О воробье, которого любили до смерти

История воробья Ванюшечки

На самом краю старого парка, в идеально скрытом листвой скворечнике под крышей высокого дуба, жил-был молодой воробей Ванюша. Его гением была инерция. Он возвёл пассивное сопротивление жизни в высокое искусство. Воробьиная школа, куда сгоняли всех птенцов с округи, казалась ему зловещей каторгой, где заставляли учить бессмысленные маршруты перелётов и скучнейшие песни. А тренировки по полёту! Это было хуже всего - адский труд, от которого болят все мышцы. Да ещё и порывистый ветер дует в самые нежные пёрышки! Зачем столько стараться, если можно просто красиво порхать с ветки на ветку у своего же дома?
А необходимость самому ковыряться в земле в поисках «противных скользких тварей» и вовсе была верхом несправедливости мироустройства. Фу! На это он был категорически не способен. Его девизом были слова: «Зачем летать, если можно сидеть? Зачем искать, если можно получить?».

И получал он всё - с блюдца. Этим блюдцем была его мама, воробьиха Наталья. Её любовь к единственному, позднему птенцу была слепой, всепоглощающей и тревожной, как сирена. Её любовь была не благородным чувством, а формой тревожного рабства. Она видела в его лени не порок, а «тонкую душевную организацию», которую нужно оберегать от грубого мира. И она оберегала. Яростно, фанатично, с самоуничтожающим усердием.

«Он у меня просто ранимый, нежный, - оправдывала она себя перед соседками, которые качали головами. - Ему нужно больше заботы». И она брала на себя не только его заботу, но и всю его ответственность перед миром.

Особенно это проявлялось в школе. Когда учитель, старый воробей-профессор Игнатий, пытался втолковать Ванюше азы выживания, Наталья тут же вмешивалась.
- Ванюша! Если ветер дует с запада, а гнездо твоё на восточной стороне дуба, как ты полетишь? - строго спрашивал профессор.
Ванюша лениво щурился и молчал. После уроков к Игнатию неизменно подлетала взволнованная Наталья.
- Он у меня очень глубокий, Игнатий Павлович! От давления он уходит в себя. Я дома всё индивидуально объясню! И, пожалуйста, поставьте ему «хорошо», а то он расстроится, аппетит потеряет…
И несла она учителю самых жирных гусениц найденных на самом дальнем огороде, в качестве «благодарности за понимание». Так между ними заключился немой, липкий договор. Наталья покупала для сына иллюзию прогресса, расплачиваясь кусками собственного достоинства и трудом своих крыльев. Игнатий, пачкая перья о взятку, продавал не знания, а молчаливое соучастие в этом преступлении против будущего птенца.

Так Ванюша переходил из класса в класс, не научившись ничему, кроме умения быть обузой.

Дома царил культ его беспомощности и безделья. Наталья вставала с первыми лучами и летела на промысел. Она не просто искала еду - она охотилась за самыми лучшими, самыми питательными червями и личинками. Наталья была его клювом, его крыльями, его зрением. Она разжёвывала ему пищу, как новорождённому, чистила ему перья, отгоняла мух. Она выстроила вокруг него стерильный мирок, где единственной допустимой эмоцией было сытое спокойствие. Ванюша платил за эту жертву и каторжный, ежедневный труд заботы самой чёрной неблагодарностью. Его грубость была безэмоциональна, как скрежет механизма. Она лишь подтверждала для Натальи его «хрупкость», требующую ещё большей опеки.

Чем больше она делала, тем более раздражительным и дерзким он становился. Когда она будила его на урок, он мог рявкнуть: «Отстань, старая! Не видишь, я отдыхаю?». Если она робко предлагала ему сегодня самому попробовать слетать к ручью, он закатывал истерику: «Зачем?! Мне и здесь отлично! Я не хочу пачкаться! Ты что, не можешь для родного сына слетать?».

Наталью пронзала боль, но она тут же глушила её оправданиями: «Он просто устал. Он не выспался. Это возраст такой, переходный». Глубоко в сердце, в том самом месте, где живёт материнская мудрость, шевелилось смутное, ужасное понимание, что она своими же лапками роет ему яму. Но мысль о том, что он может голодать, упасть, испугаться или потерпеть неудачу, была для неё физически невыносима.

Её любовь, как смола, намертво склеила их в уродливый симбиоз, где один разучился жить сам, а другой - разучился жить для себя.

А внизу, в зарослях, жил лесной кот Кузьма - философ и тактик. Он был балансом этой экосистемы, её безжалостным аудитором.

У него была своя семья - в норе под корнями той же самой старой ели жили трое вечно голодных котят. Их мать погибла прошлой зимой, и Кузьма, хоть и был по натуре отшельником, взял на себя заботу о потомстве. Он не испытывал к ним нежности, но в нём говорил древний инстинкт рода и холодный расчёт: сильные, сытые котята весной станут его помощниками на большой охоте. Поэтому каждый его выпад был продуман. Он не гонялся за каждой синицей - он изучал распорядок, слабости, привычки. И давно уже приметил суетливую воробьиху, что таскала корм в скворечник на дубу, и того упитанного, никогда не летающего молодого воробья, что иногда появлялся на нижних ветках. Кузьма видел в этой паре не просто добычу, а идеальную схему: беспокойная, невнимательная мать и беспомощный, медленный отпрыск. Он ждал своего часа. Он видел в них не добычу, а живое противоречие законам природы, которое рано или поздно будет устранено.

Роковой день начался с того, что в Наталье что-то надломилось. Наталья, измученная бессонной ночью (ей снилось, что Ванюша падает с неба, а она не может его поймать) в отчаянии решилась на последний аргумент. Сквозь толщу тревоги пробился голос истины.
- Ванюша, ты должен сам слетать на лужок! Пора! - выкрикнула она с отчаянием, в котором была и мольба, и последняя надежда.
Он обернулся. В его глазах, глубоких и пустых, как колодцы, в которые никогда не падал солнечный луч, не было даже злости. Был холодный, предметный запрос.
- Тогда в чём твой функционал? - спросил он голосом, в котором звучал скрежет ломающейся единственной в мире связи. И отвернулся.