Нить

Город всегда пах гарью и мокрым бетоном. Даже летом. Днем это можно было списать на машины, на заводские трубы, но ночью запах становился тяжелее, плотнее, словно город выдыхал все, что прятал днем.

Кайден привык к этому так же, как привык к гудящим трубам, к облупленной штукатурке в подъезде и к соседям, которые спорят до хрипоты за полночь, а наутро здороваются, будто ничего не было. Привык и к бару «Третий переулок», где он подрабатывал во вторую смену: липкий пол, хриплый джаз из старых колонок и клиенты, у которых в пьяных глазах плескались вечный недосып и пустота.

Он возвращался домой с рассветом. Оставлял его позади и сливался с пустотой квартиры, которую можно было пройти за двадцать шагов от двери до окна. Казалось, его душа была примерно такой же по размеру — что еще можно взять с сироты. Сирота… Слово, которое звенело пустым колоколом в его голове: ни родни, ни прошлого — только имя, которое он едва произносил вслух.

Холодильник вечно пустовал, на столе копились стопки конспектов. Он числился студентом-заочником, но на лекции давно не ходил: смысла не видел. Учеба не кормила, а жизнь требовала рук здесь и сейчас. Да и вообще, учиться, чтобы быть… кем? Кем-то? А надо ли? Или чтобы работать за те же копейки, которые он уже получал без всяких престижных корочек?

И только иногда, когда город выдыхал свой дым и становился особенно тихим, Кайден ловил себя на мысли: а может, все это неправда. Может, его жизнь должна быть другой. Особенной. Но он быстро отстранялся от таких мыслей. Боялся их, потому что именно с них, говорят, и начиналась та самая болезнь… И потому он заваливался на свою раскладушку, разворачивал сандвич, взятый из общего холодильника с работы, и погружался в привычное месиво серых мыслей о собственной ничтожности.

Он думал провести так остаток своей жизни. Если бы только не произошедшее в баре несколькими неделями позже.

Казалось бы, обычная ночь: дешевое пиво, тягучие разговоры за стойкой, споры каких-то студентов о политике и громогласный хохот грузчиков из угла.

Кайден мыл стаканы и вдруг заметил, как между людьми что-то промелькнуло. Он моргнул, и видение исчезло. Должно быть, просто зарябило в глазах. Такое ведь бывает, если работать по ночам, верно? Он хмыкнул и продолжил совершать идеально отточенные механические действия, но спустя секунду все повторилось — тонкие, почти прозрачные нити тянулись от одного человека к другому. Тонкие, словно паутина, и переливающиеся разными цветами. У пары за столиком они светились мягко, золотисто. У пьяного мужика, орущего на девушку, нить была чернильно-грязной, будто натянутый провод, готовый оборваться.

Страх сковал Кайдена, заставив замереть. Он что… Доработался до галлюцинаций? Или у него в голове выросла какая-нибудь киста от не самого правильного образа жизни? Слишком реально, слишком ясно они ему представлялись. «Хоть бы киста», — сглотнул он собственную мысль и моргнул вновь, но на сей раз эти неведомые нити не исчезли. Его спину под формой облизал холодок и искололи мурашки.

А потом произошло самое жуткое. Та ссорящаяся пара разошлась не на шутку. Все посетители устремили на них любопытные взгляды, но те двое, наоборот, и вовсе не замечали никого. Они давно перешли на оглушающий друг друга крик. И в какой-то момент терпение девушки лопнуло. Она влепила не менее звонкую, чем их перепалка, пощечину и попыталась уйти, как вдруг мужик резко схватил ее за руку. Он дернул ее так сильно, что за взвизгнула и едва не потеряла равновесие, и Кайден — не зная зачем, не понимая как — «дернул» за нить между ними. Не физически: просто в голове его щелкнуло, что та должна ослабнуть, и он совершенно по-детски представил себе, что тянет ее кончик. И нить, будто разом провернувшись, повинуясь ему, так и сделала — ослабла. Мужчина выронил ее руку девушки, поднял глаза, словно очнувшись, посмотрел на нее с каким-то непонятным смущением и извинился.

— Господи… — выдохнул Кайден, опуская излишне натертый стакан в раковину.

Всю ночь он чувствовал, что сделал что-то невозможное. Нечеловеческое. Болезненное. Странная смесь ужаса и восторга переполняла его обычно пустую чашу эмоций до краев. Он был болен магией. Взаправду.

После той ночи нити стали появляться везде. На улице, в трамвае, даже в институтской библиотеке, куда он все-таки зашел однажды. Они были у всех: плотные и теплые, тонкие и дрожащие, или вовсе черные, клубящиеся, как едкий дым.

Он старался не смотреть, но иногда не выдерживал. Его способность першила в горле, как сдерживаемый до слез кашель, и постепенно превращалась в потребность. Он чувствовал, как она меняла его изнутри, и чем сильнее он сопротивлялся, тем крепче был ее натиск. Но он пытался. Пытался сдерживать себя и не давать болезни разрастаться. Он почесывал эту потребность совсем чуть-чуть… В автобусе однажды он подтолкнул парнишку уступить место старухе. Около дома смягчил спор двух пьянчуг, и они даже чокнулись бутылками вместо драки на кулаках.

В эти моменты он чувствовал, будто впервые в жизни мог хоть что-то контролировать. Будто перестал быть маленьким винтиком в системе, которую не понимал ровным счетом никак. Это одурманивало. Вдохновляло. Делало зуд внутри сильнее и нестерпимее.

Но с каждым вмешательством в животе так же рос холод: магия все-таки не зря называлась болезнью. Она меняла умы и сознание, уничтожала психику и перекраивала личность так, чтобы человек становился ее жертвой и рабом. Маги чрезмерно опасны. И именно поэтому их забирали в клиники с белыми стенами, где уколы и таблетки уничтожали все их стремления и желания. Нет потребностей — нет выбросов магии, как-то так это должно было работать. Не идеальная система, но в качестве сдерживания неминуемых преступлений работала неплохо. Даже в новостях регулярно крутили сюжеты с очередными пойманными магами, где в конце под победную музыку показывали серые автобусы лечебниц и бесцветные лица заболевших. Те репортажи всегда заканчивались коротким словом: «безопасность».