Обо мне радуйся

Глава 1

Москва. Весна 1612

Наталья туго метала косу, глядя в малое оконце на главку церкви, да ждала дурных вестей. И не с того, что упредили, а с того, что сердце шептало – быть беде. Прошлой ночью сон видала, чудной и жуткий, оттого очнулась и подскочила на лавке да долго еще молилась на икону, какая досталась ей от матушки, просила уберечь от напастей. Чуяла боярышня, что сон в руку, что вскоре жизнь ее повернется, да неизвестно еще каким боком: плохим иль навовсе страшным.

Будто по думкам Натальи послышалось глухое буханье двери, а послед в горницу вскочила щекастая девка: глаза по плошке, коса разметана.

– Наталья Лексевна, боярин кличет!

– В злобе? Иль просто куксится? – Наталья, встала с лавки, оправила нарядный шитый летник* и уготовилась принять свою участь, надеясь на Господа и малость – на себя.

– В злобе, боярышня, как есть в злобе, – девка глядела жалостно. – У тебя вон давешний синяк еще не сошел, а нынче нового жди. За что ж он тебя так? И ведь некому за сироту вступиться.

– Не скули, Матрешка, – Наталья и бровью не повела. – Не убьет же, не покалечит. Вдарит для острастки. Не впервой.

– Натальюшка Лексевна, лебедь наша белая, ты стерпи. Ну что ж теперь-то, – Матрешка утешала, как умела.

Боярышня собралась уж за порог, но остановилась и обернулась к сенной девке, разумея, что ее доля куда как отраднее: на подворье бояр Аксаковых челядь не секли, не наказывали.

– Матрена, поучаешь меня? – Наталья бровь изогнула гордо. – С чего бы?

– Так я... – девка потупилась, видно, вспомнила с кем говорит.

– О себе думай, мое – мне оставь.

– Прости, Наталья Лексевна, не серчай.

Наталья вздохнула глубоко, метнулась взором к матушкиной иконе, после перекрестилась и шагнула вон из горницы.

Шла по богатому терему*, слушала, как шепчутся по углам бабки-приживалки, как читает нараспев Часовник* боярская дочь Анна, спотыкаясь на всяком слове. Видела за приоткрытой дверью горницы боярыню Татьяну, вторую жену Василия Аксакова, полную, мягкотелую и вечно недужную, а рядом – двух девок, что махали над ней широкими платками: весна случилась ранняя, а топили в дому, как в лютую зиму.

Свернула Наталья к лестнице, спустилась на мужскую половину и прижалась к стене, пропуская ражего Бориса Аксакова, хозяйского сына. Послед привычно выпрямила спину, глядя в пол, как и положено девице.

– Наталья, здрава будь, – кинул слово Борис. – Жена моя привет тебе прислала и гостинец. Передал челядинцу Мишане, так ты забери. И не бойся ничего, отец гневливый, но не бездушный. Прости его, служба донимает, вот он и лютует.

– Дай тебе бог, – Наталья урядно поклонилась и посмотрела в темные глаза Бориса. – Боярыне Елене привет от меня. Знала бы, что в гости будешь, так и ей бы подарок уготовила.

– Наташа, – Борис качнулся к боярышне, – отец велел трогаться из Москвы, резня грядет.

– Да как же? – Наталья вздрогнула. – Только отстроились после пожарища и снова беда?

– Иного бойся, – Борис нахмурился, грозным стал. – Зря от меня нос воротила, зря отлуп дала. Теперь отдадут тебя полоумному Ваньке Морозову. Дура ты, Наталья.

– Борис Василич, отойди, близко ты, – боярышня едва в стену не вжалась, но глаз не отвела, зная, что не время быть бессильной. – Ты грешить меня сманивал. За что ж ругаешь? За то, что против Бога и уряда не пошла?

– Любила б, согрешила, – Борис склонился к ней, задышал часто. – Чем я тебе не хорош? Жила бы в своем дому, при злате, при нарядах, пусть не женой, но любой. Холил бы тебя, лелеял. Что смотришь? Зачем тревожишь меня опять?

– Отойди. Не любила и не полюблю, вот и весь мой сказ, – Наталья смотрела прямо, говорила тихо и словам своим верила.

Поверил и Борис, потряс головой, будто морок с себя скидывал, отвернулся и пошел уж было по сеням, но остановился:

– Отчего? Так плох я?

– Не плох, – правду молвила, – а меня хотел дурной сделать. Скажи, Борис Василич, любил бы, если б я честь уронила и стыд отринула?

– Красивая ты, – вздохнул чужой муж. – Но иное в тебе покоя не дает. Духом уж очень крепка. С виду лебедушка, а не своротить, ни испугать. Да и сам я кругом виноват: донимал тебя, проходу не давал. Ненавидишь теперь.

– Не туда смотришь, Борис Василич, – Наталья качнулась к нему. – Жена тебя любит, о тебе радуется, а ты не замечаешь. То дар божий, так не отталкивай его, прими и счастлив стань.

Он не ответил, ожег горчим взором и ушел, оставил боярышню одну в сенях. Наталья сгорбилась вмиг, выдохнула и кинула муторный взгляд в оконце, в какое всегда смотрела прежде, чем войти к дядьке Василию. Там за толстым стеклом виднелись маковки собора Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву*, да малая рощица, какая уж укуталась зеленой дымкой, ожидая погожих дней, а за ними – и красного лета.

– Господи, не оставь заботой, – взмолилась боярышня. – Убереги от беды, защити, не отдавай в жены полоумному.

Высказала оконцу, да и задумалась. Вспомнила мечты свои дурные про то, как покинет постылый дядькин дом, как уйдет далече, чтоб найти место, куда ни человек, ни зверь не доберутся, и засияет там чистый божий свет, заотрадит жизнь и душу успокоит.

– Наталья! – Грозный окрик дядьки смахнул тоскливую пелену с глаз боярышни и заставил торопиться.

– Иду, дяденька, – вмиг подобрала подол богатого летника и метнулась к большой горнице, толкнула дверь и перешагнула через порог. – Здесь я.

– Ах ты, коза безрогая! – боярин замахнулся ударить. – Где скачешь?! Я ждать тебя должон?!

Наталья и не подумала отступить, в глаза дядьке глядела без опаски:

– Василий Петрович, ты руку-то опусти, чай, не бездельничала, по делам твоим хлопотала.

– Ты! – Взор боярина заволокло яростной пеленой, шея побагровела. – Ты кто есть такая?! Боярышня без роду, без племени! Ключницей заделалась, так все теперь можно?! Воли много взяла!

– Так сам и дал, – Наталья уж давно привыкла к крику, не пугалась и знала, что сказать в ответ. – Три зимы тому. Забыл, никак?

Глава 2

– Наталья Лексевна, а мы как же? – рыдала толстощекая Матрешка.

– Не плачь, – боярышня оглядывала возок, считала мешки, да все сбивалась: по рассветной темени плохо видела. – Миша где?

– Тут я, – подошел челядинец, поклонился уныло. – Что ж нам теперь? По миру идти? Боярин отпустил, деньгу дал, так разве ее хватит?

– Тихо, – Наталья поманила обоих за угол хоромины, дождалась, когда подойдут и зашептала: – Из Москвы уходите. Сыщите место на церковной земле, там и обживайтесь.

– Так как же обживаться-то? – Матрешка утерла распухший нос рукавом.

– Миша, прими, – Наталья протянула два мешочка с серебром. – Возьми горсть, остальное припрячь. И тебе, Матрена, подарок. Не показывайте никому, молчите. Уйдете сразу, как мы съедем со двора.

– Наталья Лексевна, дай тебе Бог! – Мишаня упал на коленки и уперся лбом в землю. – Хоть весть пришли, как тебе при муже живется. Отправь человека к купцу Скобелеву, а мы уж с Матрешкой станем наведываться к нему.

– Лебедушка наша, матушка, – Матрешка рухнула, будто подкошенная. – Храни тебя Господь, сердешную.

– Н-у-у-у, развели мокрядь, – Наталья не стала позориться перед челядинцами, слезы сдержала. – Мишка, ты б хоть порты себе новые справил. Глянь, протрутся вскоре. Не рыдайте, Бога не гневите. Живы все и в здравии.

И пошла, не оглядываясь. Боялась расплакаться, разумев сей миг, что те два челядинца за углом и есть ее родня: с ними росла, с ними смеялась и с ними горе нянькала.

– Нарядилась, дурища, – боярин Василий сошел с крыльца. – Говорил же, оденься поплоше.

– За дочкой твоей донашиваю, – Наталья и не подумала робеть. – А у нее сплошь шелка, да парча, да сапожки алые. Своего у меня нет и не было. Вон и перстни Анюткины на мне. Ей на пальцы уж не лезут.

– Ах ты, – дядька замахнулся было, но руку опустил и кулак сжал. – Садись в возок и молчи. Услышу хоть слово, спихну и оставлю на дороге.

– А зачем же ехать так далече? – Наталья изогнула бровь, ухмыльнулась. – Здесь и оставь, дяденька.

– Не зли меня, Наталья, – прошипел сердитый боярин. – Тебя с рук на руки Морозову отдам.

– Вон как. И сколь тебе за меня посулили? Хотел бы с рук меня сбыть, так услал бы в обитель. А ты упираешься, против воли тянешь под венец.

– Рот закрой! – боярин подпихнул Наталью к телеге. – Твое дело маленькое – сиди и жди своей девичьей участи. Все на том.

Боярышня порешила не перечить дядьке, села на возок и ждала, пока выведут из дома боярыню Татьяну, а вместе с ней и Анну; пока обе усаживались, пока челядинцы кричали в голос, провожая, пока ратные взобрались в седла, солнце взошло высоко и крепенько пригрело. Наталья маялась по жаре в летнике и теплом богатом охабне.

– Добрый путь, – боярин перекрестил дом на прощание. – Трогай!

Возок со скрипом выкатился за ворота, а там уж Наталье не до криков стало, не до стенаний боярыни. Глядела во все глаза на широкую улицу, на дома, что стояи тесно друг к дружке. Боярышня хоть и безродная, но все ж теремная, с того и выходила из дому только по большим праздникам и под платом, чтоб никто не сглазил. А под полотном много ль углядишь, много ль приметишь.

Наталья улыбнулась широко, да спохватилась: казак на пегой лошади, завидев ее, высвистал.

– Пшол, – боярин вяло отругал потешника и повернулся к боярышне: – У-у-у, расселась. Лицо опусти, бесстыжая.

Наталья кивнула, но дядьку ослушалась, головой крутила во все стороны: все интересно, все в диковинку! И колодезь огромный, и бабы вокруг него, и толпа стрельцов, и конные шляхтичи с перьями на седлах.

– Ходят, как у себя в дому, – ругался дядька. – Тьфу, нечестивые.

– Батюшка, – подала голос пышнотелая Анна, – а чего ж они безбородые? Ой, чудные.

– Анька, кобылища, умолкни, – вздохнул боярин. – Когда ж я спихну вас, а? Докука.

– А Борюшка? – боярыня очнулась и теперь смотрела мутным взором на мужа. – Ведь не пришел проститься. Теперь нескоро увижу его, соколика моего.

Наталья обмерла, разумев, что дядька так и не сказал жене, что она уж больше не вернется ни в Москву, ни в мир. Будто по ее думкам, боярин Василий насупился и показал крепенький кулак, молчи, мол, иначе будет худо.

Вот с того мига и затосковала Наталья. Уж не в радость были дома, люд честной и церковки, каких много встречалось по дороге. Совесть грызла, но боле всего то, что мужи рода Аксаковых она поверку оказались чёрствее сухаря. Ни отец, ни сын не приветили как должно ни Анну, невесту новоявленную, ни боярыню, какая заменила Аксаковым мать, и какую, не спросив, везли сейчас в обитель.

Час, другой, и Наталья не снесла:

– Тётенька, тебя в Покровский Хотьков монастырь везут на вечное поселение, – проговорила боярышня и опустила голову. – Знала, нет ли?

– Наталья! – взревел боярин. – Язык отрежу!

– Вася, ты чего ж кричишь? – боярыня привстала с мягкого тюка. – Какой монастырь, не разумею я.

Муж ей не ответил, а Анна заголосила:

– Матушка, голубушка ты моя, – и в слезы!

– Аня, что ты? – Татьяна, видно, начала понимать. – Вася, так ли? В обитель? Как же...

– Все умолкли! – прикрикнул боярин. – Танька, там жить станешь. Надоела, постарела, плаксой сделалась. Зачем ты в миру? Ни родить, ни порадовать. Твой бабий век закончился.

После Наталья зажала уши руками, чтоб не слышать рыданий. Сама едва удержалась от слез, сдюжила и сидела в возке смирно, задумавшись о себе и своей доле. А когда выехал обозец из Москвы, да пошел по широкому Троицкому тракту, так и мысль явилась.

– Дяденька, дозволь с теткой Татьяной в обители побыть хоть малое время. Как она там одна-то? – попросила тихо, едва слышно.

– Вот это видала? – боярин сложил кукиш и сунул под нос боярышне.

Наталья перекрестилась и отвернулась. Сидела молча, прижимая к себе тощий узелок с пожитками, дороже которого у нее, сиротки, не было. В него увязала икону матушкину, проезжую грамотку, перстень родовой, да кожаный кошель с монетами. Деньга досталась тяжким трудом: торговалась боярышня в прибыток боярину, но и себя не обделяла. Два годка мучилась, а скопила, все хотела уехать в далекий монастырь, а теперь разумела – тому не быть. С того жаркий погожий день уж не виделся Наталье отрадным: свет померк, заволокло синие очи безнадежной тоской, окутало горем, какого не выплакать, не выкричать.

Глава 3

– Никита Андреич, зазря едем, – бородатый дядька в толстом стеганом тегиляе* придержал коня. – Умыкнули ее, не инако. Иль замерзла в лесу. Теремная, что с нее взять.

– Прошка, чего на меня уставился? Я девка румяная? По сторонам гляди, – Никита провел пятерней по лицу, будто усталость смахнул. – Ночи теплые, может, выжила.

– Глянь, боярич, вот тут стык был, – Прошка указал рукой на утоптанную полянку. – Вона, возок перевернутый, мешок на кусте болтается. И кровищей прёт, аж в глазах темно.

Никита бросил взгляд на дядьку и покачал головой. Сколь раз просил не называть его бояричем, а Прошке все нипочем. Всякий раз мужик отругивался, говорил, что в нем, байстрюке, течет могутная кровь: род Колычевых завсегда при царях обретался. С того и дозволили дать Никите и имя родовое, и выделить имущество*: малую деревеньку на Пахре близ усадьбы Колычево. Отец, воевода Костромской*, так и остался для людей бездетным, но к сыну приставил Прохора, умелого воина, велел обучить, да присмотреть за байстрюком. Сам открестился от своего семени и утёк на службу, кинув сыну подачку в две пустоши, четыре домка, да пятый хозяйский. Вот то и было Никитово богатство, и сейчас он вел почитай всех жителей своей вотчины за собой, чтоб стяжать деньгу и отстроить малую усадебку.

– Никита Андреич, глянь-ка, – подал голос ражий парень с рассеченной бровью. – Дождя не было, след остался. Вон у кустов, видишь? Девка, не иначе. Ножка малая.

– Добро, Карась, – Никита махнул рукой малому своему отрядцу. – Я первый, вы – за мной. Не затопчите.

Сказал и тронул бока коня коленями, а тот, послушно угнув шею, двинулся к кустам, а затем – по едва приметной тропке, что вела в лесок.

– Никита Андреич, – подъехал ближник Гришка, – а с чего это за девку платит боярин Морозов? А дядька ейный как же? Сам прохлопал и утёк?

– А твое какое дело? Кто платит, тот и хороводит. Ищи, вот и вся твоя забота, – Никита глядел на тропку неотрывно. – Гринь, вот тут она побежала. Куст ободран, видно, одежкой зацепила.

– Дура девка, – ближник удивлялся. – На что ей в лес-то? Ужель не испугалась, что сгинет?

Никита не ответил: о чем думала сбежавшая боярышня – не его печаль.

– Можа, ей с испугу мозги начисто вынесло, – хохотнул кудрявый Анисим. – Ну как кура безголовая мечется, так и она. Никита Андреич, впервой девку-то ищем, с какого боку подступиться не знаем.

– Аниська, не знаешь с какого боку к девке подступиться, не женись. Инако угодишь ей не туда, куда надо, – Прошка скис от смеха.

– Верно, Аниська, не женись. Сыщется умелец, ткнёт куда надо да и сведет со двора твою женку, а тебе позорище, – Карась не остался в стороне, похохатывал.

– Вот получим деньгу, тогда и поучусь, – кудрявый заулыбался и пригладил рукоять бердыша*, с каким не расставался. – Возьму с собой Мымру*. А что? Он посидит в сторонке, помолчит.

Хохот полетел над малой речушкой, да дружный, заливистый. Никита только зубы сжал, зная наверно, что шум сейчас помехой.

– Ой, не могу, – Карась держался за живот. – Он тебе укажет, куда тыкаться, а, можа, сам ткнёт разок-другой.

Никита исподволь глянул на ратника Мымру – хмурого и молчаливого; тот и бровью не повел, ехал позади всех и зорко смотрел по сторонам.

– Мымра, спустись к реке, по берегу иди с нами вровень, – приказал Никита и отвернулся, зная, что молчальник исполнит все, что сказано.

Сам же ехал тихо, коня не подгонял, все думал о пожженных деревнях, какие видел на пути. Смертей, крови и боли не боялся, нагляделся на такое, но злобился, а с чего – разуметь не мог. То ли шляхта сердила, то ли зверства, какие одни люди чинили над другими.

– Никита Андреич, весть получил от Сёмки Худого, что в Хотькове умыкнули сына боярского. Искать хотят, платят щедро. Сыщем деваху, пойдем к монастырю? – Гришка достал из сумы кус хлебца и принялся жевать.

– Если Морозов заплатит, как обещался, боле сыском не промышляем. Довольно. Деньга есть, домой пора. Страда вскоре, надо за холопами присмотреть. Терентий надорвется, один на хозяйстве не сдюжит. Гринь, жёнка твоя на сносях, у Аниськи сестра замуж собралась. Хватит, заработали.

– Ты ж шальной. Усидишь в дому-то? – ближник аж брови вознес под шапку. – Не врешь? Уймемся? Заживем?

– Зажил один такой, – Прошка сплюнул. – Шляхты по нашим землям, что блох на собаке. Пока тут пасутся, тихой жизни не жди.

– Боярич, вот тут боярышня сиганула, – подал голос Карась. – Аж пятка в песок впечаталась. Она птица что ль?

– Со страху и не так раскорячишься, – Гришка оглядел землицу. – Да, похоже, туда ее понесло.

– А ежели встретился ей кто? – Аниська почесал кудрявую бороденку. – Умыкнули и того...

– И чего? – Никита пожал широкими плечами. – Стало быть, не будет свадьбы у бояр Морозовых. Я б порченую за себя не взял.

– Ты б никого не взял, дюже разборчивый, – заворчал Прошка. – Уж двадцать лет стукнуло, а все бобылем. Эдак поседеешь, а деток не народишь. Тьфу, еще и космы обкорнал, ходишь как шляхтич спесивый. Щеки голые, скобленые. Гринь, видал? Бороденка-то у боярича, как бровь у красавицы. Сыщем девку, вернемся на Пахру, съеду из его домка. Муторно в нем, пустота и грязища. Без жены какой дом-то? Боярич наш весь с отца. Небось, байстрюков плодить станет.

Никита сжал кулаки и обернулся к сварливому дядьке, а тот, увидев тяжелый взгляд боярича, дернулся и голову опустил.

– Услышу еще раз, не спущу, – Никита сказал тихо, но лошадь Карася, какой ехал рядом, шарахнулась. – И чтоб другим неповадно было.

Потом уж ехали в молчании, видно, не хотели сердить байстрюка Колычевых, зная и нрав его вспыльчивый, и крепкий кулак. Однако приметили место под песчаным отвалом, где остался след, разумели, что тут девица ночевала. Тронулись дале по берегу, оглядывая все кусты, да дерева.

К полудню Никита едва не изжарился в панцире*: день знойный и яркий. Солнце припекало, листы зеленели, а на небе лазури прибавилось, той, какая бывает лишь по весне. Не сдюжил боярич нежданной жары, тронул коня и спустился к бережку журчливой речки. Там спешился и умылся студеной водой, приметив, что и Мымра плескается поодаль.

Глава 4

– Не вертись, – указывал чудной боярич Колычев.

Наталья и рада бы сидеть смирно, да как уняться, если Никита прижимается тесно, да еще держит крепко, будто свое сберегает. Боярышня краснела, помня, тяжелые руки боярина Бориса, какие распускал он всякий раз при встрече.

Ехали по лесной тропе уж часа два, Наталья извелась, а вот бояричу – все нипочем. Глядел по сторонам, коня вел по тени, чтоб не жгло злое послеполуденное солнце.

– Наталья Алексевна, чьих ты? – Никита огорошил, спросив, тем и заставил Наталью задуматься.

Помнила боярышня наказ дядьки Василия о крови Рюриковичей, с того и не ответила сразу, опасаясь довериться. Чуяла, что Никита парень непростой, разумный, но знала и то, что бережет ее за деньгу: кто продаётся, тот и предаёт.

– Чего молчишь? – склонился к ней, заглянул в глаза.

С того Наталья сжалась, но глаз не отвела, давая себе время, чтоб найти слов. Пока думала, разглядывала боярича и изумлялась: лик, как и у челядинца Мишани, иконописный. Брови ровные вразлет, нос прямой, борода – как у шляхтича. Волоса острижены ровно и коротко, да и под панцирем ляшский контуш*.

– Обезмолвела? – пугал темным взором.

Наталья наново удивлялась: ведь глаза у парня ясные, а смотрит, будто темень в них плещется. Разумела, что иконописного в Никите лишь лик, а повадка – боярская, твердая: и голосом надавить, и бровью изогнутой напугать, и кулаком большим пригрозить. В тот миг и сказала спасибо дядьке Василию, у какого выучилась не бояться ярых мужей.

– Ты ж велел помалкивать, – ответила и головы не опустила.

– Теперь велю говорить, – ухмыльнулся, да с издевкой.

Боярышня кулачки сжала и заговорила, но не об том, о чем просил Колычев байстрюк:

– Сколь посулил за меня Морозов?

– Вон как, – боярич высверкнул взором. – Ответа с меня требуешь? С чего бы?

Наталья вздохнула и сказала, как в воду ледяную прыгнула:

– Я больше дам. Свези в Хотьков монастырь, – и ждала ответа, затаив дыхание.

Никита, по всему было видно, не удивился:

– Насмелилась, надо же. И где деньгу возьмешь, приживалка?

– Свези, заплачу, – смотрела на высокого боярича снизу вверх, понимая, что видится ему просительницей, а не указчицей.

– Кошель у тебя маловат, – ухмыльнулся глумливо. – Чего смотришь? Ногой чую, под подолом у тебя привязан.

– Перстни отдам, – протянула руки.

Боярич долго смотрел на ее пальцы, будто оценивал, да чудно так, словно прилип взором, а потом высказал:

– И чего тебе в обители? Вроде не перестарка еще. Дядька твой сказал, семнадцать лет. Хотя, какой он тебе дядька? Наталья Алексевна, чьих ты?

– Свезешь? – боярышня страха не показала, тем, видно, и рассердила Никиту.

– Я тебе не холоп. Взялась покупать боярича Колычева? Думаешь, коли байстрюк, так продажный? Мое слово крепкое, обещался Морозову тебя сыскать, вот и сыскал. Деньгу себе оставь, мне не надобно. И разговоров таких боле не заводи, не откликнусь.

– Про байстрюка я слова не кинула, то твоя болячка, – Наталья, разумев, что боярич ей не помощник, отвернулась.

– У всех свои болячки, приживалка, – помстил ответом Никита.

И, вроде, сказал ехидно, а почудилось Наталье больное в его словах, с того разумела – обижен. После задумалась и поняла – сама не так, чтоб рада своей доле, потому и заговорила от сердца:

– Это промысел Божий. Мог бы судьбу себе выбрать, так уж байстрюком бы не стал. Да и я не чаяла сиротой в миру обретаться.

– Думаешь, умнее всех? – Никита брови свел к переносью, озлился. – А чего ж мне открылась? А ну как обскажу Морозову, о чем ты меня просила?

– Боярин Пётр – муж разумный. Знает, поди, что невелика радость быть невесткой в его дому. Не удивится. А захочет поучить, так поколотит и вся недолга.

Никита долго молчал, оглядывал боярышню, как корову на торгу, склонял голову то так, то эдак:

– Ты, часом, не из Шуйских? Боярыня Татьяна дальняя родня Ивану Пуговке. С того у них в дому осела? Алексей Шуйский – отец твой?

Наталья едва не вздрогнула, чудом сдержалась и уставилась на Никиту:

– Сказочник. Тебе б на торгу потешки для ребятишек кричать.

– Морозов знает, кого в дом берет? – Никита не осердился на ее слова, допытывался.

– Да кого б ни взял, все одно, будет Морозова, – отговорилась боярышня, и вздохнула легче, когда увидала отрядец Колычева.

Боярич подвел коня к развилке, но сходить с седла не спешил, крепко держал рукой Наталью. Послед оглядел возок, который мужики подняли, и коней – каких впрягли в него:

– Видали кого? – спросил у дядьки Прохора.

– Двое мужиков прошли, сказали, что идут к Троицкому тракту муки продать. А боле никого и не было, боярич.

– Добро, – Никита спешился. – Идем старой дорогой к повороту на Заболотье. Там заночуем.

Наталья осталась сидеть на коне, крепко держась за седло: боялась большой животины и непривычной высоты.

– Слезай, – боярич протянул руки. – Не уроню.

Пришлось протянуть руки крепкому Никите, какой опять глумливо улыбался. Он подхватил, да и прижал к себе:

– Вот что, Наталья Алексевна, – прошептал, – об том, что ты из Шуйских, молчи. А боярина Морозова не опасайся, бить не станет. Муж грозный, но не без сердца.

Наталья вздрогнула и затрепыхалась в крепких руках Колычева, послед – отпихнула его ладошкой, но без ответа не оставила:

– Спасибо, Никита Андреич, на добром слове. Храни тебя Господь, – и пошла к возку: не хотела оборачиваться, не желала видеть насмешки в ясных глазах Колычевского байстрюка.

– Наталья Лексевна, я охабень твой почистил и в возок положил, – подскочил кудрявый Анисим. – Укроешься, коли озябнешь. Ты садись без опаски, чисто тут.

Наталья улыбнулась бойкому парню от души:

– Спасибо тебе за заботу, – ответила тепло. – Я б серебрушку тебе пожаловала, так ведь откажешься. Вижу, от сердца делал.

– Верно, боярышня, от сердца, – и кудрявый заулыбался. – А монетку бы принял. Не по бедности, а на удачу. Дыру в ней проверчу и на шею повешу.

Глава 5

Сколь пролежала – Наталья не ведала, очнулась лишь тогда, когда возок тряхнуло и поволокло по ухабам. Боярышня прижала к себе мешок с иконой и уготовилась бежать, если достанут ее из-под охабня лихие. Но того не случилось, а послышался голос Григория, Колычевского человека:

– Тьфу, курвы ляшские, – ругался мужик, – и поживиться нечем. Глянь, Карась, кошель дырявый. Всего-то две потертые деньги. А у тебя чего?

– Есть малёхо. – Послышался перезвон монет. – На бочонок хватит, а то и на два.

– Мымра, – позвал боярич, – не посекло тебя? Добро. Кудрявый где?

– Тут я, – отозвался Аниська. – Кошель сыскал. Вон еще с сабли шляхетской можно золотца сковырнуть.

– Никита Андреич, давай отсель съедем, – просил дядька. – Кровища кругом.

– На конь, – указал боярич. – Идем вборзе. Аниська, чёрт кудрявый, чего копаешься? Карась, оставь, сказал, в седло лезь. Да что вы как мухи сонные. Мымра, ты-то куда? Ироды, черти, хари бесовские.

Наталья вздохнула легче и улыбнулась, поняв, что боярич ворчит, вправду, как старая бабка. Но веселилась недолго; охабень с нее стянули: ударил в глаза свет, заставил жмуриться.

– Наталья Алексевна, выспалась, никак? – ворчал Никита, глядя на ее востро. – Иль тряслась как заяц?

– Молилась, – ответила просто.

– Вот и молодец, – похвалил ворчливо байстрюк. – Вот то и положено девице. Чего ж не сбежала?

Наталья чуть осердилась:

– Не догадалась. Ты отвернись, Никита Андреич, а я уж побегу. И не догоняй, отдышись после сечи. Водички испей, умойся.

Ответа не дождалась: дядька Прохор влез на возок и дернул вожжи. Коняга пошел ходко, и Наталья обрадовалась, что не увидит боле ни страшной дороги, ни сапог на ногах мертвяков, какие торчали из канавки.

Через малое время приметила боярышня поворот, а за ним рощицу светлую:

– Заболотье? – спросила дядьку.

– Оно, – кивнул поживший. – Вон там встанем. Родник есть, рядом речка изгибается. Были мы тут однова. Заночуем, а завтра уж в тереме будешь. Умаялась небось.

Наталья промолчала, вспомнив страшный посул боярина Василия о женихе, склонила голову и слезы глотала. Сдюжила: не разрыдалась, не скуксилась, а когда встали на поляне, так и вовсе смахнула с себя тоску. Уж очень отрадным стал вечер: закат неяркий, тепло не знойное, да плеск речной воды поодаль. Сухо, тихо, привольно.

– Наталья Лексевна, сошла бы, – дядька улыбнулся. – Ступай к реке-то, умойся. Дале вон тех кустов не ходи, Никита осердится.

Боярышня послушалась: соскочила с возка и метнулась к дальним кустам, а потом уж пошла к реке умыться. Опустила руки в прозрачную воду, зарылась пальцами в мягкий белый песочек и глаза прикрыла. Уж очень отрадно ласкала волна, будто смывала усталость и дарила покой.

Сколь сидела так – не знала, но опомнилась и взялась себя обиходить: намочила платочек, утерла им личико, шею и руки. После прополоскала тонкий лоскут и обмахнула им подол летника, стрясла дорожную пыль с рукавов и сапог. И наново полоскала платочек, пока не озябли руки и не посинели пальцы.

Поднялась на бережок, сыскала чистого места и уселась, вынув из рукава частый гребень. Огляделась и, не увидав никого, разметала косу, расчесала долгие волосы и переплела наново: туго и гладко. Едва успела приладить девичье очелье, раздался голос ехидного Колычевского байстрюка:

– Наталья Алексевна, кулеш поспел, ступай вечерять, – ждал ответа, изогнув бровь.

А Наталья задумалась о странном: видела, что отрядец не сильно богат. Не в нищете, но и не в большом достатке. Подумала, что лишний рот – обуза. С того и ответила тихо:

– Спасибо, Никита Андреич, не надо кулеша. Мне бы сухарь и водицы. Если сыщется кус хлеба, обрадуюсь.

– Что так? Брезгуешь? – боярич подошел ближе.

– Нет, – покачала головой, оглядев панцирь боярича.

Никита прищурился, склонил голову к плечу, а потом присел рядом с Натальей на траву:

– Руки озябли? Глянь, посинели. Воды тебе согреть, нет ли? – смотрел ясно, беззлобно.

Наталья замерла, глядя в глаза боярича, разумея, что лик его, и правда, иконописный: лоб разгладился, брови легли ровно и засияли очи.

– Что? – подался ближе. – Чумазый, да? Умывался вот только.

– Нет, не чумазый, – сказал еле слышно.

– Что ты? – насторожился, заметался взглядом по ее лицу. – Чего смотришь так?

Боярышня чуть зарумянилась, но глаз не опустила и ответила как на духу:

– Удивилась, боярич. Заботы не ждала от тебя.

– А чего ждала? Что ругать стану? – спросил невесело. – У развилки велел, чтоб гордыню уняла. Теперь мыслю, что нет ее в тебе. Свысока смотришь, когда боишься. Анисиму улыбки кидаешь, с дядькой щебечешь, на Гришку и Карася глядишь по-доброму. А вот меня и Мымру – опасаешься.

Наталья после его слов обомлела, ушам не поверила: говорил от сердца, вроде как винился. Знала, что ответить надо, а слов не отыскала.

– Чего ж молчишь? – боярич смахнул с плеча сухую травину. – Ответить нечего?

– Никита Андреич, устал ты. Пошел бы, кулеша поел.

– Так ступай со мной. С утра ж не ела, – уговаривал, да будто грозился: хмурился, бровь изгибал гневно.

– Сыта, спасибо тебе, – Наталья голову опустила. – Далеко ушла? Не хочешь из виду упускать? Прости, не догадалась. Пойдем, сяду, где скажешь.

– Вон как, – боярич прищурился недоверчиво. – С чегой-то добрая стала?

Наталья поднялась, отряхнула подол летника:

– Так и ты не злобишься. Что ж мне ругаться? – сказала и пошла туда, откуда тянуло дымком и где сиял тепло малый костерок.

Шла, не оглядываясь, но знала, что за ней неотступно идет Колычевский байстрюк: тихо, легко, будто зверь, что крадется по лесу.

– Наталья Лексевна, садись сюда, – Аниська, завидев ее, вскочил с поваленного дерева. – Я тебе мятль* подстелил. Кулеша дать, нет ли? Не взыщи, плошка у меня выщерблена.

– Анисим, спасибо тебе, – улыбнулась парню: уж очень кудряв был и белозуб. – Ты сядь, поешь. Не тревожься обо мне.

Глава 6

– Прошка, возьми, спрячь, – Никита кинул дядьке мешок, какой получил от Морозова, и обтер руку о полу контуша, будто измарался.

– Ага, – поживший взвесил на руке злата. – Дорого продали боярышню.

Никита сжал кулаки, обернулся на Прошу, но смолчал, зная, что тот правду молвил.

– Чего лупишься? – озлился Прошка. – Отдал девку? Вот сиди теперь и майся. Поделом.

– Дядька, замолчи, иначе высажу тебе все зубы подчистую, – Никита чуял ярость, но не она донимала, не она терзала, а совесть, с какой боярич не смог уговориться.

С того мига, как вывел отрядец с подворья Морозова, знал – не простит себе того, что отдал Наталью полудурку. А что еще хуже – злобился, когда вспоминал, как взялся Ванька за косу боярышни, как кричал, что его она и ничья боле.

– Никита Андреич, куда мы теперь-то? – хмурый Аниська подвел коня ближе и пошел вровень. – Туда? Иль туда?

Никита огляделся, будто опомнился: шли тореной дорогой от усадьбы. Обернувшись, увидал боярич главку Морозовской церкви, и разумел – ушли недалече. Думал недолго, ответил вмиг:

– Здесь заночуем, – указал рукой на два приземистых домка, что виднелись сквозь тощую рощицу. – Попросимся на постой.

– С чегой-то? – Григорий удивился. – А домой когда ж? Ты ж сказал, боле не промышляем.

– Умолкни, – Мымра вставил слово и глянул на боярича, веди, мол, я тобой я.

Отрядец свернул с дороги и через малое время уж был у незнакомого подворья.

Никита стоял в стороне от своих людишек, дожидался, пока говорливый Карась сторгуется на постой. Глядел боярич неотрывно на маковку Морозовской церкви, пытался думку ухватить, да не осилил. Одно знал – покинуть этого места не может.

В крепкой избенке, куда пустили их ночевать, чисто, но уныло. Образ в углу глядел на Никиту с укоризной, пугал темным взором. Лампадка, и та шипела, будто злилась на боярича. Да и сам он злобился, а промеж всего – тосковал. Знал за собой, что содеял скверное, мучился, вспоминая слова Натальи: простила его, будто грех отпустила. И ведь говорила от сердца, искренне; Никита поверил, а вот облегчения не почуял. Видно, мало дождаться прощения, надобно самому себя простить, а вот того Колычевский байстрюк не мог никак.

– Париться идем, завшивеешь, – Прошка пнул в плечо.

Никита пропустил мимо ушей дядькины слова, отругиваться не стал, а пошел покорно в баню. Там, в сыром пару, уселся на полок и опустил плечи, склонил голову. Глядел на свои руки, а вспоминал Натальины: тонкие белые персты, маленькие ладошки и голубые прожилки под нежной кожей. Сам не знал, с чего об том думал, но забыть не мог.

Через малое время очнулся, попарился молча, разумев, что и мужики не балагурят: Аниська горько вздыхал, Карась лоб морщил, Гринька привалился к стене, будто обессилел, а Мымра – терзал тяжким взором.

– Чего молчишь, боярич? – Прошка подлез. – Обскажи, чего мы тут засели?

Никита головой покачал, не ответил и ушел в предбанник. Там, надев чистого, уселся на лавку, дожидаясь мужиков; те выскочили скоро, устроились рядом, видно, ждали указа.

– Молчишь? – Прошка заворчал. – Так я скажу за тебя. Стыдно? А не тебе одному! Сами ж отдали девку, на злато променяли. Но ты, боярич, боле всех виноват. Слыхал я, как просила отвезти ее в Хотькову обитель.

– И я слыхал, – Карась кивнул. – Жалко Наталью Лексевну. Добрая.

– Вот и я об том. Справная девка, – Прошка затрепыхался, заерзал на лавке. – И тебе ровня, боярич. Сиротка, без приданого. Хорошая жена из нее бы вышла. И тебя, шального, не опасается, ответить может.

Никита поперхнулся:

– Чего? – смотрел ошалело на дядьку. – Ты чего городишь, старый? Какая еще жена? Какая ровня? Кто она, и кто я?

Никита ждал ворчания от Прошки, а дождался иного: мужики ощерились улыбками.

– Чего ржёте? – Никита озлился.

– Того, – Григорий пригладил бороду. – Раньше-то, когда Прошка про жену разговор заводил, ты глумился. А ныне лаешься. Наталья Лексевна уж дюже хороша собой.

– Добрая, не спесивая, – завздыхал Аниська.

Никита окинул взглядом людей своих, разумев, что ждут ответа. С того заговорил от сердца:

– Впервой так, чтоб поневоле тащить человека, за какого заплатили. Раньше искали, так везли с радостью, в родной дом возвращали, а тут силком, да еще и девицу. Кто она против нас? Травинка тонкая. Заломили руки и поволокли. Вот то и злит, и покоя не дает.

Прошка насупился и поджал губы, а Мымра – вот чудо – опять заговорил, глядя на Никиту:

– Она простила, – кивнул.

Боярич огрел тяжким взглядом молчуна, привалился к стене, раздумывал. Никто не мешал: сидели тихо, слушая, как шуршат по углам тараканы, да шипит огарок сальной свечки.

– Поутру ступайте к Троицкому тракту, – сказал Никита, решившись. – Возвращайтесь в Колычево. Прошка, пока меня не будет, ты за старшего. Если со мной что случится, усадьба вернется к отцу в имущество. Останетесь на своей земле, никто не погонит. Духовная моя в сундуке припрятана, ну ты знаешь.

– Ты что, Никита Андреич? Не оставим тебя! – ближник Гришка подскочил на лавке.

– Боярич, чего удумал? Опять в полымя полезешь? Шальной, дурной! – Прошка затревожился, подался к хозяину.

Никита и сам не ведал, чего сотворит, одно знал наверно, пока не увидит Наталью, пока сам себя не простит, не уйдет с Морозовских земель. Знал байстрюк и то, что хотел еще раз заглянуть в синие глаза окаянной приживалки, но об том много не раздумывал, сочтя блажью.

– Не ворчи, дядька, – принялся успокаивать пожившего. – Меня Морозов на свадьбу звал, вот и пойду. А там, как Бог порешит. Если что, его ратники с меня спросят. Вас под мечи не подведу.

– Я с тобой, – Гришка подскочил, за ним – Карась.

– Никита Андреич, и меня возьми! – Анисим запросился.

И опять заговорил Никита:

– Одному сподручнее. Захочет боярышня уйти, умыкну и свезу в Хотьков монастыь. Поймают, сразу не убьют, отца моего побоятся. Пойду с вами, ввяжемся в драку и все поляжем. У Морозова рантиков много и все как на подбор, – высказал угрюмо.