Обрученные с тьмой

Пролог

Город на склоне холмов дышал неровно, словно сам знал, что этой ночью решается нечто большее, чем судьба одной девушки. Каменные дома прижались друг к другу, как птицы на ветру, узкие улочки были забиты людьми: сюда стекались из соседних деревень и дальних долин, чтобы стать свидетелями обряда. Ночь казалась живой — костры трепетали, пламя отражалось в глазах толпы, а над крышами висел туман, окрашенный в золото и багрянец.

Над всем этим царил храм Света. Его шпили поднимались так высоко, что, казалось, задевают облака. Белый камень, из которого он был построен, в темноте светился мягким светом — многие говорили, что сам Свет хранил его от времени. В узких арочных окнах мерцали свечи, и казалось, будто в груди храма бьётся пылающее сердце.

Ночью его двери открывались редко, только для величайших таинств. И сегодня было именно такое.

Толпа у подножия храма гудела, как море. Старухи нашёптывали молитвы, матери держали детей на руках, юноши тянулись ближе, чтобы разглядеть избранницу. На каменной лестнице стояли стражи в белых доспехах с золотыми узорами — их копья были устремлены в небо, а лица оставались бесстрастными.

Внутри храма царила иная тишина — не пустая, а полная напряжения. Своды поднимались так высоко, что голоса жриц тонули в них, превращаясь в мягкое эхо. От алтаря тянулся запах ладана и свежей травы, собранной до рассвета. Вдоль колонн горели лампады, и свет их был ровен, но будто слишком хрупок, словно малейший ветерок мог задуть сразу все.

По коридорам двигалась процессия. Жрицы в длинных белых одеяниях с золотыми швами шли медленно, каждая несла свечу, и вместе они походили на поток света, текущий в сердце храма. Их лица были спокойны, но в глазах, когда они поднимали взгляд к куполу, жила тень — словно каждая из них ждала чуда и боялась ошибки.

В центре зала возвышался круг — полированный камень с вырезанными на нём рунами, которые складывались в символ вечного солнца. Там предстояло явиться покровителю. Вокруг круга стояли хранители в серебряных плащах, держа руки на рукоятях мечей. Их оружие было больше символом, чем защитой: ведь кто осмелится вторгнуться в святилище богов?

И всё же напряжение чувствовалось в каждом жесте.

На алтаре уже лежали дары — чаша вина, колосья пшеницы, золотые цветы из священного сада. А рядом, чуть позади, стояла она — избранница этой ночи. Лицо её было скрыто лёгкой вуалью, а на голове сиял венец из серебряных листьев. Её руки дрожали, хоть она и старалась держать их спокойно, ладонями вверх, как учили наставницы.

Её сердце било тревогу, и с каждым ударом казалось, что храм слышит его так же ясно, как и она сама.

Колокола ударили трижды. Гул прокатился по сводам, вошёл в стены и затих, оставив тишину, от которой зал словно застыл. Все головы склонились, жрицы опустили свечи. Наступал миг явления покровителя.

По легендам, должно было прийти сияние — мягкое, тёплое, как свет рассвета. Должен был явиться тот, кто коснётся её лба и назовёт её своей, даровав храму благословение.

Но вместо света в зал вошла тень.

Сначала исчезли звуки: дыхание толпы стихло, скрип камня под ногами растворился. Лампы вдоль колонн погасли одна за другой, будто кто-то провёл рукой по их пламени. Своды опустились мраком, и даже золотые руны на полу начали тускнеть.

Жрицы подняли глаза — и одновременно отшатнулись. В круге сгущалась тьма. Не обычная, ночная, а иная: плотная, как ткань, чёрная, как бездна, и живая. Она заполняла каждую трещину, каждую букву рунического знака, пока свет вокруг не показался жалким и ненужным.

Золотые руны на полу дрогнули и будто выцвели. Свет, ещё мгновение назад мягко колышущийся от сотен свечей, сник. Зал затянуло тенью — такой плотной, что дыхание перехватило даже у тех, кто стоял ближе к дверям.

— Это… — голос настоятельницы дрогнул, сорвавшись на шёпот. — Это не он. Не тот, кого мы ждали.

Золотые руны на полу дрогнули и будто выцвели. Свет, ещё миг назад ровный, погас один за другим — лампы, свечи, даже мерцающие витражи утонули в мраке.

В зале воцарилась тьма — плотная, давящая, и в центре круга она сгустилась, как воронка, втягивая в себя воздух. Девушка вскрикнула, когда в груди будто разорвалась невидимая струна. Резкая боль полоснула по ключице и скользнула вниз, сжигая каждую жилку изнутри. Под тонкой тканью платья вспыхнул свет — она дрожащими пальцами отдёрнула его и опустила взгляд. На коже проступили огненные линии, переплетаясь в узор, словно кто-то невидимый выводил символ раскалённым железом.

Свет становился всё ярче, очертания — чётче, пока в центре груди не проявилась метка: острый знак, пульсирующий в такт её сердцу. Она чувствовала, как каждое биение прожигает кожу, будто печать жаждала крови и подчинения.

Жрицы всколыхнулись:
— Проклятие…
— Это невозможно…
— Свет отвернулся!

Один из хранителей шагнул вперёд с мечом, но золотые руны вспыхнули и подняли стену — прозрачную, как лёд. Удар отшвырнул его к колонне.

И тогда раздался голос. Хриплый, тяжёлый, словно вырванный из глубины. Не победный — раздражённый.

— Кто… осмелился призвать?

Слова не звучали в воздухе — они били прямо в сердце. Девушка зажала рукой метку, дыхание сбилось. Она поняла: он говорит не ко всем, а к ней.

Глава 1

Я родилась под небом, где сияли звёзды. И люди благословили меня.

С того самого дня, как я впервые открыла глаза в стенах храма, меня называли избранной. Я не помню деревенских улиц, не знаю, что значит жить в доме с матерью и отцом — мои первые шаги прошли по мраморным плитам святилища. Там же я произнесла свои первые слова, и это были не детские лепетания, а молитвы, которые жрицы шептали мне на ухо, качая на руках.

Они гладили мою голову, клали ладони на лоб и твердили: «Свет хранит тебя». Хранители склонялись передо мной, будто я была не ребёнком, а сосудом для чего-то большего. Старейшины улыбались, словно глядели не на девочку, а на восход солнца, сулящий урожай и благополучие.

Я росла среди запаха ладана и свечного воска, среди звона колоколов и ровных голосов, читающих гимны. Мой мир был ограничен храмом, и я считала это нормой. Я верила, что за его стенами лишь толпа, нуждающаяся в нашем свете. А я — часть этого света.

Меня учили читать по звёздам, различать знаки на небесах, знать каждую молитву наизусть. От меня требовалось одно: быть чистой, прозрачной, послушной. Хранить сердце, как хрусталь, чтобы однажды, когда придёт время, оно смогло принять прикосновение божества.

Мне с детства твердили: однажды Свет явится.
Я слышала это каждое утро и каждый вечер. Когда открывала глаза в холодной келье, стены которой были расписаны золотыми знаками, наставницы клали ладонь мне на лоб и повторяли: «Запомни, дитя, ты избранная. Тебя ждёт встреча».
Когда я делала первые шаги босыми ногами по каменным плитам, мне говорили: «Береги чистоту, ведь однажды твои стопы войдут в священный круг».
Когда я училась читать по звёздам, наставница показывала мне небесные линии и шептала: «В них — твоя судьба. Он придёт, потому что так велено».

Всё было ради этого дня. Каждая молитва, каждое воздержание, каждая слеза, пролитая ночью, когда мне хотелось быть просто человеком. Мне нельзя было смеяться громко, нельзя было держать мальчика за руку, нельзя было мечтать о жизни за пределами храма. Я — не я. Я — сосуд, обещанный тому, кто явится.

И именно потому я сразу поняла, что всё пошло не так.

Вместо сияния — темнота. Вместо тепла — холод, липкий, как мокрый саван, обволакивающий плечи. Вместо колоколов — гул тишины, такой густой, что им можно было задохнуться.

Сначала я подумала, что это иллюзия, испытание. Так иногда говорили наставницы: «Свет проверяет чистоту, он может отнять дыхание, может лишить слуха — но лишь для того, чтобы проверить, сильна ли твоя вера».
Я пыталась держаться за эту мысль.
Но чем дольше стояла в круге, тем яснее понимала: это не проверка. Это крушение всего, чему меня учили.

Руны под ногами дрожали, теряли золотое свечение, словно их смыло дождём, и линии растворялись одна за другой. Камень под ногами пошёл едва заметной рябью, как поверхность воды. Я не видела, но чувствовала: опора уходит.

Воздух стал таким тяжёлым, будто его нельзя было вдохнуть. Лёгкие сводило судорогой, дыхание рвалось короткими толчками. Мне казалось, я тону — прямо на глазах у тех, кто должен был меня хранить.

Я сделала шаг назад, надеясь на спасение, но наткнулась на невидимую стену. Она не была холодной или жёсткой — напротив, живая, упругая, словно дыхание чего-то, что сомкнуло вокруг меня кольцо. И самое страшное — эта стена двигалась вместе со мной. Отрезала путь. Вела всё глубже, всё ближе к той точке, где сгущалась тьма.

Жрицы закричали. Их голоса сливались, путаясь, будто они сами не знали, какие слова молиться. Одни взывали к Свету, другие бормотали защитные формулы, но всё звучало чужим, искажённым, как шум издалека.

Хранители снаружи что-то выкрикивали, но я уже не могла разобрать. Их клинки блестели в последних искрах свечей, но свет стухал прямо на глазах, и мечи казались пустыми, бесполезными.

Я больше ничего не слышала.

Только его.

Голос. Он не прорезал воздух, не звучал в ушах. Он бился во мне, как ещё одно сердце. Чужое, тёмное, и при этом такое сильное, что моё собственное сердце стало биться в его ритме.

Он жил во мне, как второе дыхание, тяжёлое и холодное. Я чувствовала его в крови, в груди, в висках. И чем громче кричали вокруг, тем явственнее он звучал внутри меня.

— Ты больше не их. — Его слова пронзили сильнее любой боли. — Они сами отвернулись.

— Нет… — я попыталась сопротивляться, голос сорвался, как у ребёнка. — Я принадлежу храму. Я — избранная Света!

В ответ тьма сгустилась, обняла меня, и от этого объятия по спине побежали холодные искры.

— Избранная? — тихо, почти с сожалением. — Ты избранная, да. Но не тем, кем они хотели.

Мир вокруг разорвался. Каменные колонны застонали, витражи треснули, и над залом пронёсся ревущий ветер. Я вскрикнула, когда пол ушёл вниз, и меня качнуло. Казалось, что я падаю в пустоту, хотя ноги всё ещё стояли на мраморе.

Тьма шагнула вперёд. Она не имела лица, но я чувствовала его близость так же явственно, как если бы кто-то наклонился к самому уху.

— Тебя не спросят, — сказал он, и в голосе звучала не угроза, а неотвратимость. — Ты связана. А связанное — уходит со мной.

И прежде чем я успела вдохнуть, мир сорвался. Храм, огни, лица — всё растворилось, как дым, унесённый бурей.

Я закричала, но крик застрял в горле. Тьма обрушилась, и я рухнула в неё, как в реку, которая не знает дна.

Меня подхватил холод — не морозный, а тот, что лишает звуков и красок. Словно мир оборвался, и я летела в бездну, где нет ни верха, ни низа. Где только сердце отбивает безумный ритм, а кожа горит от метки.

За спиной, далеко, я ещё слышала обрывки голосов. Жрицы вопили, кто-то из хранителей выкрикивал моё имя, но всё это тянулось тонкой нитью и быстро рвалось, как паутина на ветру. Их крики больше не принадлежали мне.

— Ты принадлежишь мне, — отозвался голос. Не громкий, не ликующий — скорее усталый, горький. Он звучал так, будто сам не хотел этих слов. Но в них не было выбора.

Глава 2

Я смотрела на него и не могла решить, что страшнее.
Тьма, которая обволакивала его мгновение назад, или эта обманчивая простота, человеческий облик, в котором он стоял сейчас.

Он был красив.
Слишком красив, чтобы в это поверить.
Но это была красота, лишённая утешения. Красота яда, блестящего в бокале; красота пламени, которое притягивает взгляд, хотя знаешь — стоит протянуть руку, и кожа обуглится.

Я чувствовала, как внутри всё сжимается. Как будто каждая клетка моего тела понимала: передо мной не человек. Мой разум кричал, что надо отвернуться, опустить глаза, отступить. Но метка на груди пульсировала, толкала меня вперёд, вынуждая смотреть.

И я поймала себя на том, что смотрю дольше, чем должна. Слишком долго.
На волосы, мягко блестящие серебром в лунном свете. На резкие линии скул, которые придавали лицу нечто хищное. На губы, слишком правильные, слишком живые для того, кто, как я знала, не имеет права быть живым.

А потом — на глаза.
И в них не было ничего человеческого. Ни тепла, ни огня, ни ярости. Только ночь. Глубокая, чужая, холодная. И в этой ночи я вдруг ощутила… себя. Как будто она знала меня лучше, чем я сама.

Меня вывернуло от этой мысли.
В груди поднялась волна протеста, отвращения. Я задыхалась, глотая воздух рваными глотками, словно хотела очиститься от этого взгляда, но он проникал в меня глубже, чем я могла выдержать.

Я ненавидела его.
Я боялась его.
И всё же какая-то часть меня тянулась к нему, как цветок к солнцу, только это «солнце» было чёрным, обжигающим, лишающим сил.

И именно это сводило меня с ума.

— Нет… — выдохнула я, сама не замечая, как отшатнулась. — Ты думаешь, что я поверю? Что я приму этот облик? Что стану смотреть на тебя, как на мужчину, а не на чудовище?

Он медленно, почти лениво повернулся ко мне всем корпусом. Его шаги были тихими, но каждый — словно удар сердца в пустоте комнаты.

— А разве есть разница? — спросил он ровно, без эмоций. — Для тебя я всё равно останусь тем, кем ты не хотела меня видеть.

Я сглотнула, сжала руки в кулаки.
— Я лучше умру, — прошипела я. — Умру здесь, сейчас, чем стану твоей невестой.

На его лице не дрогнуло ни один мускул. Только глаза чуть прищурились, и от этого он стал выглядеть ещё красивее, ещё страшнее. Красота и ужас соединились в нём так тесно, что я не знала, что из этого сильнее.

Он молча сделал шаг ближе. Я отпрянула, но спиной упёрлась в холодную стену. Его рука поднялась — и прежде чем я успела оттолкнуть его, пальцы коснулись моей ладони.

В тот же миг метка вспыхнула жаром.
Тело предало меня — дыхание сбилось, сердце сорвалось в безумный ритм. Это было похоже на удар молнии: боль и сладкое притяжение переплелись. Я ощутила, как что-то внутри тянется к нему, как будто сама моя кровь узнала хозяина.

Я резко дёрнулась, будто от ожога, пытаясь вырвать руку из его хватки. Метка горела, тянула к нему, и именно это сводило меня с ума.
— Пусти! — сорвалось с губ. Голос дрогнул, в нём смешались злость и отчаянное унижение. — Я не позволю тебе…

Он усмехнулся — едва заметно, как будто моя беспомощность его забавляла.
— Вот как? — произнёс он медленно. — Жрица Света рвётся и дерзит? Разве тебя не учили смирению? Склонять голову, быть покорной — неважно, перед светом или перед тьмой?

Я рванулась ещё раз, вырывая ладонь, и в голосе моём прорезалась горечь:
— Меня растили ради того, чтобы быть невестой бога Света!

Слова сорвались так резко, что сами стены отозвались эхом. Я слышала собственный крик и не узнавала себя — слишком много было в нём злости, слишком мало того смирения, которому меня учили.

Он замер на миг. Его глаза сверкнули в лунном свете, и усмешка вернулась на губы — лёгкая, почти невидимая, но от неё у меня похолодело в груди.

— Вот как, — сказал он тихо, почти устало. — А вышло иначе.

Он склонил голову, и в этом движении не было ни вызова, ни насмешки — только холодная уверенность того, кто знает: выбора больше нет.

Но в глазах мелькнуло что-то — не злость, не насмешка, а тень раздражённой усталости.

И в следующее мгновение его пальцы скользнули к поясу. Из-под тёмного плаща он вынул клинок.

Лунный свет сразу ожил на металле, побежал по рунам, вырезанным вдоль лезвия. Клинок был чёрным, будто выточенным из самой ночи, и в то же время сиял холодным блеском, как кусок звезды, упавшей на землю.

Он держал его легко, без усилия, словно это был не инструмент убийства, а продолжение его руки. И эта лёгкость пугала больше всего.

Я невольно отпрянула, вцепилась пальцами в пол, хотя бежать было некуда.
— Что ты… собираешься сделать? — голос дрогнул, предательски выдав страх.

Он шагнул ближе и повернул клинок, протягивая мне рукоять. Его взгляд был холоден, а голос — безэмоционален, как сама ночь.

— Хочешь умереть? — спросил он. — Возьми.

Я уставилась на оружие. Лезвие сверкало в лунном свете, и казалось, что в глубине металла шевелится тьма, отзываясь на моё дыхание. Рукоять была тяжёлой, массивной, покрытой рунами, которые мерцали тусклым светом, будто ждали, когда я коснусь их.

Пальцы предательски дрогнули. Я хотела отвернуться, оттолкнуть клинок, закричать ему в лицо, что это жестокая насмешка. Но метка на груди вспыхнула — и я почувствовала, как он ждёт. Как его сила, его воля держат меня на этом краю.

Я протянула руку. Холод металла обжёг ладонь, и меня пробрала дрожь.

— Думаешь, я не смогу? — прошептала я, глядя ему в глаза. Внутри всё кипело: ярость, отчаяние, страх. Пальцы сильнее сжали рукоять клинка, металл дрожал от моего дыхания.

Он усмехнулся. Легко, хищно, как будто я уже проиграла, хотя ещё не сделала ни шага.
— Я даже думаю, у тебя кишка тонка, — сказал он холодно, без тени сомнения.