Обретение (реквием Бездны кн.1)

Глава 1. Неудачник

Тьма. Она была разной. Густой и вязкой, как жидкий асфальт, в безднах, что стали мне домом, где свет был не просто отсутствием чего-то, а активной, враждебной субстанцией, которую я научился чувствовать кожей. И той, старой, городской, пронизанной рыжим, больным светом натриевых фонарей, воем сирен и сдавленным, хроническим гулом моторов — звуком гигантского механизма, перемалывающего судьбы. Именно эта, вторая, пришла ко мне сейчас, прорвавшись сквозь тысячелетнюю толщу времени и забвения, как заноза, которую тело отторгает веками.

Я снова чувствовал его. Тот знакомый, тошнотворный коктейль запахов — спертый воздух салона, пропитанный потом и страхом, смешанный с химическим ароматом дешевого освежителя «Хвоя», который лишь подчеркивал вечную питерскую сырость, въевшуюся в стены, в сиденья, в резину колес. Руля. Потрескавшаяся кожзамная оплетка, стертая до пластика в местах, где ложились мои ладони. «Водитель-курьер Алексей Петров». Свое первое имя. Я помнил его. Я помнил всё: номер телефона, пин-код от банковской карты, горький вкус утреннего кофе из автомата и чувство пустоты под ложечкой в конце месяца.

Мои пальцы, теперь больше похожие на бледные щупальца, сжавшие древний артефакт-фокус, непроизвольно сжались, вспоминая шершавую, прохладную поверхность рулевого колеса. За стеклом, в сгущающихся сумерках, ползла бесконечная пробка на проспекте Славы. Она была живым существом — многохвостой гидрой, парализующей город. Капли вечного дождя, грязные от дорожной пыли и выхлопных газов, медленно ползли по стеклу, искажая и размазывая огни рекламных вывесок и фар встречных машин, превращая их в призрачные смайлики.

Внутри было душно. Пахло бензином, мокрой собачьей шерстью от прошлого пассажира и еще чем-то кислым — возможно, моим собственным отчаянием. Я закрыл глаза, и этот мирок сменился другим. Резким, соленым, живым. Запахом моря. Не этого, закованного в гранитные набережные, холодного и покорного, а того, бабушкиного, что билось о скалы Балаклавы, звенело галькой и криком чаек. Или того, египетского, что я впервые узнал в десять лет, опустив лицо с маской в теплую, как парное молоко, воду Красного моря. Танцующие актинии, похожие на инопланетные цветы, яркие, как конфетти, рыбы-клоуны, коралловые замки, отбрасывающие лиловые тени. В тот миг я всё понял. Я нашел свою вселенную. Я знал, кем буду. Мое призвание было таким же очевидным, как солнце над головой. Позже я нашел этому название - океанология.

Стал кем мечтал. Диплом с отличием, гордые, поседевшие родители, фотография с дипломом в руках на фоне университетского здания. Наивный идиот, верящий, что мир ждет его открытий. Память, как предатель, всегда возвращала меня туда, к этому пику, чтобы сбросить вниз с особой жестокостью.

Я не учел одного: России нужны были океанологи для шельфа, льда и нефти. Знания океанолога нужны были для одного - правильно найти место в океанском дне, куда стоит воткнуть буровую, чтобы высосать черное золото. А я мечтал о коралловых рифах, о теплых течениях, о тайнах абиссальных равнин, о светящихся в кромешной тьме существах. Мои знания здесь, в этом городе дождей и амбиций, оказались никому не нужны. Единственный мой максимум, что я нашел — чистильщиком в океанариум. Ирония судьбы: я мог любоваться морем только через стекло толщиной в метр, слушая визг детей и заученные комментарии экскурсовода. Я и рыбки — узники по разные стороны аквариума. Только их кормили исправно, а меня — нет. Потому и пришлось мир коралловых рыбок поменять на баранку такси.

Гудок клаксона позади, резкий, нетерпеливый, вырвал меня из забытья. Я вздрогнул, сердце болезненно ёкнуло, и я тронулся на загоревшийся зеленый. Механическое движение. Рука сама переключила передачу, нога нашла педаль газа. Я был просто винтиком, шестеренкой в этом огромном, равнодушном механизме под названием Город. Без имени, без истории.

Город был ко мне безразличен. И в этом была его странная, успокаивающая правда. Он не требовал успеха. Не ждал подвигов. Он позволял мне просто быть. Еще одним силуэтом за рулем, еще одной одинокой фигурой в потоке таких же, как я. Неудачников. Серых, незаметных, необходимых лишь для фона.

Это слово, как заезженная пластинка, засело у меня в голове, вцепившись в мозг крючками. Последний подарок от Кати. Вернее, не подарок — плевок в душу. «Ухожу от тебя, Алексей. От неудачника. Мне надоело тонуть в твоем болоте».

Катя появилась в моей жизни случайно. Она была студенткой и возвращалась с каникул. Я вез ее от вокзала, а по радио ведущие беседовали о море. Я отвесил пару комментариев к их беседе, а потом увлекся и начал рассказывать про подводный мир. Так Катя и вошла в мою жизнь, мы начали встречаться. Она любила мои рассказы. Говорила, мой голос становится тихим и глубоким, как океан на закате, и она готова в него нырнуть с головой. Я мог часами рассказывать ей о светящихся медузах на километровой глубине, похожих на падающие звезды, или о заунывных, полных тоски песнях горбатых китов, а она слушала, затаив дыхание, свернувшись калачиком на нашем продавленном диване. Её пальцы впивались в мою руку, глаза сияли, отражая карты океанов, которые я рисовал в воздухе. В те минуты я чувствовал себя не неудачником, не таксистом, а Колумбом, Магелланом, открывающим новые миры для своей единственной прекрасной дамы.

Но сказки заканчиваются. За квартиру надо платить. За свет, за воду, за еду. Моя зарплата «аквариумиста» едва тянула на скромную жизнь, больше похожую на выживание, а к рулю у меня не было таланта. Сияние в её глазах померкло, сменившись усталостью, сеточкой морщин у глаз и немыми упреками. Ссоры стали нашим главным бытовым ритуалом, более привычным, чем утренний поцелуй. И в конце концов прозвучало то самое слово. Дверь хлопнула, и эхо этого хлопка до сих пор отдавалось в моих ушах - НЕУДАЧНИК!

Я припарковался на обочине, чтобы свериться с адресом следующей доставки. Дворник в оранжевом жилете мрачно сгребал мокрые листья в черные пакеты. Через мокрое, заляпанное грязью стекло я видел освещенные, уютные окна домов. Вот там, на пятом этаже, не спят. Кто они? Может, там праздник? День рождения ребенка? Смех, теплый свет люстры, вкусный ужин и ощущение, что ты именно там, где должен быть. Что твой якорь крепко лег на дно.

Глава 2. Грант

Память — не кино. В ней нет плавных склеек и закадрового голоса, объясняющего, что ты должен чувствовать. Она работает как старый проектор: резко выхватывает из темноты один яркий кадр, обжигает им сетчатку и с треском гаснет, оставляя после себя не запись, а лишь обожженный кончик нерва — ощущение. После того, как щелчок замка в квартире Кати отрезал меня от прошлого, наступила странная, выцветшая пустота. Не горечь, не ярость — просто вакуум, в котором плавали пылинки былого смысла. И вот я снова в ней, в этой пустоте между жизнями.

Сборы заняли всего один вечер плюс перед этим два месяца оформления визы в Японию, откуда начнет свой путь наша экспедиция. Вся моя жизнь, все амбиции и надежды уместились в один потертый дорожный рюкзак, купленный еще для похода в Карелию, и огромный, видавший виды чемодан на колесиках, приобретенный по скидке в «Спортмастере» с надписью «Adidas», где буква «i» давно отклеилась, оставив намертво прилипшую полоску скотча. Я складывал вещи с оцепенением ритуального служителя, готовя дары неведомому богу по имени Будущее. Два свитера («на случай, если в Тихом океане будет как в Мурино»), пять футболок, штаны, носки. Специальная влагостойкая бумага для записей (как будто я собирался делать пометки на глубине десяти километров, пока меня сплющивает давлением). Запасные батарейки для всего, чему они могли понадобиться. Я мысленно взвешивал каждый предмет: «А этот утюг пригодится на дне Марианской впадины?». Ответ, что удивительно, всегда был отрицательным. Но сам процесс давал иллюзию, что я хоть как-то контролирую свое падение в бездну.

Наутро я поехал к родителям. Их маленькая «хрущевка» в Купчине пахла так же, как и двадцать лет назад — сладковатым запахом яблочных пирогов, лекарствами от давления «Капотен» и тихой, неслышной грустью, въевшейся в обои. Мама, вся в слезах, пыталась незаметно вытереть их краем клетчатого фартука, в котором ходила всегда.

«Кушай, Лёшенька, дорогой, — причитала она, заставляя меня съесть третью порцию драников со сметаной. — Там, на краю света, тебя кормить некому будет! Одни суши из сырой рыбы!»

Отец, отставной майор-артиллерист, скупо похлопал меня по плечу, его рука была тяжелой и твердой, как булыжник.

«Смотри там, сынок, — сказал он, глядя куда-то мимо меня, на портрет молодого Гагарина, висевший в прихожей. — Не подкачай. Нашу фамилию помни. Покажи им, на что способны русские ученые».

«Россия — родина слонов, медведей и всего самого лучшего, — добавила мама, с трагическим видом всовывая мне в карман заговоренную булавку, пачку «РотФронт» и томик Лермонтова, на случай «тоски по родине». — Так что ты там, Лёшенька, всем этим самураям докажи, чей вклад в океанологию главный. Скажи, что Пушкин тоже был немножко океанологом».

Их гордость была такой же хрупкой и трогательной, как и их страх за меня. Их напутствия — «не подкачай», «надейся только на себя», «передай привет японцам от дяди Васи с завода» — смешивались в голове в один большой, теплый и очень грустный ком. Я обнял их, чувствуя под пальцами тонкие, старческие кости, и вышел на улицу, сжимая в кармане ключи от их квартиры — «на всякий случай, если что». Сердце сжалось: я понимал, что «всякий случай» уже наступил.

Прощание с друзьями с института состоялось в той же самой забегаловке у метро «Технологический институт», где мы когда-то отмечали защиту дипломов. Теперь они были менеджерами, айтишниками, один даже депутатом муниципального округа. Они шутили про «русского японского шпиона», хлопали по плечу, заказывали очередную порцию дешевого разливного пива «Василеостровское» и жареных куриных крылышек.

«Слышал, у них там суши из медуз делают! И едят палочками!» — орал Вадик, уже изрядно набравшийся.

«Ага, и саке из планктона! Лекс, гляди, не превратись там в осьминога! Девушки-то японки, говорят, как куклы!» — подхватил Сергей.

Их смех был добрым, искренним, но я уже не был его частью. Я сидел среди них, пил то же пиво, но чувствовал себя аквалангистом, наблюдающим через стекло маски за весельем на берегу. Я уже был другим. Человеком, который смотрит на них из-за стекла иллюминатора, которое вот-вот задраят. Я был призраком в своем же прошлом, и тост «За Лёху!», прозвучавший в третий раз, был тостом за моего двойника.

Такси в аэропорт. Еще одна машина, еще один салон, на этот раз пахнущий не «Хвоей», а дорогим синтетическим освежителем «Ледяная свежесть Альп». Я смотрел в окно. Петербург проплывал мимо, знакомый и абсолютно чужой. Серые дома, мокрые крыши, рекламные щиты, люди с озабоченными, уставшими лицами, бегущие по своим делам. Всё это оставалось здесь. Всё это больше не имело ко мне никакого отношения. Я вычеркивал себя из этого текста, как досадную опечатку, которую замазывают корректором. Было страшно и невыносимо легко.

Аэропорт «Пулково» встретил меня привычной суетой и громким, бесстрастным объявлением женского голоса: «Рейс SU-262 до Токио задерживается на неопределенный срок по техническим причинам». Через полчаса «неопределенный срок» превратился в конкретные и убийственные восемь часов.

Восемь часов. Целая вечность, подаренная мне судьбой для последнего, исчерпывающего испытания на прочность. Я нашел свободное кресло у огромной стеклянной стены, за которой маячил серый, подернутый изморосью силуэт нашего «Аэрофлота», и погрузился в ожидание, похожее на кому.

Чтобы не сойти с ума от скуки и накатывающей паники, я достал самоучитель японского. Тоненькую, смешную книжку в красной обложке с белым кругом посередине — стилизованный флаг Японии, — украшенную кривыми рисунками самураев и гейш. И тут началось самое сюрреалистичное и веселое действо. В японском языке, как я выяснил, нет слога на твердый звук [л]. Его заменяют на [р]. Эта невинная лингвистическая особенность превратила мои попытки говорить в чистый, непреднамеренный фарс.

Я бормотал себе под нос, пытаясь совладать с собственным, предательски непослушным языком:

«Ва-та-си ва А-рё-кё-сёй Пе-ту-ро-фу дэс». Я — Алексей Петров. Звучало это так, будто я представляюсь каким-то мифическим существом из детской сказки, полумедведем-полупетухом.

Глава 3. Реликт

Память — это не хронология, не аккуратная полка с датами. Это коллекция острых, болезненных ощущений, разбросанных во тьме небытия, как осколки стекла на бархате. Каждый — не просто картинка, а целый мир боли, запаха, тактильного ужаса или восторга. И сейчас, спустя тысячелетия, один из них, самый отточенный и ядовитый, вонзился в самое сердце Арханта — в ту его часть, что когда-то была человеческой. Ощущение холодного, скользкого пластика спутникового телефона в его тогда еще живой, теплой ладони. Пластика, который был мостом через бездну и который оказался ее дном.

Тогда, в той жизни, это был самый дорогой и самый ненавистный предмет на «Колыбели». Он висел на крючке в радиорубке, как некий технологический талисман, молчаливый укор и единственная нить, связывающая корабль, уже неделю рассекавший безмятежные ультрамариновые воды Тихого океана, с тем миром, что остался за кормой. С ней. С Катей. С прошлым, которое уплывало, как береговая линия, но не отпускало изнутри.

Той ночью, ночью перед тишиной, небо было ясным, черным и бесконечно глубоким, каким оно бывает только в середине океана, вдали от света городов. Млечный Путь раскинулся над головой ослепительной, пыльной рекой, и казалось, если прислушаться, можно услышать тихий гул ее течения. Воздух был теплым, упругим, обволакивающим, он пах озоном, свежей солью и той абсолютной, дикой свободой, которую может дать только мир, на 90% состоящий из воды. Я стоял на баке, опершись о холодные, обветренные леера, и чувствовал себя повелителем стихии, богом, дерзнувшим бросить вызов бескрайности. Внизу, в освещенной палубе, доносились обрывки смеха, звон посуды, приглушенные голоса — команда ужинала, жизнь шла своим чередом. Вся вселенная была наполнена правильными, гармоничными звуками мироздания. И лишь внутри меня звучала одна оглушительная, навязчивая, сосущая нота — нота ее молчания. Эта тишина была громче любого шторма.

Я не мог больше терпеть. Эта тоска, острая и необъяснимая, как зубная боль в сердце, прогрызала мою эйфорию, превращая величественный пейзаж в декорацию к моему одиночеству. Я спустился по крутым трапам в радиорубку, где вахтенный, сонный норвежец с лицом, изрезанным морщинами и ветром, молча кивнул мне, одним движением брови разрешая подойти к проклятому аппарату. Он все понимал. Видел таких мальчишек — романтиков, израненных любовью к тем, кто остался на твердой земле.

Процесс был мучительным и унизительным. Спутниковый звонок стоил безумных денег, связь ловила через раз, голоса превращались в роботизированный, шипящий бред, распадаясь на цифры и помехи. Но я был готов на все, продал бы душу за один четкий звук ее голоса. Я набрал номер. Тот самый, что выжегся в памяти, как татуировка на извилинах, что знал наизусть, как молитву, как заклинание, способное разрушить чары расстояния.

В трубке зашипело, захрипело, будто я звонил не через космос, а на самое дно Марианской впадины, в царство хладных духов и вечного мрака. Потом послышались прерывистые, рваные гудки. Каждый из них отдавался в виске пульсирующей болью, бил по нервам наотмашь. Я сжал трубку так, что пластик затрещал, а пальцы побелели, лишившись крови.

«Возьми трубку, возьми, прошу тебя... просто дай мне знать, что ты там есть...» — шептал я в такт этим ледяным гудкам, обращаясь уже не к аппарату, а ко вселенной, взывая к ее милосердию.

И вдруг — тишина. Гудки оборвались. На секунду воцарилась абсолютная, звенящая пустота, вакуум, в котором застыла всякая надежда. Сердце замерло в предвкушении. И затем — голос. Но не её. Мужской: «Алло... Кто это?»

«Это Алексей. Позовите Катю»
«Для тебя больше нет никакой Кати. Это я, Макс. Мы теперь живём с Катей. И должен тебе признаться — она давно мне нравилась, но ты мешался. Это я хотел, чтобы ты уехал на полгода на Север водителем. Даже нашёл для тебя вакансию. Но ты сделал ещё лучше — обидел её и уехал вообще из страны. Всё — не звони нам больше. Для тебя Катя больше не доступна. Прощай.»

Фраза была такой банальной, такой бытовой и такой убийственной. Она не оставляла пространства для фантазий. Я стоял, не в силах пошевелиться, вжавшись в табурет, пока этот голос не поглотило окончательное, торжествующее шипение небытия. Связь оборвалась. Мост рухнул, так и не будучи пройденным.

Я медленно, как в замедленной съемке, опустил трубку на рычаг. Рука предательски дрожала. В ушах стоял оглушительный звон абсолютной тишины, которая теперь была повсюду. Я был здесь, на краю света, под самым прекрасным небом, какое только может увидеть человек, а мой крик, мое отчаянное «услышь меня!» не долетел даже до спального района Питера, утонув в равнодушии металла и кремния.

Вахтенный смотрел на меня с молчаливым, старым как мир сочувствием. Он не задавал вопросов. Он видел, как мальчишка пытается докричаться до своего призрака, и знал, что это бесполезно. Призраки не отвечают на звонки.

Я кивнул ему, пытаясь изобразить что-то похожее на улыбку, на благодарность, и вышел на палубу. Тот же ветер. Те же звезды. Тот же упругий воздух. Но теперь они казались чужими, безучастными и пугающими в своем совершенстве. Я был не богом. Я был пылинкой, затерянной в бескрайнем океане, и моя тоска не имела здесь никакого веса, никакого значения.

Тогда я сделал единственное, что мог, последнее, что оставалось отчаявшемуся романтику в цифровую эпоху. Я достал свой смартфон, последний якорь, связывающий с привычным миром. Я открыл приложение диктофона. Красная кнопка «запись» светилась в темноте, как одинокий, заблудившийся маяк, как сигнал бедствия, посылаемый самому себе через систему таких далеких спутников Старлинк Илона Маска.

Я поднес холодный стеклянный прямоугольник к губам, закрыл глаза, пытаясь представить, что говорю не в бездушный микрофон, а ей прямо в ухо.

«Привет, это я... Э... ты не берешь трубку. Наверное, спишь уже. Там же ночь... у нас тут, наоборот...» Я замолчал, слушая, как шум ветра и воды — этот вечный голос океана — ложится на цифровую запись, становясь ее фоном, саундтреком моего одиночества. «Здесь... невероятно красиво. Звезд столько, что кажется, будто небо треснет по швам, и на нас хлынет свет из другой вселенной. И воздух... им невозможно надышаться. Я... хотел, чтобы ты это увидела. Услышала. Я...»

Глава 4. Потерянные в океане

Тишина, что наступила после всепоглощающего Гула, была хуже любого звука. Она была тягучей, густой, давящей, как вода на большой глубине. Воздух в радиорубке, еще секунду назад вибрировавший от искажающей реальность мощи, теперь был неподвижным и спертым, пахшим озоном и страхом.

Алексей пришел в себя от резкой боли в виске. Он лежал на холодном, липком от конденсата полу, заваленный выпавшими из стеллажей журналами и инструкциями. В ушах стоял высокий, звенящий вой — глухое эхо конца света. Он поднялся на локти, мир плыл и качался, но уже по привычной, корабельной качке.

Первое, что он увидел в тусклом свете — это не себя, не разруху, а крошечный зеленый огонек. Индикатор резервного питания аварийной системы. Он горел. Это был самый важный, самый прекрасный факт во вселенной. Значит, корабль жив. Сердце «Колыбели» — могучие дизели — работали, их ровный, привычный гул отсутствовал, но его место занял другой звук. Тихий, натужный ропот аварийного генератора где-то в глубинах трюма. Они были живы.

Но потом до него донеслись другие звуки. Не тишина. Стоны. Приглушенные, прерывистые. Чей-то сдавленный, истеричный всхлип. Глухой удар и мат из соседнего отсека. Скрип двери, и чей-то неуверенный, сорванный голос: «Эй! Кто живой? Отзовитесь!»

Он встал, пошатываясь, и выбрался из рубки. Картина была сюрреалистичной и ужасающей. Коридор освещался редкими аварийными лампами, отбрасывающими длинные, пляшущие тени. Люди поднимались с пола, как после мощнейшего взрыва, с глазами, полными животного ужаса и полного непонимания.

Капитан уже был на ногах. Он стоял прислонившись к перекошенной стене, его лицо было серым, как пепел, а из рассеченного виска сочилась тонкая струйка крови. Но когда он заговорил, его голос, хриплый и сорванный, звучал с прежней железной властностью:

— Всем по местам! Немедленно! Доложить о состоянии своих отсеков! Ищете раненых! Говорите громко и четко!

Команда зашевелилась, послушная старому, выдрессированному инстинкту. Но отчеты, которые стали поступать, один за другим, замораживали кровь.

— Мигель не дышит! Каюта №4! Лежит на койке... похоже на сердце...

— У доктора... доктора Смита... пульса нет. Он был в лазарете... лицо перекошено...

— Здесь тоже! Мацумото-сан! Он сидел у монитора... просто застыл...

— В машинке... Джонс... упал с трапа... не двигается...

Четверо. Четыре человека не пережили Чуда. Они не сгорели, не испарились. Их остановились их собственные, земные, хрупкие сердца, не выдержавшие немыслимой нагрузки на нервную систему. Или лопнувшие сосуды в мозгу выключили их за мгновение, без звука. Они умерли тихо, пока реальность вокруг них переписывали заново.

— Перенести их в лазарет, — приказ капитана прозвучал глухо, но без колебаний. — В холодильные камеры. Аккуратно.

Молчаливая, мрачная процессия перенесла тела в медблок. Дверца холодильной камеры захлопнулась с тихим, окончательным щелчком. Это был их первый саркофаг в новом мире.

Потом начался настоящий анализ ущерба. И он был тотальным.

Старший механик, черный от мазута и сажи, вылез из машинного отделения, его лицо было похоже на маску изможденного демона.

— Дизели целы, слава богу, рулевое управление — механическое, жить можно. Но вся электроника... Вся, что была включена в сеть... она не сгорела. Нет. Хуже. Она... оплавлена изнутри. Чипы, платы... как будто их изжарили в микроволновке. Навигация, связь, научное оборудование... все, что имеет чип сложнее калькулятора — труп.

И тут Алексей вспомнил. Свой телефон. Он потянулся в карман. Телефон был на месте, целый и невредимый. Он нажал на кнопку — экран не загорелся. «И слава богу, — мелькнула у него парадоксальная мысль. — Он был полностью разряжен. Я забыл поставить его на зарядку с утра». Аппарат, отключенный от любой энергии, прошел сквозь ад нетронутым. Это было маленькое, частное чудо в большом хаосе.

Радиорубка, их окно в мир, представляла собой печальное зрелище. Рации молчали. Экраны радаров были темными, мертвыми глазами. От дорогостоящей аппаратуры шел тот самый сладковатый, тошнотворный запах горелой пластмассы и озона — запах умершего будущего.

Капитан обвел взглядом собравшихся — поредевших, испуганных, покрытых синяками и ссадинами, но собранных.

— Экспедиция завершена, — произнес он тихо, но так, что было слышно каждое слово. — Наша задача теперь одна — выжить и добраться до дома. Ложимся на обратный курс. Полный вперед на Токио. Механик, держи двигатели живыми. Остальные — убрать этот бардак и приготовиться к долгому пути.

Слово «дом» прозвучало как сказка, как мираж в пустыне. Но оно давало цель. Единственную, ясную и необходимую. Они повернули назад, оставив за кормой неисследованную бездну и неся в своем чреве первых мертвецов нового мира.

Радист, Карлссон, стал самым важным человеком на корабле. Пока механики колдовали над двигателями, он засел в разрушенной рубке, превратившейся в склеп надежды. Он был похож на алхимика, пытающегося вызвать духа из праха.

С упорством, граничащим с безумием, он копался в груде оплавленного металла и пластика. Он отыскал старую, аналоговую, армейскую рацию коротковолнового диапазона — тяжеленный ящик, который хранился на всякий случай и был настолько простым, что в нем, казалось, было нечему ломаться. Он подключил ее напрямую к аварийному питанию, и тускло загорелась лампочка накаливания. Победа.

Но это была пиррова победа. Карлссон часами сидел в наушниках, его пальцы медленно, с почти религиозным трепетом, крутили ручку настройки. Его лицо, освещенное мерцающим светом единственной лампы, было сосредоточенным и постепенно покрывалось паутиной растущего, леденящего отчаяния.

Алексей принес ему кружку холодного чая и замер у входа, боясь нарушить ритуал.

Глава 5. Протоколы тишины

Тишина, наступившая после шторма и лихорадочных вычислений, была иного свойства. Это не была та оглушающая, давящая тишина конца света. Это была тишина концентрации, тяжелой, монотонной работы и вынужденного затишья. «Колыбель», подчиняясь воле винтов, размеренно рассекала уже спокойные, умиротворенные воды. Казалось, сам океан, истощив свою ярость, теперь наблюдал за ними с холодным любопытством.

На мостике царило сосредоточенное молчание. Рулевой, сменивший своего изможденного норвежского наставника, бдительно следил за курсом по магнитному компасу. Капитан и штурман по очереди брали секстант, чтобы уточнить позицию. Их победа над хаосом была хрупкой, и они это знали. Каждая новая обсервация была булавкой, прикалывающей их к карте, не дающей снова затеряться в бескрайней голубой пустыне.

У Алексея появилось время. Время, которого не было за штурвалом помпы или в паутине навигационных расчетов. И это время стало заполняться тихими, необъяснимыми чудесами.

Первым пришел звук. Вернее, его призрак.

Он сидел в своей каюте, пытаясь привести в порядок записи, и вдруг замер. В ушах, поверх ровного гула дизелей и привычного скрипа корпуса, послышался едва уловимый, далекий треск. Он был похож на шум советского транзисторного приемника его деда, когда тот ловил заграничные «голоса» — перескакивая с волны на волну, выхватывая из эфира обрывки чужих жизней. Алексей потряс головой, списав все на усталость и последствия контузии. Но треск не исчез. Он стал фоном, назойливым саундтреком к его мыслям. Иногда в нем проскальзывало нечто, похожее на обрывок слова, на сдавленный вздох, на музыку из другого измерения. Это было одновременно жутко и донельзя одиноко. Он слышал эхо мира, которого, возможно, больше не существовало.

Потом пришло зрение.

Ночью он стоял на корме, смотря на волны. Небо затянуло сплошным облачным покровом, поглотив луну и звезды. Тьма была абсолютной, живой и осязаемой, от края неба до края воды. Он привычно щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом бархатном мраке, и вдруг понял, что щуриться не нужно.

Он видел. Не просто смутные очертания волн у борта. Он видел глубже. Сквозь толщу черной, как деготь, воды он различал слабые, фосфоресцирующие огоньки. Медузы, словно призрачные парашюты, плыли в глубине. Стайка мелкой рыбы промелькнула, оставляя за собой едва уловимые светящиеся следы. Это не было похоже на зрение. Это было похоже на прямое знание о том, что происходит в бездне, проецируемое прямо в его мозг. Он провел пальцем по месту над бровью, где во время шторма остался шрам. Кожа была идеально гладкой. Свежей. Как будто той раны и не было никогда. Тело залатало себя за считанные часы.

На следующее утро его ждало новое открытие. От отчаяния, от потребности хоть как-то зафиксировать безумие происходящего, он взял свой смартфон — целый и невредимый, но бесполезный, связи не было никакой. Он прижал его к губам и прошептал: «Запись. Начало. День четвертый после Вспышки...»

Моргнул привычный индикатор записи красным символом REC. Алексей надиктовал несколько бессвязных фраз о шторме, о тишине, о своих странных ощущениях. Остановил запись. Потом мелькнула мысль: «Эх, сохранить бы в облако».

Он не поверил своим глазам, когда на экране появилось уведомление «Файл загружен». Телефон в его руках начал жить своей жизнью — он выполнял команду еще до того, как Алексей успевал коснуться иконки. Он повторил это снова и снова. И каждый раз холодный стеклянный прямоугольник послушно выполнял его мысленные приказы. Он мог просматривать файлы, пролистывать фотографии, которые казались навсегда утраченными. Его сознание научилось обходить процессоры и напрямую, через непонятное поле, взаимодействовать с цифровой памятью устройства. Он стал живым проводом в мертвый цифровой мир.

Следующие несколько дней Алексей прожил в состоянии навязчивой, почти параноидальной сосредоточенности. Мир вокруг вернулся к подобию рутины: равномерный гул машин, скрип палубы, привычные маршруты.

Он уединился в своей каюте, запер дверь и положил перед собой на стол три предмета: свой неповрежденный, но молчавший смартфон, блокнот с дельфином и механические часы. Он чувствовал себя ученым, готовящимся к великому эксперименту. Или сумасшедшим, пытающимся поймать собственный бред за хвост.

Первым делом он взял телефон. Он был холодным и инертным. Он нажал на кнопку питания и выключил его. Алексей закрыл глаза, отбросил логику и попытался сделать то, что раньше выходило спонтанно. Он «захотел», чтобы он включился. Он представил это. Мысленно увидел, как на экране загорается значок батареи, как запускается знакомый интерфейс. Он вложил в эту мысленную картинку всю силу своего намерения, всю свою волю.

Ничего.

Разочарование начало подступать холодной волной. Может, ему все это показалось? Может, индикатор записи — это был сбой, последний судорожный всплеск электроники?

А что, если дело не в «включении», а в доступе? Он снова сосредоточился, но на сей раз сместил фокус. Он не пытался «оживить» телефон. Он мысленно обратился к нему, как к библиотеке. Не «включись», а «покажи мне».

И произошло то, чего он вообще не ожидал. Телефон все так же лежал отключенным, но в его сознании, словно на внутреннем экране, возникла знакомая структура папок рабочего стола смартфона. Размытая, нечеткая, как сигнал сквозь помехи. Он мысленно «ткнул» в папку «Фото». Картинка дернулась, поплыла, и вдруг он увидел их. Не на экране телефона — тот по-прежнему лежал мертвым черным кирпичиком. Он увидел их внутри своей головы, как яркие, но призрачные слайды. Вот он с родителями на фоне университета. Вот Катя смеется на кухне в их старой квартире. Картинки мелькали, сменяя друг друга с головокружительной скоростью.

Алексей отшатнулся от стола и ментальная связь с устройством разорвалась. Сердце бешено колотилось. Он дышал, как после спринтерского забега. Это было не просто странно. Это было пугающе, интимно и всецело реально. Его мозг каким-то образом подключался к памяти устройства, считывая данные в обход физического интерфейса.