Невинная для бандита

Глава 1

Осень была моим любимым временем года. Другие впадали от неё в хандру, кутались в пледы и жаловались на бесконечные дожди и свинцовое небо. Я же вдыхала её полной грудью, как самый драгоценный эликсир. Для меня, студентки художественного факультета, это время года было не увяданием, а апогеем, триумфом природы-художника. Она брала в руки самую щедрую палитру и мазками чистого золота, жжёной охры, кармина и багрянца расписывала уставший зелёный холст лета.

Я сидела на скамейке в университетском парке, подставив лицо последним тёплым лучам сентябрьского солнца. В моих наушниках играл тихий, меланхоличный джаз, а в скетчбуке на коленях оживал очередной городской пейзаж. Тонкие штрихи простого карандаша ложились на бумагу, пытаясь поймать момент: как ветер-хулиган срывает с клёна первый алый лист, как он кружит его в прощальном вальсе, прежде чем опустить на мокрую от утреннего тумана брусчатку.

Я любила рисовать именно это — не статичные портреты или выверенные натюрморты, а саму жизнь в её мимолётном движении. Движение облаков, спешащих по своим небесным делам. Движение людей, снующих по своими земным заботам. Движение чувств, отражающихся в случайном взгляде или внезапной улыбке незнакомца.

Мой мир был уютным и понятным. Он состоял из запаха масляных красок в мастерской, скрипа грифеля по бумаге, шелеста страниц в библиотеке и мечты. Большой, светлой мечты — однажды открыть свою маленькую галерею где-нибудь в тихом переулке старого города. Галерею, где молодые, никому не известные художники могли бы выставлять свои работы, не боясь услышать отказ. Я знала, каково это — стучаться в закрытые двери.

Телефон в кармане пальто завибрировал, вырывая меня из творческой медитации. Я поморщилась. Скорее всего, это отец. Последнее время его звонки стали слишком частыми и тревожными. Я сняла наушники, и мир тут же наполнился своими звуками: приглушённым гулом города, смехом студентов неподалёку, шелестом листьев под ногами прохожих. На экране высветилось «Папа». Я вздохнула и провела пальцем по экрану.

— Да, пап, привет.

— Ада, дочка… — его голос в трубке был сдавленным, каким-то чужим. Таким я его слышала лишь однажды, много лет назад, когда умерла мама. Холодная, липкая волна страха тут же поднялась от живота к горлу.

— Что случилось? Ты в порядке?

— Я… нет. Не в порядке. Ада, мне очень нужна твоя помощь.

Я сжала карандаш так, что пальцы побелели. Отец часто просил о помощи. То заплатить за квартиру, потому что он «немного не рассчитал». То одолжить до стипендии, потому что «появились непредвиденные расходы». Я знала истинное имя этих расходов — азартные игры. После смерти мамы он сломался. Тихий, интеллигентный профессор филологии, всю жизнь изучавший мёртвые языки, вдруг нашёл забвение в мире, где всё решала слепая удача. Сначала это были безобидные ставки на спорт, потом — покер с друзьями. А потом начался ад.

Он проигрывал всё: свои скромные сбережения, мамины украшения, которые я умоляла его не трогать. Он влезал в долги, клялся, что это в последний раз, плакал, просил прощения. И я прощала. Потому что, несмотря ни на что, он был моим отцом. Единственным родным человеком, оставшимся у меня. Я верила — или заставляла себя верить — что однажды он сможет остановиться.

— Что на этот раз? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя сердце уже колотилось, как пойманная птица. — Сколько?

— Дело не в деньгах, дочка. То есть, в них, но… всё гораздо хуже.

— Пап, не молчи! Говори, что произошло! — я вскочила со скамейки, рассыпав карандаши. Несколько человек обернулись на мой повышенный тон.

— Солнышко, это не телефонный разговор. Приезжай домой. Срочно.

Короткие гудки. Он повесил трубку.

Мир вокруг меня поблек. Яркие осенние краски, которые я так любила, вдруг стали казаться фальшивыми, декоративными. Солнце больше не грело, а джаз, который я забыла выключить, теперь звучал как саундтрек к катастрофе. Кое-как собрав карандаши в пенал, я сунула скетчбук в сумку и почти бегом направилась к автобусной остановке.

Всю дорогу до дома я перебирала в голове самые страшные варианты. Долг бандитам? Угрозы? Что могло быть хуже, чем всё то, через что мы уже проходили? Оказалось, могло.

Дверь в нашу скромную двухкомнатную квартиру была не заперта. Я вошла в прихожую и сразу поняла, что случилось нечто непоправимое. В воздухе висел густой запах валокордина и страха. Отец сидел на кухне за столом, обхватив голову руками. Его плечи мелко дрожали. Седые волосы, обычно аккуратно зачёсанные, были всклокочены. Рядом на столе стояла почти пустая бутылка коньяка.

— Папа? — тихо позвала я, боясь подойти ближе.

Он поднял на меня глаза, и я ужаснулась. В них была такая бездна отчаяния и вины, что у меня перехватило дыхание. Это был взгляд человека, стоящего на краю пропасти.

— Ада… прости меня. Прости, если сможешь.

— Что ты наделал? — прошептала я, опускаясь на стул напротив. — Просто скажи мне.

Он долго молчал, собираясь с силами. Потом его губы зашевелились, и он произнёс слова, которые раскололи мой уютный мирок на тысячи осколков.

— Я проиграл. Всё.

— Что «всё»? — я не понимала. — Квартиру? Но она же не твоя, мы её снимаем. Что ещё у нас есть?

— Я проиграл очень большую сумму. Огромную. Такую, что мне не расплатиться, даже если я продам себя на органы.

— Кому? Кому ты должен?

Он вздрогнул и отвёл взгляд.

— Его зовут Вольский. Руслан Вольский. Но в определённых кругах его знают как Волка.

Одно это прозвище заставило кровь застыть в жилах. О Волке ходили легенды по всему городу. Жестокий, беспощадный хозяин теневого бизнеса. Говорили, что он контролирует всё — от элитных закрытых клубов до нелегальных боёв. Говорили, что он никогда не прощает долгов, а тех, кто встаёт у него на пути, просто стирают в порошок. И мой отец, мой тихий, интеллигентный папа, умудрился задолжать именно ему.

— Как? — мой голос был едва слышен. — Как ты вообще с ним связался?

Глава 2

«Он пришёл за тобой».

Эти слова, произнесённые шёпотом отчаяния, повисли в спертом воздухе кухни, как приговор. Властный, требовательный звонок в дверь повторился, на этот раз короче, жёстче. Он не просил, он требовал впустить. Отец съёжился на стуле, превратившись в жалкую, дрожащую тень того человека, которого я знала. Его взгляд, полный мольбы, был устремлён на меня, и в этот момент я поняла, что он не сделает ничего. Он не встанет, не пойдёт к двери, не попытается меня защитить. Он уже отдал меня. Сделка была заключена, и сейчас пришло время платить по счетам.

Ледяная ярость вытеснила парализующий страх. Ярость на отца за его слабость, за его предательство. Ярость на того, кто стоял за дверью, кто посмел считать себя вправе распоряжаться моей жизнью. Ярость на саму себя за то, что я позволила этому случиться, за то, что так долго прощала и верила.

Мои ватные ноги вдруг обрели твёрдость. Я сделала шаг, потом ещё один. Прошла мимо оцепеневшего отца, который даже не поднял головы. Моя рука легла на холодную ручку замка. На мгновение я замерла. За этой дверью был конец моей прежней жизни. Конец всему, что я знала и любила. Но там же был и мой враг. И я хотела видеть его лицо.

Я распахнула дверь.

На пороге стоял он. Руслан «Волк» Вольский.

Я видела его фотографии в светской хронике, которую иногда просматривала в интернете. Но ни одно фото не передавало той ауры ледяной, хищной силы, которая исходила от него. Он был выше, чем я думала, шире в плечах. Идеально скроенное тёмно-серое пальто сидело на нём как вторая кожа, под ним виднелся ворот белоснежной рубашки и узел дорогого шёлкового галстука. Никаких золотых цепей, перстней и прочей бандитской мишуры. Только дорогие часы на запястье, блеснувшие в тусклом свете подъездной лампочки. Его тёмные волосы были коротко и стильно подстрижены. Лицо — словно высеченное из камня: резкие, аристократичные черты, волевой подбородок, жёстко очерченные губы.

И холодные, почти бесцветные, серые, как зимнее небо, глаза. Они смотрели на меня без любопытства, без интереса, без каких-либо эмоций. Так смотрят на вещь, которую пришли забрать. Этот взгляд был страшнее любой угрозы. Он обесценивал, стирал, превращал меня из человека в предмет.

За его спиной, как две тени, стояли двое мужчин в строгих чёрных костюмах. Их лица были непроницаемы, а позы выдавали готовность к действию в любую секунду.

— Ада Романова? — его голос оказался низким, бархатным, но без капли тепла. Голос, привыкший отдавать приказы и не терпящий возражений.

Я молча кивнула, не в силах выдавить ни слова. Горло перехватило спазмом.

Он скользнул по мне своим ледяным взглядом, от растрёпанных волос до старых домашних тапочек, и на его губах промелькнуло нечто похожее на тень усмешки. Он ожидал увидеть именно это — испуганную девочку в поношенной одежде.

Не дождавшись ответа, он шагнул через порог, заставляя меня попятиться в тесную прихожую. Его охранники остались снаружи, молчаливые и неподвижные, как статуи. Аромат его дорогого парфюма — что-то терпкое, с нотами сандала и кожи — наполнил нашу бедную квартирку, вытесняя запах валокордина и страха.

Он прошёл на кухню, даже не взглянув на моего отца, который вжался в стул ещё сильнее. Вольский остановился посреди комнаты, окинул взглядом обшарпанные обои, старый холодильник, скромный кухонный гарнитур. Его лицо не выражало ничего, но я чувствовала его презрение. Он был из другого мира, мира роскоши и власти, и наше убогое существование было для него чем-то вроде визита в террариум.

— Профессор, — наконец обратился он к отцу, и тот вздрогнул, как от удара. — Вы проиграли. Я пришёл за своим выигрышем.

Отец что-то промычал, не поднимая головы.

— Я… я прошу вас… дайте мне время… я найду деньги… я всё верну…

Вольский тихо усмехнулся.

— Время? Ваше время вышло в тот момент, когда вы поставили на кон то, что вам не принадлежит. Мы договаривались. Вы проиграли. Долг закрыт.

Он повернулся ко мне. Вся тяжесть его внимания обрушилась на меня, вдавливая в пол.

— Собирайся.

Это было сказано так обыденно, будто он просил передать ему соль.

— Я никуда с вами не пойду, — слова вырвались сами собой, тихие, но твёрдые.

Он слегка приподнял бровь, словно удивившись, что предмет может говорить.

— Ты, кажется, не поняла. Это не предложение. Это факт. Ты уходишь со мной. Сейчас.

— Вы не имеете права! Я человек, а не вещь! Это незаконно! Я вызову полицию! — мой голос дрожал, но набирал силу с каждым словом.

При упоминании полиции он откровенно рассмеялся. Короткий, глухой смех, от которого у меня по спине пробежал холодок.

— Полицию? Девочка, в этом городе я и есть закон. А что до полиции... Не будь наивной. Твой отец заключил сделку. Он проиграл. Ты — плата. Всё просто.

Он шагнул ко мне. Я инстинктивно отступила назад, пока не упёрлась спиной в стену. Он остановился так близко, что я чувствовала исходящий от него холод. Он был как айсберг — огромный, молчаливый и смертельно опасный.

— Послушайте, — я попыталась воззвать к его разуму, к чему-то человеческому, что должно было в нём быть. — Мой отец болен. Он не отвечал за свои поступки. Я… я могу работать. Я отработаю долг. Сколько бы времени это ни заняло.

— Мне не нужны твои деньги, — отрезал он. — Мне нужен был залог. Теперь он мой. У тебя пять минут на сборы. Возьми только самое необходимое. Хотя можешь ничего не брать. У тебя всё будет.

— У меня всё есть! — выкрикнула я, чувствуя, как слёзы обиды и бессилия подступают к глазам. — У меня есть моя жизнь! И я вам её не отдам!

В этот момент отец поднялся. Он подошёл к Вольскому, глядя на него снизу вверх заплаканными глазами.

— Господин Вольский… Руслан… умоляю… не забирайте её. Заберите меня. Делайте со мной что хотите, только оставьте Аду в покое. Она же ребёнок…

Вольский даже не удостоил его взглядом. Он смотрел на меня, и в его серых глазах я впервые увидела что-то кроме холода. Это была тёмная, хищная заинтересованность.

Глава 3

«Добро пожаловать домой, Ада».

Эти четыре слова, произнесённые его низким, лишённым всяких эмоций голосом, ударили меня наотмашь, отрезвляя и одновременно вгоняя в новую, более глубокую стадию шока. Дом. Он назвал эту стерильную, бездушную громадину из стекла, металла и мрамора моим домом. Мой дом остался там, в старом районе, за запертой им же дверью, вместе с моим сломленным отцом и растоптанной в грязь жизнью. А это… это была клетка. Роскошная, позолоченная, выставленная на вершине мира, но от этого не менее страшная.

Я стояла посреди огромной гостиной, больше похожей на холл пятизвёздочного отеля, и чувствовала себя крошечным, ничтожным насекомым, случайно залетевшим в чужой, враждебный мир. Панорамные окна во всю стену, от пола до потолка, открывали захватывающий и одновременно пугающий вид на ночной город. Он лежал внизу, раскинувшись до самого горизонта, как гигантский ковёр, сотканный из миллионов огней: золотых, белых, красных, синих. Огни машин, бегущие по артериям проспектов, огни окон в многоэтажках, где сейчас люди жили своей обычной жизнью — ужинали, смотрели телевизор, укладывали детей спать. Жизнью, которой у меня больше не было. Отсюда, с высоты птичьего полёта, город казался игрушечным, ненастоящим. И я поняла, что именно таким он его и видит. Весь этот город был его игрушкой, а я — всего лишь новой деталью в его коллекции.

Вольский допил свой виски, поставил тяжёлый хрустальный стакан на стеклянную поверхность барной стойки с таким тихим стуком, что в оглушающей тишине пентхауса он прозвучал как выстрел. Он не смотрел на меня. Он смотрел на город, на свою империю.

— Тебе здесь понравится, — произнёс мужчина, не оборачиваясь. Это не было вопросом или предположением. Это было утверждение, приказ. — Здесь есть всё, что нужно. И даже больше.

Я молчала, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони. Боль отрезвляла, не давала провалиться в истерику, которая подступала к горлу ледяной тошнотой. Я должна была держаться. Я не могла показать ему свой страх. Это было единственное, что у меня осталось, — моя гордость.

Наконец, он медленно повернулся и смерил меня долгим, изучающим взглядом. В его серых глазах по-прежнему не было ничего, кроме холода и власти.

— Теперь правила, — произнёс он, и его голос стал ещё жёстче, превратился в металл. — Правила простые, и я настоятельно рекомендую тебе их не нарушать. Для твоего же блага.

Он сделал паузу, давая мне осознать вес его слов.

— Правило первое и главное: ты не покидаешь этот пентхаус. Никогда. Без моего прямого приказа. Двери лифта открываются только моей картой. Попытки сбежать будут бессмысленны и глупы. И повлекут за собой последствия. Не для тебя. Для твоего отца.

Моё сердце пропустило удар. Шантаж. Дешёвый, грязный, но самый действенный. Он знал, куда бить. Он держал на поводке не только меня, но и единственного человека, ради которого я ещё могла бы на что-то решиться.

— Ты… ты чудовище, — прошептала я, и слова прозвучали жалко даже для моих собственных ушей.

Он проигнорировал мою реплику, словно я была не более чем назойливой мухой.

— Правило второе. Ты не контактируешь с внешним миром. Никаких телефонов, никакого интернета. Всё, что тебе нужно знать, ты узнаешь от меня. Всё, что тебе понадобится, ты получишь.

— Моя учёба… — вырвалось у меня. — Я студентка. Мне нужно ходить в университет.

Он усмехнулся. Впервые за всё время я увидела на его лице подобие живой эмоции, и это была холодная, жестокая насмешка.

— Твоя учёба закончилась. Забудь. Твоя единственная задача теперь — быть здесь. И ждать меня.

Забыть. Он так просто сказал это слово. Забыть мои мечты, моих друзей, мою будущую профессию. Забыть всё, чем я жила девятнадцать лет. Он не просто похитил меня. Он стирал мою личность, мою жизнь, как ненужную запись на доске.

— Правило третье, — продолжил он, делая шаг в мою сторону. Я инстинктивно попятилась, пока не упёрлась в огромный кожаный диван, холодный и скользкий на ощупь. — Ты делаешь то, что я говорю. Без вопросов и возражений. Я не терплю истерик и неповиновения. Я ценю тишину и покой. Если ты будешь хорошей, тихой девочкой, твоя жизнь здесь будет похожа на сказку. У тебя будет всё, о чём другие могут только мечтать. Если же ты решишь проявить характер… — он снова сделал паузу, и в его глазах мелькнул опасный огонёк. — Что ж, я умею ломать упрямых девочек. И поверь, тебе не понравится этот процесс.

Он остановился всего в метре от меня. Я чувствовала его ледяную ауру, его запах — дорогой парфюм, виски и что-то ещё, неуловимое и хищное. Запах волка.

— Что… что вы собираетесь со мной сделать? — вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успела его обдумать. Я боялась ответа, но неизвестность была ещё страшнее.

Он окинул меня взглядом, на этот раз более внимательным. Он задержался на моих губах, на шее, на руках, сцепленных в замок. Это был взгляд собственника, оценивающего своё приобретение. Мне стало мерзко, захотелось съёжиться, стать невидимой.

— Пока — ничего, — наконец произнёс он. — Ты мой залог. Гарантия того, что твой отец не наделает глупостей и не попытается найти деньги на стороне, у моих конкурентов. Ты будешь просто жить здесь. А что будет дальше… посмотрим. Всё зависит от твоего поведения.

Он лгал. Я чувствовала это каждой клеткой. Дело было не в отце и не в долге. Что-то другое было в его взгляде, когда он смотрел на меня. Что-то тёмное, личное. Та фотография в бумажнике отца… Он забрал меня не только потому, что мог. Он хотел забрать именно меня. Но почему — я не знала. И это пугало больше всего.

— Я тебе всё показал? — спросил он, обводя рукой огромное пространство. — Ах, да. Твоя комната.

Он развернулся и пошёл вглубь пентхауса, по коридору, стены которого были украшены странными, абстрактными картинами в чёрных рамах. Я, как заворожённая, пошла за ним. У меня не было выбора.

Он открыл одну из дверей.

— Это твоя.

Глава 4

Я проснулась от холода. Не от того, что в комнате было прохладно — климат-контроль, несомненно, поддерживал идеальную температуру, — а от внутреннего, леденящего озноба, который, казалось, пропитал меня до самых костей. Я лежала на мягком ковре в том же самом углу, куда забилась вчера, свернувшись в клубок, как бездомный щенок. Первую секунду после пробуждения сознание было чистым, незамутнённым, и я не поняла, где нахожусь. Но потом реальность обрушилась на меня, как тонна кирпичей.

Роскошная комната. Панорамное окно с видом на чужую, равнодушную жизнь. Тишина, звенящая в ушах. И осознание того, что это не сон. Я в плену.

Я села, разминая затёкшие мышцы. Тело болело, но эта физическая боль была ничем по сравнению с той дырой, которая разверзлась у меня в душе. Я посмотрела на себя. Всё та же одежда, в которой я вчера приехала в родительский дом: старые, выцветшие джинсы, простая серая футболка. Сейчас эта одежда казалась мне последним бастионом, последней связью с самой собой, с той Адой, которая ещё вчера утром сидела в парке и рисовала осень.

Нужно было что-то делать. Просто лежать на полу и ждать своей участи было невыносимо. Я встала и на негнущихся ногах начала исследовать свою золотую клетку.

Комната была безупречна. Ни пылинки, ни соринки. Я подошла к туалетному столику. На его серебряной поверхности ровными рядами стояли флаконы и баночки, от одного вида которых у любой девушки захватило бы дух. Кремы, сыворотки, лосьоны — всё от самых дорогих марок. Я открыла одну из баночек. Тонкий, едва уловимый аромат ударил в нос. Я тут же закрыла её и отставила в сторону. Это было не для меня. Это было для той куклы, которую он хотел из меня сделать.

Дальше была ванная. Она была размером с мою кухню и спальню вместе взятые. Огромная душевая кабина из тёмного стекла, отдельно стоящая овальная ванна с видом на город, два умывальника, встроенных в мраморную столешницу. На полках — стопки пушистых белых полотенец, на вешалке — белоснежный шёлковый халат. Я посмотрела на своё отражение в огромном зеркале и отшатнулась. Бледное, осунувшееся лицо, тёмные круги под глазами, всклокоченные волосы. Взгляд загнанного зверька. Я быстро отвернулась.

Самым страшным испытанием стала гардеробная. Я заставила себя снова открыть эту дверь. Вчерашний шок сменился холодной, тихой яростью. Он не просто купил мне одежду. Он создал для меня новый образ, новую личность. Шёлковые платья, кашемировые свитера, идеально скроенные брюки. Всё было подобрано с безупречным вкусом. И всё было чужим. Я провела рукой по мягкой ткани одного из платьев. Оно было цвета осенних листьев, моего любимого цвета. И от этого стало ещё гаже. Он знал. Или это было просто совпадение?

Я захлопнула дверь, словно пытаясь запереть этого нового человека, которого он для меня придумал. Я останусь в своих старых джинсах. До последнего. Это была моя маленькая, немая война.

Внезапно я услышала тихий щелчок. Звук донёсся из коридора. Дверь в мою комнату была открыта. Я замерла, сердце бешено заколотилось. Он вернулся?

Я на цыпочках подошла к двери и выглянула в коридор. Никого. Но из гостиной доносились тихие, шаркающие звуки. Я пошла на звук, готовая в любой момент отступить.

В гостиной, спиной ко мне, стояла женщина. Невысокая, полноватая, лет пятидесяти. На ней была простая тёмная униформа. Её седеющие волосы были аккуратно собраны в пучок. Она накрывала на стол — небольшой, круглый, стоящий прямо у панорамного окна. Она двигалась медленно, как-то обречённо, не издавая ни единого лишнего звука. Это, должно быть, и была Марта. Глухонемая прислуга, мой надзиратель.

Она, видимо, почувствовала мой взгляд и обернулась. Её лицо было покрыто сеткой морщин, а в карих глазах застыла такая вселенская усталость, что мне на миг стало её жаль. Она не удивилась, увидев меня. Лишь слегка кивнула в знак приветствия и указала рукой на накрытый стол.

На столе стояла тарелка с омлетом, украшенным зеленью, вазочка с ягодами, свежевыжатый апельсиновый сок в высоком стакане и чашка дымящегося кофе. Завтрак из журнала о красивой жизни.

— Здравствуйте, — прошептала я, хотя знала, что это бессмысленно.

Женщина посмотрела на меня своими печальными глазами, потом отрицательно покачала головой и приложила палец сначала к своему уху, а потом к губам. Она не слышит. И не говорит.

Изоляция. Абсолютная, стопроцентная. Он продумал всё.

Марта снова указала на стул, приглашая меня сесть. Но я не сдвинулась с места.

— Я не буду, — сказала я, чуть громче, чем следовало.

Она непонимающе нахмурилась.

— Я. Не. Буду. Есть, — произнесла я по слогам, сопровождая слова отрицательным жестом.

На её лице отразилось что-то похожее на сочувствие, но оно тут же исчезло. Она лишь пожала плечами, словно говоря: «Как знаешь». Затем она развернулась и так же бесшумно удалилась в сторону кухни.

Я осталась одна перед этим идеальным завтраком. Запах свежесваренного кофе щекотал ноздри. Желудок свело от голода — я ведь ничего не ела со вчерашнего обеда. Но я не могла. Принять эту еду означало принять его правила, сдаться. Это был мой второй акт неповиновения. Жалкий, глупый, но мой.

Я отошла от стола и снова прижалась к окну. Город внизу уже проснулся и жил своей бурной жизнью. Я смотрела на него, как на картинку из другого мира. Я была призраком в этом замке в облаках.

******************

В то же самое утро, на несколько кварталов дальше, в офисе на последнем этаже другого небоскрёба, Руслан Вольский смотрел на тот же самый город. Но его взгляд был другим. Это был взгляд хозяина, завоевателя. Он не любовался, он оценивал свои владения.

Мужчина только что закончил телефонный разговор, который стёр в порошок очередного конкурента, посмевшего зайти на его территорию. Он сделал это холодно, методично, без единой эмоции, как хирург, удаляющий опухоль. Его правая рука, начальник службы безопасности по имени Стас, стоял у стола, ожидая дальнейших указаний.

Глава 5

Время в золотой клетке текло иначе. Оно не шло, а сочилось, как яд, капля за каплей, отравляя сознание. Часы на стене, стильные, минималистичные, без цифр, были частью этого изощрённого издевательства. Их стрелки ползли по кругу, отмеряя пустоту.

Я провела весь день у окна. Голодная забастовка, мой жалкий бунт, обернулась против меня. Желудок сводило от спазмов, голова кружилась, а в теле поселилась слабость. Но я терпела. Это было единственное, что я могла контролировать — своё собственное тело.

Марта появлялась ещё дважды. В обед она так же молча поставила на стол тарелку с супом и салат, а ближе к вечеру — ужин, состоящий из запечённой рыбы и овощей. Она смотрела на нетронутый завтрак, потом на меня, и в её усталых глазах я видела лишь тень обречённого сочувствия. Она не пыталась меня уговорить. Она была винтиком в его системе, таким же безмолвным, как и стены этого пентхауса. Каждый раз она уносила нетронутую еду и возвращалась с новой, словно исполняя бессмысленный ритуал.

Я наблюдала за городом. Солнце медленно ползло по небу, тени зданий удлинялись, а потом огни, один за другим, начали пронзать сгущающиеся сумерки. Я видела, как люди спешат домой с работы, как зажигаются окна в их квартирах. Там, внизу, была жизнь. Настоящая, полная суеты, проблем, радостей. А я была здесь, в стерильном вакууме, оторванная от мира, как космонавт на орбите. Только моя станция была тюрьмой.

Я пыталась думать. Искать выход. Но мозг, отравленный голодом и отчаянием, отказывался работать. Окна не открывались. Дверь лифта подчинялась только его карте. Марта была глухонемой и преданной ему. Я была в ловушке. Идеальной, продуманной до мелочей.

Ненависть стала моим единственным топливом. Она горела ровным, холодным пламенем, не давая окончательно расклеиться. Я ненавидела его за то, что он сделал со мной, с моей жизнью. Я ненавидела отца за то, что он это позволил. И я ненавидела себя за это бессилие.

Когда за окном окончательно стемнело, и город превратился в чёрный бархат, усыпанный бриллиантами огней, я услышала звук. Тот самый звук, которого я боялась и ждала весь день. Тихий гул прибывающего лифта.

Я замерла, как мышь, услышавшая шаги кота. Всё тело напряглось, превратилось в натянутую струну. Сердце забилось так сильно, что, казалось, его стук слышен по всей квартире.

Двери лифта бесшумно разъехались.

Он вошёл.

Мужчина был в строгом деловом костюме, но без галстука. Верхняя пуговица на рубашке расстёгнута. Он выглядел уставшим, может быть, даже злым. Его присутствие мгновенно заполнило всё пространство, вытеснило воздух. Атмосфера в пентхаусе, и без того напряжённая, стала почти невыносимой.

Он не сразу посмотрел на меня. Сначала его взгляд упал на стол, где стоял нетронутый ужин. Он остановился, и я увидела, как дёрнулся желвак на его щеке. Затем он медленно, очень медленно повернул голову в мою сторону.

Я стояла у окна, в своих старых джинсах, вцепившись в подоконник так, что побелели костяшки пальцев. Я заставила себя выпрямиться и встретить его взгляд. Я не опущу глаза. Я не покажу ему свой страх.

— Упрямая, — произнёс он, и в его голосе прозвучали стальные нотки. Это не было ни вопросом, ни упрёком. Это была констатация факта.

Он неторопливо снял пиджак, бросил его на спинку дивана. Потом подошёл к бару и, как и вчера, налил себе виски. Движения были плавными, уверенными. Движения хозяина.

— Думаешь, это что-то изменит? — спросил он, сделав глоток и не отрывая от меня своих ледяных глаз. — Твоя голодовка? Ты делаешь хуже только себе.

— Мне всё равно, — голос прозвучал хрипло, но твёрдо.

— Правда? — он усмехнулся. — А мне кажется, нет. Тебе не всё равно. Ты просто глупая, напуганная девочка, которая решила поиграть в мученицу.

Он поставил стакан и медленно пошёл в мою сторону. Каждый его шаг отдавался гулким ударом в моей голове. Я не отступила, хотя всё внутри меня кричало — беги, прячься.

Он остановился передо мной. Так близко, что я снова почувствовала его запах. На этот раз к аромату парфюма примешивался едва уловимый запах озона, улицы. Он принёс с собой частичку того мира, из которого меня вырвал.

— Ты не будешь есть? — спросил он тихо, почти вкрадчиво.

— Нет.

— Никогда?

— Пока вы не вернёте меня домой.

Он рассмеялся. Тихо, безрадостно.

— Девочка моя, ты уже дома. И чем скорее ты это поймёшь, тем проще будет твоя жизнь. И жизнь твоего отца.

При упоминании отца я вздрогнула. Это был его главный козырь.

— Что с ним? — спросила я, не в силах скрыть тревогу.

— С ним? Пока всё в порядке. Сидит в своей квартире. Ест, пьёт. Мои люди присматривают за ним. Но знаешь, он очень нервный человек. Слабый. Такие легко ломаются. Или делают глупости. Один неверный шаг, одно моё слово — и его жизнь превратится в ад, по сравнению с которым его нынешние проблемы покажутся детской шалостью. Ты этого хочешь, Ада?

Он произнёс моё имя так, будто пробовал его на вкус. И мне стало мерзко.

— Не смейте его трогать, — прошипела я.

— Я не буду. Если ты будешь умницей. Если будешь делать то, что я говорю. Например, есть.

Он протянул руку и взял меня за подбородок. Его пальцы были холодными и твёрдыми. Он заставил меня поднять голову и посмотреть ему в глаза.

— ТЫ. БУДЕШЬ. ЕСТЬ. — Произнёс он, разделяя слова. — Сейчас. При мне.

— Нет, — я попыталась вырваться, но его хватка была железной.

— Да.

Он развернул меня и так же, не отпуская, повёл к столу. Я упиралась, но это было бесполезно. Он был намного сильнее. Мужчина почти силой усадил меня на стул. Поставил передо мной тарелку с уже остывшей рыбой.

— Ешь.

Я сидела, глядя в тарелку. Слёзы унижения и бессилия жгли глаза. Он стоял позади меня, и я чувствовала его присутствие каждой клеткой, как будто он давил на меня сверху.

— Я не буду есть эту дрянь, — бросила я, сама не узнавая свой голос.

— Это не дрянь. Это еда, за которую половина этого города готова убить. А ты, избалованная девчонка, воротишь нос.

Глава 6

Ночь не принесла облегчения. Я спала урывками, проваливаясь в тяжёлые, липкие сны, где я бегу по бесконечным коридорам, а за спиной слышен его ровный, безжалостный шаг. Я проснулась задолго до рассвета, разбитая и опустошённая. Но вчерашняя решимость никуда не делась. Она закалилась за ночь, превратившись из горячего порыва в холодный, твёрдый расчёт. Война началась. И мой первый бой — это капитуляция.

Я поднялась с холодного мраморного пола в ванной и заставила себя посмотреть в зеркало. Вчерашняя заплаканная девочка исчезла. На меня смотрела незнакомая молодая женщина с тёмными кругами под глазами и решительно сжатыми губами. В её взгляде горел холодный, чужой огонь.

Я приняла душ, намеренно включив почти ледяную воду, чтобы окончательно прогнать остатки сна и слабости. Затем, накинув на голое тело шёлковый халат, который ощущался на коже как прикосновение змеи, я подошла к гардеробной.

Сделав глубокий вдох, я открыла дверь. Ряды дизайнерской одежды встретили меня молчаливым укором. Это был его арсенал, его оружие, которым он хотел переделать меня. Что ж, я воспользуюсь этим оружием против него. Я должна была выбрать наряд, который бы кричал о покорности. Что-то простое, невинное. Кукольное.

Мой выбор пал на простое платье из тонкого кашемира кремового цвета. С длинными рукавами, скромным круглым вырезом и длиной чуть ниже колена. Оно было лишено всякой сексуальности, всякого вызова. Платье хорошей, послушной девочки. Идеальная маскировка.

Я надела его. Ткань была невероятно мягкой, она струилась по телу, но я чувствовала себя так, словно надела чужую кожу. Я расчесала волосы и оставила их распущенными. Не стала трогать косметику на туалетном столике. Моё лицо должно было оставаться бледным, моё единственное украшение — покорность во взгляде.

Когда я вышла в гостиную, Марта уже была там. Она накрывала на стол к завтраку. Увидев меня, она на мгновение замерла. В её глазах промелькнуло удивление, смешанное с чем-то ещё. С жалостью? Я не знала. Она молча кивнула и указала на стул.

Сегодня я села без принуждения. Перед мной стояла тарелка с сырниками, политыми кленовым сиропом, и чашка латте с нарисованным на пенке сердечком. Эта деталь показалась мне верхом цинизма.

Я взяла вилку и начала есть. Медленно, методично, заставляя себя глотать сладкие, приторные куски. Я не смотрела на Марту, я смотрела на город за окном. Он просыпался, окрашиваясь в нежные, пастельные тона рассвета. Мой прекрасный, потерянный город. Каждое движение челюстей было шагом в моей новой роли. Я — Ада, покорная пленница. Я — его вещь. Пока.

Руслан Вольский ненавидел утро. Оно было временем для слабых. Временем, когда нужно было вылезать из тёплой постели и снова надевать на себя броню — дорогой костюм, ледяное выражение лица, ауру власти. Его настоящая жизнь начиналась ночью, во тьме, где заключались сделки, ломались судьбы и правили инстинкты.

Он сидел в своём «Майбахе», который бесшумно катил по ещё полупустым улицам. За окном проносился город, но он его не видел. Его взгляд был прикован к экрану планшета, на который транслировалось изображение из его пентхауса. Из его клетки.

Он видел, как она вышла в гостиную. В том самом кремовом платье.

Он ожидал этого. После вчерашнего он был уверен, что сломал её упрямство. Он должен был почувствовать удовлетворение. Триумф. Чувство победителя, который загнал в угол красивого, но дикого зверька. Но вместо этого он почувствовал… укол разочарования.

Её вчерашняя ненависть, её дерзость, её отчаянное сопротивление — вот что будоражило кровь. Это было настоящее. А сейчас он смотрел на покорную куклу в идеальном платье, которая послушно ела свой завтрак. Она была красива, безусловно. Эта скромность, эта показная невинность ей шли. Но что-то исчезло. Исчез тот огонь, который так его заинтриговал.

«Сломал. Слишком быстро», — с досадой подумал он.

Он прокрутил запись назад, на тот момент, когда она выбирала платье. Он смотрел, как она решительно открывает дверь гардеробной, как её взгляд скользит по рядам одежды. В её движениях не было смирения. Была холодная, сосредоточенная ярость. Она не просто выбрала платье. Она выбрала оружие. Маскировку.

И тут он понял.

Она не сломалась. Она начала играть.

Эта мысль, вместо того чтобы разозлить, вызвала у него кривую усмешку. Девочка оказалась умнее, чем он думал. Она поняла, что прямое столкновение бесполезно, и сменила тактику. Она притворяется. Она решила стать идеальной пленницей, чтобы усыпить его бдительность.

«Интересно. Игра продолжается», — подумал он, и по его телу пробежала волна азарта, которого он не испытывал давно.

Он отложил планшет и откинулся на сиденье, закрыв глаза. Зачем? Зачем он ввязался в эту историю? Он, человек, для которого контроль был религией, совершил самый иррациональный поступок в своей жизни.

Долг этого никчёмного профессора был смехотворен. Он мог бы забрать у него квартиру, машину, если бы они у него были. Мог бы повесить на него проценты, которые тот выплачивал бы до конца своей жалкой жизни. Но он увидел фотографию.

Девушка с чистыми, светлыми глазами, в которых отражалась осень. Она улыбалась, и в этой улыбке не было ни капли фальши. Она была как существо из другого, забытого им мира. Мира, где ещё существовали доверие, доброта и свет.

В его памяти всплыл обрывок воспоминания. Ему семнадцать. Запах прелых листьев в старом парке. И рука в его руке. Тонкая, хрупкая. И такие же чистые, доверчивые глаза, смотрящие на него с обожанием. «Я всегда буду с тобой, Руслан. Всегда».

Он резко открыл глаза, прогоняя наваждение. Та, другая, не осталась с ним. Её свет погас. И он сам приложил к этому руку. После этого он построил вокруг себя стену из цинизма, жестокости и денег. Он стал Волком, потому что понял: в этом мире либо ты хищник, либо жертва. Третьего не дано.

И вот, спустя пятнадцать лет, он увидел эти глаза снова. И в нём проснулось что-то тёмное, собственническое. Желание не просто обладать. Желание взять этот свет себе, запереть его, посмотреть, сможет ли он выжить рядом с его тьмой. Он сам не понимал, чего хотел больше: согреться этим светом или погасить его окончательно, доказав самому себе, что чистоты не существует.

Глава 7

Я доела завтрак до последней крошки, запив его остывшим латте с размазанным, уродливым теперь сердечком на пенке. Каждое движение было выверенным, каждое мгновение — частью спектакля. Марта молча убрала со стола, и я осталась одна в огромной, залитой утренним солнцем гостиной. Тишина снова начала давить, но теперь она была моим союзником. Она давала мне время думать, готовиться.

Я не знала, когда он вернётся. Может, вечером, как вчера. А может, не вернётся совсем. Но я знала, что должна быть готова в любую секунду. Моя роль требовала постоянной концентрации.

Чтобы занять себя и не сойти с ума от безделья, я начала исследовать пентхаус. Не в поисках выхода — я уже поняла, что это бессмысленно — а в поисках информации. Любая деталь могла стать ключом, оружием. Я двигалась медленно, плавно, как и подобает кукле, осматривая всё с показным, пустым любопытством.

Гостиная, столовая, кухня, оборудованная по последнему слову техники, — всё было стерильным, безличным, как выставочный зал мебельного салона. Здесь не было ни одной личной вещи, ни одной фотографии, ни одного предмета, который бы рассказал что-то о его владельце. Этот дом был такой же бронёй, как и его дорогие костюмы.

Я нашла кабинет. Дверь была не заперта. Я замерла на пороге, не решаясь войти. Это была его территория, его логово. Огромный стол из тёмного дерева, кожаное кресло, похожее на трон, стеллажи с книгами. В отличие от остальной квартиры, здесь чувствовалось его присутствие. Воздух казался плотнее. Я сделала шаг внутрь.

Книги. Я провела пальцем по кожаным корешкам. Философия, история, экономика. Макиавелли, Ницше, труды по стратегии и тактике. Ни одного художественного романа. Только то, что помогает властвовать и побеждать. На столе царил идеальный порядок. Ноутбук, стопка документов, дорогая ручка. Ничего лишнего.

Мой взгляд упал на небольшой серебряный предмет на углу стола. Это была зажигалка. Изящная, старинная. На ней была гравировка. Я наклонилась, чтобы прочесть. Всего одна буква. «А».

Сердце пропустило удар. «А»? Не «Р», не «В». Почему «А»? Чья она? Той, другой, из его воспоминаний? Той, чей свет он погасил? Холод пробежал по моей спине. Я отступила от стола, как от ядовитой змеи. Это место было опасным. Здесь жили его демоны.

Я вернулась в гостиную и села на диван, сложив руки на коленях. И стала ждать.

Я не знала, сколько прошло времени. Час, два, три. Я сидела неподвижно, глядя на город за окном, но не видя его. Я была внутри себя, репетируя свою роль.

И вот я услышала его. Гудение лифта.

Я не вздрогнула. Я заставила себя остаться спокойной. Сердце забилось чаще, но внешне я была само безразличие.

Двери открылись, и вошёл он.

Мужчина был в костюме. Он остановился на пороге, и его взгляд тут же нашёл меня. Я медленно поднялась, как и подобает послушной девочке, встречающей своего хозяина. Я опустила глаза, демонстрируя покорность.

— Добрый день, — мой голос прозвучал тихо и ровно.

Он молчал. Я чувствовала, как его взгляд буравит меня, пытается проникнуть под маску, нащупать трещину в моей броне. Я не шевелилась, ждала.

— Я вижу, ты была хорошей девочкой, — наконец произнёс он, медленно направляясь в мою сторону.

Руслан подошёл и остановился передо мной. Я не поднимала головы, смотрела на его безупречно начищенные туфли.

— Посмотри на меня.

Это был приказ. Я медленно подняла взгляд. Его глаза были холодными, изучающими. Он искал ненависть, которую видел вчера. Но я спрятала её глубоко-глубоко. Сейчас мои глаза должны были отражать лишь смирение и, может быть, немного страха.

— Так-то лучше, — произнёс мужчина. Его рука легла мне на плечо. Я заставила себя не вздрагивать, хотя от его прикосновения по коже побежал лёд. Его пальцы слегка сжали моё плечо, проверяя реакцию. Я стояла неподвижно.

— Чем ты занимаешься? — спросил он, не убирая руки.

— Ничем. Жду вас, — ответ был заготовлен заранее. Идеальный ответ для идеальной пленницы.

Он усмехнулся.

— Скучала?

— Да.

Ложь. Каждое слово было ложью. Но я произносила их с такой искренностью, на какую только была способна.

Он обошёл меня, рассматривая со всех сторон, как статую. Я чувствовала себя голой под его взглядом.

— Платье тебе идёт, — бросил он. — Я не ошибся с выбором.

— Спасибо.

Он снова остановился передо мной.

— За хорошее поведение полагается награда.

Он отошёл к дивану, где оставил свой портфель, который я не заметила сразу. Открыл его и достал что-то.

— Я подумал, что тебе, наверное, скучно. Это поможет тебе скоротать время.

Он протянул мне… скетчбук. Большой, в твёрдой чёрной обложке. И набор простых карандашей разной твёрдости.

Мир качнулся.

Мои рисунки. Моя единственная страсть, моя отдушина. То, что он вчера назвал «мусором». И теперь он сам давал мне это в руки.

Это был самый жестокий и самый умный ход, который он мог придумать. Руслан не просто давал мне игрушку, чтобы я не скучала. Он давал мне то, что я люблю больше всего, но давал это как хозяин, как благодетель. Мужчина брал под контроль даже мою душу, мою страсть. Теперь, рисуя, я буду делать это с его позволения. Каждый штрих карандаша будет напоминать мне о том, кто я и где нахожусь.

Я смотрела на скетчбук в его руках, и во мне боролись два чувства. Ненависть к нему за эту изощрённую пытку. И непреодолимая, почти физическая тяга к чистым листам бумаги, к грифелю карандаша. Желание рисовать было сильнее меня.

Мои руки дрожали, когда я протянула их, чтобы взять подарок.

— Спасибо, — прошептала я, и на этот раз в голосе прозвучала искренность. Искренняя благодарность за возможность снова творить. И искренняя ненависть к себе за эту благодарность.

Я прижала скетчбук к груди, как самое дорогое сокровище.

— Я хочу видеть, что ты рисуешь, — сказал он. — Каждый вечер ты будешь показывать мне свои работы.

Контроль. Тотальный, всепроникающий контроль.

Глава 8

Ужин прошёл в гнетущем, почти невыносимом молчании. Мы сидели друг напротив друга за огромным столом из тёмного стекла, который отражал огни ночного города и наши фигуры, превращая всё в сюрреалистическую, холодную картину. Марта бесшумно подала блюда — стейк идеальной прожарки для него, лёгкий салат с креветками для меня — и так же бесшумно исчезла, оставив нас наедине с этой тишиной.

Он ел медленно, с аристократической небрежностью, разрезая мясо на идеально ровные кусочки. Он ни разу не посмотрел на меня, но я чувствовала его внимание, оно лежало на мне тяжёлым, невидимым грузом. Я же ковырялась в своём салате, заставляя себя отправлять в рот листья рукколы и безвкусные, резиновые креветки. Каждое движение столовым прибором, каждый глоток воды из хрустального бокала — всё было частью моего спектакля. Я была спокойна. Я была покорна.

— Тебе не нравится? — его голос разрезал тишину так внезапно, что я едва не вздрогнула.

Я подняла на него глаза. Маска смирения была на месте.

— Нет, что вы. Всё очень вкусно. Спасибо.

Он отложил нож и вилку, хотя его тарелка была пуста лишь наполовину. Он смотрел на меня в упор, и его серые глаза снова пытались просверлить во мне дыру, заглянуть за фасад.

— Ты хорошо играешь, Ада, — сказал он тихо. — Почти поверил.

Моё сердце замерло. Он знает. Он всё понял.

— Я не понимаю, о чём вы, — мой голос прозвучал на удивление ровно.

— Ты всё прекрасно понимаешь, — он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья. — Ты решила стать идеальной пленницей. Думаешь, я этого не замечу? Думаешь, я настолько глуп?

Он поднялся из-за стола и подошёл к панорамному окну, встав ко мне спиной. Его силуэт на фоне ночного города выглядел угрожающе.

— Мне нравилось, когда ты меня ненавидела в открытую. Это было честно. А это… — он неопределённо махнул рукой в мою сторону. — Это ложь. Я не люблю ложь.

Я молчала, не зная, что ответить. Мой план рухнул, не успев начаться. Он раскусил меня в первый же день.

— Но так и быть, — продолжил он, не оборачиваясь. — Играй. Мне даже интересно посмотреть, на сколько тебя хватит. А теперь, как и договаривались. Ты мне что-нибудь нарисуешь.

Он вернулся в свой кабинет, а я осталась сидеть за столом, чувствуя себя полной идиоткой. Я недооценила его. Он был не просто жестоким бандитом. Он был умным, проницательным хищником, который видел каждый мой шаг наперёд.

Когда он вернулся, в руках у него был мой скетчбук. Он положил его на кофейный столик в гостиной и сел в глубокое кресло, указав мне на диван напротив.

— Нарисуй меня, — приказал он.

Я застыла. Этого я не ожидала. Рисовать его? Вглядываться в его черты, изучать его лицо, которое я ненавидела больше всего на свете? Это была пытка, куда более изощрённая, чем голод или угрозы.

— Я… я не очень хорошо рисую портреты, — пролепетала я, делая последнюю попытку уклониться.

— Не ври, — отрезал он. — Я видел твои старые альбомы, прежде чем их сжечь. Там были отличные наброски. Так что рисуй.

Он видел мои работы. Он рылся в моих вещах. Он уничтожил их. Волна бессильной ярости поднялась во мне, но я тут же её подавила. Игра. Я должна продолжать играть, даже если он знает правила.

Я села на диван, положила скетчбук на колени и взяла карандаш. Руки слегка дрожали. Я заставила себя поднять на него глаза.

Он сидел в кресле, расслабленно откинувшись на спинку. Свет от торшера падал на него сбоку, создавая резкие тени, которые подчёркивали хищные черты его лица. Высокий лоб, прямой нос, жёсткая линия подбородка. И глаза. Холодные, внимательные, всевидящие. Он был похож на римского императора на троне, решающего судьбы мира. Или на демона, отдыхающего после трудов.

Я начала рисовать. Сначала лёгкие, едва заметные линии, намечающие контур. Мои пальцы, поначалу скованные, постепенно обретали привычную уверенность. Я забыла, где нахожусь. Я забыла, кто сидит передо мной. Остались только я, бумага и лицо, которое я должна была перенести на лист.

Я работала быстро, погрузившись в процесс. Штрих за штрихом, я воссоздавала его образ. Я рисовала его таким, каким видела — холодным, властным, безжалостным. Я не пыталась скрыть жестокость в его глазах или презрительную складку у губ. Это была моя маленькая месть. Мой тайный дневник.

— Ты рисуешь так, словно пытаешься меня убить карандашом, — внезапно сказал он.

Я вздрогнула и подняла голову. Он смотрел на меня с той же кривой усмешкой.

— Я просто… стараюсь, — пробормотала я.

— Старайся, — кивнул он и снова замолчал.

Я закончила минут через двадцать. Это был не полноценный портрет, а быстрый, но точный набросок. Я знала, что он получился. Слишком хорошо получился. В нём была вся правда, которую я чувствовала.

— Покажи.

Я с неохотой протянула ему скетчбук. Он взял его, и наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Я отдёрнула руку, как от огня.

Он долго рассматривал рисунок, склонив голову. Я не могла прочесть ничего на его лице. Оно было как всегда непроницаемым.

— Неплохо, — наконец сказал он, возвращая мне альбом. — Ты видишь меня монстром.

Я промолчала.

— Что ж, возможно, ты права, — он поднялся. — На сегодня достаточно. Иди спать.

Он ушёл в свой кабинет, а я осталась сидеть с рисунком в руках. Я посмотрела на лицо, которое нарисовала. Да, это был монстр. Но талантливый художник во мне не мог не признать, что это был чертовски красивый монстр. И эта мысль испугала меня больше, чем все его угрозы.

Следующие несколько дней прошли по тому же сценарию. Утром я послушно ела завтрак в своём кукольном платье. Днём слонялась по квартире, как призрак, или сидела у окна. Вечером он возвращался, и мы ужинали в тишине. А потом я рисовала.

Он больше не просил рисовать его. Я рисовала интерьер, вид из окна, случайные предметы. Каждый вечер он молча просматривал мои работы и возвращал альбом. Наша игра продолжалась. Мы оба знали, что это игра, и это делало напряжение почти физически ощутимым.