Обнажая тьму

Первая глава

Он лежит рядом, разгоряченный, тяжело дышит, кожа блестит от пота, а в глазах все еще тлеет вожделение. Кай всегда такой: настойчивый, дерзкий, уверенный, будто все держит под контролем. Даже меня. Особенно меня.

Я отворачиваюсь к стене. Простыня сползает, обнажая плечо, но мне все равно. Холодный воздух ласкает разгоряченную кожу, и все во мне хочет замереть, остановиться хоть на мгновение, чтобы не чувствовать это пресыщение, эту опустошающую близость, обычно ничего не дающую: ни искры, ни покоя. Только быстрое удовольствие, в котором я постоянно пытаюсь найти что-то большее.

— Ты снова ускользаешь, — лениво говорит он, проводя пальцами по моей пояснице.
Я не отвечаю. Плавно встаю, тянусь за рубашкой, оставленной у кровати, и слышу, как он шумно выдыхает. Наверное, устал от моего молчания. Впрочем, я тоже.

— Может, на этот раз останешься? — Кай спрашивает меня почти нежно, но я прекрасно знаю, что это притворство. Он не может быть нежным, просто не умеет.
— А зачем? — отвечаю, не оборачиваясь. Мои пальцы дрожат, когда застегиваю пуговицы, и в итоге я одеваюсь слишком медленно, почти ритуально. — Все, что нужно, мы уже сделали.

— Иногда мне кажется, что ты из стали, Ара.
— Ну, тебе кажется.

Он замолкает, как всегда не переходя грань этого момента — между раздражением и возбуждением. Мы слишком похожи: амбициозные, острые, привыкли пробивать дорогу кулаками и холодным взглядом. Только он все еще верит, что внутри нас что-то осталось, поэтому не хочет ломать эти отношения. А я давно не уверена в том, что по-настоящему жива.

Телефон вибрирует на тумбочке. Я поднимаю его, не спеша. Рэйчел, старший детектив, отдел убийств. Странно, я ведь на больничном. Они обещали месяц. Обещали…

— Что? — отвечаю коротко, на длинные приветствия нет сил.
— Убит Джаред Санчес.
Имя гудит в ушах, как выстрел.
— Ты уверена?
— Он. Сюрприз в кармане: клочок бумаги с твоим именем.

Мир как будто сжимается до одной точки. Потолок, простыня, запах чужого тела — все блекнет. Остается только голос в трубке и биение собственного сердца, как глухой барабан.

— Жду тебя через тридцать минут. И, Ара… — пауза звучит слишком отчетливо. — Это не совпадение. Адрес выслала.

Кладу телефон обратно, поднимаю с пола трусики.
— Неужели работа? — спрашивает Кай, садясь, тело его все еще тянется ко мне.
— Да.

Я отворачиваюсь, но комната будто плывет на секунду. В глазах темнеет — резко, как будто кто-то выключил свет. Чувствую короткий неприятный импульс — он отдает в глаз и глубже, в сам мозг. Словно системы организма стабилизируются. Но это не страшно, так бывает. Особенно после перенапряжения. Тем более после секса.

Я делаю вдох, глубокий, сосредоточенный. Стараюсь не показать, как бешено заколотилось сердце. В груди все сжалось, будто не хватает воздуха, но я уже знаю, как это назвать. Паническая атака. Остаточное явление после ранения.

Я справляюсь. Всегда справляюсь. Но каждую чертову минуту напоминаю себе, что моя голова больше не совсем моя.

Сейчас, правда, все проходит легко. Одно только угрожающее мгновение, которое тут же отступает, возвращая мне меня.

— Почему вызвали тебя? Ты же на больничном? — возмущается мужчина, но я то знаю, что это не из-за чувства беспокойства за меня, а из-за желания контролировать все интересные дела самому.

Я надеваю черный кожаный плащ, тот самый, который ношу уже много лет — с потертыми краями, немного грубый, немного тяжелый, как воспоминания. Закрываю за собой дверь в квартиру Кая, спускаюсь вниз, и улица обрушивается на меня гулом Нью-Йорка: влажным, шумным, живым.
Я снова в деле. Только на этот раз кто-то играет лично со мной.

Переулок на Бруклин-авеню встречает запахом гари и канализации. Свет от фонарей выхватывает из темноты размытые силуэты полицейских, сигнальные ленты дрожат на ветру, как нервные пальцы. Я выхожу из машины, и воздух тут словно гуще — плотный, будто напитан чем-то тяжелым. Смертью или, как минимум, страхом.

— Ара, — Рэйчел кивает мне с угла, лицо хмурое. Она не здоровается — просто отходит в сторону, давая пройти. Значит, все действительно серьезно.

Тело Джареда накрыто черным мешком, но мне и не нужно видеть его лицо — я помню. У него была привычка громко чавкать, когда ел. И слишком мягкий голос для тех дел, в которых он варился. Информатор. Мелкий жулик, который вдруг решил, что может быть чем-то большим или лучшим.

— Как его нашли? — я присаживаюсь у мешка, ловлю взгляд судмедэксперта.

— Жильцы услышали выстрелы, но никто не вышел. Пять выстрелов, две пули в голову, три — контрольные по корпусу. Работали чисто. И...

Он не договаривает. Только подает мне зип-пакет с уликой.

Листок. Мятый, но уже расправленный руками коллег. Почерк крупный, чуть угловатый.
«‎Для Ары. Он был гнилью».

Сердце сбивается с ритма. В горле вяжет чего-то брезгливого и слишком личного.

— Шутка какая-то? — спрашиваю слишком хрипло.
Рэйчел молчит. Она не думает, что это шутка.

На секунду все сдвигается со своего места, шум переулка заглушается, дыхание сбивается. Чувствую скачок давления, резкое изменение пульса. Тело вспоминает, каково это — когда твое тело пробивает пуля, когда мир проваливается в черноту, а потом возвращается к тебе через боль и тишину.

Вторая глава

Я просыпаюсь в полной тишине, вокруг меня выключили вообще весь звук. Тишина зависает в воздухе, и я даже дышу осторожно, чтобы не потревожить кого-то, только не знаю кого. Себя, наверное.

За окном еще темно, и нет нужды смотреть на часы, чтобы понять: город спит, а я — снова нет. У меня снова сломанный сон. Либо проваливаюсь в забытье, как в омут, и не могу вынырнуть из сна сутками, либо вот так: вскакиваю до рассвета с ощущением, будто всю ночь кто-то незаметно дергал меня за нервы.

Сегодня — второй вариант. И, пожалуй, это даже к лучшему: у меня ведь есть веский повод встать пораньше. Есть дело, в которое можно провалиться с головой, в которое нужно провалиться.

Я опускаю ноги на пол и поднимаюсь. Все еще в той же рубашке, в которой пришла домой, мятой, с запахом чужого табака и моей усталости. Брюки тоже на мне. Ноги затекли. Я раздеваюсь уже по пути в ванную, оставляя одежду на полу возле спальни — комом, как сам вчерашний вечер. Недалеко валяется точно такой же ком одежды, оставленный там днем раньше.

В ванной я включаю воду на полную, и она, как и ожидалось, льется холодной. Это не наказание, просто необходимость, чтобы проснуться и хоть как-то настроиться. Дело не в настроении, просто пока тело остывает, разум медленно собирается в фокус, как если бы я физически заставляла себя думать. Я прислоняюсь лбом к кафелю, ощущая гладкую глянцевую поверхность под кожей, и позволяю себе еще несколько секунд стояния в потоке. Просто быть.

После душа накидываю серую футболку, длинную, аж до колен, как платье. Мягкая, до середины бедра. Ни белья, ни мыслей, сегодня мне нужен абсолютный домашний комфорт. А теперь требуется еще только кофе.

Кофемашина фыркает и гудит, будто раздражена, что ее разбудили слишком рано. Двойной эспрессо, минимум сантиментов. Пока ароматная жижа капает в чашку, я хватаю из холодильника бутылку холодной минералки и открываю ее о край раковины. Слышится приятный звон стекла о каменную поверхность, почти хруст сгибаемой металлической крышечки.

С кружкой кофе в одной руке и бутылкой в другой перехожу в гостиную. Там все на своих местах — или, точнее, не на местах. Низкий стол перед телевизором завален книгами, распечатками, папками. Вперемешку валяются стикеры, одна тонкая серебряная цепочка, резинка для волос, пустая чашка и фантик от протеинового батончика. Настоящее рабочее болото.

Я сгребаю все на одну половину, освобождая место. Что-то с глухим стуком падает на пол. Даже не смотрю, что именно, все равно вернусь к этому позже, а сейчас есть дела поважнее.

На свободную поверхность ставлю воду и кофе. Затем вытаскиваю из сумки материалы по новому делу, те, что еще вчера не отпускали меня даже по пути домой. Бумаги, фотографии, диктофон. Один взгляд — и внутри уже срабатывает что-то автоматическое.

Материалы по новому делу все еще пахнут полиграфией и чем-то медицинским. Снова вижу давно знакомое имя. Вижу лицо моего информатора — его я уже не забуду.
Пора работать.

Я снова смотрю на материалы по делу. Те самые, что гоняла по кругу весь вчерашний день, будто надеялась, что при двадцать шестом взгляде появится нечто новое. Подсказка. Догадка. Хотя бы намек.
Но нет. Только сухие факты. Только аккуратный печатный шрифт, ровный почерк и фотографии, которые уже не пробуждают эмоций, лишь одно только настойчивое ощущение, что я упускаю нечто важное.

Я действительно привела в полицию Джареда Санчеса — это так. Это мое достижение или поражение. Мой источник в картеле, мой выбор для сотрудничества. Но другие две жертвы… я не знала их. Не пересекалась ни в делах, ни в личном поле. Никогда не связывалась.
Так почему они? Впрочем, мне они не были посвящены, но все же были связана со мной одним этим только символом. Понять бы еще, что он значит.

Мой взгляд скользит в сторону, туда, где хаос захламленного столика уже принял форму живого существа. Среди бумаг и ненужных мелочей — папка по Смотрящему.
Именно она цепляет меня, будто намеренно. Папка лежит неровно, наискосок, словно только что упала. Или сама сдвинулась ближе.

Я замираю.
Тело реагирует быстрее разума. Меня передергивает, как от внутреннего тока. Сердце делает лишний удар. Пальцы сжимаются. Паника приходит мгновенно — как холодный всплеск в лицо, как четкое напоминание, что я не забыла.

Но и уходит это болезненное ощущение быстро.
Я еще здесь. Я выжила. Я закрыла то дело. Значит, справлюсь и с этим. У меня есть голова, руки, двойной эспрессо и часов шесть до запланированного выхода в участок. Этого более чем достаточно.
Пока жива — можно работать. Пока здорова — можно думать. Пока не упала — можно поднять других.

В тишине квартиры срабатывает автоответчик. Старенькая модель телефона, которой я не собираюсь изменять.
Он щелкает и включает запись: любимый способ никогда не брать трубку и не чувствовать вины. Я с детства знала, что если хочешь тишины — заведи себе стационарник с автоответом. Парадоксально, но в Нью-Йорке таких моделей все еще полно — возможно, из-за ностальгии. Возможно, потому что некоторым взрослым проще нажать кнопку, чем слушать свой собственный голос в мобильном.

— Привет, милая! — голос мамы звучит одновременно бодро и натужно. Она делает вид, что все всегда хорошо, потому что не умеет иначе. — У нас с Мэттом все в порядке. Мы наконец-то поменяли машину, представляешь? Сестра твоя, ну, ты же знаешь наверное уже, она пошла на стажировку. Юридическая фирма, приличное место. Может, хоть у нее будет все нормально.

Третья глава

Иногда голос проникает в сон так мягко, что ты не успеваешь понять, просыпаешься ли на самом деле или просто переходишь на следующий уровень сновидения. Он не рвет тишину, не зовет тебя отчаянно по имени, не режет слух тревогой. Он просто возникает в пространстве, как будто всегда в нем и находился.
Такой голос разбудил меня.

Глубокий, мужской, спокойный до холодка. Приятный почти до нелепости, с этой почти театральной плавностью, но не игрой, а чем-то врожденным и отточенным до совершенства.
В нем не было ярких эмоций, только выверенная интонация, как в добре, за которым угадывается тень.

— Доброе утро, Ара, — он говорил медленно, с едва заметным нажимом на мое имя. — Ты ведь уже ждала моего звонка?

Я не сразу поняла, откуда исходит звук. Комната была темной, как будто ночь отказалась уходить. На секунду показалось, что я не одна, и сердце, вздрогнув, ударило так резко, что заглушило рассудок.
Потом дошло: автоответчик. Тот самый, устаревший, что я забыла выключить. Тот, который обычно никогда не работает. Не должен работать, но последнее время звучит слишком часто.

Я села, не включая свет. Ноги касаются пола, холодного и реального.
Внутри еще не страх, что-то другое. Как будто предвкушение и едва уловимое ощущение, будто кто-то все это время стоял где-то рядом и просто ждал, пока я проснусь.

— Ты ведь слушаешь, да? — продолжил голос. — Мне казалось, ты будешь злее. Но, может, это тоже о тебе кое-что говорит.

Я подошла к столу, медленно, почти осторожно, и сняла трубку.
Пальцы дрожали от странного напряжения, которое не поддавалось объяснению. Как будто тело знало, что делать, еще до того, как я приняла решение.

— Кто ты? — спросила я. Голос вышел ровным, слишком ровным.

— Ты же знаешь. Просто не хочешь себе признаться, — повисла отчетливая пауза. — Или хочешь, но не можешь. Это нормально. Это естественно.
Он говорил, как будто мы знакомы. Близко, давно, почти интимно, без пошлости, но с этим неуловимым оттенком доверия, который невозможно подделать.
Именно он меня выбрал. Не случайно, не потому что я была назначена на дело. Скорее, я была назначена лишь потому что он хотел, чтобы это была я.

— Почему она? — я не отрываюсь от стены, к которой прижалась спиной, как будто она может защитить. — Почему мать? Что сделала она?

На том конце — тишина, но не пустота. Он дышит, слушает, подбирает слова, как хирург — скальпель нужного размера.

— Ты ведь все равно бы задала этот вопрос, — наконец говорит он. — Не потому, что тебе интересно, потому что ты должна.

— Отвечай.

— Она не была матерью. Только образом. Я избавляю ото лжи. От иллюзий. От боли, которая продолжается годами и передается по наследству.

— Ты убил ее за что-то, что она сделала? Или за то, кем она не была?

— Это одно и то же.

У меня пересохло во рту. Слишком много мыслей, они шумят, мешают слышать интонации, спрятанные между строк. А именно там самое важное.

— Ты хочешь, чтобы я тебя поняла? Или чтобы я тебя поймала?

Легкий смешок. Не насмешка — одобрение.

— Тебе всегда нужно все разделить. Свет — тьма. Жертва — палач.
Он замолкает на пару секунд, и я чувствую, как в паузе слышится движение. Почти отчетливые мысли, его внутренний выбор. И в конце концов он произносит:

— Проверьте ДНК девочки.

У меня щелкает где-то внутри, я замираю:

— Что с ней?

— Ничего. Именно в этом и дело, — он произносит следующее медленно, как будто смакуя, — девочка не ее дочь. Никогда не была. Ее выкрали из больницы в день рождения. Ты знаешь, как это бывает.
Мурашки пробегают по коже. Он знает, что я начну проверять. Он знает, что у меня есть ресурсы, связи, воля.

— Почему ты мне это говоришь?

— Потому что ты подходишь. Потому что ты смотришь, как я, Ара. И потому что, если кто-то может понять — то ты.

На секунду мне становится не по себе. Как будто кто-то встал вплотную, наклонился, прошептал в самое ухо.
Я знаю этот голос. Не конкретно его, но узнаю в тембре, в дыхании. В мысли, вложенной между словами. Он похож...
На кого?

Он перебивает тишину, словно прочитав мои мысли:

— Он бы меня понял, кстати. Твой брат.

Меня ударяет, как током. Холодно, четко, по всему телу: от ключиц до кончиков пальцев:

— Ты не знаешь его.

— А ты — знаешь?
Он почти ласков и почти жесток, уверенно балансирует на грани этих чувств.

— Мы еще поговорим. — говорит он и резко вешает трубку.

Только тогда я замечаю, что мои пальцы онемели от напряжения, а на ногтях белые дуги от того, как сильно я сжала трубку.

Я проверяю автоответчик: записи нет, история вызовов пуста. Официально никакого звонка не было. Но он был, и я чувствую: будет снова.

Я приезжаю в участок раньше, чем хотела. Спать все равно не получалось, а сидеть дома, вглядываясь в глухую тишину телефона, казалось пыткой. Поэтому я здесь: с чашкой кофе, в той самой серой рубашке, которую не переношу, но все равно надеваю, когда нужно выглядеть «в порядке».

Четвертая глава

Я захожу в квартиру, не включая свет. Старая привычка — проверить, все ли на своих местах, прежде чем позволить себе расслабиться и выдать свое присутствие в квартире. Но сейчас дело не только в привычке, просто темнота меньше давит, чем пустота.
Обувь скидываю, не глядя, оставляя рядом с порогом. Куртка скользит с плеч и повисает на крючке так, будто кто-то другой ее повесил здесь и забыл. В кухне тихо. В спальне тоже. Даже холодильник молчит, как будто затаился, чувствуя, что мне нужно это беззвучие. И все равно оно, такое необходимое, давит на мысли.

На кухонном столе мигает крошечный красный огонек — автоответчик. Я смотрю на него, как на чужую вещь. Кажется, не трогала его вечность. Ни одна часть меня не рассчитывает услышать что-то важное. Но пальцы уже тянутся к кнопкам, не спрашивая разрешения у мозга.

— Может, он звонил. Может, все-таки решил связаться повторно. Это важно для дела, — говорю себе вполголоса, будто произношу заклинание для оправдания.

Звучит механический щелчок, потом долгая пауза и после нее — неприятный писк.
Сообщений нет. Ожидаемо пусто.

И все равно что-то внутри колет от разочарования, как будто я все-таки надеялась услышать сообщение, хотя сама до конца в этом и не призналась. Надеялась хоть на слово, на тень звука, на дыхание. На то, что он захочет еще раз связаться со мной.
Это — ради дела. Только ради него.
Я повторяю себе это снова и снова, пока сама не начинаю в это верить и забываю о том, как сильно мне хотелось бы разобраться в мотивах такой борьбы со злом. В мотивах и способах…

Я сажусь за стол, чуть отодвигая чашку, в которой еще утром был кофе, но теперь осталась только грязная тень на дне. Открываю папку с новыми собранными материалами, документы шуршат, как сухие листья: чужие имена, чужие жизни, чужая ложь. Биография Грейс Андерсон вылизана, как витрина дорогого бутика. Безукоризненное резюме, стабильные выплаты сотрудникам, активное участие в благотворительности. Только нестыковки все-таки торчат из этого идеального образа, если знать, куда смотреть.

Я листаю медицинские отчеты, справки, подписи соцработников на проектных документах, благодарности от политиков. Среди них попадается знакомая фамилия. Где-то я ее уже точно видела. Я копаюсь глубже в своей памяти и вспоминаю: это имя всплывало в старом архивном деле, которое мы так и не раскрыли. Тогда пропала девочка, почти совершеннолетняя — исчезла после встречи с этим самым чиновником. Дело тогда захлопнулось, как гроб.

Я кладу фотографию Грейс рядом с ее налоговой историей и выписками из медцентров. Все аккуратно, стерильно, слишком гладко, чтобы быть правдой. Она не была просто женщиной, решившей стать матерью. Она точно знала, что делает, была частью чего-то системного. Частью торговли людьми. И, что еще ужаснее, детьми.
Голова начинает нудно гудеть — как всегда, когда я слишком долго держу все в себе. Я откидываюсь на спинку стула, провожу пальцами по лбу и вдруг вспоминаю голос брата. Сухой, усталый, но с той странной усмешкой, которая всегда предшествовала чему-то тяжелому:

— Некоторые двери полиция не открывает. Даже если из-за них пахнет мертвечиной.

Он знал. Он уходил на глубину, в которую я пока только заглядываю. И, может быть, именно там он и остался.

Он тогда еще был подростком, только-только подобравшимся к совершеннолетию, но уже тогда утратил веру в справедливость…

Я собираюсь вернуться к записям, но не возвращаюсь. Мозг будто проваливается в вату. Голова опускается, щекой я утыкаюсь в край папки. Руки соскальзывают с бумаг. Пустая кухня, теплый свет лампы, приглушенный гул города за окнами — все это укачивает, как детская колыбельная.

Сон приходит без предупреждения, без образов, без боли, без следов реальности. Просто темнота, мягкая, как плед. И я ухожу в нее с облегчением, будто ненадолго выныриваю из чужой жизни. Потому что каждый сон, в котором нет страха, — это подарок. И я не знаю, когда проснусь, но впервые за много дней мне все равно.

Утро пятницы наступает мягко и ненавязчиво. Кажется, это одно из самых моих приятных пробуждений за последнее время. Город просыпается вместе со мной, но еще неохотно. Я выгладываю в окно, и замираю на несколько мгновений, рассматривая влажный асфальт, следы от шин, мусор, подхваченный ветром, который играет с ним, как с чужими письмами. В участке я не спешу, вместо суеты направляюсь туда, где, как ни странно, по-прежнему можно найти правду между строк.

Архивный отдел всегда пахнет плесенью и старой бумагой. Женщина за стойкой узнает меня — мы с ней пару раз сталкивались, когда я вытаскивала материалы по исчезновениям начала двухтысячных. Она кивает молча, и я прохожу к терминалу, запрашивая все дела, где хотя бы упоминалась Грейс Андерсон, ее клиника или сотрудники.

Вначале все как по учебнику. Биографии все также вылизаны, там ничего нового. Карьеры — последовательные, отчеты — образцовые. Медицинская страховка, прописка, даже счета: у каждого, чье имя я нахожу, скучная, безупречная жизнь, соответствующая заявленному уровню. Но именно это и странно. Слишком много стерильного. Как будто существование жертвы и окружающих ее людей построено по шаблону, чтобы не за что было зацепиться.

Я копаю глубже. Вытаскиваю реестры фондов, в которых она когда-то числилась волонтером. Медицинские центры, куда она якобы ездила с проверками, но, по факту, эти поездки никак не отражены в ее рабочих отчетах. Больше того: она посещала один и тот же частный госпиталь минимум трижды за последние восемь лет. Госпиталь, официально занимающийся анонимными родами и «‎медицинским сопровождением сложных случаев».

Пятая глава

Обычно в это время в участке гулко и холодно, как в церкви до прихода первого прихожанина. Свет включен частично, компьютеры дремлют, и по коридорам гуляет редкий стук каблуков тех, кто пришел слишком рано или не уходил вовсе. Сегодня я среди первых. В этом есть своя прелесть — быть здесь до всех, в ощущении, будто город еще не проснулся и ты можешь дышать и думать, пока он молчит.

Штерн уже на месте. Его кабинет полуприкрыт, как всегда, и я не успеваю пройти мимо, прежде чем он поднимает голову от бумаг.

— Детектив. Не рановато? — спрашивает начальник, всматриваясь в меня поверх очков.

Я чуть пожимаю плечами, подходя ближе. Голос выходит ниже обычного, не потому что успела устать, а потому что мысли еще не проснулись полностью.

— Есть зацепки. Хочу попробовать пройти по следу, как по крошкам, что остались после Грейс. Не прямые улики, а то, что выбрасывают, когда думают, что никто не собирает. Хочу проверить все имена, даже случайные.

Он изучает меня с минуту, будто решает, не свалюсь ли я в обморок через пять минут, потом кивает.

— Работай. Только не перегори. И докладывай, если что-то серьезное.

Я благодарно киваю и иду на кухню, чтобы найти себе дозу утреннего спасения. В самый дальний шкаф кто-то засунул кружку размером с мой череп, и я не колеблюсь: заливаю ее крепким, почти черным кофе, который здесь называют «для тех, кто был на смене трое суток». Автомат выдает батончик с орехами: не самый лучший завтрак, но и не худший.

Рабочее место ждет меня в уютной полутьме. Я опускаюсь в кресло, оборачиваюсь к монитору, и мир вокруг сужается до экрана, до клавиш под пальцами, до запаха кофе и ощущения, что, может быть, сегодня мы и вправду сдвинемся с мертвой точки.

Пока все спокойно. Пока в участке все еще звучит тишина, но в этой тишине уже чувствуется ритм работы. И в этом странное, но приятное утешение.

Впрочем, зацепка у меня действительно есть. Я возвращаюсь к имени, которое уже всплывало в одном из закрытых дел — сенатор Томас Уитлоу. Тогда оно выглядело как случайное совпадение. Сейчас уже нет.

Этот чиновник известен на весь Нью-Йорк, если не дальше. Высокий пост, крепкая репутация, официальный профиль на каждом крупном портале, регулярные интервью. Он курирует социальные программы, в том числе в здравоохранении. Слишком большой человек, чтобы лезть в серую зону. Или чтобы подозревать, что в его биографии вообще может быть серая зона. Но я начинаю смотреть глубже.

Его имя числится в попечительском совете фонда, поддерживающего клинику, где на самом деле родилась Эмма-Мэй. Официально его цель — благотворительность, помощь матерям-одиночкам, медицинские стипендии. На сайте фонда расположились улыбающиеся врачи, младенцы в розовых и голубых шапочках, графики роста финансирования. Ничего подозрительного.

Но я ведь знаю про другое совпадение: три года назад в другой клинике, куда, по данным дела, обращалась девушка, позднее пропавшая, Уитлоу проходил свидетелем. Он не был обвиняемым или подозреваемым. Он просто знал кого-то, кто знал кого-то, кто работал тогда на приеме социально-неблагополучных граждан. Связь как будто вымышленная, слишком тонкая, чтобы быть заметной. Но теперь, когда я вижу ее на фоне остальных, все начинает казаться немного более подозрительным.

Он также числится среди меценатов, поддерживающих частные учреждения, занимающиеся «экстренным усыновлением»: программами, где детей передают в семьи в течение недели, иногда без полного пакета медицинских или социальных заключений. Это законно, быстро и удобно. И почти не контролируется

И есть еще один пункт: Грейс Андерсон жертвовала средства на его политическую кампанию. Небольшие суммы, разбитые на несколько траншей, но с одного адреса, по одной схеме. Мейл подтвержден. Подпись — тоже.

Я сижу, листая документы, скриншоты, донорские реестры, имена кураторов фондов. Все это не доказательства, просто набор интересных, странно совпадающих деталей. Пока еще пазл не сложился, но узоры уже проступают на поверхности этого омута.

Я не готова идти к сенатору с пустыми руками. Он слишком большой игрок, чтобы разговаривать просто так. Слишком много у него связей, чтобы задавать вопросы без подготовки. А потому я достаю служебный планшет, делаю пометку и киваю себе самой:

— Надо проверить клинику.

Я решаю отправить патрульных в больницу. Им надо просто подойти к медикам, расспросить старших медсестер, порыться в регистрационных записях, если остались. Посмотреть, были ли другие случаи — дети, родившиеся в этом здании, но позже исчезнувшие. Кто-нибудь, кто оформлялся, но не дошел до официального списка граждан. Или наоборот: кто числился в базе, но никогда не появлялся в свидетельствах.

Мне нужна статистика. Мне нужно хоть что-то, кроме повторяющихся имен и моих предположений, что это все не просто так.

Патрульные возвращаются слишком быстро.

Я поднимаю глаза от монитора, иду навстречу. Мужчина в форме кивает сдержанно, как всегда, а девушка стоит чуть позади, но держится уверенно. С ними я чувствую себя спокойно: Мэтт Беннет — старый напарник, человек, который знал меня еще когда я сама была младше той девчонки, с которой он теперь работает в паре. Он не скажет «все чисто», если не убедится на сто процентов. Он никогда не блефует. Лана Пирс — его бывший новичок, недавно сдавшая экзамен. Острый взгляд, быстрое мышление. Команда, которой я доверяю.

Шестая глава

Я заполняю форму официального запроса на встречу с сенатором Уитлоу, но действую аккуратно, без нажима, почти сдержанно. В строке «тема» пишу обтекаемо: «Вопросы, связанные с работой частных клиник в рамках финансируемых социальных программ». Это не ложь, просто еще не вся правда.
Запрос должен пройти по нужному каналу, попасть в его офис не как вызов на допрос, а как приглашение к сотрудничеству. Такая формулировка дает надежду, что он не уйдет в оборону сразу.

С чашкой уже остывшего кофе возвращаюсь за рабочий стол и открываю внутреннюю базу. Снова прокручиваю все, что касается Уитлоу. Читаю статьи, выступления, записи заседаний фондов. Везде он выглядит как пример стабильного чиновника: правильный, уравновешенный, гладкий как камень, за сто лет обтесанный волнами.

Но именно в этой гладкости что-то не так.
Человек, который десятилетиями курирует социальные программы и ни разу не оказался в грязи, или святой, или настолько глубоко в ней, что научился ходить, не пачкаясь. Я не верю в святых ни в жизни, ни в политике.

Имя девушки, исчезнувшей восемь лет назад, мелькает в старом архиве городского новостного агентства. Она была одной из последних, кто обратился в ту клинику, пока там еще работал доктор Эллис. Тогда все списали на личные обстоятельства, бегство, нестабильность пациентки. Никаких обвинений никому не предъявили. Никаких выводов не сделали. Только одна короткая строчка в приложении к делу выбивается: «По делу выступал свидетель, сенатор Томас Уитлоу. Подтвердил, что никогда лично не встречался с пропавшей». Если подтвердил, значит, кто-то запрашивал это официально.

Я листаю дальше. В открытом доступе почти ничего.
Тогда я решаюсь на старый, проверенный способ. Набираю номер человека, с которым не говорила уже два года. Сара Роулинз, бывшая журналистка, теперь живет в Портленде, пишет книжки по саморазвитию. Но когда-то она была тем, кто поднимал настоящую грязь.

— Ара? — ее голос все такой же, каким я его помню, усталый, слегка прокуренный. — Если ты позвонила, наверное, кто-то умер?

— Пока нет, — отвечаю. — Но мне нужно узнать, что ты знаешь о Томасе Уитлоу.

— Опять он? — она фыркает, но мой запрос ей явно нравится. — Это имя тянется за мной, как перегар от слишком дешевого виски. Говори, что нужно.

— Все, что не попало в публикации.
— То есть самое интересное?

Она обещает скинуть мне старые заметки, черновики и один контакт медика, который работал в той самой клинике до «реорганизации». Мужчина ушел на пенсию и с тех пор живет где-то на юге, в пригороде, откуда не хочет возвращаться ни к одной больничной истории. Но, может быть, для полиции сделает исключение, особенно если в истории снова фигурирует имя Уитлоу.

Я завершаю звонок и смотрю на экран. Все складывается медленно, без лишнего шума, но четко: как пазл со множеством серых деталей. Пока я не вижу картины целиком, но точно знаю: если этот человек замешан, то все, что было до — только начало.

Письмо от Сары приходит раньше, чем я успеваю допить кофе. Без приветствия, без предисловий, один только архив в облаке и короткая приписка: «Если пойдешь по следу, не удивляйся, что начнут оборачиваться».

Я открываю папку.
Черно-белые сканы старых вырезок, обрывки заметок, интервью, которые так и не вышли в печать. Заголовки выцвели от времени, но кое-что бросается в глаза сразу — подписи к фотографиям.

Вот, например, фото благотворительного бала десятилетней давности: Грейс Андерсон — еще моложе, с другим цветом волос — и сенатор Уитлоу. Она улыбается, держит в руках бокал, а его ладонь, почти небрежно, лежит на ее талии. Подпись: «Спонсор вечера — клиника “Сэнт-Мэри”, при поддержке фонда “Свет надежды”».

Фонд «Свет надежды», название знакомое.
Я вбиваю его в базу и нахожу, что он действительно связан с программами усыновлений, в том числе международных. Часть дел по нему рассматривалась в судах, но ни одного уголовного приговора. Только административные взыскания, недоказанные обвинения. Все так же стерильно вычищено, как и в остальных историях, где всплывает Уитлоу.

Я листаю дальше. Сара сохранила рабочие записи не для статьи, а для себя, но теперь они пригодились для дела. В одной из них — заметка о неофициальной встрече сенатора с медицинским лобби. В другой — протокол заседания комитета по социальной защите, где он отклонил инициативу по ужесточению контроля частных клиник.

Один файл особенно странный: скан письма от какой-то женщины, датированного годом, когда исчезла та самая девушка. Письмо не публиковалось, но Сара оставила его с пометкой: «Посмотри, не перегнул ли он палку.»
В письме расплывчатые жалобы на «манипуляции с документами», «подмену данных» и «пациентку, которой не помогли». Без конкретных имен, без обвинений, только запрос женщины, явно напуганной, но решившейся написать.

Именно такие неприглядные куски ускользающей правды я и ищу. Пока в картине все еще нет крови, но есть пугающий узор, складываемый из следов одних и тех же рук и чужих решений, которые меняли жизни многих. Возможно, это и есть истинное лицо убийцы: не человек в маске, а система, прикидывающаяся заботой.

Я захлопываю ноутбук.
Теперь я знаю, с чего начну разговор с Уитлоу. Но прежде звоню Саре.

— Спасибо, — говорю коротко. — Это больше, чем я ожидала.
— Не благодари. Просто пообещай, что не сгоришь, если к этому дотронешься. У них крепкая броня. А у тебя только кофе и память.

Седьмая глава

Я делаю второй глоток и первый раз за этот день чувствую что-то похожее на тепло. Кофе не растворяет усталость, но растекается в груди, как редкая передышка между бесконечными бурями.

— Простите, — слышу слева от себя, — но вы Арабелла Найт?

Я оборачиваюсь и вижу девушку лет двадцати пяти в деловом костюме с юбкой-карандашом, с аккуратным пучком, аккуратным макияжем и тонкими пальцами, в которых она сжимает телефон. Рядом с ней бледно-серое пальто, а в глазах застыла легкая тревога, будто она делает то, смысл чего сама не до конца понимает.

— Да, — киваю я автоматически, не слишком удивляясь вопросу. После Смотрящего мое фото много раз попадала в газеты, так что время от времени я сталкивалась с узнаванием на улицах.

Девушка протягивает мне свой смартфон. Экран погашен, но я слышу глухой звук из динамиков, намекающий на то, что соединение установлено.
— Это вас, — говорит она.

Я непонимающе смотрю на нее и решаю уточнить, будто мне послышалось:
— Что?

— Мне тут позвонили. Сказали, передать вам. Арабелле Найт.

Я беру телефон в руки. И хотя его только что сжимала своими пальцами моя соседка по барной стойке, этот прямоугольник пластика и металла кажется очень холодным. Девушка совсем чуть дрожит, едва заметно, и, кажется, я тоже начинаю тоже, но все-таки подношу трубку к уху:
— Алло?

Сначала я слышу только механическую тишину, но очень скоро раздается голос. Тот, что я теперь узнаю из тысячи. Он говорит медленно и почти нежно:
— Ты ведь все еще хочешь понять меня, Ара?

Мир вокруг будто проваливается сквозь звуки кофемолок, голосов, гудков за окном. Я сижу в обычной кофейне с десятками сиропов на полках и мебельной обивкой из дешевой кожи, а прислушиваюсь к голосу, который сопровождает смерть.

Он снова нашел меня.

— Ты хорошо работаешь, Ара, — произносит голос без насмешки, скорее даже с уважением. — Ты идешь в правильном направлении. Почти не сворачиваешь.

Я сжимаю телефон крепче. Кофе передо мной начинает остывать, но теперь это просто лишняя просто деталь чужого мира. Голова гудит, пульс в висках становится четче, чем все остальные звуки.

— Почему Грейс? Зачем убивать? — спрашиваю глухо. — Почему этот ребенок?

— Ты уже знаешь, — отзывается он после долгой паузы. — Просто еще не позволяешь себе признать это. Иногда, чтобы спасти одну жизнь, нужно прервать другую. Ты видела ее счета, ее связи. Ты уже почти у цели. И ты сможешь спасти гораздо больше, чем одну жизнь.

Я молчу. Губы пересохли, даже язык кажется чужим телу.

— Прости, что не позвонил раньше, но теперь с твоими телефонами все иначе: прослушки, фильтры, отслеживание. Умно, но бесполезно. Ты ведь знаешь, я все равно найду способ, — он делает паузу — чуть длиннее обычного. — А ты не говори об этом звонке. Ни Рэйчел. Ни Джереми. Ни начальству. Если хочешь, чтобы мы еще говорили — держи это между нами.
Я не отвечаю, просто не успеваю придумать никакой реплики, которая была бы существенной в этой беседе. Его голос становится тише:
— Ты ведь сама хочешь, чтобы я не исчез. Правда?
Я снова молчу, он ведь и так знает ответ.

— Мы еще поговорим, Ара. Скоро, — прощается мой невидимый собеседник, и связь обрывается.

Я остаюсь с чужим телефоном в руках, с выдохшимся капучино и чувством, что он снова сделал первый шаг, а я теперь должна сделать следующий.

Я медленно опускаю руку с телефоном, почти серьезно опасаясь, что тот может взорваться от звука его голоса. Девушка рядом смотрит с легким беспокойством. Я рассматриваю ее внимательнее: молодая, светловолосая, с веснушками на щеках и открытым, почти наивным взглядом.

— Все хорошо? — заботливо спрашивает она.

Я киваю, слишком резко.

— Да, просто… работа, — бормочу в ответ, понимаю, насколько нереалистично это звучит. — Извините. Спасибо.

Протягиваю ей телефон, и пальцы предательски дрожат. Она берет его, ничего не спрашивает, только кивает, будто втайне рада, что мой разговор к ней не имеет никакого отношения. Я оставляю на столешнице банкноту, даже не проверяя ее номинал. Кофе так и остался почти нетронутым, с холодной пенкой на поверхности.

— Ваша сдача, — кричит мне в спину бариста, но я не оборачиваюсь. Выхожу на улицу, и как будто погружаюсь в воду: быстро и глубоко. Воздух снаружи кажется холодным, но этого мало.

Я дохожу до машины, касаюсь ручки двери, чтобы открыть и не могу этого сделать.

Все внутри скручивается. Грудная клетка будто ломается изнутри. Сердце колотится в шее, пульс отдает в зубах. Глаза щиплет, дыхание срывается. Я пытаюсь вдохнуть, но выходит рвано, будто легкие царапаются о наждачную бумагу.

Я опускаюсь на асфальт, не заботясь, как это выглядит: сил, чтобы просто стоят, не осталось. Спина прижимается к холодному металлу водительской двери. Я сгибаю ноги, обнимаю саму себя, чтобы успокоиться. Мир сужается, из реального остается только ощущение капель пота на висках и собственного сбитого дыхания.

Я не должна была бояться, не могу позволить запугать себя. Но все, что происходит, подобралось слишком близко ко мне.

Телефон звенит в кармане, не слишком громко, но отчетливо. Именно он напоминает мне о существующем вокруг мире, но сначала я не реагирую. Просто сижу, все также прислонившись к двери машины, вдавливая лопатки в металл, ощущая, как с каждой секундой паника накрывает плотнее. Руки дрожат, как на морозе, хотя воздух не настолько холодный.

Восьмая глава

Пекарня на углу кажется странно уютной, почти фальшиво-сказочной в этом городе, где под каждой улыбкой может прятаться отчаяние, а за запахом корицы — боль.
Я прихожу чуть раньше, чтобы занять столик у окна, тот, что чуть в тени и не слишком близко к проходу. Идеальное место, если хочешь видеть, но не быть увиденной. Я не знаю, каким он будет, тот доктор, которого я жду. Окажется ли он хорошим человеком или полезным свидетелем? Не знаю даже, что именно хочу от него получить. Но если он скажет правду, хотя бы часть — это уже будет немало.

Он входит почти незаметно. Высокий, сухой, прямая спина, почти военная выправка. Одет просто: нейтральные серые брюки, куртка на молнии, кроссовки. На голове неуместная кепка с броским логотипом «Giants» выглядит так, будто он купил ее в сувенирной лавке прямо перед нашей встречей. Вроде бы ничего особенного, и все же я узнаю его сразу.

Я поднимаюсь, шаг вперед, киваю:
— Леонард Рэндольф?
— Мисс Найт, — он устало, но искренне улыбается. — Не возражаете, если я сначала возьму что-нибудь перекусить?
— Конечно. Хотите, я закажу?

Он легко соглашается:
— Горячий шоколад со сливками. И кусочек киша со спаржей и рыбой, если есть. Они тут его делают неплохо. Звучит странно, но, уверяю вас, прекрасно сочетается.
— Поверю вам на слово, — усмехаюсь я в ответ и поднимаюсь со своего места.

Подхожу к стойке, делаю заказ. Себе беру мятный чай: пить и есть я не хочу, но нужно что-то, чтобы занять руки. Выбрать кофе в этом состоянии — все равно что влить бензин в уже горящий мотор. Поэтому, вода и мята, ничего лишнего, иначе не соберусь.

Возвращаюсь к столику. Доктор снял кепку, уложил ее рядом с салфеткой, руки сцепил на столе. Внимательно смотрит на меня, как человек, который уже слишком много знает, чтобы пугаться допроса.

— Спасибо, — говорит он тихо, принимая чашку.
— Спасибо вам, что согласились встретиться.

Я не сразу нахожу, что сказать. Этот разговор будет непростым.

— Доктор Рэндольф, — все-таки начинаю я, но он чуть поднимает руку, мягко перебивая:

— Просто Леонард. Я уже давно не доктор, мисс Найт. И если мы хотим поговорить по-человечески — пусть будет по-человечески.

Я киваю:
— Хорошо, Леонард.

Он делает глоток горячего шоколада, сдвигает чашку чуть ближе к себе. Я чувствую, как он понемногу расслабляется, хотя все равно выглядит как человек, привыкший за много лет фильтровать каждое свое слово.

— Мне бы хотелось услышать ваши воспоминания о клинике «‎Сэнт-Мэри». Общие, если можно. Когда вы там начали работать?

— Девяносто шестой год, — отвечает он без паузы. — Тогда я только вернулся в Нью-Йорк. Детей принимал еще в госпитале Колумбии, но потом перевелся — по семейным обстоятельствам. В «‎Сэнт-Мэри» проработал больше двадцати лет.

— И уволились шесть лет назад?
— Да. Уже тяжело было: ни сил, ни нервов не хватало. Да и руководство сменилось. Атмосфера стала... другая, — он делает паузу. — Когда уходил, заведовал отделением доктор Эллис. До него руководство менялось часто, не успевали даже таблички на дверях обновлять. Но Эллис задержался.

Я киваю, записывая короткие пометки в блокнот:
— Что вы можете сказать о самой клинике? Как она работала? Что вспоминается?

Он откидывается чуть назад, сцепляет пальцы. Смотрит не на меня, а, скорее, сквозь, в какие-то свои воспоминания:

— Клиника как клиника, она была обычной. Не хуже, не лучше. Среднее финансирование, нормальный штат. Иногда не хватало койко-мест, иногда — лекарств. Но в целом работали нормально. Женщины приходили, рожали, уходили, — Леонард криво усмехается. — Все как у всех.

Я не перебиваю. Жду, чувствуя, как он нащупывает между строк то, о чем действительно хочет — или боится — рассказать.

— Было много хорошего. Но и много странного. Иногда чувствовалось — что-то ускользает. Что-то, что не касается врачей напрямую, но влияет на всех. Не в отделении, а чуть выше.

Я поднимаю глаза:

— Что вы имеете в виду?

Леонард не отвечает сразу. Только снова берет чашку, дует на сливки, отхлебывает. Потом говорит спокойно:

— Пока я работал, меня это не касалось. Но теперь я думаю, может, и должен был обратить внимание.

— Вы, наверное, знаете о скандале, случившемся девять лет назад, — я пытаюсь направить его в нужное русло. — Когда из «‎Сэнт-Мэри» почти подряд исчезли восемь новорожденных.

Леонард молчит, потом опускает взгляд. Его руки лежат на столе, но пальцы слабо подрагивают. Он сам себя ловит на этом движении и старается остановить его, сжав кулаки.

— Знаю, конечно, — голос мужчины становится тише. — Тогда все замяли очень быстро, не было никакого шума.Я тогда еще подумал, что если бы не форма, можно было бы решить, что мы работаем не в больнице, а на каком-нибудь... объекте с допуском. Все казалось слишком контролируемым.

— Вы ведь работали в тот период?

— Да. И принимал роды у нескольких из тех матерей, — он смотрит на меня. — Помню девочку Эмму, в апреле родилась, а пропала одной из первых.

Я замираю. Он помнит, значит, правда все видел.

Девятая глава

Поздний вечер — самое странное время суток в участке. Все еще в движении, но будто немного на автопилоте. Я прохожу мимо дежурных, киваю Джереми, который что-то обсуждает с ночной сменой у кофейного автомата, и почти сразу натыкаюсь на Рэйчел. Она стоит, прислонившись к своему столу, с планшетом в руках и хитрым прищуром.

— Хочешь интересное? — спрашивает, даже не здороваясь.

Я вздыхаю, киваю и ставлю сумку на стол.

— Та медсестра, Линда Мэйсон, чье имя ты прислала… — Рэйчел делает паузу, явно смакуя момент. — Она несколько лет была замужем за Луисом Монтальво, членом картеля.

Я удивленно моргаю, а потом чувствую, как все на мгновение замирает. Имя щелкает в памяти, как включатель, и я полностью сосредотачиваюсь на услышанной новости.

— Подожди… — я прикрываю глаза, вспоминая. — Кай говорил, совсем недавно кто-то убил ближайшего друга Джареда Санчеса. Имя жертвы — Луис Монтальво.

Рэйчел только молча кивает:

— Значит, у нас убита медсестра, работавшая напрямую с доктором Эллисом и еще жена члена картеля. И этот самый муж теперь тоже мертв, по тому же сценарию, что и Санчес?

— Похоже на то, — я говорю тише, обдумывая информацию. — Линда повесилась девять лет назад без особых странностей. А теперь Монтальво. Совпадение?

Я заранее знаю, что ответит Рэйчел.

— Я в такие совпадения не верю, — сухо отзывается она в точном соответствии с моим предположением.

В дверях появляется Джереми, он поднимает руку, привлекая наше внимание:

— Машина готова. Патрульные уже ждут у въезда. Ордер у меня. Едем?

Я хватаю пиджак с вешалки, чтобы не замерзнуть ночью, и киваю.

— Едем. Пора посмотреть, что скрывают архивы «‎Сэнт-Мэри».

Добираемся без пробок, но уже достаточно поздно: приемный покой не работает, в больнице только дежурный персонал. Вообще, поздний вечер в клинике — это почти как поздний вечер в участке. Все будто функционирует, но уже по остаточному принципу. Свет на фоне ночи неестественно белый, коридоры пусты, воздух пахнет дезинфекцией и усталостью.

Когда мы входим в вестибюль, девушка на ресепшн поднимает голову, чуть сдвигает очки на переносице и морщит лоб, на явно не ждала делегации с ордером на обыск. Джереми подходит первым, спокойно, вежливо, без нажима, но с той уверенностью, которая не требует лишних слов, и протягивает ордер.

— Доктор Эллис сейчас здесь? — спрашиваю, уже предполагая, что услышу в ответ.

— Нет, он обычно уходит после шести… — девушка теряется, взгляд бегает между нами. — Его кабинет на третьем этаже, но он закрыт.

— Отлично, мы подождем и его, и документы, — говорю, быстро оценивая обстановку. — Нужен доступ к электронным и печатным картам пациентов. Все, что касается родильного отделения.

Рэйчел уже занимает ее место за стойкой и открывает системный терминал. Я замечаю, как ловко она адаптируется: пальцы быстро бегают по клавишам, а сама Рэйчел как будто годами работала именно в этом кресле.

Патрульные по команде Джереми расходятся: двое поднимаются к приемным кабинетам, другие идут через коридор к административному крылу. Я чувствую, как воздух меняется, не в силах маскировать нарастающее напряжение.

Одна из медсестер — высокая, темнокожая, с прической, затянутой в строгий пучок, — кивает мне, предлагая следовать за ней.

— Архив у нас в подвале, — говорит она, не оборачиваясь. Голос у нее спокойный, но напряжение чувствуется в походке.

Я киваю, хотя она не видит, и иду за ней по длинному, бледному коридору. Здесь пахнет бумагой и старым пластиком. Когда мы спускаемся в подвал, лампы на потолке мерцают с едва уловимым треском. Медсестра достает ключ-карту, открывает дверь и кивает в сторону стеллажей.

— Вот. Карточки за последние двадцать лет. В алфавитном порядке, но часть старых дел дублируется в оцифровке. Что конкретно ищете?

— Младенцев, родившихся девять лет назад, в течение первого полугодия. Особенно тех, чьи дела могут быть помечены как «‎дополнительное наблюдение» или что-то в этом роде. Дополнительные анализы, ненужные обследования. Может, знаете что-то подобное?

Медсестра смотрит на меня с любопытством, но не задает лишних вопросов и лишь отрицательно качает головой.

— Тогда вот этот сектор. «‎Эс» — как «‎Special Note». Мы писали так, если ребенку требовалась особая проверка или, как тогда говорили, наблюдение вне протокола.

Я киваю. Протоколы — это хорошо. Протоколы всегда оставляют след, даже когда его пытаются прятать. Я беру в руки первую папку. Пальцы дрожат едва заметно, но достаточно, чтобы я это почувствовала. Я знаю, за что берусь. И знаю, что если эти дети действительно были «‎помечены», я должна найти, кем и зачем. Кажется, задачка меня ожидает посложнее, чем со Смотрящим.

Я опускаюсь на пластиковый стул, такой же хрупкий и временный, как все здесь. Вокруг меня стеллажи, старые картонные папки с пожелтевшими ярлыками. Свет лампы выхватывает пыль в воздухе. Рядом стол, на котором уже лежат первые три дела. Я листаю их одно за другим, аккуратно, не спеша.

Карточки в основном написаны от руки, подписи акушерок, графы, в которых кто-то когда-то видел будущее. Я ищу детей, родившихся в тот же период, что и Эмма-Мэй. Делаю пометки в блокноте, отмечаю повторяющиеся фразы. У нескольких из них внизу страницы вижу один и тот же штамп, тусклый, будто полустертый: «Under extended neonatal observation». Но это не то, что я ищу. Но очень скоро беру в руки папку, где на первой же странице нахожу нужную надпись. NBP-R/3. Передо мной дело девочки, родившейся на три недели раньше Эммы. Затем попадается еще одно — февральского мальчика. И еще два. В каждом — пометка, написанная размашистым почерком, виднеется сразу, она словно значимее имени, данных о родителе или каких-нибудь медицинских показателей.

Десятая глава

Я просыпаюсь от внутреннего будильника, четко понимая, что пора действовать. Поднимаюсь с постели слишком быстро, будто одна секунда промедления что-то изменит, хотя резкие движения для меня не просто бессмысленны, они скорее вредны. Голова тут же начинает болеть, но пока еще терпимо. Можно было бы, конечно, избежать этого, дав мозгу проснуться окончательно, но в целом боль стала почти привычным фоном моей жизни, как серый свет за окнами. Пару минут я просто стою, глядя в стену, и пытаюсь вспомнить, что за день. В этом деле дни не меняются, они просто продолжаются, тянутся друг за другом, и за временем становится слишком сложно уследить.

В телефоне пусто. Ни сообщений, ни звонков. Все на паузе. И именно это беспокоит больше всего.

Я бреду на кухню, включаю кофемашину и опираюсь на столешницу. Пальцы привычно листают блокнот, я вглядываюсь туда, где уже в темноте вчера записала список имен, фактов, кусочков, которые не складываются вместе. Доктор Эллис. Грейс. Рэндольф. Линда Мэйсон. Луис Монтальво. Санчес. Сенатор Уитлоу. Как будто кто-то вытягивает нити по одной, и я просто иду следом, вцепившись в край каждой. Как они все связаны друг с другом? И точно ли связаны?

Кофе на вкус горький, почти жгучий, но я не добавляю ни молока, ни сахара. Пью стоя, потому что садиться — значит позволить телу поверить, что есть хоть какой-то отдых. А отдыха нет, есть только ожидание. И холод, который нарастает в груди с каждым новым пустым фрагментом.

Телефон звонит, когда я почти решаю, что пора ехать в участок самой, не дожидаясь повода. Экран светится, и я вижу имя Джереми.

— Ара, — голос у него удивленно-бодрый, с тем напряжением, которое появляется, когда что-то действительно происходит. — Один из ноутбуков запел. Точнее, внешний диск. Наши айтишники вытащили из нее зашифрованную папку. Там, похоже, копии удаленных записей. Карточки. Списки. Что-то странное, но вполне читаемое.

— Ты уверен?

— Почти. Но ты сама захочешь это увидеть. Мы ждем тебя у айтишников. Я сказал им не открывать до твоего прихода, они уже все покажут.

Я уже стою в коридоре в куртке, даже не замечаю, как застегиваюсь. Через минуту выхожу из дома, не заперев дверь с первого раза. Голова по-прежнему гудит, но сейчас это даже к лучшему — боль позволяет не думать о страхе. Потому что если в этих файлах действительно есть то, о чем я думаю — мы сделали первый шаг внутрь настоящего ада.

В участке царит утренний полумрак, такой, что все кажется не до конца настоящим. В серверной тепло, воздух гудит от техники, и свет от мониторов будто режет глаза. Джереми и двое ребят из техотдела уже ждут, когда я захожу. Один из них — худой, в очках — зачем-то протягивает мне наушники и кивает на экран.

— Все готово. Мы не стали открывать папку без вас, но шифр тривиальный, скорее всего скрыли просто от любопытных.

Я киваю и сажусь ближе к экрану. Папка называется просто: «Анализы группа 3». Внутри — несколько файлов электронных карточек, в точности повторяющих структуру бумажных.

Я пролистываю первую. Мальчик. Имя, вес при рождении, параметры. Все вроде бы стандартно, но внизу то самое примечание, о которой уже говорил пока что наш единственный свидетель: NBP-R/3. Вторая карточка — девочка. Почти та же структура, та же отметка NBP-R/3.

Третья карточка — Эмма Линн. Или, точнее, та, что теперь зовут Мэй. Я замираю. Фото матери, имя — все совпадает. Возраст, срок родов. Все говорит о том, что это действительно она. И снова, внизу:NBP-R/3.

— Что за код? — спрашивает Джереми, заглянув через плечо. — Это не медицинская метка?

— Медицинская, — тихо отвечаю я. — Но это и есть та пометка, про которую говорил Рэндольф. Не конкретный диагноз, не обязательный протокол — внутренний маркер для перестраховки.

— Может, какой-то идентификатор? — подает голос второй айтишник. — Если это внутренний код определенной программы… или группы риска.

— Или группы отбора, — говорю я, и в голове уже вспыхивает догадка.

Четвертая карточка — все та же надпись. NBP-R/3. Пятая — тоже. Все дети из скрытой папки с этим маркером.

— Мы можем по этой пометке попробовать найти похожие случаи? — спрашиваю я. — Пройтись по архивам?

— Да, — айтишник уже щелкает по клавиатуре. — Если сохранились электронные записи, то по коду можно вытащить все, что помечено как NBP-R/3. NBP или R тоже поищу, что-то наверняка есть, если это целая система.

Я прижимаю пальцы к вискам, ощущая, как кровь стучит в голове:

— Это же не просто список детей. Их выбрали заранее под какую-то цель, пометили.

— Кто выбрал? — Рэйчел появляется в дверях, с чашкой кофе. — Доктор Эллис?

— Возможно. А может, кто-то еще выше. Но у нас есть зацепка. Теперь надо найти остальных, если они были.

Она ставит чашку рядом, смотрит в экран. Секунду молчит.

— Ты хочешь сказать, что эти дети — часть какой-то… программы?

— Я хочу сказать, что у убийцы был повод. И, возможно, свой собственный доступ к этим файлам.

— Там есть еще несколько аудиозаписей, — говорит айтишник, и я понимаю, зачем были нужны наушники, но сейчас воспользоваться ими нет времени. — Судя по названиям — записи сеансов с психологом.

Одиннадцатая глава

В участке, как и везде, поздний вечер, кругом полумрак, перемешанный с ламповым светом и запахом кофе, который уже давно перестал быть свежим. Несколько человек из ночной смены дремлют над бумагами, кто-то из наших задержался, чтобы закрыть хвосты. Стоит разговоров, негромкий, приглушенный, но все равно живой и как будто немного усыпляющий. Мне тут сейчас делать нечего, но домой не хочется, да и мысли никак не удается взять под контроль, а на работе есть хоть какая-то структура.

Я прохожу к своему столу и, не включая монитор, просто смотрю в экран. Как будто надеюсь, что там отразится ответ. Или зазвенит уведомление, и, как бывает в кино, когда все сложится в одну правильную, идеально выстроенную цепочку. Но монитор черный и пустой, как и мои мысли в этот момент.

— Найт, — окликает кто-то, и я оборачиваюсь. Молодой коп, новенький, кажется, из тех, кого Рэйчел называла «еще не ожесточился». Он держит в руке конверт, плотный, кремового цвета, с каллиграфически выведенным моим именем. Ни адреса, ни штампа, просто Арабелла Найт, черными чернилами, красивым, почти женственным почерком.

— Кто это принес? — спрашиваю, принимая его аккуратно, словно вещдок.

— Женщина. Бездомная, вроде бы. Сказала, что это по текущему делу, и ушла, — он пожимает плечами. — Я догнать ее не успел. Но она точно вас назвала по имени.

Я киваю, и он уходит, а я остаюсь наедине с этим фрагментом чего-то чужого. Неуловимого.

Конверт греется в ладонях, шелковистый, слишком изысканный для улицы. Он не пахнет ни духами, ни бумагой, только чистотой. И выглядит не как случайное письмо, а как тщательно продуманный шаг. Как если бы кто-то хотел сказать: «Я ближе, чем ты думаешь. Я вижу тебя. И я знаю, что ты все поймешь, если откроешь.»

Я не спешу. Провожу пальцем по почти выгравированной линии «А».
Все, что я делала до этого момента — поиск, звонки, разговоры, поездки — вдруг сжимается до одного решения: вскрыть или не вскрыть. Повернуть или остаться на месте. Прямо здесь, в участке, где вроде как все должно быть под контролем, но уже давно не чувствуется безопасным, передо мной стоит один из самых важных выборов.

Это развилка моего пути. И мне хочется на миг остаться на ней: в ожидании, в дрожащем полушаге. Но, конечно, любое ожидание в такой ситуации — это иллюзия.

Я вскрываю аккуратно, конверт, будто боюсь повредить нечто живое. Внутри один-единственный листок кремовой бумаги. Никаких угроз, которые можно было бы ожидать. Без подписи. Только адрес, дата, время и внизу, чуть в стороне, написано от руки:

«Не опаздывай, Бэлль. Ты ведь всегда злилась, когда приходилось кого-то ждать».

У меня перехватывает дыхание.

Так называл меня только он.
Брат.
Бэлль — уменьшительное от Арабеллы, но звучало не слишком официально, а по-домашнему, мягко, как детское одеяло, пахнущее летом и усталостью после долгих прогулок.

Никто не мог этого знать. Ни один из моих коллег, ни Кай. Даже мама, которая на самом деле приемной, но все-таки смогла стать хоть насколько-то близким человеком. Но Бэлль называл меня только мой брат, которого я не видела с самого детства.

И тот, кому он когда-то рассказал.

Я быстро сворачиваю листок и возвращаю его обратно в конверт. Поднимаю голову и встречаюсь взглядом со Штерном, замершим у двери своего кабинета. Он не делает ни шага, но пристально наблюдает за мной. Как охотник, уверенный, что добыча все равно вернется к нему, пробежав по кругу, что привычка возьмет верх. Но сейчас привычка докладывать дает сбой.

Я стараюсь выдохнуть спокойно, сжимаю губы и прячу конверт в сумку, словно просто получила какую-то бумажную ерунду. Улыбаюсь — почти — и киваю, проходя мимо. Не даю себе права на бегство, только быстрый шаг, чуть шире, чуть резче обычного.

Смена закончена. Я не обязана объяснять, куда иду.

Но знаю: этот адрес всего в нескольких кварталах. Встреча назначена через час. Значит, у меня есть сорок минут, чтобы добраться, собраться и, возможно, сделать самый важный выбор за последнее время.

Если он и правда знал моего брата… если он знал меня, когда я была Бэлль — что он знает теперь?

Бар находится в одной из тех подворотен, которые днем выглядят как короткий путь к ограблению, а ночью — как обещание странного приключения. Неоновая вывеска мигает лениво, как уставший глаз, пытающийся не заснуть.
«Divine» — гласит она. Божественный. Иронично. Ни в чем здесь нет ничего божественного.

Внутри пахнет цитрусовыми чистящими средствами, фруктовым дымом, алкоголем и чем-то мягко-сладким, типа геля для душа или дешевого парфюма с претензией на изысканность. Музыка пульсирует где-то в глубине зала, напоминает ритуальный бит, повторяющийся и гипнотический, от которого хочется опустить веки и сдаться.
Люди, развалившиеся на лакированных диванах, не танцуют, они растворяются в этой музыке и позволяют атмосфере поглотить себя. Разговоры ведутся вполголоса, и все помещение дышит томной, почти бархатной усталостью.

Я едва делаю шаг внутрь, как передо мной вырастает высокий охранник с лицом, которое не запоминается. Заглядывает в сумку, скользит взглядом по мне и кивает в сторону боковой двери.

— Пожалуйста, пройдите со мной.

Я молча иду за ним в тень, в мягкий полумрак. Мы проходим через узкий коридор, мимо дверей с замершим светом, и, наконец, он открывает одну и жестом приглашает войти.