Ноктюрн для Призрака

Глава 1

Я стою перед этим заброшенным зданием. Холодный ветер пронизывает насквозь, словно пытается прорваться сквозь слои моей одежды. По коже пробегаются мурашки, и я сильнее кутаюсь в пальто. Я принюхиваюсь, ветер несет с собой не только запах прелой листвы и сырой земли, но и какой-то странный, еле уловимый аромат ладана и… гнили?

Особняк Эвермур возвышается передо мной. Если бы мне кто-то сказал, что он выглядит мрачновато я бы истерически захохотала, ведь он не просто «мрачноватый», мне хватило одного взгляде, чтобы захотеть унести отсюда ноги, бежать не оглядываясь. Кажется, будто сама природа отвернулась от него, оставив голые ветви деревьев царапать своими когтистыми когтями и без того потрескавшиеся стены. Камень, из которого он построен, почернел от времени и сырости, местами порос мхом и лишайником.

Высокие стрельчатые окна казались живыми, глядящими на меня с укором и предостережением. Они были местами заколочены досками, не давая нормально заглянуть внутрь, а в тех, что остались целы, отражается лишь мутное небо. Наверное когда-то сквозь эти окна проникал солнечный свет, озаряя балы и званые вечера. Теперь же в них поселилась лишь вечная тьма.

Кованые ворота, ведущие на территорию поместья, покосились и заржавели. Видно, что когда-то они были украшены сложным орнаментом, но сейчас от него остались лишь обломки, переплетенные с диким виноградом, который, словно змея, обвивает весь особняк, пытаясь задушить его в своих объятиях.

Над входной дверью, полускрытой в тени высокого крыльца, видна выщербленная каменная табличка с гербом семьи Эвермур. На ней изображен ворон, сидящий на черепе. Жутко. Не удивлюсь, если лорд прежде здесь живший, был проклят задолго до убийства своей супруги. Я поморщилась, отворачиваясь, мне казалось будто ворон смотрит прямо на меня, словно знает, что я здесь чужая, что я потревожила его вечный сон.

Как же моя жизнь пришла к этому?

В груди свинцом разливается тоска. А ведь всего несколько дней назад все было иначе.

***

Обычный субботний вечер. Я, сидела за своим любимым пианино в главном зале. Сколько мелодий было сыграно моими пальцами на этих клавишах – не сосчитать.

Музыка – моя жизнь, мой воздух.

С детства я слышала от семьи, что наделена талантом. Возможно, это прозвучит самодовольно, но я и сама это знала. Когда я была младше я мечтала профессионально выступать на большой сцене и собирать толпы восторженных слушателей, но, к великому сожалению, я родилась женщиной. А женщина-музыкант в наше время – почти что позор. Играть дома? Да. Играть в салоне во время приема гостей? Да. Но не быть музыкантом.

Мои пальцы аккуратно и нежно нажали на клавиши.

Первые аккорды Ноктюрна №2 Фридерика Шопена пронеслись по комнате, словно шепот ветра в ночном саду. Я закрываю глаза, позволяя музыке унести меня в мир грез и печали.

Каждый звук – это вздох моей души, каждая нота – капля тоски по несбыточному.

Пальцы легко скользят по слоновой кости клавиш, переплетаясь в сложной мелодии.

Шопен понимал женскую душу, как никто другой. Его музыка – это признание в чувствах, которые я никогда не смогу выразить словами.

Я чувствую, как горечь обиды и смирение переплетаются в моем сердце. Быть женщиной – это значит быть лишенной возможности полностью раскрыть свой талант, жить в тени мужского мира. Но музыка – это моя свобода. В ней я могу быть кем угодно: страстной, сильной, нежной, любящей…

Мелодия льется, захватывая своей красотой и печалью. Я чувствую, как маменька и папенька замерли, слушая. Наверное, даже они, в глубине души, понимают, что это – не просто развлечение, а крик моей души.

Дыхание оставило меня, а взгляд еще несколько долгих минут, словно приклеенный, изучал собственные пальцы. Сегодня я дала слабину, поддалась буре эмоций. И все из-за чего?

Несколько дней назад мой жених — грёбанный Томас Воклер, изрек: «Музыка – занятие для мужчин, как, впрочем, и все остальное. Твоя участь – быть красивой. Не понимаю для чего так из кожи лезть».

До сих пор помню эту его сальную ухмылку и похотливый взгляд, скользнувший по груди, едва прикрытой декольте. Как же я жалела, что не имела возможности влепить ему пощечину прямо на балу, в тот самый миг. Эти правила, заставляющие быть милой куклой выводили меня из себя. От одной только мысли, что в мое жизни всё так и останется, зубы сводит.

Маменька, аккуратно подала голос, вырвав меня из бури мыслей. Она всегда умела деликатно выводить меня из омута, в который я так легко погружалась. А находиться в своей голове я любила часто.

— Ветта, ты уверена, что справишься без нас?

Я перевела взгляд – мои зеленые глаза, словно зеркальное отражение, встретились с ее абсолютно такими же. Её смоляные, безупречно уложенные волосы обрамляли лицо с тонкими, аристократическими чертами. Кожа, бледная как лунный свет, делала ее похожей на девушку с полотна старинного мастера.

Я всегда восхищалась маминой красотой.

Я нахмурила тонкие брови, пытаясь уловить о чём она спрашивает. В голове царил хаос, но постепенно я вспомнила. Завтра утром они с отцом отбывают на остров Дальри. Где это, понятия не имею. Где-то в глуши, судя по всему. Несколько месяцев назад скончался какой-то дальний родственник по папиной линии, оставив ему в наследство поместье. Отец долго колебался, не желая туда ехать, ссылаясь на дурное предчувствие. Я бы тоже не горела желанием трястись несколько дней сначала в карете, а затем и на утлой лодке, к черту на кулички.

— Да, справлюсь, что со мной может случиться?

Еле сдержала закатившиеся глаза. Мне уже двадцать, через пару месяцев стану женой этого ублюдка Томаса, а родители все еще относятся ко мне как к ребенку. С тихим скрипом я отодвинула банкетку.

Глава 2

Последнюю неделю я ощущала себя тенью, призраком – не живой и не мертвой одновременно.

Если бы не Гарриетт, я бы сгинула в этом же пруду, едва осознав о гибели родителей.

Помню, как сжимала газету в руках, ощущая, как обжигающие дорожки слез прокладывают себе путь по щекам. Ненавижу плакать, но тогда… тогда я была не в силах сдержать этот поток отчаяния. Внутри меня пустота, бездонная и леденящая.

Ослепленная горем, я брела к озеру. Ветер, словно насмехаясь, терзал мои черные локоны, а шляпка, сорвавшись с головы, упала в воду, вспугнув лениво плавающих уток. Но я не дрогнула, не шелохнулась.

Потерянная шляпка последнее, что меня пугало.

Это все – дурной сон. Это не может быть правдой.

Я смотрела в темную воду. Казалось, сама природа оплакивает мою потерю: солнце спряталось за пеленой туч, и сумрак окутал все вокруг. Холодные капли упали на лицо – дождь это был или мои слезы, я уже не различала. Водная гладь манила, звала.

Какой смысл влачить существование без тех, кто был мне дороже всего на свете? Я сделала шаг вперед… И тут меня сбила с ног кудрявая Гарриетт, рыдая и судорожно обнимая за плечи.

В этот миг мы чуть вместе не скатились кубарем вниз.

– Госпо…госпожа, – всхлипывала она, – я все знаю… Я…

Люди неодобрительно перешептывались, качая головами. Наверное, в этот момент все заметили, как я, аристократка, позволяю себе лишние рядом с простой служанкой. Дрожащим и истеричным голосам я послала зевак к чёрту, вызвав у них шёпот полный возмущения. Но мне было все равно. Я лишь чувствовала ее дрожащие руки, вцепившиеся в меня, и слезы, горячими каплями падающие на мое пальто.

Гариетт делилась своим теплом со мной, но я ощущала себя ледяным трупом.

Как выяснилось потом, узнав страшную новость, она тут же помчалась на площадь, пару раз упав на каменные дорожки, разбив свои колени, но она всё же обежала весь центр города в отчаянных поисках меня.

Эта история вызвала тёплую улыбку в тот день. Ведь я не ощущала себя одинокой.

Я благодарна ей. В тот миг её такой же отчаянный плач, её объятия вернули меня к реальности.

Я почувствовала не только свою боль, но и её.

Гарриетт, выросшая в нашем доме, любившая моих родителей как родных, разделяла моё горе, принимала его на себя. И эта разделенная боль оказалась не такой невыносимой, как одинокое отчаяние, толкавшее меня в омут.

Я обняла её в ответ, крепко, словно боясь отпустить. Боясь остаться одно. И сквозь слёзы, сквозь боль, прошептала:

— Вместе. Мы справимся вместе.

Но я чувствовала, что лгу.

Её дрожащие руки, сжимавшие моё пальто, стали якорем, удерживающим меня от бездны.

Мы стояли так, обнявшись, под холодным осенним дождем, две потерянные души, нашедшие утешение друг в друге.

Когда меня привезли домой, я встретила взглядом потухших глаз прислуги. Каждый всхлип был как удар в сердце, каждая слезинка – отражение моей собственной боли. Мои родители… они были не просто аристократами, нет. Для этих людей они были семьей, дарующей кров и заботу.

Работать в нашем доме мечтали многие, зная о доброте и понимании, которыми славились мои отец и мать.

Мама постоянно приносила лакомства из самых модных кондитерских, чтобы разделить радость с прислугой. Отец же, чуткий и справедливый, мог внезапно повысить жалование или отправить кого-то в заслуженный оплачиваемый отпуск, уловив малейшую тень грусти на лице. Он словно предчувствовал чужую беду, принимая ее как свою.

Их любили. Все. И я… я любила их безмерно. Люблю. И теперь эта любовь разрывала меня изнутри.

Их больше нет. Это не просто слова. Это рана, которая никогда не затянется.

Каждый предмет в доме кричал о них. Кресло отца у камина, где он любил читать газеты, моё пианино в гостиной, которое мне подарила мама... Все это теперь – лишь безмолвные свидетели моей утраты, моей боли, моей бесконечной скорби.

Я смотрела на заплаканные лица вокруг и понимала, что не имею права сломаться. Я должна быть сильной ради них, ради родителей. Матушка, увидев бы меня сейчас такой тут же дала подзатыльник, сказав, что из-за слёз и рыдания я быстрее состарюсь и меня такую никто не возьмёт замуж. Отец бы пригласил на чай в свой кабинет и нежно погладил меня по волосам. Он любил так делать и считал, что подобны жест — значит намного больше, чем пустые слова.

Очередной поток слёз подступал к глазам, мне казалось, что в тот миг я спокойно могу выплакать целое море, а может быть даже целый океан.

Помню, как дрожал мой голос, когда я заговорила.

— Нам всем больно и тяжело, так как я единственная наследница рода Малькольм. Я беру управление поместья и дела рода на себя. Мы должны оставаться сильными, ради моих погибших родителей.

***

После – пелена густого тумана опустилась на сознание. Я не помню оставшиеся дни. Подготовка к похоронам казалась изнурительным кошмаром, каждый шаг отзывался тяжелой болью. Позже прибыли родственники со стороны матери. С мамой они давно потеряли связь, но одна лишь тётя Джози, с сочувствием в глазах, приехала поддержать меня в этот невыносимый час.

Я едва соображала, что нужно делать, как организовывать, какие бумаги подписывать. Мир вокруг расплылся, обернувшись бесконечным, давящим гулом.

В голове пульсировала лишь одна мысль: мамы и папы больше нет.

Это казалось нереальным, жестокой шуткой, от которой хотелось застрелиться.

Меня часто начали посещать жуткие мысли, а что если прямо сейчас я спрыгну с балкона? Или же как глубоко может войти нож в моё сердце? Зачем мне жить мне, когда их рядом нет.

Глава 3

Вещей я взяла немного, наивно полагая, что в городе смогу раздобыть все необходимое. Но какое же горькое разочарование пронзило меня, когда, подплывая к острову, я увидела город, словно сошедший со страниц мрачного готического романа.

Хоть какие-нибудь лавки там вообще найдутся?

Пять дней корабельной качки убедили меня в одном: я ненавижу корабли. Это было мое первое плавание и меня сильно укачивало, к моему счастью, корабль оказался вполне обустроенным, а каюта – на удивление комфортной. Все пять дней я тщетно пыталась не помереть от мигрени и тошноты, а в моменты, когда становилось легче я старалась извлечь из себя хоть одну ноту для новой композиции и перенести ее на бумагу, но музы мои видимо умерли, вместе с родителями.

Порт встретил меня свинцовым небом и промозглым ветром. Я окинула взглядом окрестности.

Скрипучие, покосившиеся домишки Дальри жались друг к другу, их кривые крыши, похожие на переломанные зонтики, нависали над узкими, извилистыми улочками, заставляя меня чувствовать себя муравьем, затерявшимся в лабиринте.

М-да, Далиан казался просто райским местечком по сравнению с этой адской глушью.

По коже пробежались мурашки. Крепче сжав ручку чемодана я двинулась дальше.

Доски причала, заросшие склизкими водорослями, будто стонали под ногами. Мне казалось, что они просили избавить их от вечного мучения.

В гавани плескалась мутная, чернильная вода, в которой отражались, словно в кривом зеркале, силуэты кораблей с мачтами-пауками.

Лица рыбаков, застывшие в вечной гримасе то ли усталости, то ли отчаяния, напоминали высушенные фрукты, которые я просто терпеть не могла. Их глаза, глубоко запавшие в глазницы, похожи на черные мышиные норы. Я бы не удивилась если бы у них из глаз повылазили маленькие хвостики.

Они смотрели на меня, так будто я не гостья на их острове, а мертвец вылезший из собственной могилы.

Мне наверняка всего лишь показалось, что чужакам тут на острове не рады. Хотя ладно, уверена они уже готовы застрелить меня, просто за то, что я так медленно иду.

Над всем этим хаосом возвышался маяк, одинокий и грустный, посылающим безнадежные сигналы в бушующую тьму. Его свет едва прорезал густой туман, клубящийся над островом.

Мне вспомнилась фраза капитана корабля: «На кой черт, леди, вам понадобилась плыть на этот проклятый остров.». Помню, как отмахнулась от него, не желая разговаривать.

Я вздохнула. В воздухе стоял густой запах соли, гниющей рыбы и будто бы тоскливой безысходности. Настроение начало падать.

— Эй, мадама, помощь не требуется? — прозвучал наглый окрик. Я поморщилась от этой грубой фамильярности и обернулась.

Тут меня конечно никто не знает, но почему-то грубить с самого начала приезда мне не хотелось.

Передо мной возвышалась фигура, словно сбежавшая из мрачной карикатуры – высокий, неестественно худой, с руками, напоминающими костлявые ветви. Его лицо, вытянутое и заостренное, казалось было таким, то ли от голода, то ли от какой-то неизлечимой болезни. Глаза, большие и мутные, как у дохлой рыбы, они были почти бесцветными.

Грязные, сальные волосы свисали редкими прядями. Одет он был в рваный, пропитанный запахом моря сюртук, некогда бывший, вероятно, темно-синим, но теперь выцветший и покрытый пятнами.

Не дожидаясь моего ответа, он заговорил, скрипучим голосом, напоминающим скрежет ржавого якоря:

— Новенькая, значит? Дальри не самое гостеприимное место, особенно для таких нежных созданий, как вы. – Он окинул меня оценивающим взглядом, от которого по спине пробежали мурашки. – Но не бойтесь, старина Финн всегда рад помочь заблудшей душе.

Мерзко ухмыльнувшись, обнажая редкие, почерневшие зубы, он указал пальцем, запачканным рыбьей кровью, на покосившуюся тележку, полную серебристых тушек.

— Рыбу желаете? Свежий улов! Только сегодня утром вытащил из моря. Или, может, вам нужна ночлежка? Я знаю тут одно местечко… не пять звезд, конечно, но крыша над головой и клопы – бесплатно!

Я выдавила подобие дружелюбной улыбки и отрицательно покачала головой.

— Благодарю за предложение, но у меня уже есть где остановиться. Не подскажете, как найти поместье Эвермур?

Мужчина уставился на меня с таким ужасом, словно я только что совершила убийство у него на глазах.

— Эвермур? — прошептал он, словно произнося древнее проклятие. Он судорожно сглотнул, провел рукой по своей тощей шее, словно пытаясь убедиться, что голова все еще на месте. — Вам… вам незачем туда идти, леди. Это… это гиблое место.

Я нахмурилась, начиная терять терпение. Неужели все жители этого острова такие странные?

— Мне нужно туда. Это поместье теперь моё. Но я все равно благодарю вас за беспокойство. Вы не могли бы просто указать мне дорогу?

Финн все еще таращился на меня, как на привидение. Затем, словно очнувшись от гипноза, он нервно огляделся по сторонам, будто боясь, что кто-то услышит наш разговор.

— Идите по этой дороге, — прохрипел он, указывая трясущимся пальцем в сторону узкой улочки, уходящей вглубь города. — Потом поверните налево у старой церкви, и дальше все время прямо на холм, пока не увидите ворота. Но… послушайте меня, леди, прошу вас, поверните назад, пока не поздно. Там вас ждет только беда.

Я проигнорировала его предостережения и закатила глаза. Поблагодарив Финна кивком головы, я направилась в указанном направлении. Меня не страшили ни его слова, ни мрачный вид города. Я приехала сюда за вдохновением, за тишиной и покоем, которых так не хватало в суетливой столице. И никакие суеверия местных жителей не могли меня остановить.

Дальри, словно декорация к зловещей детской сказке, расстилался передо мной. Дома, вытянутые и скрюченные. Их окна – косые и кривые – напоминали прищуренные, злобные глаза, следящие за каждым моим шагом. Каждое здание казалось готовым рухнуть под порывом ветра, каждое бревно скрипело.