Numb

Needers

Я коснулся губами её шеи.

Девушка вздрогнула, как испуганный зверёк, но не отстранилась. Губы обожгли кожу, заставив её дрожать.

— Ты пахнешь грехом, и я тону в тебе, как в омуте, — вырвалось у меня хрипло, будто это последняя молитва перед падением.

— Ты так со всеми! — её смех был нервным и надломленным.

Она угадала, и я получил полный холода взгляд, но прижал девушку к себе резко и отчаянно, чувствуя бешеный ритм сердца, отбивавшего чечётку в унисон с моим собственным:

— Только с тобой. Только ты выжигаешь меня дотла.

Она отвела взгляд, пытаясь спрятать бурю в глубине зрачков, но я опять словил её губы в поцелуе. Она ответила с той же отчаянной жаждой, но потом выдохнула:

— Знаешь, есть блог «Чёрные цветы». Всё о тебе. О твоём проклятом фильме. О твоих лживых, прекрасных глазах.

Я замер, словно меня окатили ледяной водой. Холод сковал плечо, там, где под кожей извивалась змея, татуировка, всегда казавшаяся мне живой, проявляла себя, отражая мои эмоции. Я прижался к девушке сильнее, пытаясь заглушить это ощущение.

— Я прочитала каждый пост. Каждую ложь, сплетённую тобой в искусные кружева. Каждую историю, которую ты рассказывал не мне, глядя в другие глаза, — продолжала она.

Я схватил её за запястье, прижал к стене:

— Забудь эти сказки, прошу тебя. Всё, что было до тебя, — я прижал её сильнее, чувствуя, как дрожит её тело, — все, что было до тебя, не имеет значения.

Она хотела в это верить, так отчаянно, что это чувствовалось в поцелуях, глубоких и будоражащих до забвения.

— Проверь меня. Разорви на части, если я лгу. Испепели мои грехи. Но не уходи, молю. Не оставляй меня в этой тьме, — включил я всю свою театральность, и в это она тоже верила.

В глазах бушевал ураган. А я уже знал, что любой пожар заканчивается пеплом.

…

После очередной бурной ночи я сидел в кафе аэропорта, пытаясь успокоиться. Кофе был горьким, как моя жизнь.

Я смотрел на выглядывающую из-под рукава татуировку — змею, которая извивалась от запястья, обвивала мое плечо и спускалась вниз по спине. Три года назад мастер из подвальной мастерской предупредил:

— Лучше не надо!

Но меня трудно убедить, и когда последние штрихи были закончены, я почувствовал, как змея дрогнула, и мне это очень нравилось. Далее эти ощущения только усиливались, особенно в минуты одиночества, как сейчас.

Пытаясь отвлечься, я начал поиски, что бы такого почитать, пока ожидаю свою посадку.

За окном была смесь дождя и снега. Ветер, как плохой мальчишка, прижимал кроны деревьев и завывал свою мелодию. Я смотрел и ёжился где-то глубоко внутри. Небо было мрачное и затянутое тучами.

Конечно, я подумал о классической литературе, я часто о ней думал, и включил вай-фай. До моего самолета оставалось ровно два часа пятнадцать минут. Хотелось домой.

В кафе практически никого не было, только официантка со смешным бантом, бармен и пара, которая сидела напротив меня. Судя по лицу парня, они выясняли отношения. Я слышал только музыку из музыкального автомата и не сильно интересовался чужими личными катастрофами. Мне бы от своих отойти!

Моя охрана расположилась за соседним столиком, и они слушали разговор парочки, заметно напрягаясь.

В моей жизни слово «проблема» отсутствовало. Я заменял его словом — «приключения». И они начинались. Иногда доводили до настоящих приключений, иногда все заканчивалось на словах. Жизнь всегда хороша, когда тебе почти 30, и ты полностью добился признания и нашел предназначение. Иногда я думал, что после — ничего, или меня заинтересует что-то новое, или я устану от старого и уйду в небытие. Но истина была проста — меня уже не забудут.

Классика не грузилась. Не хватало трафика.

— Еще чашку кофе, — позвал я официантку.

Она лениво обернулась и подошла с кофейником. Я смотрел в её равнодушные глаза и отчаянно пытался вспомнить: — «Просила ли она у меня автограф?». К сожалению, так и не вспомнил, а она молча развернулась и ушла к стойке бара.

Я получил сообщение от Мелли:

«Эй, дорогой! Как ты и где твоя задница сейчас?»

Я посмотрел на диван и стены с фотографиями фермеров и подумал, что моя задница сейчас в спокойном месте. Никаких забот и фанатов.

«Я жду самолет. Сижу в кафе. В интернете».

Мелли долго размышлять не стала:

«Мой бедненький! Сегодня прилетишь?»

«Если повезет!» — ответил я.

«Тебе всегда везет! Жду тебя!» — ответила она, и я закрыл диалоговое окно.

Я погрузился в мир новостной ленты и сплетен о себе любимом! Как всегда, выясняли про мою личную жизнь. Почему всех интересовали мои подруги, интересно, почему никто, не интересуется, есть ли у меня дома мягкие игрушки, люблю ли я кофе, а может, я вообще являюсь счастливым обладателем рисовых полей в Китае!

Нет, только строчки о том, есть ли у Кёртиса Кейна подруга его суровых будней. Я читал, не открывая сайты, и думал, может, спросить у Мелли — есть ли она у меня? А потом подумал, что дать надежду — это лихой способ сломать такое хрупкое утешение своей славы. Только стоит мне подпустить ее чуть ближе, и наша хрупкая дружба полетит к чертям собачьим. Хотя меня всегда интересовал вопрос: — есть ли у чертей собаки? И как они выглядят. Вот и выпал шанс созерцать это. Но не сегодня.

Мой менеджер говорил, что самое веселое о себе можно найти на пятидесятой странице поиска. Я не пожалел четыре минуты и нашел сотую. Все пестрело моими интервью и прочими фан-клубами. На сто второй странице началась стена ненависти. Меня стандартно критиковали за отсутствие таланта и фантазии. На сто пятой волна утихла и сменилась милыми соплями фанатов про любовь всей жизни. Мне это льстило — ведь я был желанной добычей для каждой пятой девушки этой страны, а может, и не только этой. Интересно, если бы я знал этих людей лично, что произошло бы? Скорее всего, я бы нашел в них что-то достойное и интересное.

В какой-то момент меня утешало то, что меня любит половина этого мира. А потом я вспоминал мои походы в любой магазин и толпу зевак, которые следят и пытаются меня разорвать. Этот момент меня всегда пугал. Интересно, если выйти на улицу и крикнуть в толпе — они сразу меня разорвут или дадут пожить пару минут? Все-таки пожить дадут, пока будут топтать меня.

I’m the game

Я стоял на кухне, вцепившись в кружку, пока кофеин медленно просачивался в кровь. В отражении в стекле шкафа — чуть мутном, с разводами, — маячило моё лицо, вытянутое, напоминающее долговязого клоуна. То самое, которое теперь навсегда ассоциируется с «Восьмым воскресеньем». С тем самым фильмом, который все почему-то считали гениальным.

А я считаю его своей могилой.

Потому что мать заболела до начала написания сценария и съемок, и я решил, что это будет способ облегчить её боль, но она умерла за месяцы до премьеры. И теперь каждый раз, когда кто-то говорил: «О, это же твоя работа? Круто!» — мне хотелось разбить экран. Потому что они не знали. Не видели, как я монтировал эти сцены в пустой квартире, где ещё пахло её духами. Как кадры плыли перед глазами, а я просто хотел, чтобы кто-то сказал: «Ты не один».

Она ушла в небытие — и мир не рухнул. Не раскололся пополам, не взорвался в огненном аду. Он просто... онемел. Как конечность, которую отлежал во сне. Ты понимаешь, что она есть, но не чувствуешь ее — только тяжесть, только холодное, безжизненное пространство там, где должно быть тепло.

Я думал, если сниму это — если вытащу наружу весь этот мрак, всю эту пустоту, которая разъедает меня изнутри, — станет легче. Что экран впитает в себя боль, как промокашка.

Но нет.

Фильм получился таким же мертвым, как я сам. Сцены — как ступени в никуда. Диалоги — как эхо в пустой комнате. Никто не плакал на премьере. Никто не вышел потрясенным. Они просто пожимали плечами:

— Ну, мрачно... Ну, депрессивно...

А я смотрел на экран и видел только одно: это не кино.

Это — крик, записанный на пленку. Крик, который никто не услышал.

Потому что настоящее горе не выглядит эффектно. Оно не имеет глубины резкости, не умещается в кадр. Оно — как тот самый оцепеневший мир после ее смерти: плоский, безвкусный, беззвучный.

И самое страшное?

Я бы снял это снова. Потому что это все, что у меня после неё осталось.

Кофе закончился. Отражение в стекле моргнуло.

Я достал телефон, пролистал контакты — и замер. Кому звонить? Тому, кто спросит: «Как дела?» и на самом деле услышит ответ? Или тому, кто просто будет молчать на другом конце провода, пока я не выдохну?

Пальцы сами набрали номер Мелли:

— Как насчет поужинать вместе? —спросил я, стараясь чтобы голос звучал легко.

— Согласна! — радостно прокричала она.

— Я заеду.

Мелли ворвалась в мою жизнь, как солнечный зайчик на серой стене — неожиданно, нагло, без спроса. В длинном пальто, с идеально уложенной чёлкой и дикой грацией. У нее был смех, от которого хотелось щуриться — слишком громкий, слишком искренний, будто она забывала, что в мире существуют правила приличия.

Она носила ярко-красные ботинки, которые топали по лужам с особым упоением, и коллекционировала странные футболки с надписями вроде «Я не сумасшедшая — просто вы недостаточно гениальны». Обожала старые фильмы, где герои целовались под дождем, и верила, что, если загадать желание на падающую звезду — оно обязательно сбудется.

Мелли была той, кто притащит тебе суп, когда ты болеешь, и тут же разольёт его на новую рубашку, визжа:

—Ой, ну теперь у нас есть повод купить тебе крутую новую!

Я относился к ней хорошо. Слишком хорошо для того, кто не любит. Ценил, уважал и смеялся над её шутками. Но...

Но мне не хватало.

То ли более глубоких смыслов в наших разговорах, то ли более грустных стихов, которые она писала, то ли просто трагедии, чтобы хватило на два часа экранного времени.

Как будто её боль была тем самым недостающим ингредиентом, который сделал бы мои чувства настоящими. Я не умел любить не сломанное. Я не хотел идеальное — без трещин, без прошлого, без слёз на подушке. Я хотел того, кто понимал, что обратная сторона вселенной — это мокрые глаза, это раны, это двадцать минут под скальпелем без наркоза…

А Мелли? Мелли заслуживала того, кто полюбит её целиком.

Но это был не я.

Она действительно делала мою жизнь более исключительной. Ничего не ждала и не требовала. Меня это устраивало. Марко усиленно пытался рассказать мне, что это маска. Но я думаю, что Мелли знает, что, переступив мою черту свободы, она будет изгнана из моего мира. А может, я буду влюблен в нее до конца. А может, и нет.

Как это — жить с любимым человеком? Вот и я не знаю!

…

Мелли выглядела, как всегда: много колец, декольте до пояса, уложенные волосы и красные туфли на высоких каблуках.

Она долго жевала креветки и рассказывала смешные истории. Я наслаждался и пил вино. После ужина я собирался провести с ней вечер в парке. Мы там познакомились и часто пытались прокрутить этот день в памяти.

— Поедем в парк?

Я кивнул. На стоянке я попросил заехать ко мне, чтобы переодеться во что-то более простое. Мы сели в машину, и она молчала.

— Что? — спросил я.

— На World Superiors ты идешь в сопровождении Хлои?

— Наверное, — ответил я, — ты же знаешь, теперь за мой счет поднимают рейтинг дешевых актрис!

— Знаю, — сказала она, — и мирюсь с этим. Каждый раз.

Я посмотрел на нее через зеркало.

— В этом нет ничего плохого, — ответил я, — пока в киноиндустрии моя волна, я стараюсь держать марку.

— Конечно, — ответила она еле слышно, но ноты ее голоса звучали обиженно, — зачем кому-то молиться на талант в мире режиссуры, если у него есть подруга. Даже я бы не стала.

— Вот увидишь, еще пару лет, — и я буду открыто говорить, что люблю тебя.

Я улыбнулся и схватил ее за плечо.

Она повернула голову и мягко улыбнулась:

— Значит, все-таки любишь…

Это было утверждение. А в голове моей звучало как вопрос. И я смотрел на дорогу и не мог ответить.

…

Дома Мелли уселась на кухне и стала заваривать чай. Она любила эти странные цветы в чашке. Я не любил чай вообще. Максимум — подкрашенную воду. В детстве моя мама готовила мне вкусный чай с медом, когда её не стало, у меня появилось чувство пустоты в церемонии чаепития. Я понял, что вкус меда с черным чаем не вернуть. Потому что неважно как, важно, кто готовит. И мой рацион питания посетил кофе, латте и прочие сорта перемолотых зерен. А чай?

Teach me

Реальность обрушилась на меня оглушительным звоном телефона, разрывающим тишину квартиры. В панике, словно тонущий и хватаясь за соломинку, я судорожно собирался на репетицию World Superiors.

Раскрыв ноутбук, я машинально пролистал новостную ленту. Моя личная жизнь, словно назойливый паразит, вновь взбиралась в топы. Смаковали мои отношения с Хлоей. Пресса захлебывалась от кричащих заголовков, предрекая нам вечную любовь. За эти три года я выработал иммунитет к подобной лжи. Каждое мое появление с девушкой тут же превращало ее в «любовь всей жизни» — или, скорее, в спутницу на один вечер. В большинстве случаев, так оно и было.

Пара писем в ящике была помечена службой безопасности. Это письма от одержимых фанатов с угрозами: «Если я не могу быть с тобой, то никто не сможет», или «Я знаю, где ты живешь, мой ангел». Паранойя преследовала меня: кто-то восхищался моими подружками, кто-то их ненавидел.

Иногда меня забавляло, что люди всерьез верили, будто я сам выбираю партнеров для светских раутов, а не безжалостная машина шоу-бизнеса дергает меня за ниточки, словно жалкую марионетку. Вот она, хваленая свобода выбора, запертая в золотой клетке славы и удачи. Простые люди, кующие металл и выращивающие хлеб, вольны выбирать все, что душе угодно, но их трагедия в том, что они отчаянно мечтают о тех самых золотых прутьях и ослепительном блеске рампы. А наша беда — мы всего лишь хотим пройтись по улице, не прячась за темными очками. Кто из нас несчастнее? Или, быть может, счастливее?

Я открыл страницу «Чёрных цветов». Пусто. Ни новых записей, ни комментариев. Бренвин замолчала.

Набрав сообщение, я выплеснул ей все свои сумбурные мысли о клетке, о маске, о лицемерном блеске славы. Пусть задумается. Ее фоновое изображение во весь рост снова кольнуло сердце какой-то болезненной правдой. Видимо, каждый человек любит лишь себя. Только себя, но как искренне, нежно, всем сердцем.

А в интернете я натыкался на бесчисленные страницы с моим изображением во весь рост, только лицо, только тело, выхваченное из контекста. Чужие страницы, чужие люди, живущие моей жизнью. Это признание. Но я сам себя не признавал. Поэтому в «Чёрных цветах» я оставался лишь «111» с фотографией бесконечного моря.

Репетиция была адом, настоящим хаосом. Камеры метались, словно голодные звери, перекрывая все пути, а мои глаза, изуродованные гримом, превратили меня и Хлою в жалкие подобия матрешек. Хлоя, казалось, разрывалась на части, подписывая автографы. Даже её несчастного шпица не оставили в покое, заставив позировать со мной. На сцене царила духота, микрофоны надрывались в истошном вое, пронзая мой мозг. Голова раскалывалась от боли.

После этой пытки я вымолил чашку кофе у менеджера, у этой доброй женщины лет сорока пяти. Она не только угостила меня кофе, но и протянула кусок пирога.

— Вы такой худой, вам нужно есть, — прозвучало в ее голосе искреннее беспокойство.

— Съемки… диеты, — пробормотал я, чувствуя себя загнанным в угол.

— Хлоя тоже мучает себя диетами, хотя это и губит ее здоровье.

— Разве? — удивился я. — Хлоя выглядит прекрасно.

— Да, девочка она прелестная, — вздохнула она, в ее глазах промелькнула тень печали.

Я лишь молча кивнул, не в силах подобрать слов, и менеджер Хлои, оставив меня наедине со своими мыслями, удалилась, унося с собой частичку моего одиночества.

Но на горизонте объявился Марко и приволок мне кипу бумаг. Это был сценарий к «Бесчувственной».

— Дома посмотрю, — огрызнулся я и скрылся за дверью.

— Только посмотри, — бросил он в след, — я же верю в тебя, как в гения!

— Или как в товар, — парировал я.

Я часто бегал от Марко и от его работы. Но он был неугомонный и находил мне всё — съемки, встречи, участия и массу того, что стоило придумать и написать.

Я не испытывал лени, только опустошение.

…

В квартире распахнулись окна, впуская ветер перемен, пока я погружался в сценарий. Местами он вызывал истерический смех, доводя до грани безумия, местами – подкатывал ком к горлу, заставляя глаза слезиться. Персонаж бесчувственной женщины сверкал всеми гранями безумия, истерики, маниакального очарования. Она восхищала своей глубиной, но сценарист, казалось, безжалостно выжал из нее жизнь. Ее убийство в конце третьего сезона — не что иное, как признание в том, что персонаж исчерпал себя. А для тех, кто теряет интерес, остаются лишь два пути: забвение или смерть. Смерть печальнее, но и красивее в глазах фанатов.

Когда я перестану быть знаменитым? Когда умру.

Эти слова, словно надгробная плита, появились в моем аккаунте впервые за два года.

Моих подписчиков захлестнула волна эйфории. Меня — усталость.

Именно эта усталость привела меня на страницу «Чёрных цветов». Я подписался на все обновления Бренвин, но там царила тишина. Я обновлял страницу снова и снова, пока наконец не появилось долгожданное обновление.

«Чаще всего все самое желанное и не очень — случается в один день. Вы можете испытать шок от фиаско и тут же за углом встретить первую любовь и заплакать от счастья. Кому молиться в таком случае?

Это тот самый момент, когда нужно идти и идти не хочется. Когда за дверью есть что-то счастливое, а в этих стенах одни драмы. Кого спрашивать в таких случаях о действиях или у кого просить разрешения?

Привет, самобичевание. Или мне кажется, или мы снова вместе?

Настроение. Думаю, над этим».

Бренвин прислала так же личное сообщение, сухое и безликое — набор цифр.

«Что это?» — спросил я, чувствуя, как внутри нарастает раздражение.

«Номер телефона одного потрясающего психолога! Если вдруг потеряешься в лабиринтах своей души — всегда сможешь найти выход, — последовал ее циничный ответ».

Волна гнева захлестнула меня.

«Ты всерьез полагаешь, что я нуждаюсь в подобной помощи? Ты видишь меня таким сломленным?»

«Бесплатных советов не даю», — отрезала она, словно я просил милостыню.