Невилир бездны

Испытание чернилами и тенями

Глава 1: Испытание Чернилами и Тенями

Академия Нексус. Предрассветный сумрак 519-го дня.

Первое впечатление Лёхи Петрова от Академии было кратким и леденящим душу. Он стоял на краю Моста Вздохов, вглядываясь в искривленное воплощение готического безумия в камне и льду. Черные базальтовые шпили, острые как клыки доппельгангера, впивались в багровеющее предрассветное небо, будто пытаясь выцедить из него последние капли света. Аркбутаны, похожие на окаменевшие ребра титана, павшего в древней битве, переплетались между башнями, создавая жутковатую паутину теней. Огромные стрельчатые окна с мутными, словно заиндевевшими изнутри слезами гиганта, витражами мерцали тусклым, больным светом – светом чахоточного, а не солнца. Воздух висел тяжело, как пропитанная ядом вуаль, насыщенный запахом вековой пыли (пылью веков, а не книг), озоном магических разрядов (пахнущим грозой над скотомогильником) и чем-то… металлически-кислым, как ржавчина на запекшейся крови.

Он ступил на узкий, невероятно высокий переход из полированного черного камня. Мост Вздохов. Камень под ногами был ледяным даже сквозь подметки, скользким от вечной сырости. Внизу, в непроглядной бездне тумана, урчали и шипели невидимые потоки магических стоков – звуки больного кишечника каменного исполина. Ветер выл в арках, как призрак, запертый в каменной пасти и рвущийся наружу с безумной тоской. Шипяга, зарывшийся глубже в капюшон его простой серой робы, прошипел, его голос едва пробивался сквозь вой ветра:

— Фонит… Хозяин… Всё фонит! Камни орут тихой болью – старые раны ноют! Витражи шепчут чужие кошмары, проросшие сквозь стекло! Даже воздух зудит магией, дешевой и старой, как кости этой развалины! Твоя Тьма… она не такая. Она… живая. Голодная. Ей тут тесно. Как тигру в клетке из ржавых прутьев. — Паук сжался в комок, его мутное бельмо тупо отражало мрак пропасти внизу.

Магия Тьмы внутри Максима отозвалась мгновенно. Не вспышкой, а глубоким, недовольным гулом, как проснувшийся голодный зверь в тесной клетке, почуявший кровь. Она чувствовала древние камни, впитывавшие века страхов, боли, отчаяния и темных ритуалов. Чувствовала потенциал, спящий в этих стенах. И презрение – острое, как бритва, – к этому законсервированному, обюрокраченному мраку, лишенному истинной мощи. Максим сжал кулаки до хруста в костяшках, чувствуя, как тяжелая, маслянистая волна силы пытается прорваться к поверхности, привлеченная резонансом с камнями. Перстень на среднем пальце сжался ледяным обручем, впиваясь в кожу до боли, напоминая об узде. Не сейчас. Ты – Лёха. Слабый. Забитый. Испуганный болотник. Не дай им ничего. Он сделал шаг, заставляя ноги двигаться вперед, к зловещему зданию общежития.

Общежитие Кривой Шпиль встретило его густым, удушающим запахом сырости, гниющей древесины, плесени и едкого химического аромата дешевых магических чистящих средств – запахом безнадежности и бедности. Отдельное строение, притулившееся к скале, напоминало сломанный, почерневший клык мертвого великана. Внутри – лабиринт узких, плохо освещенных коридоров, где свет редких светильников-светляков больше подчеркивал тени, чем разгонял мрак. Стены разветвлялись по факультетам, отмеченные полосами: синие вели к Галерее Пределов (Начертатели), черные, впитывающие свет, – в бездну Черного Зеркала (Тьма). Его комната 13 находилась в самом низу, в подвале, рядом с забитым наглухо ржавой решеткой входом в нечто, откуда веяло холодом могилы и пахло тлением. Каменные стены, покрытые влажным инеем, крохотное зарешеченное окно под потолком, пропускавшее лишь серую полоску умирающего света, железная койка с тонким, колючим тюфяком, грубый стол и табурет, сколоченные из дешевого дерева. Ничего лишнего. Идеальная клетка для призрака. Максим бросил свой узелок на койку. Шипяга вылез и пополз по стене, поскрипывая хитином.

Галерея Пределов. Время испытаний.

Зал не был просто ледяным. Он был каменным гробом, ожившим от всепоглощающего напряжения. Огромное, удлиненное помещение, вытянутое подобно нефу готического собора, но лишенное всякого благоговения, наполненное лишь холодным расчетом. Высокие, стрельчатые своды терялись в искусственной дымке, имитирующей ночное небо с тусклыми, немигающими звездами-кристаллами, вмурованными в потолок. Стены, сложенные из гигантских, неровных блоков темно-серого камня, покрывали не фрески, а циклопические барельефы: искаженные лица в немой агонии, застывшие в вечном крике, сплетения геометрических тел, рвущих тонкую ткань реальности, символы запретных рун, выглядящие как глубокие, намеренно нанесенные шрамы на камне. Пол был вымощен такими же массивными плитами, холод от которых проникал сквозь тонкую подошву башмаков, леденил ступни. Вдоль стен, между колоннами, напоминавшими сросшиеся сталактиты и сталагмиты, стояли тяжелые, черные железные канделябры. В них горели не свечи, а тускло-голубые магические огоньки, отбрасывающие мерцающие, неестественно длинные тени, которые колыхались и извивались на стенах, будто живые существа, наблюдающие за агонией. Воздух вибрировал от скрежета сотен бронзовых стилосов по пергаменту (звук, похожий на скрежет зубов), нервного покашливания, сдавленных стонов отчаяния, сбивчивого дыхания. Звук здесь не гас, а отражался от гладкого камня, создавая гулкий, давящий фон, усиливающий чувство изоляции и обреченности каждого испытуемого.

Лёха Петров сидел за грубым каменным столом, ощущая пронизывающий холод плиты даже через тонкую робу, проникающий в кости. Его серебряный жетон Начертателей лежал перед ним, унизительно тусклый, потускневший от времени и небрежного обращения, на фоне сияющих золотых и матово-благородных платиновых у соседей. Бронзовый стилос в его руке казался инородным телом, тяжелым и неудобным. На безупречно гладком, почти стерильном пергаменте – пустота, белизна которой резала глаза. Атмосфера давила физически, но не так, как Топи, где опасность была явной. Здесь давил незримый страх провала, осуждения, превращения в изгоя, в мусор, который выбросят обратно в болото.

Каменный Завтрак, Шепот Склепа и Юмор Висельника**

**Глава 2: Каменный Завтрак, Шепот Склепа и Юмор Висельника**

**Комната У Склепа, Кривой Шпиль. Предрассветный Мрак, Гуще Дегтя и Старой Крови.**

Сон Максима был не отдыхом, а продолжением кошмара. Камни Академии вползали в сны, шептали на забытых языках, обволакивали холодной слизью теней. Он метнулся на скрипучой койке, сердце колотилось, как пойманная птица, о ребра. Воздух в каморке №13 был густым, сырым, пропитанным запахом плесени, каменной пыли и тем сладковато-приторным духом тления, что веял из-за стены – от зарешеченного входа в склеп. Где-то там, в темноте, что-то скреблось. Настойчиво. Методично. Царапало камень тупым когтем или обломком кости.

— Хозяин? — проскрипел едва слышный голос с потолка. — Опять они? Склепные почесуны? Или просто крыса размером с тебя саму заблудилась? — Шипяга висел вверх ногами на паутине, которой не было видно в кромешной тьме. Его хитиновое брюшко тускло поблескивало, как гнилой зуб. — Слушай, а может, спуститься, почесать им в ответ? Вежливость обязывает.

Максим втянул воздух, пытаясь унять дрожь – не от страха перед скрежетом, а от вечного напряжения, от сжатой в кулак Тьмы, которая рвалась наружу, привлеченная древней мерзостью по соседству. Перстень на пальце ныл тупой, ледяной болью.

— Тише, — прошептал он в темноту. Голос сорвался на хрип. — Не они. Сон. Дурной. Как всегда.

Он пнул грубое одеяло. Предрассветный мрак за крохотным решетчатым окном под потолком был непроглядным, густым, как деготь, смешанный со старой, запекшейся кровью. Ни звезд, ни намека на зарю. Только вечный сумрак Невелира. 519-й день пути. Комната 13. И черный жетон Тьмы, лежащий на столе рядом с серебряным Начертателей, как обвинение.

**Утро в Кривом Шпиле. Знакомство с Каем, Слухами и Ледяной Водой.**

Путь к умывальнику был коротким кошмаром. Коридор подземелья общежития тонул в полумраке. Редкие светильники-светляки, вмурованные в стены, горели тускло-желтым, больным светом, отбрасывая прыгающие, уродливо длинные тени, которые цеплялись за ноги, как призрачные руки. Воздух висел тяжело, пропитанный запахом сырости, гниющего дерева и едкой химии дешевых чистящих средств – ароматом безнадежности. Каменные стены, покрытые зеленоватыми разводами и влажным инеем, казалось, потели от страха. Из щелей в полу, ведущих бог весть куда, тянуло ледяным сквозняком и едва уловимым запахом чего-то гнилого, сладковатого.

**Умывальник** представлял собой длинный каменный желоб с ржавыми кранами. Вода, когда ее удавалось выжать из скрипящих воронами труб, была ледяной, обжигающе холодной, с привкусом ржавчины и старой меди. Она не очищала, а лишь добавляла новый слой дискомфорта. Максим стоял, с силой намыливая огрубевшие ладони дешевым, крошащимся мылом, которое почти не пенилось в ледяной воде. Зубы стучали. Каждый вздох обжигал легкие холодом и сыростью.

Рядом, у следующего крана, ёрзал худощавый парнишка в такой же серой, поношенной робе. Его очки в толстой оправе постоянно сползали на кончик носа. Он нервно мылил лицо, брызгая водой, и все время оглядывался, будто ожидая удара сзади. Увидев, что Максим наблюдает, он резко дернулся, чуть не уронив мыло в желоб.

— Борк! — выпалил он шепотом, полным бессильной злобы. — Минус балл! Слышишь? Минус! В первый же вечер! За то, что «шумно дышал после отбоя»! Как дышать-то тихо?! Как труп?! — Он с отчаянием ткнул пальцем в свой серебряный жетон Основ Магии. — До «Зеркала» рукой подать с такими темпами! Его взгляд, полный паники и вечного ожидания подвоха, упал на шрамы Максима, затем на его жетон Начертателей, и в глазах вспыхнуло что-то еще – жадное любопытство, смешанное с робкой надеждой на союзника.

Он сглотнул, поправил очки, снова чуть не уронив мыло.
— Я… я Кай. Кай Верн. С окраин Топей, что у Ржавых Руин. Ты… Петров? Лёха? — Он всхлипнул, от холода или от страха. — Слух по «Кривому Шпилю» ползет, как болотная тина. Говорят, новичок с топей, шрамы, да еще и Тьму приволок. На Начертателей подался. Это ж ты? — В его голосе звучало почти благоговение перед чужой опасностью.

*Верн... Тот самый паникер!* — мысленно проскрипел Шипяга, невидимый в капюшоне Максима. *Пахнет страхом... дешевым мылом и неприятностями. Но пока забавный. И болтливый, как сорока на виселице. Полезно.*

Максим кивнул, изображая усталое братство по несчастью. Он плеснул ледяной водой в лицо, заставив сердце екнуться.
— Я. Лёха. С Топей Слез. Да, Тьма… прицепилась. Как репей. — Его голос был хриплым, как скрип несмазанной двери. — Борк – гоблин. На то и гоблин, чтоб пакостить. Минус – не конец. Главное… — Он вытер лицо грубым рукавом робы и бросил многозначительный взгляд на Кая, опустив голос так, что его едва было слышно над журчанием воды. — …главное в «Зеркале»… не дать повода вычесть из пульса.

Кай побледнел так, что его веснушки выступили, как россыпь грязи на снегу. Он инстинктивно пригнулся, оглянулся по сторонам – коридор был почти пуст, лишь где-то вдалеке скрипнула дверь. Его шепот стал едва различимым:
— Зориан… Ты про него? — Страх в его глазах стал осязаемым, липким, как слизь. — Мы вчера вечером, в общаге, как крысы в норе, сидели… Старшекурсник один, Ренн, с Основ Магии, шептал. Говорит, Зориан там не учит, а… сортирует. На «перспективные трупы» и «уже готовое удобрение». Смотрит сквозь тебя, будто кожу сдирает взглядом… — Кай горько усмехнулся, нервно потирая красные от холода руки. — А мы… мы все здесь – «дикие удобрения», Петров. Проснулись не в хрустальных башнях с няньками-магами, а в грязи, в руинах, где смертью пахнет. Он нас презирает. Как и вся их… — Он едва заметно мотнул подбородком в сторону лестницы, ведущей в верхние этажи, откуда доносился звонкий, самодовольный смех и легкий аромат дорогих духов. — …вся их позолоченная мразь. Торин Дартмор, Лисса Эльбридж… их имена как проклятия шепчут.

Максим приподнял бровь, изображая скупой интерес выживальщика. *Откуда Кай знает имена? Шипяга мысленно: "Ага! Слухи! Этот Ренн... золотая жила болтливости. Надо найти."*
— Дартмор? Эльбридж? — спросил Лёха с натужным безразличием, разглядывая трещину в каменном желобе. — Знатные, значит? По мантиям видать… — Он кивнул в сторону лестницы, откуда доносились голоса.

Перстень, Паук и Пепел Ведьмы: Наследник Тьмы**

Холод здесь был иным. Не леденящим воздух Невелира, не сырым подвальным сквозняком "Кривого Шпиля". Это был холод пустоты, высасывающий тепло не только из тела, но и из самой надежды. Воздух стоял неподвижный, тяжелый, как свинцовая плита, пропитанный запахом древнего камня, пыли веков и чего-то сладковато-гнилостного – как заплесневевшие цветы на забытой могиле. Свет от редких, тусклых светильников-головастиков, вмурованных в стены, не рассеивал тьму, а лишь подчеркивал ее глубину, создавая оазисы больного, желтого сияния в океане чернильной мглы. Камни под ногами, грубо отесанные, были влажными, скользкими от конденсата и чего-то липкого, что не хотело стираться с подошв. Где-то вдалеке, в лабиринте коридоров, капала вода, каждый удар капли по камню отдавался глухим эхом, как удар сердца в гробу.

Максим шел, прижимаясь спиной к холодной стене, стараясь слиться с тенями. Его шаги глушили толстые подметки грубых башмаков, выданных в общаге, но каждый звук казался ему громовым раскатом в этой гнетущей тишине. Перстень на пальце ныл ледяной болью, цепь к силе Весняны натянута до предела. Внутри бушевала Тьма – не просто чужая мощь, а голодный зверь, почуявший родственную стихию. Она билась о его барьеры, скребла когтями по сознанию, требуя выхода, привлеченная древней, проклятой энергией места. *Не светись. Ничем.* Слова Борка звенели в ушах. *Сгоришь как мотылек.* Контроль. Только абсолютный, ледяной контроль. Каждый нерв был натянут как струна, воля сжата в стальной кулак. Он глубоко, почти беззвучно втянул воздух, пытаясь унять дрожь в руках – не от страха перед экзаменом, а от борьбы с самим собой.

Шипяга, забившийся глубоко в капюшон, замер, его обычная болтовня пресеклась. Он высунул лишь два глаза над воротником, восемь зрачков расширились в темноте, впитывая не свет, а саму суть тьмы вокруг. Его шепот был скорее вибрацией в костях Максима, чем звуком:
— Тихо... — прошипел он. — ...здесь спят... или не спят. Тени древние. Старше Бабки. Старше камней. Они не любят шума... и свежего мяса. Особенно такого... ароматного.
Паук втянулся обратно, его дрожь передавалась Максиму через ткань.

**Плачущий Ангел.** Они нашли его в глухом тупике, за поворотом, отмеченным трещиной, похожей на кровавый след. Статуя была высечена из черного, непрозрачного обсидиана, поглощавшего даже жалкий свет светильников. Ангел склонился, крылья сломаны у основания, лицо скрыто в складках плаща, но поза передавала безмерную скорбь. В его сложенных руках горел крошечный, мерцающий синевой фонарик – единственный источник света, холодного и безжизненного, как свет далекой звезды. Он освещал лишь низкую, арочную дверь за статуей. Дверь была из черного металла, покрытого инеем и сложными, переплетенными рунами, которые пульсировали тусклым фиолетовым светом в такт его собственному сердцу. Над дверью – знак: стилизованное черное зеркало с трещиной, из которой сочилась кроваво-красная капля.

**У двери** уже стояли двое. Тишина между ними была гуще стен.

**Фрея:** Замерла в трех шагах от двери, неподвижная как сама статуя Ангела. Ее бледность в этом свете казалась мертвенной. Длинные, тонкие пальцы были сжаты в кулаки у бедер, костяшки белели. От нее волнами исходил холод, густой, влажный, заставлявший иней ползти по ее собственной серой робе и по ближайшим камням пола. Ее ледяные глаза были прикованы к трещине на знаке Зеркала, к кровавой капле. В них читалась не паника Кая, а глубокая, знакомая тоска и немой вызов. Она знала этот холод. Принадлежала ему. И боялась, что он поглотит ее снова. *Она не боится Зеркала. Она боится своего отражения в нем,* — пронеслось в голове Максима. *Отражения той метели, что убила наставника.*
**Коренастый парень с перебинтованной рукой (Бренн):** Стоял ближе к двери, спиной к Фрее, напряженный, как туго натянутый лук. Его взгляд, злой, выжидающий, сканировал руны на двери, оценивая их не на магическую сложность, а как ловушку или слабое место для удара. Перебинтованная рука подергивалась, пальцы здоровой сжимали и разжимались. Он не смотрел на Фрею, но вся его поза кричала о неприязни и готовности к драке в любой момент. *Он здесь не учиться пришел. Он выживать. И любая угроза – будь то Зеркало или ледяная девчонка – будет встречена кулаком.*

Максим замедлил шаг, остановившись в шаге от них, в тени Ангела. Холод Фреи обжег кожу лица, встречаясь с внутренним льдом его контроля. Тьма внутри взвыла от близости родственной стихии и агрессии Бренна. Он сжал зубы, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не дрогнуть. Молчание повисло тяжелым саваном, нарушаемое лишь ударами капель где-то вдалеке и тихим шипением инея, расползающегося по камням от ног Фреи. Даже Шипяга не шевелился.

Дверь бесшумно отворилась вовнутрь, не по чьей-то воле, а сама собой, как пасть, решившая поглотить. За ней – абсолютная тьма. Холод хлынул наружу волной, обжигающе-ледяной, заставляя всех троих рефлекторно отшатнуться. Из тьмы не выходил никто. Тишина звала. Звала внутрь.

Бренн первым шагнул через порог, не колеблясь, с хриплым ворчанием, сродни рыку зверя, бросающегося в бой. Его фигура растворилась в черноте мгновенно, как будто ее стерли.

Фрея сделала глубокий, почти беззвучный вдох. Ее кулаки сжались еще крепче. Она подняла голову, бросив последний взгляд на кровавую каплю над дверью. В ее ледяных глазах мелькнуло что-то – решимость? Отчаяние? – и она шагнула вслед. Холод от нее на миг усилился, иней закружился вихрем у ее ног, прежде чем она исчезла в мраке.

Максим остался один у зияющей черноты. Давление Тьмы изнутри и снаружи сдавило его тисками. Перстень впился в палец ледяной иглой. *Сгоришь как мотылек,* — эхом отозвалось предупреждение Борка. *Тени не любят свежего мяса,* — вспомнился шепот Шипяги. Образ Анны и Милы, хранимый в самом сердце, вспыхнул ярко, обжигая теплом против всеобщего холода. Он не мог отступить. Не мог позволить Тьме вырваться. Не мог позволить Зеркалу увидеть Наследника.

Лёха Петров глубоко вдохнул липкий, холодный воздух подвала, выпрямил плечи с видимым усилием и шагнул в черный зев. Тьма сомкнулась за ним бесшумно, поглотив последний желтый отблеск от фонаря Плачущего Ангела.