Нянька

Глава 1. Жвачка

- Думаешь, это кишки?

- Нее… просто кровь.

- Да ну, какая же это кровь? Ты посмотри, там же внутри что-то круглое и длинное…

- Говорю тебе это - кровь. Или червяк.

- Думаешь, она успела сожрать червяка, прежде чем её переехало?

- Может, это червяк сейчас жрёт её?

- Хм… А мы проверим!

Анька поднимаемся на ноги так быстро, что подол её платья опускается лишь секундой позже, оголяя её тощие бедра и белые хлопковые трусы. Она оборачивается вокруг себя и стремглав бросается на обочину дороги, где роется в жиденькой траве задом кверху. Анька что-то бубнит мне, но я ни слова не могу разобрать.

- Я ничего не слышу! – кричу я ей.

Она разгибается, поворачивается ко мне – её лицо стало ярко-розовым от прилившей к голове крови. В руках она держит прутик.

- Я говорю – если начнет шевелиться, значит это - червяк.

Анька снова возвращается на тропу и садится на корточки, нависая над нашей находкой. Она аккуратно втыкает прутик прямо в центр бурой каши и подцепляет комок коричневого сгустка концом ветки, таща его наверх – жижа мерзко скатывается с палки и, переливаясь на солнце, с тихим шлепком падает на землю.

- Меня сейчас стошнит… - я морщусь и вскакиваю, закрывая рот рукой.

Анька хохочет:

- Я же говорила – кишки! А она – червяк, червяк…

- Тоже мне, - глухо бубню я из своей ладони, - эксперт по раздавленным мышам…

Она продолжает победно смеяться, пока я пытаюсь вернуть на место взбунтовавшийся желудок. Анька поднимается на ноги и отбрасывает палку обратно в траву.

- Ладно, - говорит она, - пошли к речке.

Мне не сильно хочется идти на речку, но все же это лучше, чем рассматривать раздавленных грызунов, лежащих посреди дороги. И я киваю.

Если долго идти верх по тропе, на которой валяется дохлая мышь, то неизменно приходишь к старому ручью. Ну как - долго? Минут двадцать. И это не речка вовсе, а так, речка-говнотечка, как говорит моя мама. Она, кстати, не особо радуется тому, что я туда хожу. Речка, и без того небольшая, с каждым годом становится все уже и мельче. Но все же это хоть какое-то разнообразие ландшафта. Если долго идти вверх по тропе с раздавленной мышью, ты минуешь заброшенный, покосившейся от времени сарай, небольшую рощицу с кривыми березками, проходишь мимо огромного, сломанного пополам, дерева, после чего дорога резко поднимается вверх, и ты взбираешься на горку. Мост находится там, сколько я себя помню. Он не то чтобы прокинут над речкой, скорее, соединяет два противоположных берега, потому что они довольно круты – от верхней точки моста до каменистого дна примерно четыре этажа среднестатистической многоэтажки. Это довольно высоко. Особенно, когда вам восемь лет.

Мы забегаем на мостик (по-другому и не скажешь, потому что он узкий и старый) и останавливаемся по центру. Анька приподнимается на цыпочки, перегибается через перила и плюет вниз. Прозрачная слюна летит вниз и бесшумно вклинивается в бурлящий поток под нашими ногами. Речка маленькая, но течет быстро, словно торопится куда-то успеть, прежде чем высохнет окончательно. Звук струящейся воды, вспениваемой острыми камнями, успокаивает. Я буду помнить этот звук всю жизнь.

- Как думаешь, здесь кто-нибудь тонул?

Я смотрю на Аньку и думаю, до чего же она красивая.

- Как тут утонешь? – отвечаю и перегибаюсь через перила. - Там воды по колено. А вот разбиться можно, запросто.

- Слишком низко, - говорит Анька. – Только покалечиться.

- Нормально тут… - говорю я, по-прежнему глядя вниз.

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравится запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг - тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

А несколькими мгновениями позже Анька переворачивается через перила и летит головой вниз, стремительно приближаясь к камням.

***

Я стою на остановке и смотрю на дом с красной черепицей. Сегодня прохладно, и у меня замерзли руки. Я тру ладони друг о друга, а потом снова запихиваю в карманы. И вроде бы безветренно, но пробирает до костей – все-таки не май месяц, а всего лишь конец апреля. Я смотрю на красную черепицу и представляю людей, живущих там. Представляю, как они ходят, разговаривают, едят или спят. Вот прямо сейчас кто-то из них, в майке, носках и тришках с вытянутыми коленками идет на кухню, берет чайник и смотрит, сколько там воды осталось, видит - мало, доливает еще и включает кнопку. И пока чайник закипает, человек зевает, тянется, а потом чешет зад или ногу. А может быть, прямо сейчас, вот в эту самую секунду, кто-то целует кого-то в первый раз в жизни – робко, неловко касаясь губами, пытаясь контролировать каждое движение, стараясь унять дрожь в руках и уловить ритм чужих губ, подстроиться под чужое дыхание, услышать биение чужого сердца. А может, там просто смотрят телевизор.

Подходит мой автобус – с характерным шипением открываются двери ПАЗика, и он приветливо приглашает меня внутрь, но я не сажусь в него, а отворачиваюсь, делая вид, что мне вообще не в ту сторону. Двери закрываются, слышно, как водитель с жутким треском шестерни включает первую передачу, автобус трогается и выезжает из кармана остановки. Я поворачиваюсь, провожаю его взглядом и снова поворачиваю голову к дому с красной черепицей. Отсюда, с остановки, видно только крышу, потому что он находится в трех домах от дороги, и его практически полностью заслоняют другие постройки, но мне и не нужно видеть его, чтобы с точностью до мельчайшей детали нарисовать его в своей голове. Я ошибусь только в тех местах, которые переделали новые хозяева дома, потому что уже очень давно я не подходила к нему ближе, чем стою сейчас. Уже очень давно я только и делаю, что смотрю на красную черепичную крышу.

Глава 2. Деталь с обломанными пазами

Машина проседает и снова поднимается – вниз, вверх, вниз, вверх. В основном - задняя её часть. Темп ускоряется, и мне становится нестерпимо противно – я отворачиваюсь, но через секунду снова поворачиваю голову к окну и пристально наблюдаю за тем, как раскачивается старый «японец». Есть что-то завораживающее в этом отвратительном зрелище. Вверх, вниз, вверх, вниз. Я уверена, если подойти ближе, я услышу характерный скрип старых амортизаторов. Скрип, скрип, скрип. Вверх, вниз, вверх, вниз. Теперь уже быстрее. Я почти уверена, что, будь я достаточно близко, то услышала бы не только скрип подвески, но тихий стон. А может, и не такой тихий – его девушки, обычно, не стесняются. Я сижу на чердаке и смотрю в окно за тем, как он занимается любовью. Хотя я не думаю, что это любовь, потому что главная героиня этой сцены меняется уже в третий раз за эту неделю. Вам когда-нибудь доводилось видеть, как самый красивый, самый шикарный и обаятельный человек во всем мире занимается сексом? Не с вами, разумеется. Если нет, то вот вам информация из первых рук – это довольно неприятно. Я слышу свое дыхание, которое шелестит в полнейшей тишине, чувствую, как вспотели ладони, и сквозь грохот сердца в ушах слышу собственные мысли: «Воют волки за углом…». Это наша с Анькой любимая детская считалочка. Я смотрю, как машина ходит ходуном, и ненавижу ту, что внутри, кем бы она ни была. Ей до него нет никакого дела – одноразовые прелести. А мне -  есть. И тем не менее, я здесь, а она - там. Я и сама не замечаю, как стискиваю зубы и скалю их в окно, глядя на то, как старый «Скайлайн» прогибается под тяжестью двух тел внутри. Все быстрее и быстрее. Я хочу отвернуться, но не могу. Я смотрю и смотрю, как машина ускоряет время, разгоняет кровь в моих жилах, рисуя картины того, что происходит внутри. Он мне - никто. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он мне ничем не обязан. Все быстрее и быстрее. И все же я ненавижу его. Ненавижу настолько, что больше всего на свете хочу оказаться там, в этом старом «Скайлайне». Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх…

Все остановилось. Движение испарилось, мир застыл, словно все живое вокруг получает наслаждение вместе с людьми внутри крохотной легковушки. Сладкое удовольствие невидимыми волнами заливает весь задний двор. Я разжимаю кулаки – на внутренней стороне остаются отметины мои ногтей – и выдыхаю. Почти уверена, что там, внутри, происходит примерно то же самое.

Удар сердца, взмах ресниц, быстрое движение языка по пересохшим губам - и жизнь снова возвращается к прежнему ритму, обретая звуки, запахи, краски, эмоции.

Внизу слышен смех. Я даже не уверена, что это они, но отворачиваюсь, поднимаюсь на ноги и отхожу от окна, потому что не хочу этого видеть. Я и так знаю, что произойдет дальше. Пару минут спустя откроется задняя дверь, и она вылезет оттуда, поправляя одежду (скорее всего юбку, так ведь гораздо удобнее), потом она повернется и низко наклонится, выпячивая зад. Она заглянет на заднее сиденье, обменяется с ним парой ничего не значащих фраз, затем рассмеется и попрощается. Пройдет по двору, откроет калитку и выйдет на улицу, закрыв за собой дверцу. Не исключено, что они больше никогда не пересекутся. Все - как всегда. Он не пойдет её провожать, не скажет пару-тройку ласковых слов на прощание и не поцелует – он останется в машине, растянется на заднем сиденье так, что ноги буду торчать из открытой двери. Как всегда. Он закурит и включит музыку. Как обычно.

Внизу слышится женский голос, который смеется. Чтобы не слушать её, я неспешно складываю тетради и учебники в стопку, собираю по полу разбросанные ручку, карандаш, резинку и нарочито громко читаю вслух старую считалку, которую раньше мы пели на два голоса:         

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца.

Голос девушки за окном смеется звонко, высоко и, словно дрель, впивается в мою голову.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Его голос отдается тихим эхом и бальзамом ложится на раны от её визжащих, попискивающих на высоких нотах, интонаций, которые оставляют кровавые порезы в моей воспаленной фантазии. Интересно, несколько минут назад она так же противно визжала?

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог,

И колодец там без дна…

Скрипнула калитка.

Ну, наконец-то…

Я подошла к окну, выглянула и улыбнулась. Я знаю его лучше, чем кто-либо из его «подружек» - задняя деверь открыта и из нее торчат голые ступни, сложенные одна на другую, еле слышно играет музыка. На нем легкие тренировочные трико и, скорее всего, больше ничего. Я смотрю на него и думаю, что, наверное, все дело в частных домах. Мы живем на окраине города, где все еще сохраняется частный сектор, и не просто сохраняется, а растет, видоизменяется и идет в ногу со временем, не желая уступать место многоэтажкам. Дома обновляются – сносится дерево, и на его место приходят кирпич и шлакоблок, современная отделка фасадов и аккуратные дворики, гаражи на две машины и тарелки спутникового ТВ. Думаю, если бы мы были соседями по квартире, я бы знать не знала о том, что он делает и чем занимается в свободное от работы время. Квартиры не дают такого обзора личной жизни, как частные дома. Частные дома слишком простодушны, не умеют хранить секреты и порой выставляют напоказ слишком многое. Будь мы соседями по лестничной площадке, я бы изредка встречалась с ним на выходе из лифта и здоровалась бы раз в полгода. Но здесь я каждый день вижу, как он (в зависимости от времени года) то валяется на надувном матрасе, голый по пояс, грея высокое, стройное тело на солнышке, доводя загар до молочно-кофейного оттенка, то чинит машину по колено в мазуте и масле, то чистит лопатой снег. Линии его тела… я могла бы сдать на «отлично» знание топографических атласов его груди, плеч и пресса, если бы такой экзамен существовал. Каждый день слышу его голос, летящий через забор – он - ленивый, мягкий и надменный. Надменный он, потому что Кирилл, пожалуй, слишком хорошо осведомлен о своей привлекательности, а ленивый и мягкий - за счет травы, которую он периодически курит. Знаю всех его друзей и то, сколько раз в неделю, а то и в день, он занимается сексом. Благодаря этому же мне очень хорошо известен список всех легкодоступных девушек нашего района. Я знаю, что Кириллом его не зовет никто, кроме родителей – все остальные зовут его Бредовый. Не потому что он несет бред, хотя и такое тоже нередко случается, особенно если он и его друзья перегибают палку с травой или алкоголем. Изначально его прозвали Брэд, в честь того самого Брэда Питта, за его любовь к девушкам и их неумение, да и нежелание противостоять его чарам. Но для русского слуха это имя очень уж неудобно звучит, а потому оно стало произноситься чуть звонче, а потом и вовсе отрастило себе хвост и превратилось в Бредового.

Глава 3. Карты и клады

Полагаю, все началось именно в тот день, хотя точной уверенности у меня нет.

***

Синяк такой яркий, что кажется – прикоснись к нему пальцем и у тебя на подушечке останется след от темно-фиолетовой краски.

- Кто это тебя так? – спрашиваю я.

Тим пожимает плечами:

- Да так…

Он поворачивается и смотрит в дальний конец широкого коридора, откуда на нас смотрят четыре пары змеиных глаз. Вокруг народ - студенты идут нескончаемой толпой, подгоняемые короткой переменой, преподаватели неспешно пересекают холлы и лестницы, величественные и невозмутимые, как ледоколы в Арктике, я стою и думаю – чего же будет стоить мне эта незатейливая встреча? Я понимаю, вы скажете, что я невероятная трусиха… И будете абсолютно правы! Я отвечу вам, что меня это нисколько не обижает, ведь сие есть факт, неоспоримый и неопровержимый, вместо того, чтобы разозлиться, чтобы рвать и метать, неистово сея возмездие - я трусливо просчитываю пути к отступлению. Они смотрят на нас: на рыжей лица нет – она расстроена почти до слёз, зато блондинка и две её подруги могли бы прямо сейчас вцепиться нам в глотки, если бы это не грозило им отчислением.

- Что ты сделал? – спрашиваю я, переводя взгляд на Тима и его огромный, фиолетово-черный синяк под левым глазом.

- Ничего. Просто узнал у них, какую жвачку он предпочтут увидеть в своих волосах.

- Ты сдурел?

- Нет.

- Это они тебя так уделали?

- Это? – он прикасается к синяку и морщится. – Нет, это старшие братья вон той, белой. Оказывается, они оба не прочь помахать кулаками. Одного то я успел хорошенько взбодрить, в вот второго совершенно не ожидал… - он смеется. – Но было весело. Я не пожалел, что сходил к ним.

- Ты что притащился к ним домой? – шиплю я, чувствуя, как сердце лезет под кадык.

- С ума сошла? Нет, конечно. Я успел зацепить их еще на улице.

Тимур смеется, а до моей паники считанные мгновения – три, два, один… поехали!

- Ты вообще соображаешь, что делаешь? – огромными усилиями я сдерживаю себя от полноценного крика, и мой голос сейчас звучит, как простуженная кобра, которой наступили на хвост. – Мне и так прохода не дают, а теперь еще и ты со своими…

- Эй, эй… успокойся. Остынь.

- Остыть? – мои руки становятся холодными. – Остыть? – сердце неистово стучит в висках. – Ты хоть представляешь, что сейчас начнется? Я матери не рассказываю только потому, что не хочу усугублять, а ты взял инициативу на себя и превратил мою жизнь в ад!

- Да подожди ты кипятиться! Какой ад? Тебя больше и пальцем не тронут.

- Да с чего бы?

- С того, что я лично поручился за тебя! Я понимаю, глядя на мое лицо и не скажешь, но поверь мне – тем двоим я навалял от души…

Я снова перевожу взгляд на блондинку и читаю в её глазах полную самоотверженность – ей крайне фиолетово, кому ты там навалял, ей вообще нет дела до того, что произойдет в будущем с её братьями – она отсчитывает минуты до последнего звонка, чтобы вдоволь отыграться на мне за свое фиаско, за нежелание Тима подчиняться и молчать, за то, что сейчас рыжая вот-вот расплачется.

- Ты идиот, Тимур!

Тим смотрит на меня и в его глазах вспыхивает обида:

- Зачем ты так?

- А как нужно? Я просила тебя?

Улыбка окончательно сошла с его губ. Взгляд мечется по моему лицу, пытаясь понять, не шучу ли я?

Нет, Тимур! Какие уж тут шутки?

- Тебя никто не просил делать этого! С какой стати ты вообще вмешиваешься в мою личную жизнь?

- Тань…

- Чего «Тань»? Как я, по-твоему, теперь буду выпутываться из этого дерьма? Как мне домой сегодня идти?

- Я же говорю – никто теперь не тронет тебя.

- Это ты ей расскажи… - говорю я и киваю в сторону четырех змеиных голов в противоположном углу коридора.

Он оглядывается и смотрит, как блондинка, не скрывая своей ненависти, сверлит нас своих карими глазами. Взгляд Тимура окончательно теряет былую браваду и становится задумчивым. Это с парнями работает, да и то не со всеми, но с большей частью – ты меня побил - я тебя услышал. А вот с девочками… Девочки бывают очень настырными, девочки умеют затаиться и ждать. Девочки хорошо помнят былые обиды и некоторые из них готовы годами сидеть в засаде, лишь бы получить свое – отмщение и полное удовлетворение. И если не сегодня, то завтра.

- Я провожу тебя домой, - говорит он.

- И завтра?

- И завтра, - согласно кивает он без тени сомнения. Я смотрю на него и думаю – ведь и правда, идиот, будет провожать меня каждый день.

- А когда ты заболеешь? Или когда у нас ленты не совпадут? А если мне, черт возьми, просто захочется пойти домой одной? Что, будем ходить вместе, пока смерть не разлучит нас?

Тимур смотрит на меня глазами побитой собаки, Тимур говорит:

- А почему бы и нет?

Тимур всматривается в моё лицо и ждет. Тимур нервно закусывает губу и опускает глаза, чтобы снова поднять на меня взгляд, который судорожно бегает от моих глаз к моим губам. Назад дороги нет. Есть такие вопросы – вопросы-тесаки – они отсекают определенные моменты, разделяя жизнь на «до» и «после». Это вопросы, которые не дают пространства для маневра. И даже оставаясь без ответа, они припирают тебя к стене, заламывают руки и не желают ничего слушать. Они отсекают пути к отступлению. И Тимур это понимает. Тимур подходит ко мне чуть ближе, Тимур еле слышно говорит:

- Ты одна не видишь, как я на самом деле отношусь к тебе. Все видят, а ты - нет. Как же так, Тань?

Ну, всё… теперь уж точно никуда не денешься.

- Может, я не хочу быть друзьями? - настаивает он. – Может, мне уже давно надоело притворяться, что ничего между нами особенного не происходит? Вот по мне так все между нами – особенное.