Нити жизни Макошь.

Глава 1.

Глава первая — Спущенная с неба

---

Голос мага — до прорыва.

Пламя коптило ночь. Чернила на пергаменте расползлись от капель пота, а руки дрожали от изнеможения и нетерпения.

Молодой маг — в выцветшем плаще, иссечённом репейником — стоял на коленях в самом сердце лесной поляны. Тяжёлый круг, выложенный из рунических камней, сиял странным внутренним светом: то, что он построил, не принадлежало миру людей.

— Приди… — голос его сорвался, пересох. — О Мать, что держит нити судеб, Макошь Великая… приими мою жертву…

Камни, обведённые сажей и кровью, вздрогнули. Трава увяла. Земля под кругом потемнела, как перед грозой.

Он не ведал, что его жадность искривила ритуал. Он хотел повелевать силой, связать богиню чарами и стать повелителем судеб. Но ошибка в узоре, незначительный изгиб символа, вместо уз связывания прорезал… трещину.

---

Прорыв.

Небо не разверзлось — оно распустилось, как цветок. Свет не ослеплял, он был тёплым, родным… но за ним чувствовалось нечто беспредельное.

Из пустоты, из тончайшего переплетения времён, она пришла.

---

Макошь (в забытьи).

Холод.
Потом — тепло.

Мир встретил её тишиной.

Она лежала на траве — густой, чуть влажной. Сквозь зелёные лопухи пробивался луч солнца. Где-то звенела птица, и лес шумел — живой, внимательный.

Пальцы её сжались в траву, и внезапно... она поняла, что не знает, кто она.

Она села. Сердце билось, как птица в клетке. Её дыхание было сбивчивым, как будто она прибыла издалека, через что-то страшное. А память… была пуста.

На ней был сарафан из тонкого, льняного полотна. Цвет — молочный, почти белый. Алые узоры на рукавах и по подолу были древними, но она их не узнавала. Венок из цветов — ромашек, васильков, зверобоя — был свеж, будто только что сплетён.

Её кожа была светлой, но не бледной — как молодая береста. Волосы, тяжёлые, цвета спелой пшеницы, падали на спину. Лицо — юное, но с мудрой, тревожной тенью. Зрачки — слишком глубокие, почти мерцающие.

Перед ней простиралась поляна — небольшая, у самого края озера. Озеро было гладкое, как зеркало, — ни ряби, ни шороха. А за полянкой, чуть выше по склону, — ритуальный круг.

---

Ритуальный круг.

Камни стояли в идеальном круге. Каждый был испещрён знаками, выжженными временем или чем-то другим — рунами, спиралями, волнами и резами. Они мерцали.
Некоторые из символов будто глядели на неё. И ей было не по себе.

Земля внутри круга была чёрной — словно выжжена. В центре — углубление, где когда-то был алтарь. Вокруг — зола, клочья шерсти, следы… крови?

Она вздрогнула. Всё её существо откликнулось на это место страхом. Но не человеческим. Древним. Инстинктивным. Как если бы её звали — и предали одновременно.

Она медленно поднялась. Колени дрожали. В голове звенело.

Где-то в глубине леса раздался шорох. Потом другой. Не зверь, нет. Что-то иное. Ветви не хрустели — они отступали. Деревья склонялись. Лес замер.

И тогда она поняла:
что-то знает её.
Кто-то чувствует её.
Они идут.

И всё же — это был не гнев. Не охота. А... почтение?

---

Первые чувства.

Она прижала руки к груди.
— Кто я?.. — прошептала она, и в собственном голосе не узнала себя.
Тёплый ветер, как будто отвечая, прошелестел травами.
Ничего.

На краю поляны, за высокой крапивой, она увидела тонкий столбик дыма. Далеко, в перелеске — косые крыши. Дома. Люди. Или существа, что похожи на людей.

Она пошла.
Каждый шаг отзывался в теле — как шаг в неизвестность.

Трава пружинила под ногами. Солнечный свет пробивался сквозь листву. А за спиной, среди камней, в круге, едва заметно вились нити — тонкие, светящиеся. Они цеплялись за её следы, таяли, распускались в воздухе, как паутина судьбы.

---

Где-то недалеко от ритуального Круга виднелась деревенька и одинокий дом в конце деревни.

И в том доме, у склона, старуха на крыльце в тот же миг подняла голову. Пальцы, что держали клубок, замерли. А глаза — выцветшие, слепые, вдруг наполнились светом.

— Она пришла, — прошептала старуха, и её голос затрепетал, как лампада перед бурей. — Макошь… сама пришла. Но не помнит.

Глава 2.

Глава вторая — Под кровом земли и тревоги

---

Полдень ещё не настал, а солнце уже тяжело катилось по синему небу, будто и ему нелегко смотреть на то, что всколыхнулось в землях людских.

Ветра нет. Птицы смолкли. Даже кузнечики на краю поляны застыли, будто ждут — кто ступит первым на лесную тропу. И только она, босыми ногами в росяную траву, — идёт.

---

. Избушка у края

На краю леса, у старого каменного колодца, стояла избушка — перекошенная, с проваленной крышей, но всё ещё живая. Бревна, срубы, перекладины — тёмные от времени, трещины между брёвен забиты мхом. Под окном — корыта для кур, под стрехой — пучки полыни и зверобоя.

На лавке, прикрытой холщовой тряпицей, сидела старуха — космы седые, глаза слепые, но ясные. Подол её рубахи был весь в заплатах, на ногах лапти, перевязанные лозой. В руках — клубок серой пряжи.

— Уу-у, — протянула она вдруг, будто отвечая небу, — чу-ю я… не простая идёт.
— Кого опять выдумала, баба? — ворчливо раздалось из-за двери, и на крыльцо вышел старик — сухонький, согбенный, с деревянной посудиной в руках.
— Не выдумала. Душа идёт… светлая и страшная, как весенний разлив. Не людская.

И она, действительно, подошла. Тихо, почти неслышно, как ветер.
Усталая. Спутанная. С венком на голове, в белом сарафане, будто из сна явилась.

— Простите… — голос её был мягким, как вода. — Можно… напиться?

Старуха вскинулась:
— А ты кто ж такая, дитятко?
Она покачала головой.
— Не знаю…

Молчание. Только листья шепчутся за спиной.

Старик молча подошёл, снял крышку с колодца, зачерпнул ковш деревянный. Подал.

— Вот, пей. А потом сядь да отдохни. Видно ж — не с добра пришла.

---

Внутри избы

Изба была тесная, но тёплая. Пахло сухими травами, старым хлебом, берёзовой золой. В углу — печь, чёрная от копоти. Над ней — полати, покрытые шкурками. На стенах — обереги: соломенные кресты, лапти, веники с узлами, вбитые иглы в косяках, дохлый ёж в углу — "от глаза". Над дверью висел красный пояс.

— Вот тут и поживи, — сказал дед. — Поможешь нам малость. Баба совсем уж не видит, а я — руки не держат.

Баба пощупала её ладони, потом лицо.
— Кожа, как у детки… да в глазах — звёзды ледяные. Ты, может, и не наша вовсе, а то и с неба… да не скажем никому.

Она села на лавку, прижала к груди ковш, в котором ещё дрожала вода.
Почему я? Почему я здесь?..

---

Нечисть собирается

В чаще, на трясине, под корнями векового дуба, шевельнулся леший. Его лицо — из коры, мох вместо бороды, глаза — угли, что не гаснут.

Он встал, и вся чаша леса — звери, птицы, жуки — на миг смолкла.

— Зов слышали, братцы?.. — прохрипел он. — Сила ударила. Кости звенели.

Из камышей выплыла фигура — водяник, с кожей, как глина, и глазами рыбьими.

— Не я, — сказал. — И не наши. Глубже.
— Сильнее, — поддакнул из тени волколак, в человеческом обличии, но с глазами звериными.

На сучках повисли лешачихи — худые, длинношеие, с волосами до земли. Шепчутся:

— Не людская сила, но и не совсем божья…
— Макошь?..
— Не-е… Макошь бы громом пришла. Эта — как дождь ночной. Как слеза.
— Но нить… тянется. И к ней, и от неё…

— Поглядим, — сказал Леший. — Поглядим, не спеша. Не рвись, нечисть. Пока — смотри.

---

Тихий вечер у стариков

Вечером девушка — та, что не помнит себя — мыла руки над деревянной лоханью, вытиралась холщовой тряпкой.
Во дворе щипали траву куры, козёл лежал в тени, в загоне — старая корова. Всё — высохшее, тихое, настоящее.

Она наблюдала, как баба вяжет травы, как дед ставит коромысло у забора.

Внутренний голос:

> «Я ниоткуда.
Мне некуда идти.
Здесь есть крыша. Хлеб. Люди.
Может, пока поживу. Помогу. А там… вспомню. Или решу.
Но что-то внутри тянется, будто… я — не просто девушка.
Я — что-то больше. Только не знаю, что…»

Солнце село. На печи зашипел квас, дым тонкой нитью полз в окошко.
Она впервые за день улыбнулась. Совсем чуть.

И в ту же минуту, далеко в лесу, леший прошептал:
— Она смеётся… а у нас мороз по костям.
И нечисть — вся, и мелкая, и старая — замерла. Слушала. Чувствовала.
Богиня… но неведомая.

Глава 3.

Глава третья

Кто сеет ветер...

---

Утро в деревне начиналось не с петуха, а с боли в спине.
Каждый изгиб тела тянулся, как тугая нить, каждая ступня на земле отзывалась трещиной. Даже дети, просыпаясь, ворчали, как деды:
— Ох, кости ныть начали, да ведь и лет-то мне всего шесть…

Деревня звалась Златоверх, а злата в ней не было ни в амбаре, ни в душе. Пятнадцать домов — и тот, что у старосты, считай за два. У остальных — крыши соломой забиты, стены поели мыши, на крыльце — веник от сглаза да лапти сушатся.

Жизнь была… терпимая, как ложка холодной каши.

---

Весть ведуньи

В то утро, когда девка без памяти мыла скотину на пруду, с тракта пришла ведунья. Вся в тряпках, с косой до пят, глазами как уголь и запахом полыни, что стоял за версту.
Села посреди деревни, прямо у колодца. Развела платок, достала сушёную жабу, куриный коготь и чёрное яблоко. Люди сбежались — кто с крынкой, кто с подозрением.

— Ветер перемен идёт, — прохрипела она. — Сами того не ведаете, а богиня меж вас живёт.

Староста, пузатый и важный, хмыкнул: — Богиня? Да где ж ей тут жить — у меня в амбаре между крыс?

— Она уже здесь. Была на небе, а теперь — под вашим порогом. И пусть память её — как дым весенний, но сила в ней дремлет. А когда проснётся — порядок переменится.

> "Дева дивная явится —
Не из стали, не из льда.
Где обида — защитит,
Где клевета — обратит.
Простому люду — свет и хлеб,
А вору — кара с небес.
Где был кнут — станет плуг,
Где был ложь — придёт жгут.
Кто душу свою продал —
Того нити сама порвёт Макошь."

Люди переглянулись. Кто перекрестился, кто плюнул через левое плечо.

— Так, может, это... наша новенькая?.. — прошептала баба Домна, вечно носом в чужие горшки.
— Не, у той глаза мягкие, — возразил дед Ничипор, — а в пророчествах-то кара будет. У той скорее слёзы, чем кара.

Но зёрна сомнения упали.

---

Девка и яблоня

На другой день Макошь — или как её теперь звали по-простому, Лада — шла по деревне с кувшином, собирая воду. Видела, как дети бежали за бабкой с вёдрами, как лошадь упала на колени прямо у амбара. Всё тяжёлое, всё в натяжку.

А потом — крик.

На пеньке у старосты стоял мальчишка лет десяти, испуганный, босой.
Староста держал в руке плетку, и рядом лежали три яблока.
— Ты чего в мой сад лез?! — рычал он. — Думаешь, чужое жевать — дело простое?!

— Я... мамке, она хворая... — лепетал мальчонка.

— Сказал — украл, значит — получай!

Лада рванулась вперёд, подбежала:

— Постойте! Он же… не от злости!

— Кто ты такая, чтобы мне указывать?! — рявкнул староста.

И тут она ощутила:
Как внутри, из груди, по рукам — жар. Как шёлк, как пламя — тихое, но неостановимое. Земля под ногами зашептала: "Не потерпи, не забудь, не закрой глаза."

И когда староста замахнулся — плетка лопнула, будто сгнила.
Мальчик отпрыгнул. Люди ахнули.

— Ведьма, — прошептала какая-то бабка.
— Или… та самая? — переспросил другой.

Лада смотрела, как староста белеет, как дрожат его пальцы.
Она не помнила, кто она. Но знала: больше никого не будут бить за яблоко.

---

Быт, страхи и шёпоты

В избе стариков всё шло своим чередом. Баба Феся учила Ладу:

— Вот это — маковейчик. Утром на иконы, вечером под подушку.
— А вот так — косу плети. Чтобы не спуталась, не вилась — как судьба.

По вечерам Лада помогала месить тесто, латать рубахи, кормить скотинку. Она не жаловалась, но часто вставала у окна и смотрела в лес, где что-то ждало.

А в том самом лесу леший вздыхал, водяник выныривал, русалки щебетали.

— Сила растёт, — хрипел Леший. — Но кто она?..
— Если Макошь — почему память украли?
— Если не она — чего ж всё дрожит под нею?

---

Смех и тепло

Вечером деревенские женщины пришли за советом — мол, раз уж сила есть, может, и бородавки сведёт? Или мужа от пьянства отучит?
Лада смеялась, разводила руками:

— Да что вы, я и трав-то не знаю!

— Эка невинная, — хмыкнула бабка Домна. — А старосте плетку сглазить — сумела!

Смех стоял до темна.
И впервые Лада почувствовала: её не боятся. Смотрят с надеждой.

Глава 4.

Глава четвёртая.

Шепоты в узоре

Ночь в Златоверхе была густая, как квас после сбора. Луна висела низко, будто кто-то притянул её ближе, чтобы видеть, что творится на земле. Деревня спала неровно — кто ворочался, кто крестился, а кто и вовсе не ложился.

У избы Феси и Доброгоча пел сверчок под порогом, и на чердаке мурлыкала старая кошка. Лада лежала на лавке, завернувшись в овечий полог, и смотрела в потолок, где паутина казалась картой. Ей всё казалось, что эти нити где-то она уже видела, где-то... не на этом свете.

Сон не шёл.
Она вышла на крыльцо. Воздух был прохладный, свежий, и в нём таился запах зверя — не опасный, но... чужой. Где-то в лесу что-то топнуло. Кто-то зарычал, но тихо, как бы на пробу.

На другом краю деревни тень скользнула между сараями. Никто не заметил, кроме старого лешего, что сидел в развилке дуба, обмотав ногу мхом.

— Ну что ты, сила незваная… Ты, что ли, и есть она? — прошептал он, морща бородавчатый лоб. — Или обман? Лик девичий, а корни божественные... Ох, не ладно это...

Под дубом мелькнул хмурый силуэт — чёрный волк. Не обычный, а тот, что между мирами бегает. Склонил морду, выслушал, вздохнул и скрылся в сумраке. Чует зверь: скоро небо с землёй заспорит.

---

Наутро Феся вздохнула:

— Не могу я, внученька, больше на печь залезать, да в сундук лезть. Посмотри, там полотенце должно быть — старое, ещё от моей бабки.
Лада кивнула, поднялась на чердак. Там, под лапником и мешками с сушёными травами, нашла сундук, закованный в железо. Трескучий, тяжёлый.

Она приподняла крышку — и внутри, под выцветшим холстом, лежал полотняный отрез, ткань странная: грубая, но с тонкой вышивкой. Красные и чёрные нити, в узорах, что сами в глаза бросались — круги, птичьи лапки, солярные знаки и что-то ещё… что шевелилось.

Она коснулась пальцем — и еле слышно, будто в глубине уха, прошелестело:
— Помни...
— Помни...

Девушка отдёрнула руку, сердце забилось. Полотно покрылось инеем, будто дыхание зимы прошлось по нему.

Феся окликнула снизу:

— Нашла? Не бойся, это моя бабка вышивала, она при смерти бредила — всё твердило, что «нитки по судьбе шьют, а не по воле». Да никто не понял.

Лада принесла ткань вниз, свернула аккуратно.

— Можно я оставлю себе? — тихо спросила она.

— Ох, детка, да хоть на платье пускай пойдёт. Всё лучше, чем висеть в сундуке без дела.

---

В деревне тем временем было неспокойно.
Утром нашли перевёрнутый колодец — бревно, которым накрывали, лежало в стороне, рядом — следы. Не копытные, не человеческие. Кто-то говорил: домовой ушёл, обиделся, что его кашей забыли угостить. Другие — что это русалка на сушу вышла. Старая Хавра бормотала:
— Это лихо в деревню пришло. Ишь, вода уходит, как от сглаза…

Староста, красный как варёный рак, только усмехался:

— Глупость! Кому надо — тот воду сам себе нальёт. Домовой, ха! Дом у меня под замком!

Но дед Добрыйч покачал головой:

— Домового не обманешь. Где порядок нарушен — туда беда первая приходит.

---

Вечером Лада сидела у окна, держала ткань. Она перебирала пальцами вышивку, и в узорах начали проступать образы: женщина с длинной косой, держащая веретено, три девы у водоёма, волк с глазами как два огня, и — дерево. Великое дерево, корнями в земле, ветвями — в небе.

В голове звенело. Перед глазами — рябь.

Она не знала, что это.
Но где-то в глубине чувствовала: это её дом. И её память — не просто утеряна, она спрятана.

---

В ту же ночь, в лесу, на поляне у древнего капища, нечисть собиралась на совет.
Леший, волколак, болотница, кикимора, даже змей лесной пришёл — тяжёлый, ленивый, с глазами как янтарь. Сели вокруг костяного идола, что давно уже мхом порос.

— Кто-то пришёл, — прохрипела болотница. — Я чувствую, как болота гудят.
— Она не из здешних. Слово в ней и власть, — сказала кикимора. — Но пока не знает, кто есть.
— Не трогать? — усмехнулся волколак, с оскалом до ушей.
— Пока нет, — шепнул змей. — Если Макошь — тронем — и прахом станем.
— А если не она?
— Тогда узнаем позже. Но глупо не наблюдать. Слишком всё... живое стало.

И все согласились. Решили следить.

А в деревне девушка с забытым именем уже во сне шептала на незнакомом языке. Рядом на ткани узор расплёлся сам собой, в нём появилась птица с золотыми перьями и подпись под ней, которой никто в деревне прочесть бы не смог:

> Мати судьбы. Рука и веретено. Начало узора.

Глава 5.

Глава пятая.

Кто с добром, тот с добром и вернётся

Лето в Златоверхе тянулось медленно, как патока. Утром — роса, днём — зной, вечером — мошкара да перешёптывание за плетнями. А в самой последней избушке, где раньше только дым еле шёл, теперь кипела работа.

Лада — да не Лада уже, а "девка светла, что к нам Богородица заслала", как поговаривала старушка Феся, — вставала ещё до петуха. Топила печь, выметала двор, воду носила из нового колодца, где вода вдруг стала чистая, как слеза, и сладкая, как яблочко с медом.

— Ты гляди, бабонька, — крякнул дед Добрыйч, — у нас в колодце не вода — диво! Ни осадку, ни жабы, ни муть.

— Это Лада принесла свет, — прошептала Феся, потирая пояс с вышивкой, — не простая она, не простая…

---

Вечером, когда солнце скатилось за лес и поля запели кузнечиками, случилось странное.

Лада вышла к огороду, в руках — деревянное ведро. Ведро вдруг задрожало, будто в нём пчёлы завелись. Воздух сгустился, будто в пору грозовую.

Из леса, аккурат со стороны старой рощи, что считалась "заклятой", вышли… гости.

Первой появилась кикимора болотная — худая, как жердь, с волосами, как болотный мох, и глазами без зрачков.

— Мир дому сему, — прохрипела она. — Не пугайся, девка. Мы не за бедой.

За ней — лесовик с корой на плечах, в лаптях из корня. Русалки — не водяные, а травяные, с венками из мяты и лопуха. Даже малый леший — с ноготок ростом — вёл ежа с корзиной грибов.

Лада прижала руки к груди. Но страха не было — только тёплый отклик в сердце, как от доброй песни.

— Мы чуем… силу. Да не простую, божескую.
— В тебе свет — живой и сладкий.
— Мы не враги. Мы просим…
— Не мёда, не каши, а… глоточек силы. Нам по капле хватит. А ты не убудешь — у тебя как родник…

Лада растерялась. Она сама не понимала, как в ней эта сила живёт — но жила, бурлила, как ручей после дождя. Она протянула руки, ладонями вверх.

— Если вам с добром, я не откажу. Только... не навредите ни старикам, ни деревне.

Существо, похожее на кору с глазами, — старый леший — кивнул.

— Мы в долгу не останемся. У тебя в огороде сорняк не заведётся. Капуста будет как с картинки. Вода — чистая, зверь в лесу — не тронет. Гостинцы принесём — ягоду, гриб да коренья лекарственные.

Она опустила руки, и от её ладоней пошёл свет — тёплый, неяркий, как вечернее солнце. Нечисть вздохнула, будто печь открыли. Один за другим они поднимали руки — кто когтистые, кто тонкие, как тростник — и прикладывались к свету, не дольше, чем миг.

Кикимора даже усмехнулась по-женски:

— А ты, диво, не Макошь ли сама?

Лада лишь покачала головой.

— Я — просто Лада. А кто я… не помню.

---

Когда нечисть разошлась, оставив у крыльца целую корзину даров — сушёные корешки, три венка из зверобоя и мяту, что от хвори и дурного глаза, — деревня уже начинала перешёптываться.

— Ты слышал? У Лады — морковка как у боярина на столе!
— У неё в лопухе — ни одной блошки!
— А старики здоровые, как в молодости!
— Это не девка, а... дар небесный.

---

Однажды Лада вышла на околицу и увидела, как староста Звенибор, рослый и усастый, гонит хворого паренька, у которого мать лежачая, да ест-то нечего.

— Яблоки мои воровал, ворёнок! — орал староста, поднимая плеть. — Не знал, что у чужого брать — грех?

— Он голодный был, — сказала Лада спокойно, подойдя ближе. — А у тебя яблоня ломится, половина гниёт.

— А ты что — его заступница? — прошипел староста. — Или думаешь, тебя тут богиней считают?

— Нет, — она улыбнулась, но в глазах её засветилось, как в лунную ночь — тихо и глубоко. — Но я вижу, что это неправильно. И если ты называешь себя хозяином, будь милостивым, как хозяин. Иначе что ты — хуже зверя?

Староста отступил. В его глазах мелькнул страх — не перед девкой, а перед чем-то большим, что стояло за ней. Он плюнул и ушёл, оставив мальца, что глядел на Ладу, как на чудо.

---

Поздним вечером в деревне прошёл слух.

> Пророчество началось.
Будто бы одна травница, старая Домаха, прочла на кости да углях:

> «Придёт дева дивная, и узор жизни перешьётся.
Где правда — вырастет корень добрый.
Где ложь — треснет земля.
Люд простой встанет плечом с лесным братом,
А тьма отступит, если в ней нет правды.
Не нити судьбы — а воля светлая поведёт...»

Люди слушали — кто с благоговением, кто с сомнением.
Но каждый знал: в деревне завелось чудо, и жизнь стала иначе течь.

А в избе Лада сидела у окна, держала в руках ту самую ткань. На ней узор расплёлся сам собой — две ладони, переплетённые нитью света и тени.

И она впервые подумала:

> А может, я правда — не просто Лада?..
Может, я — дева дивная?
И если да... то кому я нужна больше — людям... или нечисти?..

Глава 6.

Глава 6.

Кто с добром, тот с добром и вернётся

Лето в Златоверхе тянулось медленно, как патока. Утром — роса, днём — зной, вечером — мошкара да перешёптывание за плетнями. А в самой последней избушке, где раньше только дым еле шёл, теперь кипела работа.

Лада — да не Лада уже, а "девка светла, что к нам Богородица заслала", как поговаривала старушка Феся, — вставала ещё до петуха. Топила печь, выметала двор, воду носила из нового колодца, где вода вдруг стала чистая, как слеза, и сладкая, как яблочко с медом.

— Ты гляди, бабонька, — крякнул дед Добрыйч, — у нас в колодце не вода — диво! Ни осадку, ни жабы, ни муть.

— Это Лада принесла свет, — прошептала Феся, потирая пояс с вышивкой, — не простая она, не простая…

---

Вечером, когда солнце скатилось за лес и поля запели кузнечиками, случилось странное.

Лада вышла к огороду, в руках — деревянное ведро. Ведро вдруг задрожало, будто в нём пчёлы завелись. Воздух сгустился, будто в пору грозовую.

Из леса, аккурат со стороны старой рощи, что считалась "заклятой", вышли… гости.

Первой появилась кикимора болотная — худая, как жердь, с волосами, как болотный мох, и глазами без зрачков.

— Мир дому сему, — прохрипела она. — Не пугайся, девка. Мы не за бедой.

За ней — лесовик с корой на плечах, в лаптях из корня. Русалки — не водяные, а травяные, с венками из мяты и лопуха. Даже малый леший — с ноготок ростом — вёл ежа с корзиной грибов.

Лада прижала руки к груди. Но страха не было — только тёплый отклик в сердце, как от доброй песни.

— Мы чуем… силу. Да не простую, божескую.
— В тебе свет — живой и сладкий.
— Мы не враги. Мы просим…
— Не мёда, не каши, а… глоточек силы. Нам по капле хватит. А ты не убудешь — у тебя как родник…

Лада растерялась. Она сама не понимала, как в ней эта сила живёт — но жила, бурлила, как ручей после дождя. Она протянула руки, ладонями вверх.

— Если вам с добром, я не откажу. Только... не навредите ни старикам, ни деревне.

Существо, похожее на кору с глазами, — старый леший — кивнул.

— Мы в долгу не останемся. У тебя в огороде сорняк не заведётся. Капуста будет как с картинки. Вода — чистая, зверь в лесу — не тронет. Гостинцы принесём — ягоду, гриб да коренья лекарственные.

Она опустила руки, и от её ладоней пошёл свет — тёплый, неяркий, как вечернее солнце. Нечисть вздохнула, будто печь открыли. Один за другим они поднимали руки — кто когтистые, кто тонкие, как тростник — и прикладывались к свету, не дольше, чем миг.

Кикимора даже усмехнулась по-женски:

— А ты, диво, не Макошь ли сама?

Лада лишь покачала головой.

— Я — просто Лада. А кто я… не помню.

---

Когда нечисть разошлась, оставив у крыльца целую корзину даров — сушёные корешки, три венка из зверобоя и мяту, что от хвори и дурного глаза, — деревня уже начинала перешёптываться.

— Ты слышал? У Лады — морковка как у боярина на столе!
— У неё в лопухе — ни одной блошки!
— А старики здоровые, как в молодости!
— Это не девка, а... дар небесный.

---

Однажды Лада вышла на околицу и увидела, как староста Звенибор, рослый и усастый, гонит хворого паренька, у которого мать лежачая, да ест-то нечего.

— Яблоки мои воровал, ворёнок! — орал староста, поднимая плеть. — Не знал, что у чужого брать — грех?

— Он голодный был, — сказала Лада спокойно, подойдя ближе. — А у тебя яблоня ломится, половина гниёт.

— А ты что — его заступница? — прошипел староста. — Или думаешь, тебя тут богиней считают?

— Нет, — она улыбнулась, но в глазах её засветилось, как в лунную ночь — тихо и глубоко. — Но я вижу, что это неправильно. И если ты называешь себя хозяином, будь милостивым, как хозяин. Иначе что ты — хуже зверя?

Староста отступил. В его глазах мелькнул страх — не перед девкой, а перед чем-то большим, что стояло за ней. Он плюнул и ушёл, оставив мальца, что глядел на Ладу, как на чудо.

---

Поздним вечером в деревне прошёл слух.

> Пророчество началось.
Будто бы одна травница, старая Домаха, прочла на кости да углях:

> «Придёт дева дивная, и узор жизни перешьётся.
Где правда — вырастет корень добрый.
Где ложь — треснет земля.
Люд простой встанет плечом с лесным братом,
А тьма отступит, если в ней нет правды.
Не нити судьбы — а воля светлая поведёт...»

Люди слушали — кто с благоговением, кто с сомнением.
Но каждый знал: в деревне завелось чудо, и жизнь стала иначе течь.

А в избе Лада сидела у окна, держала в руках ту самую ткань. На ней узор расплёлся сам собой — две ладони, переплетённые нитью света и тени.

И она впервые подумала:

> А может, я правда — не просто Лада?..
Может, я — дева дивная?
И если да... то кому я нужна больше — людям... или нечисти?..

Глава 7.

Глава 7

Лада встала с первыми петухами. Сбоку на лавке ещё тлел в угольях сон, но она уже собиралась в дорогу. Сегодня был торг в соседнем селе, что звался Берёзов Яр. Туда съезжались бабки с вязаными ковриками, мужики с дубовыми лопатами, и знахарки с сушёными пиявками. А она везла зверобой, мяту, пучки осиновых листьев, что, если окурить ими избу, изгоняли крикливые сны и незримые взгляды. Да ещё сушёные корки хлеба с тмином, испечённые на купальской воде — их в деревне прозвали «Ладушки».

Собралась неторопливо, перекрестила дверь осиновым прутиком — не на христианский манер, а по-старому, как учили бабы дохристы. Дед Добрыйч, хоть ноги уже не слушались, заупрямился:

— Я с тобой, ласточка. Покажем людЯм, что не одна ты, да и в телеге кто-то сесть должен, а то всё ты одна бродишь.

Ехали медленно, по тракту, что тянулся меж густого леса. Слева стояли сосны — рослые, смахивали на воевод. Справа — дубравы, там и кикимора отлеживалась, и вороны спорили с филинами, кто старей в этом краю.

Лес дышал зеленью и зноем, но Лада смотрела на него, как на друга. Изумрудная листва пронзалась солнцем, и свет ложился пятнами, будто золотые нити кто-то рассыпал меж кронами.

Она чувствовала, как земля поёт под телегой, и в сердце отзывалась знакомая, но всё ещё непонятая сила. Ветер шептал ей что-то на староязычном, от чего кровь в венах теплилась, как весенний сок в берёзе.

Берёзов Яр принял их приветно. Здешние уже привыкли к Ладе, хоть и шептались:

— То ли ведьма, то ли святая.
— Говорят, в лесу с нечистью мир держит.
— А ты бы попробовал с водяником торг вести? Она может — с глаз да с лаской.

Торг шёл бойко. Ладу останавливали, просили зелье «от тоски вдовьей», или калачик, чтобы «ребёнок ночью не плакал». Даже знахарка Велислава подошла — к ней, к чужой.

— У тебя в глазах солнце дрожит, Ладушка, — пробурчала старая. — А это значит, что ты с неба, не от земли. Держись за своих, но силу храни.

Когда вернулись на тракт, солнце уже косилось за леса. Дорога легла меж лопухов и крапив, журчал ручей, где в полдень могли купаться русалки. Лошадка шла спокойно, покачивая телегу, а дед дремал, прикрыв глаза.

И вдруг — лошадь стала, заржала низко и тревожно.

— Чего ты, милая? — Лада скользнула взглядом вперёд и замерла.

На краю леса, где мхи сбегали к канаве, лежал человек. Тело полуутонувшее в траве, рука брошена, как щит после битвы. Лада подскочила, подол сарафана зацепился за осоку.

Мужчина был высок, плечист, в разодранной, но добротной одежде. На поясе — нож, в руке — ничего. Лицо с заросшей щетиной, покрытое дорожной пылью и кровью. Но даже сквозь это — чистое, голубое, как весеннее небо над рекой.

Златокудрый, с усами, что закручивались вверх, как у старых княжичей с икон. А на щеке — глубокий шрам, будто молния ударила в живое лицо. И на боку — рана страшная, рваная, гноящаяся.

Лада опустилась на колени, руки затрепетали.

— Жив ли ты, добрый воин? — прошептала она. — Или уж душа твоя летит в навий мир?

Она не знала, почему, но знала, что может его спасти. Из лукошка достала пучок тысячелистника, да ноготки, приложила к ране. Вспомнила, как перетирается полынь с мёдом, и шептала:

— Как трава силу несёт, как солнце свет даёт, да будет тебе исцеление. Во имя Матери-Земли и Дажьбога, во имя Лады-Матушки и всех, кто бережёт.

Он не ответил, но грудь его поднялась — тяжело, но ровно.

— Живой. Но если не отвезти — сгинет.

Она затянула плат на голове потуже, подозвала деда, вдвоём уложили воина в телегу.

---

Домой ехали уже ночью. На телеге лежал тот, кто, кажется, пришёл из былины — но без славы и коня, а с раной да тяжестью. Лада держала его голову, прижимая к себе, слушая дыхание.

— Кто ты? Почему тебя чувствует каждая часть меня, будто ты был рядом всегда?..

В деревне вышли смотреть. Кто с ухмылкой, кто со страхом.

— Опять привезла кого-то. Может, и суженый?
— Или дух лесной в обличье воина?
— А глянь, глянь, какой красавец, хоть и в грязи.
— Ну теперь точно: ведьма.

---

В избе Лада с бабушкой распарили травы, кипятили воду, перетирали мази. Сняли с него порванную рубаху — грудь была изранена, но сильная, как у бойца. В его теле чувствовалась древняя, речная, неукротимая сила.

— Он не простой, — сказала Феся, наблюдая, как Лада аккуратно протирает лоб воина. — Вон как твоя ладонь светится, когда его касаешься.

Лада не ответила. Она видела, как из её пальцев к нему перетекает тепло, будто вода из ладьи. И с каждым её прикосновением он становился легче, тише.

Он спал — и во сне улыбался.

Глава 8.

Глава 8

Дом дрожал от дыхания ветра, как старик на исповеди. Лада зашторила окно льняным полотном и в полутьме разложила пучки трав. Рядом, на полатях, лежал незнакомец. Его дыхание было прерывистым, но уже без судорог, а лоб — горячий, как камень, что целый день грелся на солнце.

— Ты мне кто, витязь небесный? — прошептала она, сидя у изголовья. — Почему руки мои знают, как тебя спасать, а разум молчит, будто в воду ушёл?

Она приложила к груди воина тёплый настой — травы разварила с мёдом и корнем живокоста. Едва капли коснулись губ, он чуть шевельнул пальцами. Его волосы, золотые, как жнивьё, разметались по подушке. Даже в бессознательном он был красив, будто вышел с образа старого ведуна, который в детстве рассказывал ей сказки.

Домовой, с пыльной бородёнкой, вылез из-под печки и спрыгнул, сопя:

— Ох, девка, дело ты заварила. Мужик-то ладный, но гляжу — рожа не деревенская. Такой у нас долго не залежится.

— А ты, дедушка, не зуди, — усмехнулась Лада. — Помоги лучше, печь подкинь, да воды из корытца принеси.

— Ага! То я вам и носи, и пой, и воду тягай. Как в прежние времена, да? — бормотал он, но шустро подкидывал в печку сушёные берёзовые пеньки. — Эй, кикимора, не спишь ли там?

Из щели у окна проступил холодок, и голос — шепотный, болотный, как тина в распутицу:

— А зелье тебе с вёшенками мешать не пробовала? На ногу — живокость, под язык — зверобой, в грудь — соссюрея, а сверху мазь из лягушечьих яиц. Только свежих!

Лада скривилась:

— Где ж я тебе тут лягушек зимой найду, подруга?

— А это уж твоя забота, — зашептала кикимора, рассмеялась и исчезла в треске дров.

---

Наутро весь двор гудел. Не от шума, а от слухов.

— Видала? Война та ведьма к себе приволокла! — шептала Дуня, сноха старосты.
— Спала, небось, с чёртом, да во сне ей витязь приснился, вот и вышел наяву, — подхватила Марфа-горбатка.
— А в огороде у неё — красота! Капуста, как колёса у телеги, редька — с кулак. Чё ж это?

— Домовик у неё есть, вот что! — проворчал кто-то из мужиков. — Сам видел — ночью фонарик по лавке бегает.

Но особенно злился староста. Его имя — Захарий Плот, и был он тучен, рыжеват, и лоснился, как жареный поросёнок. Шёл по деревне в сафьяновых сапогах, дубинкой по забору постукивал. Всё, что было — считал своим. Лошадь — себе. Сено — на склад, «в общее дело». Налоги — к князю, да половина — в карман. Говорили, что у него на чердаке прячется пара золотых и бочонок мёду, а на чердаке — девка-простушка из соседнего села, что «работает» за жильё.

Когда Ивашка-сирота протянул руку через забор, чтоб яблоко сорвать — не украсть, а угостить больную мать, — староста выволок его на двор и избил плетью.

— Учись, подлец, закон чтить! Всё, что на земле — мне подвластно! — кричал, плюясь.

Лада увидела это и закричала:

— Ты бесовский человек, Захарий! Мальца за яблоко? Не стыдно?

Он замахнулся на неё, но дед Добрыйч встал между ними, хоть и с трудом:

— Ты мне руки не поднимай, паскуда. Раньше я был старостой, и в каждом дворе по корове стояло. А теперь только у тебя в хлеву жир да мёд, а дети — по крапиве бегают босыми.

Захарий замер. Лицо налилось багрянцем, он выругался и ушёл, но вечером сел за стол и стал писать челобитную князю:

> …в деревне Завражье завелась ведьма. Призывает тёмную силу, водится с нечистыми, по ночам ходит по воздуху, мужика с неба приволокла, крестьянам головы дурит. Не подчиняется власти, подбивает люд на бунт, ворует урожай у порядочных. Прошу прислать сотника с людьми, чтоб разобрался.

---

А в избе Лада снова сидела у воина. Он начинал приходить в себя. Губы его дернулись, веки дрогнули. И тут она вспомнила — отчётливо, ясно — как в детстве клала под язык траву-куницу, чтобы крик из души выгонять. Вспомнила слова на древнем, забытом языке.

Она шептала:

— Порча — долу. Душа — вверх. Тело — во здравии. Древо — в корень. Вода — в кровь. Лёгкий дух — в тебя. Восстань, витязь, на зов девы...

Её ладони светились слабым, но живым сиянием. Домовой хмыкнул:

— Вот и пошло, богинюшка. Не скрывайся — я ж вижу. Сила у тебя такая, что вёдра сами в колодце тонут, а сорняки из огорода бегут.

Лада улыбнулась сквозь слёзы.

— Я не знаю, кто я. Но если могу спасать — значит, надо.

А витязь — дрогнул плечами, и тихо прошептал:

— Свет... ты...

И снова заснул. Но теперь — спокойно, будто знал: рядом та, что воссоединяет, не разрушает.

Глава 9.

Глава 9

Изба стариков кряхтела от лет, но держалась крепко, словно знала — в ней теперь живёт не простая девка, а сама Лада, что принесла в дом тепло и тишину. Возле печи потрескивали берёзовые дрова, пахло травами, смолой и свежей выпечкой. В углу, как всегда, на завалинке, ворчал домовой — дедок с растрёпанной бородкой, в холщёвом кафтане, с ушами острыми, как у лисички.

— Опять кикимора бельё прятала, — проворчал он. — Уж и не знаю, как с ней быть. Небось думает, что мне подол её важен. Да я, коли б мог, ещё вчера с болотом враз порвал!

Лада рассмеялась, перекладывая травы в деревянную ступу.

— А может, она скучает? Людей теперь мало в деревне. Может, шалит по-подружески?

— Подружески, говоришь? — домовой фыркнул. — Вот как я подружески в печь её всуну — сразу всё поймёт.

Он сел на лавку, свесил ножки и нахмурился.

— Ты, Ладушка, с каждым днём всё светлее становишься. А это не просто так. От тебя, как от купальской ночи, жаром тянет. Да ещё и зелья у тебя выходят такие, что у мёртвого пальцы шевелиться начинают.

— Я и сама не понимаю, как это знаю, дедушка, — тихо сказала Лада. — Просто делаю, и всё.

Она присела на корточки у печи, подкинула щепок, и в тот самый миг старуха, хозяйка избы, проковыляв через сени, тихо приоткрыла дверь. Не из злобы — из беспокойства, из стариковской чуткости, из ощущения, что что-то меняется в доме. И стояла она, прислушиваясь.

— И голос твой иной стал, — ворчал домовой. — Ночами, когда ты с воином тем сидишь, ты светишься. Словно… богиня.

Старуха за дверью вжалась в косяк. «Богиня…?» — пересохшими губами прошептала она. Сердце застучало глухо, как старый бубен в обряде. «Не иначе…» — мелькнуло в голове. Не простая она. Не земная.

---

На следующий день, бабка смотрела на Ладу уже иначе. Словно прикрывала глаза от яркого света, хотя вокруг была лишь дымка утреннего рассвета. Лада же, как всегда, хлопотала — стирала у колодца, варила похлёбку, подметала двор.

— Ладушка, — негромко сказала старуха, — а ты, часом, не из рода... небесного?

Лада застыла.

— Я не знаю, бабушка. Я — никем не была. Очнулась в кругу камней. Всё забыла. Ни рода, ни памяти, ни имени настоящего.

Старуха молча подошла, положила руку ей на плечо.

— А я знаю. Я старуха, и годы мои тянут за собой мудрость. Ты — не просто девушка. С тобой в избе стало легко дышать, у деда перестали кости ныть. Домовик запел, будто в праздник. Трава в огороде не сохнет, куры снова нестись стали. Да и ведаю я: с нечистыми простая душа не говорит. Это — удел тех, кто от богов.

Лада опустила глаза. Стыд и страх охватили её, но и странное — почти тёплое — облегчение.

— Бабушка, — прошептала она. — А если я… если я не справлюсь?

— А кто справится, как не ты? Ты не даром сюда пришла. Земля тебя позвала. Наш народ тебя позвал. Теперь держи путь — и не отворачивай.

---

В ту же ночь, в лесу за деревней, собрались три сущности: водяной, леший и овинник.

— Вишь, сила-то растёт, — проворчал водяной, хлюпая зелёной бородой. — В пруду вода заблестела, как в полнолуние. Это к божественному следу.

— Ага, — кивнул леший, щёлкая костяшками пальцев. — С деревьев лист падать перестал. Белки три дня назад свадьбу устроили. Примета верная — божья искра поселилась.

— А может, это та, о коей говорено было? — задумчиво сказал овинник, обмахивая лаптями свои огненные пятки. — Что сила божеская явится и мир людской с нечистью соединит, чтоб и хлеб рос, и гость лесной не прятался.

— Надо к ней, но с осторожностью, — сказал леший. — Глянуть, кто она и что за душа у неё.

---

Утром Лада проснулась от стука в окно. Маленькое личико домового выглянуло с подоконника:

— К тебе гости, матушка. Да не простые — лесные.

Она вышла в сарафане, с венком из полыни. У колодца, смирно и даже как-то стеснительно, стояли леший — костлявый, заросший, с глазами, как янтарь, водяной — пузатый, с рыбьей чешуёй на шее, и овинник — угольно-чёрный, с искрами в волосах.

— Не гневайся, Лада, — первым заговорил леший. — Слух пошёл, что сила твоя не от мира сего. Мы чуем — ты не злая. А коли так — давай дружить. Мы лес тебе приберём, воду в колодце очистим, грибов да ягод принесём. А ты, может, нас… попоишь своей силой? Не до сыта — чуть-чуть. А то душа сохнет.

Лада посмотрела на них — и не было в ней страха. Только спокойствие и лёгкость, как у берёзы, что к солнцу тянется.

— Я не знаю, кем была, — сказала она. — Но если могу делиться добром — поделюсь.

Она подошла, протянула ладони, и вокруг них прошёл свет — тёплый, золотистый, как мёд в сотах. Нечисть откинулась, заулыбалась, встала на одно колено, словно перед самой Макошью, но имени не спросила. Знала: ещё не время.

---

И с той поры, огород Лады стал зеленеть быстрее других, вода в колодце стала сладкой, в доме — тепло даже в непогоду, а куры у соседей, по странной случайности, неслись лучше, если были ближе к её двору.

И только бабка сидела у окна и всё шептала:

— Божья ты… Божья…

Глава 10.

Глава 10

Весть о том, что в деревне без рода и племени завелась дева, что зелья готовит и с нечистью по-доброму шепчется, дошла не только до соседних сёл, но и до самого князя Велимира.

Однако не челобитная старосты стала той искрой, что привлекла княжеский взор, а донесение, доставленное раненым воином, спасённым Ладой. Его звали Ратибор, и был он не простым солдатом — гонцом княжеской дружины, верным другом и соратником самого Велимира.

Сначала никто в деревне не понял, кто такой этот светловолосый витязь с синими глазами, который теперь поправлялся на печи в избе стариков, ласково глядя на Ладу. Но когда к их деревне подъехали двое воинов на конях с княжескими знаками на плащах, стало ясно — гость не простой.

Один из них, Драгояр, был широкоплеч, строг, с пронзительным взглядом. Сначала он лишь поклонился Ладе и вежливо попросил слова:

— Мы прибыли от князя Велимира. Слышали многое. Одни — славили, другие — жаловались. Но князь мудр, и потому не рубит, пока не узнает, за что.

---

Народ собрался у круга — там, где стоял резной камень и столбы с солярными знаками. Лада держалась спокойно, хоть и тревога жила в груди. Возле неё, опираясь на посох, стоял дед Савва, что снова стал весёл и бодр с тех пор, как в дом пришла Лада. И Ратибор — в чистой рубахе, с перевязью через плечо — встал рядом.

— Я княжий гонец, — объявил он, — и сам был свидетелем чуда. Меня нашли в лесу раненым. Смерть у меня на плечах сидела. А эта дева, не ведая кто я и зачем, вытащила меня из гибели, выходила, обогрела, — он взглянул на Ладу с теплом. — Не взяла ни зерна, ни слова в уплату.

Шепот пошёл по толпе. Лада потупила глаза, но держалась ровно.

— А вот староста ваш… — продолжил Драгояр, — не только жалобы пишет на добрую деву, но и зерно княжье, посланное с осени, в своих амбарах держал. За десятины просил трижды, а к овдовевшим и старым вовсе псов слал.

Народ вздохнул. Кто-то крикнул:
— А я видел, как он самогонку в амбаре гнал, а бабу чужую силой держал!
— И у нас корову отобрал! — застонала старая Авдотья.
— За каждое слово серебро брал! — крикнули из угла.

---

Через полчаса старосту вывели. Глаза бешеные, усы в клочья, орёт:

— Это всё она! Ведьма! Богомерзкая!

Но никто его не слушал. Даже овинник, сидящий у печной трубы, сплюнул на землю:

— Он нам дым в глаза пускал. И кур не любил. Пусть катится прочь.

Княжеский гонец обернулся к Савве:

— Раз уж вы были старостой до него — вам снова быть. По воле князя.

Дед смущённо почесал бороду:

— Стар я, да коли надо — народ не брошу. Ладушка у меня приглядела, будет помощница верная.

---

Когда воин и гонец стали собираться в путь, княжеский вестник спросил у Лады:

— Что ты хочешь в награду? Князь даст — любое платье, злато, землю...

Лада выпрямилась. На ней был простой сарафан, руки в травяных мазях, лицо усталое, но светлое:

— Мне не надо ни золота, ни злата. А вот народу — надо. У кого корова есть, тому и молоко, и тёплая шкура, и навоз в поле. Пусть в каждый двор будет корова. А ещё — мешок зерна. Чтоб хлеб испечь, да посеять. Да пару грядок овощей, чтобы дети не голодали. И всё.

Мужики одобрительно кивнули. Женщины — всплакнули.

— Пусть будет, — сказал Ратибор. — Обещаю, доставим всё до последнего зерна.

Он задержался у Лады дольше всех. Глядел, как будто прощается, но не насовсем. Подошёл ближе, тихо:

— Я вернусь. Проверю, как всё исполнено. И… может, не только ради хлеба.

Лада чуть улыбнулась. Сердце стукнуло сильнее, и венок на её волосах будто засиял чуть ярче, хоть солнце уж клонилось к закату.

— Буду ждать, — ответила она.

И телега с княжескими воинами тронулась в путь, оставив после себя надежду, обещание — и первый луч любви, такой же тёплый, как солнце над деревней.