Одна жизнь на двоих

Глава 1 Фарфоровая балеринка

Задумывались ли вы о том, что привычные будничные движения вы когда-нибудь совершите в последний раз? Сейчас привычно опускаетесь в любимое кресло или взбиваете подушку отточенным до автоматизма движением, а через несколько часов... наверное, никто об этом не задумывается. А ведь жизнь может перемениться в одно мгновение, и вот уже все ваши чаяния и стремления бессмыслены, и привычный мир прежним уже не станет. Или вовсе может прерваться... по счастью, нам не дано это знать. И мы спокойно засыпаем, даже ложась в свою постель последний раз. Так и героиня этого романа не могла предположить, что уже следующим вечером ей не придётся привычно готовиться ко сну в своих со вкусом обставленных покоях...

Маленькая комната, оклеенная обоями в голубую полоску, была ярко освещена несколькими настенными светильниками. В дальнем углу стоял умывальник с краном, а по обе стороны - два больших шкапа с дверцами, отделанными зеркалами во весь рост. Рядом со шкапами так же симметрично притаилась маленькие непреметные двери: в ванную и в гардеробную. Напротив умывальника стоял туалетный столик, убранный белыми кружевами и уставленный многочисленными серебряными баночками для помад с крышечками из финифти. Тут же были и фарфоровые пудренцы с лебяжьими пуховками, и баночки румян, и даже новомодная новинка от Буржуа: маленькая коробочка пудры, которую можно брать с собой! У зеркала теснились высокие изящные флаконы духов от Сиу, Брокара и Герлена, а меж баночек белели костяными ручками щётки, щипцы для завивки и разные маникюрные принадлежности.

Единственное узкое окно было забрано узорчатым витражом, изображавшим желтые ирисы, дабы ни один посторонний глаз даже случайно не проник внутрь комнаты. Витраж очень нравился Нине - хозяйке этой уборной. В теплом свете, проникавшим сквозь жёлтые стекла её кожа не казалась такой бледной. Да, она прекрасно знала, что это лишь иллюзия, но все равно её радовало обманчивое отражение.

Нина Леонидовна Елисеева выглядела живым привидением. Тонкая её фигурка казалась совсем бестелесной в белой ночной сорочке, худая беленькая ручка причёсывала щёткой пышные, волнистые льняные волосы, лицо тоже было совершенно белым, без тени румянца на щеках. Худое и вытянутое, оно казалось почти обескровленным, только губы слабо розовели, что, впрочем, было совсем мало заметно. Хрупкая, как фарфоровая балеринка из её любимой музыкальной шкатулки, она выглядела очень молодо, ей можно было дать не более девятнадцати, но ей было уже двадцать шесть. Её крупные серо-голубые глаза устало смотрели на отражение в зеркале. Они никогда не выражали радости, лишь иногда её аккуратные губки складывались в слабую улыбку, и эта улыбка —очаровательная и необыкновенно трогательная была высшим проявлением её счастья.

Привыкшая иметь немного, но много имевшая, она не имела главного: здоровья. Не имела с детства по причине весьма редко передающейся по наследству болезни – анемии. Природа создала её предельно спокойной, а болезнь почти лишила каких-либо чувств и эмоций. С того самого времени, как она вошла в сознательный возраст, Нина стала бояться одного – умереть и не успеть сделать что-то очень важное. Ещё она страшилась одиночества, но как ни парадоксально, привыкла к нему. Привыкла с юных лет и не смогла избавиться от него и во взрослой жизни.

В детстве, опасаясь за её здоровье, Нине не позволяли играть с другими детьми, да она и не хотела: сверстники не могли составить ей ту компанию, в которой она нуждалась. Даже с сестрой она общалась мало, так как чрезвычайно бойкая и совершенно здоровая Наташа часто гостила у родственников, а Нина постоянно лечилась на водах. Когда Нине было около пятнадцати, она с родителями переехала в поместье, где познакомилась с Ольгой Можжевеловой. Несмотря на то, что Ольга была на год младше Нины, она сумела стать для неё хорошей собеседницей, и, следовательно, очень близкой подругой. Но, к сожалению, после свадьбы Нине стало труднее общаться с Ольгой, а её муж был очень занят делами, да и вряд ли он смог бы стать ей достойным наперсником, потому, как ничто кроме чугунолитейного дела не входило в круг его интересов. И снова единственными её друзьями стали книги и собственные мысли.

В тот вечер, о котором идёт повествование, Нина, как обычно отослав горничную, осталась совершенно одна и, причёсывая волосы, по привычке начала рассуждать вслух: «Нет, спрашивается, зачем мы устраивали этот обед? А ведь непременно обещалась приехать!" Нина убрала волосы под чепец, и накинув на плечи висевший на спинке стула белый пеньюар, вышла в будуар, точно так же отделанный в бело-голубых тонах.

Уютная комната с пушистым ковром и изящной мебелью была такая же светлая и нежная, как и её хозяйка. В оконной нише пристроилась оттоманка, обитая тканью в бело-голубую полоску, в простенке между двумя дверьми в спальню и в уборную стояло небольшое бюро орехового дерева и несколько стульев с полосатой обивкой, а напротив окна располагался узенький камин и два таких же полосатых, как и вся прочая мягкая мебель, кресла. По обе стороны от камина находились два светлых громоздких, с множеством маленьких и больших ящичков, комода, уставленных многочисленными фотографическими портретами в разных рамочках и десятком разнообразных шкатулочек, наполненных всякой всячиной, над которыми нашли своё место два морских пейзажа.

Часы на каминной полке пробили полночь. Нина села к бюро и повертела в руках телеграмму. "И когда она всё-таки приедет? Митенька, как ни хотел с ней познакомиться, не дождался, лёг. А я ещё немного Нату подожду. Знаю я её манеру: приезжать в самое неожиданное время, а лучше всего – среди ночи. А ведь я так просила, чтобы хоть сегодня всё прошло нормально! Митенька ведь ни разу сестру мою не видел, она даже на свадьбу не соизволила приехать."

Глава 2 Тишина

Было раннее утро. Половина восьмого или немного позже. И Нина, и её сестра имели привычку вставать рано, вот и сейчас она уже сидела в гостиной и читала. На ней было светло-голубое платье с белым гипюром, льняные волосы были аккуратно уложены в нехитрую причёску. Запястье обхватывал серебряный браслет с финифтью, серьги, брошь, стягивающая воротник платья, и кольцо на указательном пальце составляли комплект. Она сидела на стуле, рядом стоял маленький столик маркетри. У ближайшего окна шторы были подняты, и свет, лившейся из него, падал как раз на неё. Остальные окна были плотно зашторены, отчего в других частях комнаты царил полумрак. Янтарно-золотистые стены, темно-зелёные портьеры, тёмная обивка дивана, стульев, кресел, тёмное дерево мебели: всё тонуло во мраке, было едва различимым. Даже две двери, смотрящие друг на друга с противоположных стен, совершенно не выделялись.

Непостижимая, противоестественная тишина растеклась чем-то вязким и заполнила каждый уголок комнаты. Утренние лучи солнца мягко покрывали белым светом страницы книги. Её ничего не беспокоило. Она вся была погружена в чтение, полностью растворилась в книге и ничего вокруг не замечала.

Звук открывающейся двери резко прорвал плотный, наполненный звенящей тишиной воздух и мгновенно нарушил всю идиллию чувств и обстановки. Она несколько вздрогнула, но была так увлечена книгой, что оторвала глаза от страницы только когда услышала нервно-торопливые шаги. В полутьме она сразу не смогла разглядеть вошедшего. Она встала, держа книгу полузакрытой в правой руке. Когда нежданный гость подошёл ближе, она вроде бы его узнала и хотела сделать шаг вперёд, но успела лишь приветливо пожелать доброго утра, прежде чем заметила в его руке пистолет. На секунду она остолбенела и, пятясь назад, испуганно пролепетала: «Что это значит? Как это понимать?» Рука поднялась, и пистолет нацелился на застывшую в страхе женскую фигурку. Нервно и быстро она заговорила громким, непроизвольным шёпотом: «Почему? Как понимать? Это шутка, да? За что? В чём я виновата?!» Раздался выстрел. Она слегка пошатнулась, выронила книгу, левой рукой схватилась за спинку стула… Кровь сочилась из глубокой раны в груди, расползаясь инородным, неестественно ярким пятном, неприятно контрастным и с белоснежным гипюром, и с голубой шерстяной тканью, и со всей её тоненькой фигуркой. Она начала задыхаться, кашлять, ноги сами собой подкашивались, и она медленно сползла на пол, скользя рукой по высокой спинке стула, и лишь надрывно, глубоким, сдавленным голосом проговорила прежний вопрос: «За что?». Она повалилась на пол. Последнее, непроизвольное вздрагивание кистей рук, последний, вымученный вздох…

Неожиданно хлопнула вторая дверь из гостиной, и по коридору раздался быстрый топот ног. Испугавшись, убийца бросил пистолет на пол и выбежал из комнаты.

Глава 3 Взрыв

Зазвенев стёклами, высокие парадные двери распахнулись и пропустили маленькую фигурку в зелёном дорожном костюме и крошечной шляпке с густой вуалью. За ней едва поспевала ключница Марфа – полноватая девица неопределённых лет.

— Но можно ли так уезжать! – волновалась Марфа. – Даже не простившись, а ведь так Вас ждали-с! Барышня, Наталья Леонидовна! Что же я скажу, когда обнаружиться, что вы вот так-с, тайком уехали-с. Что я Дмитрию Петровичу скажу? А барыне-то что скажу? Как же мне Нине Леонидовне сообщить, что Вы даже с нею проститься не изволили-с?

Она быстро сбежала по высоким ступеням крыльца и остановилась перед наёмной каретой, в которую лакеи уже погрузили её скромный багаж.

— Успокойся. Дмитрию Петровичу ничего говорить не надо. Ему даже, что я приезжала, знать не следует. А сестре скажи… – тут она несколько замялась, и чтобы не создавать паузы, проворно запрыгнула в карету. Усевшись, она скороговоркой выпалила:

— Скажи, что маменька телефонировала и срочно потребовала меня к себе, а Дмитрию Петровичу ничего знать не следует. Да и, в конце концов, не в последний же раз я приехала!

Лакей захлопнул дверцу и поднял подножку. Она крикнула «Гони!» и карета покатилась по мостовой, распространяя вокруг себя мелкие брызги грязи.

Марфа, досадливо покачивая головой, проводила взглядом экипаж. Тут к ней подошёл один из лакеев – Иван, и заговорил, удивлённо пожимая плечами:

— Странная сестра у нашей хозяйки. Арина говорит, она только раз или два ещё бывала, но никто её особливо и не видал. Сказывала ещё, что она всегда в вуальках и всегда ночью приезжает.

— Да никто её видать и не мог. Господа тогда в старом доме жили и прислуги столько не держали. А когда уехали, почти всех рассчитали, только я да Арина-кухарка сюда с хозяевами поехали.

— Ну а ты-то хоть видала её лицо? Хороша, небось, барышня-то?

— Сейчас она совсем немного побыла, а тогда тоже почти сразу уехала, да и барыня-то тяжела была, некогда было гостей разглядывать. А на что тебе хороша она, аль нет? Твоё-то какое лакейское дело?

— Так, просто интерес, что она таинственная такая?

— Вот ей нравиться, вот она и таинственная. Нечего попусту гадать. Да и что я стою-то тут. Сколько успеть надобно, а я тут с тобой разговоры разговариваю!

Марфа скорым шагом стала подниматься и Иван, нечего делать, побрёл за ней, как вдруг, со стороны реки где-то вдалеке раздался хлопок.

— Что это бабахнуло-то? – недоумённо спросила Марфа.

— Известно что, бомба! Опять студенты какие-нибудь шалят.

— Может урядника кликнуть?

— Да далеко. Там и без нас разберутся. Полицейский дом и то ближе будет, наверняка услышали.

Глава 4 Дмитрий Петрович

Дмитрий Петрович Елисеев сидел в своём кабинете, читая газету и периодически делая маленькие глотки из чашечки кофе, которую пил уже с пол часа, и которая уже порядком остыла. Газета была ему неинтересна, и за всё время он не прочёл и страницы. Он просто глядел на печатный текст, а мысли его поминутно улетали к совершенно другим вещам.

Дмитрий Петрович имел внешность весьма обыкновенную. Фигура его была высокой и грузной, на гладком лице царило неизменное выражение довольства жизнью, густая борода и усы подстрижены a-la Александр III, а в некогда пышных тёмных волосах уже заметно пробивалась лысина, хотя Дмитрий Петрович был вовсе не стар, ему исполнилось только сорок три года.

Он был богат и со всем рвением бывшей бедности старался выставить напоказ своё богатство. Результатом такого старания и явился этот дом на Большой Дмитровке, бывшее имущество одного обедневшего князя. Разумеется, дом сильно перестроили со всей помпезностью, присущей вкусам нового хозяина, которая, по его искренним убеждениям, должна была приблизить его к благородному сословию.

Что касается до его происхождения, то оно было самым заурядным. Его дед, Матвей Афанасьевич Елисеев, числился приписным крестьянином на одном из уральских чугунолитейных заводов. По несчастной случайности он получил травму и более не мог работать. Владелец завода, Василий Иванович Кармин, конечно же, по закону не мог продать Матвея и посчитал самым выгодным пожаловать ему вольную. Старший из его сыновей, Пётр Матвеевич, получил некоторое образование, но остался верен этому заводу, и, возможно, он до конца жизни пробыл бы в своей скромной должности секретаря, если бы однажды завод не посетил хозяин Василий Иванович со своею единственною дочерью Евдокией. Это была первая встреча Петра и Дунечки (так ласково звал её Пётр). Не искушённая мужским вниманием Дунечка не смогла долго противостоять настойчивым ухаживаниям молодого симпатичного секретаря и совсем скоро, вопреки воле Василия Ивановича, Дунечка и Пётр тайно обвенчались. Василий Иванович не простил дочери предательства их благородной фамилии, и после множества ссор молодые супруги решили оставить родной город и переехать в Москву. Жили они в крайней бедности, но всё равно Дунечка ни разу не просила помощи и даже не общалась с отцом. Воспитанием и образованием всех четырёх детей: Мити, Лёли, Сони и Лёши — занималась самостоятельно и весьма успешно обучила их грамоте, математике и французскому языку. Когда Мите было двенадцать, а Лёше не было и пяти, умер от чахотки их отец. С одиннадцати лет Дмитрий работал посыльным, писарем, переводчиком и кем только придётся в различных конторах, а Лёля нянчила купеческих дочек. Когда уже начали подыскивать и Соне подходящее место, их жизнь круто изменилась: Василий Иванович скоропостижно скончался. По счастью, он всё же не решился лишить дочь и внуков наследства, возможно, только лишь потому, что не имел других наследников. Евдокии Васильевне достался завод и небольшое поместье. Так как она ничего в делах не смыслила, то назначила управляющим заводом старшего сына, и Дмитрий проявил неплохой организаторский талант. С тех пор доходы их только росли, появилось ещё три завода, два рудника, большое поместье. Сонечка вышла замуж за обедневшего графа, и его дела поправились, как по мановению волшебной палочки, Алексей отправился в Германию обучаться медицине, а Евдокия Васильевна и Елена Петровна облюбовали для проживания новое подмосковное поместье со смешным названием Кубышкино. Его семья жила счастливо…

Вдруг нервный лихорадочный стук в дверь вернул его в реальность. Он раздражённо произнёс:

— Я же просил не беспокоить!

— Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! Впустите! Беда приключилась, беда! – перепуганный голос за дверью принадлежал Марфе.

— Ладно, войди. Что там за беда?

Марфа несколько раз подёргала ручку, но дверь оказалась заперта.

— Ах да, совсем забыл, – произнёс Дмитрий Петрович, заметив, как тщетно прыгает ручка. Он не спеша подошёл, повернул ключ и так же спокойно снова опустил свою тяжёлую фигуру в любимое мягкое кожаное кресло с высокой спинкой. Марфа практически ввалилась в кабинет. Она была вся бледная, тяжело дышала, и руки её непроизвольно тряслись. Она говорила быстро и путано, сильно жестикулируя.

— Дмитрий Петрович, там... там, Нина Леонидовна… она… она…

— Ей снова плохо? – испуганно вскочил он.

— Нет, нет. Она там… Господи! Святые Угодники! Страх-то какой! Там…

— Да говори быстрей, где «там»?

— Там, в гостиной. Она лежит, в крови. Бледная. Кажется, не дышит. Кажется… она… – но дальше он слушать не стал и, оттолкнув трясущуюся Марфу от двери, вылетел из комнаты.

Высоченные двустворчатые двери гостиной стремительно распахнулись, и Дмитрий Петрович, сделав порывистый шаг, вдруг замер на пороге, увидев лежащую на полу жену. Медленной, твёрдой поступью он подошёл и поднял её за плечи. Огромными сильными руками он крепко прижал её к себе, несколько минут держал, так же, за плечи, словно тряпичную куклу, потом начал тихо, невнятно бормотать: «Я знаю, знаю, это он тебя убил. Он это сделал. Он не хотел смириться с нашим счастьем!» Дмитрий Петрович повторял это помногу раз, переставляя слова, тише и громче, бессвязней и чётче. Из оцепенения его вывели чьи-то всхлипывания за спиной. Он обернулся и увидел Марфу, вытирающую слёзы фартуком.

— Что стала! В полицию телефонируй. Живо!– крикнул он неожиданно грубо.

Дмитрий Петрович снова положил Нину на пол, и, заметив кровавое пятно на дорогой ткани халата, достал носовой платок и стал брезгливо его оттирать.

Глава 5 Компания Х

Обыкновенно, около восьми утра Московское управление сыскной полиции ещё безлюдно. Только одно окно желтело слабым светом сквозь серую мглу октябрьского утра. Свет этот исходил от простой настольной лампы с зелёным абажуром и осенял письменный стол, обитый дешёвой клеёнкой, а также бедлам, царящий на этом столе: разного рода важные и давно не нужные бумажки, справки, протоколы, отчёты, чистые листки простой и гербовой бумаги перемежевались с огрызками обкусанных грифельных карандашей и обломками стальных и даже нескольких откуда-то завалявшихся гусиных перьев. Поверх всего лежала раскрытая папка с каким-то делом, а на папке, опустив голову на сложенные руки, почивал хозяин стола письмоводитель Николай Юрьевич Измайлов.

Николай Юрьевич служил в Сыскном уже четвёртый год и до сих пор пребывал в незавидном чине губернского секретаря исключительно из-за того, что при всей своей пронырливости он отнюдь не был карьеристом. Имел высокие понятия о чести, долге и справедливости, а также не желал смирять перед начальством прямого бескомпромиссного характера и гордого пронзительного взгляда карих глаз. И хотя манеры его были несколько резкими и грубоватыми, подходящими более человеку военному, нежели статскому, он был прекрасно воспитан и образован.

На соседнем столе надрывался телефонный аппарат, силясь перекрыть богатырский храп щуплого, костлявого и совершенно не «богатырского» вида Измайлова. Если бы он ночевал на обыкновенной постели, то аппарату пришлось бы признать своё поражение в неравном бою и виновато замолчать, но Измайлов избрал для сна весьма неподходящее место, и посему в его сновидения всё же немного проникали окружающие звуки. Он невольно пошевелился, недовольно поморщился от необходимости проснуться и попытался распрямить затёкшую и теперь ноющую спину. От этого болезненного чувства он окончательно очнулся и только сейчас понял, где именно он находится и откуда происходили те гадкие звуки, что посмели его разбудить. Он поспешно вскочил и, подавив зевок, поднял трубку:

— Управление сыскной полиции, губернский секретарь Измайлов у аппарата.

Затем он стал судорожно шарить рукой по зелёному сукну стола. Так и не найдя нужного (он никак не мог ориентироваться на содержащимся в педантичном порядке столе начальника) Измайлов подскочил к своему столу, быстро извлёк из вороха бумаг кусок карандаша и какой-то огрызок листка и нацарапал на нём продиктованный адрес. Пообещавшись скорее быть, он повесил трубку. Отыскав клочок поприличнее, он оставил записку на столе начальника и, схватив со стола фуражку и на ходу застегивая мундир, выскочил из кабинета.

***

Следственный пристав Сыскного управления, коллежский асессор, Михаил Алексеевич Можжевелов никогда не опаздывал на службу, а сегодня вообще явился на полчаса раньше обычного. Всегда и во всём крайне обстоятельный, как во внешнем виде, так и в поведении, этот господин тридцати четыех лет, среднего роста и худощавого телосложения, имел приятное лицо, густые русые волосы, всегда аккуратно причёсанные, и такие же аккуратные тоненькие усы.

Как и Измайлов своей ночёвкой на рабочем месте, этим ранним приходом Можжевелов был обязан деятельности некой революционно настроенной организации, которую они прозвали компанией Х или иксистами, потому как ни цели, ни идеи, а тем более планы этой организации им оставались неизвестны. Никакого оригинального знака, символа или особого обычая следствию не удалось обнаружить, и преступления были столь разнообразны и направлены против столь различных людей, что никто бы и не подумал, что они – дело рук одной организации, если бы не одна маленькая улика…

…Убийствo семейства банкира Одноусова: более страшного преступления Можжевелову ещё не доводилось видеть. Полицию вызвала приехавшая в гости тётка банкира, Мария Петровна Прожина. У парадного она обнаружила убитого ударом по голове сторожа. Она подумала, что это было ограбление. Но дом оказался полностью безлюден. Ни хозяев, ни прислуги. Последние вскоре обнаружили себя: оказывается, ночью кто-то запер дверь во флигель, где ночевали слуги. Обыскали весь дом, но большое семейство Одноусовых куда-то исчезло. При осмотре спальни заметили тонкую кровавую полоску у стены. Мария Петровна вспомнила, что у племянника была из спальни потайная дверь в кабинет. Дверь вышибли и тут же очутились в крoвавой луже, залившeй весь паркетный пол. У самой двери лежала супруга банкира с пеpеpезанным гoрлом, в кресле сидел сам Одноусов с тремя пулeвыми ранeниями в груди. В углу спинами друг к другу были связаны их четверо детей. Все избиты до неузнаваемости, старшие: юноша лет двадцати и девушка лет семнадцати — застрeлены, мальчик десяти лет, видимо, задoхнулся от повязки, закрывающей нос и рот, а вот шестилетняя девочка ещё была жива, её удалось спасти, но она была так напугана, что не только ничего не могла вспомнить, но и не могла внятно говорить.

Среди невероятного кавардака и очевидных следов поисков чего-то Михаил всё же обратил внимание на сложенный вчетверо листок плотной бумаги. Он лежал рядом с убитым Одноусовым и практически целиком вымок в крови, так что разобрать буквы было сложно, но всё же две фамилии удалось прочесть: Молов и Галицкий. Вторая фамилия была перечёркнута. И не удивительно: три дня назад князь Галицкий погиб на охоте, стало быть, неисправность его оружия была запланирована. Что касается господина Молова, то его персоне была обеспечена круглосуточная охрана, но напрасно: его жизни ничто не угрожало, зато на следующий день вспыхнули словно спички две его ткацкие фабрики. Но была и ещё одна улика: в руке старшая дочь Одноусова крепко сжимала золотой медальон-часы. На крышке было выгравировано: «Моей обожаемой Натали». Дочерей Одноусова звали Татьяна и Анна, его жену – Верой, и, что было очевидно из показаний Марии Петровны, ни одна из близких знакомых семьи Одноусовых не носила имени Наталья. Скорее всего, эти два предмета преступники по неосторожности потеряли, что говорило не в пользу их профессионализма. Но был список жертв, и Михаил считал своим долгом разгадать и другие фамилии…