Офлайн

1.

Анна

— Для начала нам нужно взять сливочное масло, — говорю я, открывая холодильник.

— Ой, оно уже на столе, Ань, — отвечает свекровь, нарезая грибы тонкими ломтиками. — Лучше чуть подтаявшее — так тесто будет мягче.

— Хорошо.

На кухне пахнет зеленью и специями. За окном медленно садится солнце, окрашивая в золотисто-розовые оттенки не только небо, но и всю комнату.

Где-то на заднем фоне едва слышно играет музыка, и эта идиллия рождает ощущение покоя — того самого, что я обрела, переехав к свёкрам. Пусть и временно, но для меня это стало настоящим спасением.

Здесь никто не задаёт лишних вопросов. Не копается в чувствах, не лезет с советами и не давит. И даже сама мысль о том, что к родам Паша закончит ремонт в нашей будущей квартире, которую он взял в ипотеку, и мы снова окажемся вдвоём на одной территории, вызывает во мне панику.

Я тяну с этим как могу. Уверена, Бессонов — тоже. Ремонт он делает не спеша, основательно и чаще всего сам или с друзьями.

Беременность проходит хорошо.

Я на тридцать пятой неделе, но с виду этого и не скажешь — живот аккуратный, едва заметный. Ощущения стабильные: ничего не тянет, не болит. Даже толчки — лёгкие и воздушные, почти нежные.

Это удивительно комфортное состояние позволило мне околесить почти полмира за полгода. Осень я провела в Барселоне у Пашкиной тётки. В начале зимы мы с Юлией Владимировной улетели в Стамбул на пару недель по работе. Потом была Прага, Мюнхен и короткая остановка в Вене.

Индивидуальный график обучения сыграл мне на руку — я не была привязана к расписанию и могла двигаться, как хотела.

Что-что, а обещание обеспечивать меня и будущего ребёнка Паша пока держит крепко, хотя не могу сказать, что все эти путешествия — насущная необходимость. Скорее, блажь. Но блажь осознанная, когда-то визуализированная мной как цель.

Оказывается, жизнь не заканчивается с наступлением беременности — и, надеюсь, не закончится с рождением ребёнка. Мечты можно совмещать и воплощать.

Это позволило мне спокойно принять своё новое положение — не как ограничение, а как часть жизни, в которой всё ещё есть место свободе и радости.

Я больше не боюсь стать мамой. Это слово больше не пугает и не отталкивает. Я веду дневник, чтобы помнить, как всё начиналось, и не забыть ни одной детали.

Беременность не изменила меня. Она просто добавила глубины: телу, мыслям, движениям. Всё стало чуть осознаннее и весомее. И вместе с этим пришло понимание, что мой путь никуда не исчез, он просто стал шире. Теперь нас двое, и мы идём по нему вместе.

— Форму смазать? — уточняю я у свекрови, закрывая кухонный шкаф, где хранится всякая мелочёвка.

— Конечно, — отзывается она. — Мы же не собираемся потом ковырять пирог ножом?

— Честно говоря, я вообще не уверена в этом рецепте. Первый раз пеку по нему, так что просто надеюсь, что всё выйдет.

Мы обе в прекрасном настроении. Можно сказать, что жизнь здесь напоминает проживание в высококлассном санатории. Меня никто ни к чему не принуждает — пирог с грибами, луком и сыром я решила испечь по собственной инициативе.

— А Паша такое вообще ест? — спрашиваю я, разбивая яйцо в миску.

Юлия Владимировна кивает, сдерживая лёгкую улыбку.

— Если проголодается — съест всё, не перебирая. Но мы же делаем это не для него, верно?

Щелчок входной двери звучит как раз в тот момент, когда срабатывает таймер духовки, сигнализируя о готовности пирога.

Свёкор в командировке. У него на носу выборы и все шансы стать лицом партии. В доме это воспринимается как почти решённый факт.

Юлия Владимировна идёт встречать сына, оставляя меня одну. Я слышу голоса, суету и приглушённый смех.

Внутренне напрягаюсь, потому каждая встреча с мужем — это маленькое испытание на выдержку. Мы не скандалим, не кричим и не устраиваем сцен. Всё тихо и вежливо. Почти безупречно, если не углубляться. Но натягивать на себя чужую роль порой утомительно.

___

листаем --->

2.

***

Обручальное кольцо жмёт сильнее, когда в дверях кухни появляется высокая фигура Паши. Он в деловом костюме, уставший и загруженный.

Наше приветствие совсем не похоже на встречу молодых супругов — но, похоже, этого вполне достаточно. Причём для нас обоих. Кивнуть, обменяться дежурными взглядами, пройти мимо. Не больше и не меньше.

— Как… самочувствие? — спрашивает Бессонов, кивая в сторону моего живота, который я прячу за краем стола.

Ночь, ставшая решающей в определении нашего общего будущего, была единственной, когда Паша позволил себе заиграться: стянуть с меня одежду, потрогать и рассмотреть как следует, прежде чем грубо взять. Этот порыв стоил нам обоим новой роли родителей, к которой ни он, ни я не были готовы. Больше мы так не рискуем.

— Нормально, — коротко отвечаю. — Завтра приём у врача и контрольное УЗИ. Если всё нормально — отпустят до следующей недели.

— Во сколько приём?

Паша открывает холодильник, достаёт бутылку воды. Отворачивается — и я тоже. Стучу пальцами по краю формы, пытаясь извлечь пирог, который, несмотря на масло, всё равно прилип к бокам и ко дну.

— После обеда.

— А конкретнее?

— Паш, я сама.

Как делала это все недели беременности. Каждый скрининг, осмотр, консультацию. Это не драма. Меня не трогают парочки, сидящие в обнимку в коридоре.

На кухню возвращается Юлия Владимировна, чтобы разрядить атмосферу, которая ощутимо сгустилась с появлением сына.

Она с порога начинает рассказывать: то о том, как собака растащила мусор по двору, то о том, как забыла телефон в магазине. Перескакивает с одной истории на другую, стараясь заполнить неловкие паузы. Хотя нас этим не проймёшь, я всё же улыбаюсь — отчасти из вежливости и уважения.

— Я привёз тебе посылку с почты, — обращается ко мне Паша, дождавшись, пока свекровь немного утихнет. — Если это всё, я поехал.

— Всё. Спасибо.

И хотя я твержу, что беременность меня не изменила, провалы в памяти всё же случаются. Я ошиблась с выбором отделения, когда оформляла заказ. А офис Паши как раз рядом — и я, чуть ли не впервые в жизни, набралась смелости и попросила его об одолжении.

— А как же пирог? А ужин? — встревает Юлия Владимировна. — Ты опять не останешься на ночь?

Паша ставит бутылку на стол, бросает на прощание короткое «пока» и направляется к выходу.

Я шумно выдыхаю и опираюсь руками о столешницу. Единственный минус жизни в этом доме — это то, что вся наша с Пашей псевдосемья как под микроскопом. Если ко мне здесь никто не придирается, то ему достаётся за двоих.

— Ма, всё, хватит, — обрубает Паша в прихожей. — Я собрался затирать швы в ванной.

— Знаю я твои швы, — огрызается она. — Думаешь, я совсем дура?

— Я так не думаю.

— Считаешь, ничего не знаю о твоих блядях?

Юлия Владимировна сбавляет голос до шёпота, но слышно почти всё. Что Пашу видели с какой-то девицей. Что пора бы уже взяться за ум, прекратить вести холостяцкую жизнь и трепать мне нервы.

Хотя, если по-честному, никто их мне не треплет. Я спокойна как никогда. Это всё её личные ожидания, которые ко мне не имеют никакого отношения.

— Не ругайте его, — прошу тихо, когда свекровь возвращается с прихожей, взвинчено поправляя волосы. — Пожалуйста.

Несмотря на дрожь в руках, она ловко достаёт пирог из формы и аккуратно перекладывает его на тарелку. Внешне всё выглядит гораздо лучше, чем я ожидала.

— Сказал, что завтра заедет за тобой в пять, — негромко произносит Юлия Владимировна. — Вместе поедете на приём. Так будет правильнее.

Хочется спросить — зачем?

Но я загоняю своё упрямство поглубже и проглатываю возражение, лишь бы не обострять обстановку. Что ж, правильнее — так правильнее.

___

Онлайн закончился — теперь Аню и Пашу ждёт суровый офлайн. Добро пожаловать в продолжение их истории! Буду очень признательна за ваши лайки — для новинки это важно. Спасибо всем и каждому! Ваша О. Джокер.

3.

***

Хоть срок беременности уже немалый, обычно я сплю спокойно. Но этой ночью — нет. То ли из-за того, что малышка вдруг решила устроить танцы в животе, то ли потому, что на приём к врачу я впервые за все тридцать пять недель еду вместе с Пашей.

Это запускает в голове вихрь мыслей.

А вдруг врач скажет что-то тревожное? Что, если с малышкой что-то не так, и я это не заметила? Как отреагирует Паша? А если он посмотрит на экран, услышит стук её сердца и… ему станет не всё равно? Или наоборот — он поймёт, что совсем не готов?

У нас будет девочка.

Дочка.

Я узнала об этом без шариков, розовых тортов и эффектных объявлений, хотя свекровь настаивала на пышной гендерной вечеринке. Всё было просто и тихо — на УЗИ, на восемнадцатой неделе. Я смотрела на экран, где крошечное тельце шевелилось и пиналось изнутри, и чувствовала, как першит в горле от подступивших слёз.

Как только вышла в коридор, сразу же написала Паше. Он ответил что-то банальное. Даже не вспомню, что.

Я слышала, что мужчины, как правило, мечтают о сыновьях, но сильнее всего любят дочерей. Но пока не могу поверить, что у нас будет именно так. Слишком… сложные исходные данные.

День проносится с бешеной скоростью, несмотря на все мои попытки его притормозить. С самого утра я нахожу себе занятия, лишь бы не сидеть на месте. Глажу вещи, собираю документы, готовлю обед и ужин, обрабатываю фотографии, которые должна успеть вернуть клиенткам перед родами. Вроде бы всё по мелочам, но когда до приезда Паши остаётся час — я всё равно ощущаю себя неготовой.

За окном немного мрачная погода. На улице февраль, но какой-то неопределённый. Непохожий на зиму. Без снега, с противными лужами под ногами.

Я надеваю удобный вязаный свитер с высоким горлом, джинсы, сапоги и куртку.

За всю беременность я обошлась без специальной одежды. Просто выбирала свободные фасоны, растягивающиеся ткани и вещи, в которых мне было комфортно.

К приезду Паши встречаю его на крыльце, перетаптываясь с ноги на ногу. Как только автомобиль останавливается у ворот, резко двигаюсь вперед и торопливо спускаюсь со ступеней — до того, как мой муж выйдет из салона и подаст мне руку, чтобы помочь сесть. Потому что прикосновения к нему — последнее, чего я хочу. Правда.

Я сажусь на переднее сиденье и пристёгиваю ремень безопасности. Внутри настолько тепло, что приходится расстегнуть куртку и бросить её назад. Даже не сомневаюсь, что Паша заранее прогрел машину для меня.

— Привет, — вполне живо здороваюсь, закатывая рукава свитера. — Спасибо, что приехал, хотя я могла бы и на такси.

— Мне не сложно.

— Отпросился с работы?

Муж трогается с места, медленно катя по гладкой асфальтированной дороге коттеджного посёлка. На меня не смотрит — только прямо. Из-за этого я пока могу смотреть на него.

На строгий профиль, чёткую линию подбородка и короткую щетину. На немного неровный, с горбинкой нос. Очень надеюсь, что если у нас будет дочь, нос она возьмёт мой — Пашин слишком грубый, с характером. Не девичий.

— Да, немного пораньше ушёл. Я как раз хотел спросить, когда мне примерно брать отпуск? На начало марта пойдёт?

Паша бросает на меня беглый взгляд, поймав мой как раз на нём. Я быстро отворачиваюсь в окно, вдавливая ногти в ладони и нервно ёрзая на сиденье.

— Это не обязательно — брать отпуск. Твоя мама сказала, что возьмёт. И моя будет наведываться. Как-то справимся.

Не знаю, буду ли я услышана, потому что Бессонов всегда поступает по-своему, но о будущих планах не спорит.

Он с лета работает инженером по прикладной кибербезопасности в одной из компаний, которая открыла филиал в нашем городе. После получения диплома должна была состояться релокация, но Паша выбрал остаться. По крайней мере, до того момента, пока я не рожу и наша дочь не подрастёт. А потом можно будет и развестись, и переехать. Можно будет что угодно.

Припарковав машину на стоянке, Паша выходит первым, обходит капот и открывает мне дверь. Я запахиваю куртку, сжимаю зубы и вкладываю ладонь в его руку. По пальцам тут же пробегает покалывающий ток.

___

листаем --->

4.

***

У меня заключён договор с замечательным акушером-гинекологом в лучшем роддоме столицы. Здесь новое оборудование, одноместные палаты и внимательный персонал. Я была на экскурсии буквально пару недель назад и осталась более чем довольна.

Сняв верхнюю одежду в гардеробной, мы с Пашей идём по коридору. Вернее, я немного впереди — потому что знаю, куда идти. Налево, прямо, в самый конец.

У кабинета пусто. Сделав вдох-выдох, я даю мужу последний шанс остаться на скамейке и подождать снаружи, но он решительно толкает дверь и пропускает меня внутрь.

Оксана Станиславовна — врач, которая будет принимать у меня роды, встречает нас с широкой улыбкой и снимает с меня половину напряжения. Она молодая и классная. Сразу подобрала простые, но нужные слова, и я поняла, что могу ей доверять.

— Ложись на кушетку, Ань, — предлагает Оксана Станиславовна. — Папа может занять место рядышком.

Мне немного дико поднимать свитер почти до груди, особенно когда Паша устраивается на стуле, широко расставив ноги и уперев локти в колени. Поза мужская, уверенная. Слегка доминирующая. Он занимает собой слишком много места. Больше, чем я привыкла.

Врач наносит подогретый гель на живот и прижимает к нему датчик.

— Так… матка в тонусе, но в пределах нормы. Плодное предлежание — головное. Сердцебиение стабильное, 145 ударов. Вес — ориентировочно два семьсот, плюс-минус. Движения активные, шевелится хорошо. Плацента по задней стенке, воды в пределах нормы.

Она делает паузу и чуть поднимает брови, глядя в экран.

— О, кстати, петли пуповины на шее больше нет.

— А что, была? — впервые откликается Паша, заметно хмурясь.

Мне почему-то кажется, что это чуть ли не единственное, что из вышеперечисленного он понял. Понял — и откровенно удивился.

— Да. Видимо, сама соскользнула — так бывает, — успокаивает Оксана Станиславовна. — Сейчас всё чисто, можете не волноваться.

Пока я остаюсь за ширмой, вытирая с живота гель, слышу, как они переговариваются вполголоса, продолжая тему петли.

Если честно, то сначала я сама жутко перепугалась. Как вышла из кабинета — естественно, залезла в интернет и начиталась жутких историй о том, что эта петля может затянуться в любой момент, что это почти всегда показание к экстренному кесареву и что дети с обвитием чаще всего страдают гипоксией. Я читала, пока не затряслись руки, и потом долго не могла заснуть.

А на следующем приёме Оксана Станиславовна спокойно всё объяснила. Детально, с расстановкой. Сказала, что однократное обвитие — это не приговор, что такие ситуации случаются у трети беременных и чаще всего заканчиваются абсолютно благополучно.

— Вы не планируете совместные роды? — интересуется врач будто бы между прочим у моего мужа.

Я застываю, натягивая свитер. Сердце делает кувырок, а щёки наливаются жаром. Я считаю, что такие вопросы стоит обсуждать лично с роженицей, но почему-то злиться на Оксану Станиславовну не могу. Только задерживаюсь, чтобы не выходить до того, как Паша ответит:

— Вряд ли.

— Бывает, мужчины переживают, что это повлияет на интимную сторону. Но на практике чаще наоборот — пары становится только ближе. Если вы вдруг переживали об этом, но стеснялись спросить.

Скрипнув стулом, муж отсекает:

— Нет, не стеснялся. Разберёмся уже на месте.

Я вспыхиваю ярче, но из-за ширмы всё же выхожу, чтобы прекратить эти разговоры и обсудить дату следующего приёма.

Воздух в кабинете как будто густой и вязкий. Я чётко отвечаю на формальные вопросы, стараясь не подать виду, что внутри всё стянуто в тугой узел.

Ну какие, к чёрту, совместные роды? Чтобы что? Возненавидеть друг друга ещё сильнее? Мы ведь даже толком не живём вместе. Не видим друг друга обнажёнными. Вернее, один раз — когда, собственно, и получилось зачать дочку. О каком участии в родах вообще речь? Нет уж, спасибо. Я как-нибудь сама.

После того как Оксана Станиславовна вносит в карту необходимые данные, мы выходим из кабинета и медленно бредём к раздевалке.

— Ты не будешь возвращаться на работу? — спрашиваю у Пашки, не глядя на него.

Всё, что я могу, — это говорить на нейтральные темы. Сначала, после свадьбы, мы и таких не находили. В основном молчали. Иногда обменивались взглядами. Злились. Недоумевали. Искренне не понимали, почему именно мы — так попали. Но время чуть притупило шок, и теперь кажется, что мы хоть немного научились общаться. Совсем чуть-чуть.

— Нет, уже шесть, — качает головой Пашка, протягивая номерок в окошко гардеробной. — Ты куда-то ещё хотела?

— Это всё. Домой.

Паша переводит взгляд на меня и чуть прищуривается, заставляя печь щёку, потому что я всё ещё не решаюсь повернуться к нему.

— Если хочешь, можем поехать на квартиру. Посмотришь, что получилось.

— И как ты справился со швами?

— Да, и с ними тоже.

Я часто моргаю.

Боже мой, это банальное предложение для родителей общего ребёнка. В конце концов, мне действительно нужно увидеть, как расставлена мебель и в какой цвет выкрашены стены — я ведь не была там уже давным-давно. А если учесть, что дальше нам предстоит жить на одной территории двадцать четыре на семь, то логично хотя бы раз взглянуть на это жильё до того, как я окончательно в нём окажусь.

5.

***

Дорога до квартиры занимает почти полтора часа, и я начинаю жалеть, что вообще согласилась куда-то ехать.

Ближе к восьми слякоть сменяется снегом. Сначала он падает редко и неуверенно, но вскоре превращается в плотную пелену, заметая тротуары, припаркованные вдоль обочин машины и лобовое стекло, с которого наши дворники едва успевают справляться.

Я не сразу узнаю двор, где находится квартира Паши. В последний раз я была здесь ещё в начале осени.

Тогда нас попросили съехать из съёмной: её выставили на продажу. Вместе мы прожили там совсем недолго. Потом решили не тратиться на аренду, а взять жильё в ипотеку. А пока — перебрались к родителям, которые с радостью нас приняли. Правда, сам Паша у них почти не появлялся. Как только в новой квартире обрисовалось хоть какое-то спальное место, он начал оставаться здесь под предлогом ремонта. Почти каждую ночь. За очень редким исключением.

Я восприняла это как попытку дистанцироваться.

Передохнуть.

Взять паузу.

Не могу сказать, что за эти месяцы успела от него отвыкнуть, но эпизодическая необходимость общаться с мужем почему-то приносила неосознанное облегчение.

Дом не новый, кирпичный. Я знаю, что Паша оформлял ипотеку сам — и выплачивать её тоже будет сам. Это не моё жильё и принадлежать мне не будет, но всё равно чувствую лёгкий трепет, пока лифт поднимает меня на третий этаж. Ещё немного — и я оказываюсь на знакомой лестничной площадке.

— Паш, здорово! — из соседней квартиры выходит бритоголовый мужчина в растянутой майке, с татуировками на предплечьях.

Он протягивает руку моему мужу для крепкого рукопожатия.

— Привет, Лёх.

Мужчина чуть мнётся, оглядывается назад, и меня на секунду бросает то в жар, то в холод. Кажется, он вот-вот скажет что-то лишнее. Например, что в прошлый раз Паша приходил не со мной, а с какой-то другой девушкой.

Пуховик свободного кроя скрывает живот, и я не уверена, видно ли вообще, что я беременна. Как и то, что у нас обеих обручальные кольца.

— Я хотел попросить, чтобы сегодня после девяти вы не сильно шумели, ладно? — наконец говорит сосед Лёха. — Жена никак не может уложить ребёнка, злится и гоняет меня на разборки. Я понимаю, у тебя ремонт, всё такое… но попробуй, блин, встать на моё место.

Паша слегка кивает, давая понять, что услышал и учтёт. А потом, зачем-то, представляет меня как свою супругу, которая скоро будет здесь жить.

Получается неловко и сбивчиво. Знакомство явно не клеится. Я не собиралась ни с кем заводить дружбу на новом месте, но, прежде чем успеваю проскользнуть в квартиру, сосед с энтузиазмом предлагает общаться в будущем семьями.

Как только в прихожей загорается свет, я неторопливо осматриваюсь. Фокусируюсь на изменениях: свежевыкрашенные стены, шкаф, тумба…

Представляю себя в этом пространстве.

Нас.

В последний раз, когда я была здесь, повсюду стояли коробки, пахло строительной пылью, а из стен торчали незакреплённые провода.

Теперь всё выглядит обжитым. Пусть и немного по-мужски: минимализм, тёмные цвета, ничего лишнего.

Стряхнув с воротника подтаявший снег, я вешаю куртку на крючок, снимаю сапоги и сама себе устраиваю экскурсию, пока Паша переодевается в домашнюю футболку и шорты.

В квартире две комнаты. В гостиной будет жить Паша, а мы с малышкой в детской. До неё я добираюсь в последнюю очередь, заглянув сначала на кухню, застеклённый балкон и в ванную, где осталось буквально пару мелочей. С учётом того, что Паша делал ремонт почти в одиночку — по вечерам после работы или с друзьями по выходным, результат действительно впечатляет.

— Если что-то нужно изменить — говори, — бросает Бессонов, застав меня в детской и скрестив руки на груди.

___

листаем --- >

6.

***

Я чувствую, как приятное тепло поднимается от пола. Под ногами, похоже, работает подогрев. Думаю о том, как это пригодится, когда ребёнок начнёт ползать и исследовать территорию.

Сначала я немного колеблюсь, рассматривая свежесобранную мебель и не решаясь озвучить, что кое-что всё же хотелось бы изменить.

Всё вокруг кажется чужим, не моим. Но чем дольше Паша стоит молча и выжидающе смотрит, тем яснее я понимаю, что сейчас не время стесняться. Главное — удобство. Для ребёнка. И для меня.

— Я бы, наверное, поставила кроватку подальше от окна. Здесь может тянуть. А пеленальный столик, наоборот, удобнее ближе к свету.

Слова даются не сразу, но по тону я стараюсь не звучать капризно. Просто спокойно предлагаю.

Почти всю мебель я выбирала сама. Потом скидывала Паше ссылки, а он оформлял заказы и занимался доставкой и сборкой всего необходимого.

Ему не составляет труда заняться перестановкой, пока я стою в углу, чтобы не мешать. Отмечая изменения не только в квартире, но и в нём самом…

Когда он таскает мебель, я вижу, как под кожей перекатываются мышцы. Как тонкая ткань футболки обрисовывает линии плеч и лопаток. Как она натягивается на груди и чуть приподнимается на животе, открывая полоску кожи с тонкой дорожкой волос от пупка, ускользающей под резинку шорт.

Воспоминания о нашем сексе всплывают сами собой. Я стараюсь прогнать их и сглатываю.

— Может, приготовить что-нибудь поесть? — спрашиваю, делая вид, что всё в порядке, хотя красные пятна уже добираются до шеи и ключиц.

Паша вскидывает взгляд, полосуя меня своими глазищами, которые за считанные секунды меняют оттенок с приглушённо-голубого на ясный. С короткой вспышкой удивления.

Я знаю, что после работы он сразу же поехал за мной, а значит, максимум перекусил что-то в обед. Жаль, что я не догадалась насыпать в контейнер плов, который варила к ужину для Бессоновых.

— Готовь, — тут же соглашается.

Я заглядывала почти везде, кроме холодильника. Открываю — и, конечно, не удивляюсь тому, что полки полупустые. Из продуктового набора только пара яиц, кусок сыра и банка тушёнки.

А ведь мы с Юлией Владимировной чуть ли не каждый вечер устраиваем пиршества.

Неужели… Паше настолько не хочется меня видеть, что он сознательно избегает родительского дома — и выбирает вот это?

Нет, я не дура, конечно. Прекрасно понимаю, что я — груз. Обуза. Навязанная жена. Тем не менее я не лезу в его пространство, не докучаю разговорами и не требую большего, чем он готов дать.

В морозилке обнаруживается куриное филе, а на полке верхнего ящика — гречка в пакетиках. Таким образом мне удаётся соорудить более-менее сытный ужин.

На часах почти десять — и я вдруг понимаю, что тоже успела проголодаться.

«Нюта, где ты? Скоро домой? Видела, что творится на улице?» — приходит сообщение от свекрови.

Я подхожу к окну, отдёргиваю штору и смотрю, как за стеклом бушует метель.

Пока я раздумываю над ответом, поступает звонок. Юлия Владимировна, как всегда, волнуется за меня. Я быстро её успокаиваю — говорю, что нахожусь в тепле и полной безопасности. Пропускаю мимо ушей радостные вздохи о том, что совместная поездка к врачу всё-таки не прошла даром, и вешаю трубку.

— Оставайся на ночь, — предлагает Паша, появляясь на кухне на запах еды. — Утром закину тебя к родителям.

Я вздыхаю. Соглашаюсь. Сервирую стол и раскладываю приборы, не думая ни о чём конкретном.

Ужинаем в напряжении, перекинувшись всего парой фраз о моём враче, Оксане Станиславовне, которая будет принимать роды, и о том, что до важной даты осталось чуть больше месяца. В самом конце Паша молча достаёт второй комплект ключей и кладёт его на стол между нами.

После этого я беру из шкафа длинную мужскую футболку, которую собираюсь использовать вместо ночнушки, принимаю душ, аккуратно ступая по свежей плитке, и ложусь в кровать, всё ещё пахнущую деревом.

В квартире тепло, но мне всё равно зябко. И ещё — слишком тихо. Я осторожно переворачиваюсь на другой бок, не веря, что уже через месяц эту тишину нарушат детский плач, ночные пробуждения, запах молока и сумасшедшая новая жизнь, которая полностью перевернёт нашу реальность.

7.

***

— Доброе утро, — басит Паша, пытаясь меня обойти.

У нас впереди ещё много стычек на одной территории, но именно эту утреннюю и смущающую нас обеих сцену, когда я открываю дверь ванной, а он неожиданно вваливается внутрь — я почему-то переживаю с трудом.

Во-первых, потому что мой муж разгуливает по квартире с голым торсом.

Во-вторых, потому что его запах доносится слишком отчётливо — кожа, пряный мускус и немного соли.

В-третьих, потому что в тот момент, когда мы нелепо пытаемся разминуться, я успеваю почувствовать, что всё его тело слишком твёрдое, чтобы можно было это проигнорировать. И не отпрянуть в сторону, как от чего-то обжигающе горячего, чувствующегося даже сквозь тонкую ткань футболки.

Не знаю, гормоны это или что-то иное, но я сжимаю бёдра сильнее, чем нужно. Я… всё ещё помню, каково это — касаться его. Злого, агрессивного, безудержного. Разочарованного и беспощадного. Но именно от этих воспоминаний внутри что-то предательски вздрагивает.

Я ни разу не анализировала то, что произошло между нами. Ни разу не пыталась понять, понравилось ли ему. Было ли удачным фотосравнение или не очень?

То, как Паша таращился мою на грудь, талию, лобок — до сих пор вызывает мурашки.

Но я предпочла всё заблокировать. Забыть. Стереть. Похоронить. Потому что понимала, что, если начать разбирать по кусочкам, то я либо возненавижу его, либо никогда не смогу это отпустить.

А отпустить было нужно. Хотя бы ради того, чтобы спокойно доносить ребёнка.

— Доброе, — отвечаю, потупив взгляд. — Завтракать будешь?

— Я обычно не завтракаю.

Нам всё же удаётся отойти на приличную дистанцию. Приличную для того, чтобы снова стать незначимыми друг для друга.

— Я всё равно приготовлю.

На кухне не хватает подручных приспособлений, к которым я привыкла в доме свёкров, но я стараюсь не заострять на этом внимание и справляться с тем, что есть. Впрочем, дело даже не в приборах — просто я ещё не чувствую себя тут по-настоящему дома. Наверное, позже напишу Паше список, чтобы кое-что докупил.

Как раз в тот момент, когда я выливаю на яйца на разогретую сковороду, звонит телефон.

На экране высвечивается видеозвонок от Марины. Пользуясь относительно свободной минутой, устанавливаю мобильный на кухонной столешнице, опирая его о сахарницу, и принимаю вызов.

— Привет пузатикам! — звонко здоровается подруга.

На заднем фоне у неё плещется лазурный океан и колышутся пальмы. Белоснежный песок слепит глаза.

Марина отдыхает в каком-то райском уголке. Только в силу забывчивости не вспомню — Мальдивы это или Бали. Но выглядит потрясающе.

Юлия Владимировна обещала, что, когда малышка подрастёт, можно будет попробовать махнуть на всю зиму в тёплые края. Эта мысль пока кажется почти фантастической, но отчего-то греет.

— Привет, — смеюсь в ответ. — Как ты? Как отдых?

Подруга встаёт с шезлонга, поворачивает камеру и показывает виллу: собственный бассейн, деревянная веранда, гамак. Эту роскошь ей оплатил ухажёр. До неприличия щедрый и почти вдвое старше.

Мы обсуждаем местную кухню, разницу во времени и погоду, которая меняется по нескольку раз в день. От палящего солнца до кратковременных тропических ливней.

— У тебя такой секси купальник, — хвалю я. — Ну-ка, покрутись!

Марина отводит камеру, показывая себя с разных ракурсов. Купальник и правда классный — гладкий чёрный монокини с высоким вырезом на бёдрах и аккуратным золотистым кольцом на талии.

— У тебя тоже секси-образ с животиком, — подмигивает она. — Ну-ка, покажи, как вы подросли!

Обменявшись комплиментами и внешними данными — её загаром, идеальной кожей, открытым купальником и моей домашней футболкой, натянутой на округлившийся живот, — мы синхронно улыбаемся.

— Я возвращаюсь домой уже послезавтра и планирую вплотную заняться поиском подарка к рождению твоей малышки, Ань. Я всю голову сломала, чтобы придумать! Может, радионяня?

— Ой, у нас уже есть.

— Кокон?

— Тоже.

— Электрокачели? Эргорюкзак? Подумывала о наборе постельного белья с инициалами имени и фамилии… Но не уверена, хватит ли времени. У нас в Париже есть крутая студия, которая как раз этим занимается…

В том, что подарок будет дорогим и классным, я даже не сомневаюсь, хотя каждый раз уверяю, что это лишнее. На нашу свадьбу, например, Марина прислала чайный сервиз с ручной росписью в виде морских ракушек и с позолоченными краями.

— Не заморачивайся, пожалуйста… — прошу подругу. — У нас пока всё есть.

— Нет, нет и нет! Это даже не обсуждается!

— Правда, всё. Пашкина мама буквально завалила нас разными детскими прибамбасами. Я даже не знала, что такие вещи вообще существуют.

Активные возражения Марины приглушаются звуком приближающихся шагов. Я оборачиваюсь и вижу Пашу, замершего в дверях. Он не двигается, взгляд скользит с тарелки с омлетом на моё лицо, потом — на экран телефона, где Марина в купальнике смеётся и машет рукой. Воздух в комнате будто сгущается.

8.

***

— Нам пора ехать, — строго отсекает Бессонов.

— Тебе же к девяти…

Понятия не имела, что у людей так быстро может меняться оттенок глаз. Но у Паши это не в первый раз. От небесно-голубого до холодно-серого буквально за долю секунды.

— Собирайся, пожалуйста, — добавляет он, не считая нужным отчитываться.

Я учащено дышу, выпуская воздух короткими порциями, стараясь не злится на то, насколько меня задел этот тон.

Забыв о завтраке, Паша разворачивается и уходит в гостиную, чтобы переодеться и сменить шорты на деловую одежду, в которой он обычно появляется в офисе.

Марина продолжает болтать без умолку, не замечая, что между мной и мужем сгустились грозовые тучи. Те самые, которых я в силу своего состояния не могу (да и не хочу) касаться. Хотя после свадьбы я не раз слышала от мамы, что женщина должна быть мудрее. Терпеливее и гибче. Не идти на конфронтацию. Молиться. Молчать, когда хочется крикнуть. И улыбаться, даже если внутренние опоры рушатся.

— У нас по плану ещё дайвинг с Тео, — вырывает меня из размышлений голос из динамика. — Обещают, что, возможно, мы увидим морских черепах и скатов. Представляешь?

— Обалденно.

— А вечером будет ужин в ресторане на воде, со свечами и видом на закат…

Не проходит и пяти минут, как Паша снова заглядывает на кухню, застёгивая пуговицы на манжетах и бросая в меня тяжёлый, раздражённый взгляд, будто я совершила нечто ужасное, а не просто разговариваю с подругой. Мужчинам для сборов требуется не так уж много времени: умыться, переодеться — и готов. Это даёт им возможность появляться слишком внезапно.

Я поднимаю телефон, обещаю Марине перезвонить позже и завершаю вызов, полностью переключая внимание на мужа:

— Как я понимаю, завтракать ты не будешь?

— Я же сказал, что не завтракаю, — чеканит он, сунув руки в карманы.

— Но ты ведь не сказал, что не хочешь, когда я предложила, — отвечаю спокойно.

Стараясь не выдать дрожь в теле и голосе, я развязываю передник, беру тарелку с омлетом, открываю крышку урны и высыпаю всё содержимое.

Паша даже бровью не ведёт — только сильнее сжимает челюсти и раскачивается с пятки на носок.

— Что за показательные концерты? — отрывисто спрашивает.

Тучи не просто сгущаются над нами — они начинают молниями щёлкать между взглядами, словами и паузами.

Я с шумом захлопываю дверцу шкафа, выпрямляюсь, поправляю выбившиеся пряди волос и делаю глубокий вдох, прежде чем открыть рот. Но слова уже подступают к горлу, царапая изнутри. Если их не выплеснуть — боюсь, я просто-напросто задохнусь.

— Мне кажется, показательные концерты как раз с твоей стороны, — медленно проговариваю. — Это ты перебиваешь меня каждый раз, когда я пытаюсь поболтать с подругой.

— Ещё не всю нашу семейную жизнь с ней обсосала?

— У тебя какие-то претензии? Хочешь запретить мне дружбу с Мариной?

Паша не выглядит задетым, но его плечи напрягаются, мышцы играют под рубашкой, а подбородок чуть выдвигается вперёд, будто он встаёт в неявную боевую стойку.

Проблема в том, что я его не боюсь. Как и не боялась тогда, когда он повалил меня на кровать. В этом, чёрт возьми, и есть вся проблема.

— Ну я же выполняю твои хотелки. Почему бы и тебе не пойти мне навстречу хотя бы раз? Если это возможно, я бы хотел, чтобы вы не общались. Да.

— Что-то ещё?

— Нет, этого достаточно.

— Это потому что ты встал не с той ноги? Или потому что у тебя личные триггеры насчёт неё, и пострадала твоя завышенная до небес самооценка?

Я вовсе не мудрая. Мой голос уже не звучит спокойно. Он срывается и предательски вибрирует, потому что тучи действительно прорывает.

Гроза не просто начинается — она обрушивается сразу. Без предупреждения, без лёгкого дождика вначале. С порывами ветра, от которых шатает. С градом — острым, ледяным и резко отрезвляющим.

Паша дёргает уголком губ и криво усмехается, чтобы отмахнуться. Но слишком резко выдыхает воздух через нос, и этим выдает эмоции, с которыми не может справиться.

— Аня. С моей самооценкой всё в порядке, — обрывает с нажимом.

Криво улыбаюсь уже я.

Делаю вывод, что всё-таки триггерит.

Муж разворачивается на сто восемьдесят градусов и идёт в прихожую, не оборачиваясь.

— Буду тебя ждать в машине, — бросает он через плечо.

Через секунду раздаётся хлопок входной двери — достаточно демонстративный. Просто чтобы обозначить границу. И, возможно, хоть немного выпустить пар.

Я ненадолго прикрываю глаза, прижимая ладонь к животу.

Не хочу никуда переезжать. Не. Хочу.

___

Чтобы поддержать историю, не забывайте ставить лайки — просто нажмите "Мне понравилось" в правом верхнем углу. Спасибо всем за поддержку!

9.

***

Примерно после тридцать шестой недели я забираю свои слова о лёгкой и воздушной беременности назад.

С этого момента начинается какая-то новая фаза, когда не хочется не только выходить из дома, но даже вставать с кровати.

Проблема в том, что вставать всё равно приходится. Университет никто не отменял, как и закрытие всех долгов до родов. У меня индивидуальный график, но это не значит, что всё решается само собой.

Сдаю то, что успеваю: курсовые, лабораторные, презентации. По некоторым предметам договариваюсь на отсрочку. По ощущениям — продираюсь с трудом и всё чаще ловлю себя на мысли, что, может, проще взять академ и забросить учёбу. К счастью, такие импульсивные мысли быстро проходят.

Впереди полная неопределённость и никакой ясности. А диплом о высшем образовании, если уж рано или поздно всё пойдёт к разводу, точно не будет лишним.

С преподавателями в целом спокойно: относятся с пониманием, иногда даже сочувствуют. Мелочи могут простить. Я стараюсь закрыть как можно больше хвостов до родов, чтобы потом не бегать по универу с младенцем на руках. Хотя, скорее всего, на летнюю сессию всё же придётся прийти.

С Пашей общение редкое. Если не сказать — почти никакое. Чисто ради приличия. Он пишет, когда совсем прижмёт. Или когда надавит Юлия Владимировна.

Если пролистать весь наш диалог за последние недели, вряд ли там наберётся и десяток сообщений. Всё строго по делу, без лишней воды. Обмен сухими фактами о моём самочувствии, которое я, как правило, описываю как нормальное, хотя на самом деле это не всегда так.

Просто Паша — не тот человек, которому хочется жаловаться на бессонницу или делиться тревогами. Не вижу смысла. Возможно, он всё ещё обижается после того вспыльчивого разговора в его квартире — за то, что я, видите ли, не пожелала его слушаться. Но если это повод отстраниться — пусть так и будет. Я не собираюсь извиняться за то, что имею право дружить с кем хочу. У меня есть своя голова на плечах.

Вот и сегодня, когда я еду в такси за город, чтобы навестить родителей, а особенно Катюшу, от мужа приходит короткий, лаконичный вопрос:

«Как дела?»

Если честно, так и тянет ответить: «Ещё не родила». Но я, как всегда, сдерживаюсь.

«По-разному. Еду к родителям».

Паша читает почти сразу, но то пишет, то стирает, то пропадает из сети, очевидно не зная, что именно мне сказать. По сути — и нечего. Но как-то свернуть начатый им диалог всё-таки нужно.

Прижав голову к прохладному стеклу, я зачем-то начинаю сравнивать две параллельные реальности наших переписок — до беременности и после.

Тогда у меня аж пальцы покалывало от нетерпения, чтобы ему ответить. Сейчас от тех ощущений не осталось и следа. Лишь чувство обязанности поддерживать контакт, потому что нас связывает нечто общее. И, откровенно говоря, это тяготит.

«У Антона сегодня день рождения. Зовет в бар на пару бокалов. Если тебе это не ок — скажи».

Щёки вспыхивают, потому что я примерно представляю, что там, где друзья Паши — там и девушки. При желании я могла бы выпытать детали у Лики, которая до сих пор встречается с Антоном. Но такого желания — нет.

Причина не в ревности и не в страхе. Просто, как ни крути, я не мазохистка. Пусть хоть у одного из нас будет личная жизнь.

Сразу после свадьбы был период, когда Паша брал меня с собой в компанию и на корпоративы, но довольно быстро стало ясно, что это не наш формат. Нам обоим было неловко. Как ни старались показать семейную идиллию, всё выглядело натянуто и чуждо.

Паша перестал звать, а я с облегчением выдохнула. Похоже, нас и правда устраивает жить параллельно: не вторгаясь в чужое пространство и не пытаясь сблизиться.

«Это не проблема», — отвечаю как можно равнодушнее.

«Уверена?»

«Абсолютно».

«Если что-то нужно — дай знать».

«Обязательно. Хорошего тебе вечера».

10.

***

Такси останавливается у ворот, и я нехотя отрываюсь от экрана. Я не предупреждала, что приеду, но первой выбегает Катюша, будто ждала меня у окна. Она обвивает меня за талию (насколько это возможно) — и прижимается щекой к животу.

— Как там малышка? Ещё не просится на свободу? — шепчет с заговорщической улыбкой.

— Пока нет. Ей и там хорошо, — отвечаю, трепля сестру по макушке. — Ты чего без шапки вышла? Простудишься!

— Ой, не занудничай, Ань!

На улице начало марта, но от весны одно только название. Снег хоть и сошёл, но воздух всё ещё колючий, ветер пробирается под куртку, а земля под ногами — мокрая и серая.

Катюша, как всегда, выскакивает раздетой: синие кроссовки, тонкие лосины и расстёгнутая куртка поверх худи. Я по привычке закатываю глаза, но вслух не ругаюсь. В конце концов, для этого есть родители.

В прихожей пахнет запечёнными яблоками с мёдом и корицей. Я сажусь на пуф и неторопливо расстёгиваю сапоги, потому что наклоняться стало задачей не из простых.

В доме только мама и сестра. Отец Анатолий уехал куда-то по делам. В последнее время он на взводе и часто дёргает моего свёкра по поводу и без. Мне немного неловко, потому что причиной всему — я, но я стараюсь не вмешиваться. Даже когда просят что-то передать Константину Сергеевичу, машинально киваю, но почти никогда не передаю. Делаю вид, что забыла. К счастью, сейчас всё можно списать на беременность. А дальше… дальше будет видно.

— Я тебе пелёнки нагладила, — говорит мама, усаживая меня в гостиной и ставя передо мной чашку чая. — Хорошие, хлопковые. В отличном состоянии. Я их ещё за Серафимом покупала.

Правда в том, что у меня уже всё есть — и даже с избытком. Но отказывать маме неудобно. Она так старается, что я молча увожу отсюда всё, что она приготовила. Даже если это никогда не пригодится.

— Спасибо, — вежливо киваю.

— Пеленать в таких — одно удовольствие. И не парят, и не скользят. Видишь, как тянутся? Раньше делали на совесть.

В животе слегка покалывает, но я не обращаю на это внимания. В последние недели тренировочные схватки стали появляться всё чаще. Оксана Станиславовна сказала, что это нормально. Она посоветовала установить приложение, которое отслеживает их частоту и подсказывает, когда пора ехать в больницу — и, соответственно, звонить ей.

— Сейчас почти не пеленают детей, мам. В основном — бодики, слипы… — осторожно говорю я. Но, уловив её тяжёлый взгляд, сразу жалею о сказанном. — Не переживай, я всё равно возьму. Спасибо. Вдруг пригодятся.

— Конечно, пригодятся. Сейчас вообще всё через край: не пеленают, не приучают к режиму, практикуют совместный сон, в роддом с мужьями ходят. Всё фотографируют, выкладывают. Есть ли вообще что-то святое? Хоть какие-то личные границы?

— Думаю, каждому своё. Главное, чтобы у человека был выбор и возможность делать так, как ему комфортно.

Мама выключает утюг и убирает гладильную доску в шкаф.

— А я троих родила сама, без всяких новомодных причуд. Все как по маслу, только крикнуть успела. Никто меня за руку не держал. И не нужно было. Главное — не истерить, а слушать акушерку. И молиться. Потому что молитва — это сила. Она даёт покой, настраивает. А не эти ваши дыхания по методичке и роды в обнимку в воде.

Мне остаётся только кивать, потому что ни сил, ни желания вступать в дискуссии нет. У мамы своя правда, и переубедить её невозможно.

Немного посидев в гостиной, я иду к Катюше, чтобы помочь ей с уроками.

Живот тянет чуть сильнее, чем раньше, но малышка пинается активно — значит, поводов для паники нет. На последнем приёме мне сделали и КТГ, и доплер. Сердцебиение ровное, шевеления стабильные, кровоток в норме.

Тем не менее, я открываю приложение и запускаю счётчик схваток — просто чтобы понимать, насколько регулярно тянет. Пока всё скачет: то семь минут, то пятнадцать. Тело будто нащупывает ритм, но пока не решается включиться по полной.

Домой я возвращаюсь после девяти вечера. От ужина отказываюсь и поднимаюсь в комнату, которую мне выделили свёкры. Вернее, это почти целое крыло — спальня, санузел, просторная гардеробная. Есть всё.

Я никак не могу уснуть. Мне то жарко, то зябко. Ворочаюсь, сбрасываю одеяло, и тут же натягиваю обратно.

Чтобы отвлечься, открываю соцсети и бездумно листаю сторис, пока случайно не натыкаюсь на Антона.

Шумный бар, толпа людей — и вдруг камера сдвигается в сторону. В кадре мелькает Паша. Полуоборотом к объективу, в полутьме. В одной руке бокал, вторая лежит на спинке дивана. Плечи расправлены, щетина подчёркивает скулы, взгляд уходит в сторону, будто ему плевать на съёмку. Он не позирует, но всё равно примагничивает. Всем своим видом.

Мне становится жарко — от щёк до груди, от груди до самых кончиков пальцев. Ночнушка липнет к спине, а дыхание сбивается. Этот жар — необъяснимый, пугающе живой. Он сбивает с толку, но в то же время до боли знаком.

Я резко закрываю сторис, будто это хоть как-то поможет, и вместо них открываю приложение. Ввожу очередные данные — и вижу, что промежутки сокращаются.

Читаю это дважды, чтобы осознать — похоже, началось.

11.

***

В четыре тридцать утра я впервые становлюсь мамой.

Впервые слышу родной, пронизывающий до мурашек крик.

Впервые плачу не от боли, а от чего-то гораздо большего — того, что нельзя объяснить словами, только прожить. Всем сердцем.

— Умничка, Нюта, умничка, — ласково говорит акушерка, вытирая мне лоб влажной марлевой салфеткой. — Девочка у тебя, видишь? Дочка! Ну-ка, пересчитай пальчики!

В ушах гудит. Пульс шпарит почти под двести ударов в минуту. Адреналин жжет изнутри, не давая перевести дух.

Я моргаю. Смотрю растерянно, расфокусированным взглядом.

Дочка. Девочка. Моя.

Слёзы катятся по щекам, и я не сразу различаю ни черт лица, ни цвета волос, ни формы губ. Ни, тем более, крошечных пальчиков. Только чувствую тепло на животе, и этого достаточно, чтобы обмякнуть от переполняющих эмоций. Забыть о трудностях, страхе и усталости.

Я почему-то точно знаю, что с дочкой всё в порядке. Она сильная, здоровая и самая красивая девочка на свете. Каждая клетка моего тела откликается, когда я прижимаю её к себе.

Как объяснила Оксана Станиславовна, роды были стремительными. Я до сих пор не понимаю, хорошо это или плохо, но, кажется, у меня просто не было времени как следует испугаться.

Сразу после звонка врачу отошли воды.

Я приняла душ и, с началом схваток, стала собирать вещи в роддом.

Передвигалась по комнате на цыпочках, стараясь никого не разбудить, но свекровь всё же тихо постучалась в дверь, чтобы убедиться, что со мной всё в порядке. Увидев моё перепуганное лицо и разложенные на кровати сумки, сразу обо всём догадалась.

Обняла, успокоила и разбудила свёкра.

Ехали быстро. Если не сказать отчаянно.

За рулём был Константин Сергеевич — непривычно хмурый и сосредоточенный. Взволнованный не меньше нас. Юлия Владимировна сидела позади, рядом со мной. Она крепко держала меня за руку и прижимала к себе. В её состоянии сесть за руль было бы непросто, хотя обычно она обожает лихую езду.

Интервалы сокращались с каждым километром. Казалось, схватки слились в одну непрерывную волну, накрывающую с головой.

Я, сцепив зубы, терпела, вспоминая рассказы мамы о том, что, если орать, то сил потом не останется. Единственное, чего не делала — не молилась. Было не до того. В том бредовом состоянии, в котором я находилась, я вряд ли вообще смогла бы связать хотя бы пару слов.

Когда до роддома оставались считанные минуты, нас остановила полиция за превышение скорости. Свёкор не растерялся, показал корочку и предложил сопроводить до пункта назначения. Так и приехали — с мигалками и полным багажником сумок.

Всей бумажной волокитой и оформлением занялись родители Паши. Как оказалось, не зря, потому что осмотр показал раскрытие целых семь сантиметров.

Можно сказать, мне повезло — я не успела ни опомниться, ни испугаться, как меня повели в родзал. Осмотрели и сказали, что ставить эпидуральную анестезию уже поздно.

Время ожидания пронеслось, как в бреду. Помню несколько сложных потуг. Невыносимо сильных. Надрывных.

Помню, как перехватило горло. Как выворачивало кости. Как тело отказалось слушаться.

С единственным рыком, который я себе позволила, я отпустила всё — боль, сомнения, прежнюю себя.

Всё закончилось — и началось одновременно. Всё, что было до этого, потеряло значение.

Начинался новый этап. Другая реальность. Совсем иной смысл.

Я стала не просто мамой — я стала для своей дочери всем миром. Её собственной вселенной. Той самой безусловной опорой, на которую она всегда сможет опереться. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.

После двух часов в родзале, пока вокруг меня суетятся неонатологи, я прикладываю кроху и не могу налюбоваться ею. Грудную клетку сплющивает, прошибает, щемит так, что невозможно вдохнуть. Это не просто счастье. Это что-то первозданное, дикое. Почти инстинкт.

У дочки светлый пушок на голове и губки бантиком. Реснички слиплись от влаги, а крошечные ладошки сжаты в кулачки. Такая маленькая — и уже совсем настоящая. Готова поспорить, что у неё будут ясные, небесно-голубые глаза.

— Мы определили тебя в одноместную палату, — говорит Оксана Станиславовна. — Там есть дополнительное спальное место, если захочешь, чтобы с тобой кто-то остался на ночь.

Оторвав взгляд от дочери, я благодарно киваю. Пока везут до палаты, твёрдо решаю, что просить никого не буду. Ни маму, ни свекровь. Ни… кого бы то ни было. Это не про геройство. Просто не хочу ни от кого зависеть. Мне нужно знать, что я могу сама.

В больнице достаточно персонала. Не знаю, платили ли здесь кому-то дополнительно, но вокруг меня почти всё время кто-то присутствует. Подходят по очереди — кто-то интересуется моим самочувствием, кто-то спрашивает про ребёнка. Если нужно что-то уточнить — всегда можно спросить.

Это дома будет сложно, а здесь спокойно. Безопасно. Надёжно.

Палата просторная, светлая, с большим окном и свежим постельным бельём. У изголовья кровати — кнопка вызова. Есть отдельный санузел, пеленальный стол, холодильник и чайник.

12.

Павел

— Павел, поздравляем! — набрасываются на меня коллеги, когда я заруливаю в офис, чтобы написать заявление на двухнедельный отпуск.

— Как дочь?

— Какой рост и вес?

— На кого похожа?

— Всё нормально прошло? Жена как?

— Ты на родах-то присутствовал? В обморок, случайно, не грохнулся?

Вопросов столько, что чувствую себя как на допросе.

И, если честно, не до конца понимаю, откуда у всех такой живой интерес.

То ли у людей и правда эмпатия зашкаливает, то ли просто повод почесать языками.

Я вот, например, к чужим детям всегда относился ровно. Ну появился у кого-то ребёнок — круто, поздравляю. Ну рожали вдвоём — молодцы, флаг им в руки.

Откровенно говоря, все эти рассказы звучали как что-то между фоновым шумом и социальной обязаловкой.

Самому делиться такими вещами не тянет. Не знаю, может, другим проще, но для меня это чересчур личное. Там слишком много нюансов, которые не обсуждают между делом в курилке.

Хотя за эти два дня кое-какие выводы всё же сделал. Не кардинальные, но что-то, безусловно, прояснилось.

Стать отцом дочери — в моём случае это ни хрена не озарение и уж точно не щелчок судьбы. Это выверенный хук справа. Без разминки, без подготовки и, мать его, без предупреждения.

Такой откат, что внутри всё трещит. В ушах — звон, в глазах — темнота. Мир на долю секунды гаснет, и включается заново, но уже каким-то другим светом.

Это было бы иронично, если бы не было так справедливо.

Это могло бы показаться совпадением, если бы не било так по-настоящему в суть.

Потому что жизнь не мстит. Она не рвёт тебе глотку за старые грехи и не ставит на колени. Она учит.

Просто вручает тебе крошечный свёрток — и молча наблюдает, как ты с этим справишься.

Насколько ты выдержишь осознание того, что теперь вся твоя уязвимость у тебя на руках.

Что каждая её слезинка будет резать тебя по живому.

Что она — это не шанс всё исправить. Это шанс не повторить.

Попробуй с этим спать. Жить. Дышать.

Попробуй быть мужчиной — не в своих глазах, а в её.

Каждый грёбаный день. Без похвалы, без аплодисментов и без права на поблажки.

— Да нормально, — отзываюсь, не вдаваясь в подробности. — Три восемьсот, пятьдесят пять сантиметров. На кого похожа — не знаю. Вроде бы на ребёнка.

Иван, наш сисадмин, уговаривает показать фото. У него своих трое, старшая вот только в первый класс пошла.

Вокруг меня будто сплошь глубоко семейные люди, для которых такие события почти святое. Всё всерьёз, с трепетом. С каким-то внутренним благоговением.

Телефон ходит по коридору из рук в руки. Коллеги передают его по очереди, переглядываются и комментируют вполголоса.

Кто-то замечает нос-пуговку, кто-то знакомый разрез глаз, а кто-то восхищённо отмечает круглые щёки.

Кольцо замыкается на том же Иване. Он сначала смеётся, глядя на экран, а потом быстро отплёвывается через плечо, чем вызывает у меня вспышку раздражения.

— В смысле «тьфу на неё»? — вырываю телефон резче, чем собирался. — Так, всё, просмотр окончен. Расходимся по рабочим местам.

Может, у него и трое детей, но мозгов с натяжкой на одного.

Я, конечно, понимаю, что новорождённые часто выглядят как маленькие инопланетяне с помятой физиономией. Но мне не смешно.

У Алиски самый серьёзный взгляд на свете. И вообще, она прикольная.

— Ты какой-то нарванный, Бессонов, — с удивлением качает головой сисадмин. — Не выспался? Это примета такая. Посмотрел на младенца — плюнь через плечо, чтоб не сглазить. Что тут непонятного?

— На своих так делай, — обрываю. — Моей твоя защита не нужна.

После того как подписываю заявление на отпуск, коллеги заводят разговор о том, что неплохо бы выставиться за рождение дочери. Рано или поздно это всё равно придётся сделать, так что решаю, что лучше уж рано. Тем более у Аньки в палате полный набор помощников, и мне там, по сути, делать нечего. Только путаться под ногами.

К тому же она не против. Она вообще никогда не бывает против. Такой у нас договор — уважать личные границы и не требовать невозможного.

Так что решаем собраться вечером в баре через дорогу. С меня выпивка и закуски, коллеги, как водится, уже скинулись на подарок.

Говорим о работе: обсуждаем последние инциденты, уязвимости и обновления. Кто как выкручивался перед заказчиком.

У меня неплохая должность. Нормальная зарплата. Но внутри всё равно царапает, что, если бы не беременность Ани, я бы уже умотал со страны и принял оффер.

Меня тогда прям активно звали. С бонусами, визой и доступом к серьезным проектам. Сейчас бы, наверное, давно обжился, а не сидел здесь с чувством того, что сделал правильный выбор в теории, по совести и по всем моральным стандартам. А на практике он до сих пор слишком тяжёлый.

13.

***

Стены роддома выкрашены в безликий серо-зелёный цвет. Зато краска свежая, да и ремонт внутри — тоже. В этом роддоме работает моя крёстная, Алла Михайловна. Не врач, конечно, но заведует административной частью. Именно по её наводке удалось выйти на толкового специалиста, который и принял роды у Ани.

Это было важно. Хотелось, чтобы всё прошло спокойно. Без эксцессов и без равнодушия со стороны медперсонала. Хотелось хотя бы в чём-то не облажаться и сделать всё правильно.

Обстучав ботинки на входе, сворачиваю влево и иду в раздевалку. Посещение палаты с новорождёнными требует чистой, неуличной одежды.

Снимаю куртку и ботинки, подцепляю края толстовки и переодеваюсь в удобную белую футболку. Не новую, но свежевыстиранную. В прошлый раз, когда навещал дочь, она отметилась, так что теперь стараюсь одеваться с поправкой на возможные сюрпризы.

Я… блядь, не собирался становиться отцом.

Не вообще, конечно, но точно не сейчас. Лет до тридцати пяти — минимум. Я пока с трудом представляю себя с коляской, на детской площадке или на родительских собраниях. Всё это кажется чем-то из параллельной вселенной, не имеющей ко мне ни малейшего отношения.

С женитьбой тоже не торопился бы.

Просто тогда не было другого выхода — ни для меня, ни для Ани. Её верующие родители сожрали бы её с потрохами. Заклеймили, прокляли. Записали бы в падшие.

Не могу сказать, что сильно её жалел. Сначала было раздражение, потом метался между злостью и чувством вины. Одно было ясно: наша затянувшаяся переписка вышла из берегов. Отправлять на добровольно-принудительный аборт, пусть и дурную, но когда-то по-своему близкую девушку — язык не повернулся.

Поэтому расписались. Без романтики. По факту. С допущением, что когда жизнь хоть немного устаканится, а Алиска подрастёт, мы с Аней полюбовно и без драмы решим вопрос с разводом. Но это потом. Когда-нибудь.

А пока — толкаю дверь и захожу в послеродовую палату.

Светлые стены. Люлька у кровати. Сдвинутые шторы. В воздухе — запах хлорки и молока.

Мозг буксует, пытаясь переключиться на новую реальность.

У меня есть семья. Жена и дочь.

Охуеть, правда?

— Привет, — говорит Аня, перемещаясь от шкафа к детской люльке, где ребёнок уже захлёбывается в плаче, дёргая ножками. — Хорошо, что ты пришёл.

— Привет.

— Меня вызывают на контрольное УЗИ. Не хочется оставлять Алисоньку одну, а Юлия Владимировна как раз уехала по делам — у неё там какая-то внеплановая проверка.

— Понял.

Подхожу к раковине и намыливаю руки почти до локтя. Уже привык. Хватает одного меткого взгляда, чтобы вспомнить о стерильности.

Вытираюсь бумажными полотенцами. Направляюсь к кроватке. Аня торопится, но всё равно тянет время, будто подсознательно не хочет оставлять дочь даже на минуту. Даже со мной.

Не сказать, что я пиздец какой специалист, но руки вроде из правильного места растут.

— Нужно сменить подгузник, Паш, — быстро тараторит Аня, перекладывая Алиску на пеленальный стол. — Вот присыпка, вот подгузники. Надеюсь, справишься.

Я стою прямо за её спиной. Что нужно — запоминаю. Где надо — киваю.

Бросаю взгляд то на дочь, то на Аню и, пожалуй, впервые за долгое время смотрю чуть внимательнее.

Отмечаю лопнувшие капилляры на лице и тени под глазами. Сухие, искусанные губы.

Чего точно не ожидаю — так это знакомого запаха. Того самого, как в ту ночь, когда зачали Алиску.

Сладкий. С кокосовой нотой.

Воспоминания пролетают на ускоренной перемотке. Сначала сбивают с толку, но я быстро их отсекаю. Они не вовремя и ни к месту. Да и к месту не будут. Близость за эти месяцы исключалась автоматически. По умолчанию. Да и, если честно, похуй. Этот вопрос я для себя закрыл, не в голове, а на деле, и точно не с ней.

Анька уходит, захватив с собой одноразовую пелёнку и полотенце, оставляя нас с Алисой Павловной наедине. Не скажу, что подхожу к делу с хладнокровным спокойствием. Всё-таки слегка тревожно. Дочь весит меньше, чем кот у моих родителей, а ответственности в ней — как в ядерной кнопке.

Разворачиваю подгузник, как учили. Стараюсь не делать резких движений, но Алиска возмущается, кряхтит и поджимает ноги.

Тело швыряет в пот. Пульс скачет, как перед дракой.

Аккуратно убираю старый подгузник. Вытираю, присыпаю, расправляю новый. Липучки цепляются как попало — криво, неровно. Размер великоват, несмотря на приличный вес дочери. Даже странно, как она вообще помещалась в животе, который не казался таким уж большим.

Глубоко вздохнув и доведя дело до конца, беру ребёнка на руки. Несмотря на проделанную работу, Алиска продолжает высказываться в полный голос.

Я нервно расхаживаю из угла в угол, отсчитывая минуты до возвращения Ани. Пару раз заглядывает медсестра. Наверное, хочет помочь, чем может. Но я отмахиваюсь. Не потому, что справляюсь. Просто, блядь, гордый.

Что делать — не знаю. Ни уговоры, ни укачивания не действуют. Догадываюсь, что причина в чём-то естественном: живот, усталость, голод — или всё сразу. Если с животом я ещё могу что-то придумать, то с кормлением — явные проблемы.

14.

Анна

«Спасибо, Лик!» — отправляю подруге, получив три десятка фотографий с выписки.

Я открываю почти каждую. Смотрю внимательно: на широко улыбающуюся Юлию Владимировну, чуть хмурого Константина Сергеевича. Маму, папу. Друзей Пашки. И на него самого — с прямым, пронизывающим взглядом, от которого внутри что-то щёлкает… и так же быстро отпускает. Только мурашки на предплечьях не сразу исчезают.

Свои фотографии мне не нравятся. Ни одна. На мне чёрный пуховик, угги и спортивные штаны.

Я несколько раз просила Пашу привезти сумку с одеждой — там лежали симпатичная шубка и нарядный костюм. Но каждый раз он забывал. То ли не считал это важным, то ли в системе его приоритетов просто не находилось места для таких мелочей — не знаю. Но факт остаётся фактом: на всех снимках я выгляжу так, будто случайно проходила мимо.

Настроение портит и то, что я сейчас не дома. Что одна. Что без дочери. Что лежу в палате под капельницей — из-за низкого гемоглобина, потери крови и воспаления.

Оксана Станиславовна была в бешенстве из-за халатности коллеги, которая не заметила очевидных отклонений. На следующий же день она добилась, чтобы виновную отстранили, а ситуацию вынесли на экстренное совещание.

Жаль только, что это никак не ускорит моё выздоровление.

Мне действительно лучше, но организм всё ещё восстанавливается.

К тому же началась лактация, а ребёнка рядом нет, и именно это давит сильнее всего.

Грудь кажется двумя туго набитыми, каменными глыбами, готовыми вот-вот лопнуть. Мне назначили антибиотики, временно несовместимые с кормлением. Если я хочу сохранить лактацию, придётся сцеживаться каждые три часа — даже ночью, а молоко утилизировать.

Остаётся только ждать, пока врачи дадут зелёный свет. В лучшем случае через пару дней. В худшем — через неделю.

«Какой комбинезон надеть мелкой? Этот?» — приходит сообщение от Паши.

Я открываю переписку. Он онлайн. К сообщению прикреплено фото.

Моя внеплановая госпитализация неожиданно оживила наш чат. Мы не общались так много, пожалуй, с тех самых времён, когда я ещё притворялась другой.

Нетерпение, прилив волнения и лёгкое покалывание в кончиках пальцев — всё это я ощущаю каждый раз, когда вижу имя мужа в уведомлениях.

Теперь не проходит и часа без его сообщений. Новой темой для обсуждения стал молокоотсос: Паша собирается взять дочку и заехать в больницу, чтобы передать его мне для сцеживания. Я всё ещё надеюсь, что, если делать всё по инструкции, лактацию удастся сохранить.

«Нет, это демисезонный. Зимний — сиреневый, на полке повыше».

Он читает почти сразу, а потом снова пропадает — похоже, отправляясь на поиски. Это я сортировала детские вещи по возрасту и сезону ещё до родов, готовясь к материнству. А Паша, кажется, только сейчас понял, что одного комбинезона на все времена года не хватит.

К сожалению, Юлия Владимировна по уши в работе и приезжает только по вечерам — помочь искупать Алиску, закинуть стирку и привезти что-то поесть. А днём и ночью с дочкой остаётся её отец. Это не доводит меня до паники, но тревога не отпускает. Потому что, как ни крути, Паше я по-настоящему не доверяю.

Он это чувствует.

Чувствует по тону, паузам.

Поэтому упирается и с остервенением доказывает обратное. Как бы сложно ему ни было не показывает виду. С одной стороны, это похвально, а с другой — моя душа не на месте.

Я бы предпочла, чтобы с ним и Алиской круглосуточно находился кто-то третий. Потому что я не выдерживаю. Дёргаю его по каждому поводу. Обрываю телефон, сыплю сообщениями и уточняю каждую мелочь — от температуры воды до времени кормления. Всё это выливается в короткие перепалки, лишенные повода и смысла.

Телефон оживает входящим звонком как раз в тот момент, когда медсестра отключает капельницу и просит полежать ещё хотя бы пятнадцать минут, чтобы не закружилась голова.

Я разминаю запястье, утыкаюсь взглядом в потолок и отвечаю на звонок.

— Что за цвет такой — сиреневый? — с ходу спрашивает Бессонов. — Это розовый, что ли?

В палату закатывают роженицу. Похоже, после кесарева — под наркозом, отходит тяжело. Всхлипывает, машет руками. Ребёнка с ней нет. Возможно, причина банальна, но меня на секунду обдаёт жаром.

Я отворачиваюсь к стене, сильнее прижимаю телефон к уху и прикрываю динамик ладонью.

— Не розовый, Паш. Сиреневый. Он на верхней полке в шкафу — ты его сразу увидишь.

— А если его там нет?

Я глубоко вдыхаю, стараясь удержать раздражение, которое всё сильнее пробивается наружу. Мне сейчас и без этого тяжело.

— Тогда просто открой шкаф, сделай фото полки и пришли. Я обведу, что нужно. Или, в крайнем случае, справлюсь сама. А ты пока подожди маму. Она, как взрослый человек, безошибочно отличит оттенки.

— Всё, блядь, давай!

Звонок обрывается в тот момент, когда Паша чуть ли не в открытую меня посылает.

Господи.

Да пошёл он к чёрту!

15.

***

«Жду у отделения!»

Получаю сообщение от Юлии Владимировны и, забрав вещи, направляюсь к выходу.

Искренне надеюсь, что это мой последний визит сюда. Ни с родами, ни с какими-либо другими историями.

Меня выписывают на день раньше соседки по палате. Я предложила помочь — приглядеть за её сынишкой, если вдруг понадобится выходить на подработку (всё равно ведь мне сидеть в декрете), но Лена оставалась при своём решении.

На мальчика уже обратили внимание. Документы готовятся, данные обрабатываются. Его действительно усыновят хорошие, обеспеченные люди.

Мы видели их в окно, когда к роддому подъехал белоснежный Range Rover. Женщина в кашемировом пальто и туфлях на каблуке вышла первой, нервно поправляя волосы. Следом появился мужчина в деловом костюме, с телефоном в руке. Вернее, видела их только я, прилипнув к стеклу и шёпотом пересказывая Лене каждую деталь. Она же не подходила. Не хотела рисковать, чтобы потом не цепляться за эти образы, если вдруг придёт прозрение, что всё это — ошибка.

— Хорошо выглядишь, Нют, — встречает меня Юлия Владимировна, целуя в обе щеки и тут же забирая из моих рук сумку. — Даже румянец появился!

Мы спускаемся на улицу.

Я оборачиваюсь и машу Лене, зная, что она смотрит. На душе странное чувство — и легко, и тягостно одновременно. Я не бог, не всесильная. Слов, которые я подобрала для неё, было достаточно. Целью было не переубедить, а дать понять: если что-то пойдёт не так, она может на меня рассчитывать.

Это было безуспешно, но хотя бы совесть не будет грызть.

В конце концов, каждый сам делает свой выбор. Как и я когда-то. А потом уж не стоит пенять ни на кого, кроме себя.

Несмотря на солнечный день, настроение у меня хмурое. Я волнуюсь — как меня встретит Алиска, как восприму новый дом. Как мы будем уживаться с Пашей? И, собственно, насколько нас хватит?

Свекровь щёлкает брелком и открывает переднюю пассажирскую дверь, подавая мне руку. В салоне тепло, играет музыка. О том, что забирать меня будет именно Юлия Владимировна, а не муж, мы договорились заранее. Ей по пути с работы домой. Это проще, чем таскать в прохладную погоду новорождённого ребёнка в автолюльке.

В дороге мы болтаем о разном. Свекровь нахваливает Алиску: хорошо кушает, крепко спит, с удовольствием купается. Во всяком случае, не кричит криком, погружаясь в воду, как бывает у других детей. Лежит, разглядывает ванную комнату своими умненькими глазками, будто уже что-то понимает.

Ещё любит быть на ручках. Паша приучил. Ему несложно наматывать с ней круги по квартире, а вот нам, девушкам, придётся непросто.

Ревности у меня нет. Только тёплое, щемящее ощущение где-то под рёбрами. Меня саму рано лишили родительской заботы, а бабушки с дедушками отреклись задолго до моего рождения. Думаю, это хорошо, когда мою дочь будут любить как можно больше людей.

— Ты не подумай, что я не хочу тебя видеть у себя в доме, — говорит Юлия Владимировна, аккуратно паркуясь у подъезда высотки. — Я бы с радостью забрала вас с Алиской к нам прямиком из роддома, но мне, как матери и как свекрови, хочется, чтобы Паша тоже включился. Мужчины они… как дети. Пока не дашь поиграть — интереса ноль. А как начнут разбираться, глядишь — и сами не заметят, как втянутся.

— Да я о таком и не думала, — пожимаю плечами.

— Вот потеплеет, будете чаще приезжать к нам за город и гулять на свежем воздухе. В моём доме всегда найдётся место для тебя и для внучки. При любых обстоятельствах, Ань. Я всегда рядом, если что.

Юлия Владимировна решает не подниматься, оставляя нас троих, новоиспечённую семью, наедине. Даёт время привыкнуть друг к другу. Пространство, которое нам ещё предстоит учиться делить.

Я открываю дверь своим ключом. Ступаю плавно, почти бесшумно.

Оставляю сумку на мягком пуфе в прихожей, скидываю куртку, сапожки. Разматываю шарф. Прислушиваюсь к тишине.

Когда из детской выходит Паша, я автоматически выпрямляю спину и заправляю волосы за уши. Ощущаю себя не то что не в своей тарелке — чужой. Гостьей.

— Привет, — бросает Паша, проводя пятернёй по слегка отросшим, уже не таким, как раньше, ёжиком волосам. Видимо, на стрижку просто не осталось времени среди новых хлопот.

Я беру телефон и делаю медленные шаги навстречу. Меня тянет в детскую магнитом, чтобы коснуться дочери, вдохнуть этот особенный младенческий запах, от которого сердце сжимается так сладко, что перехватывает дыхание. Мне кажется, он мне снился. Хотя запахи не снятся… но мне точно снился именно он.

— Привет, — киваю в ответ. — Я вернулась.

Очень хочется свернуть разговор как можно скорее, уклониться и спрятаться за привычным молчанием. Но останавливает мысль, что это будет по-детски. Уйти — самое простое. А нам нужно учиться разговаривать. Не день. Не два. Гораздо дольше.

— Мелкая поела пару минут назад и сразу вырубилась, — отчитывается Бессонов. — По моим подсчётам, проспит ещё часа три.

— Хорошо, спасибо.

Благодарить за такое — неуместно, поэтому я переминаюсь с ноги на ногу и проскальзываю мимо Паши в комнату.

Здесь многое изменилось с тех пор, как я наводила порядки. Привычные вещи разложены по-новому. По-мужски практично.

16.

***

Я даю себе ровно неделю. Семь дней, чтобы попытаться наладить грудное вскармливание, пока Паша в отпуске и страхует меня при первой же возможности.

Прогресс есть. Небольшой, но всё же есть. Алиса стала прикладываться к груди. Пока ненадолго. На пару-тройку минут. Но делает это с таким рвением, что соски у меня уже разодраны в кровь. О каком-то блаженстве во время кормления и речи нет. Да и трепета с восторгом тоже.

Может, я какая-то неправильная. Может, у меня всё всегда идёт наперекосяк — не знаю. Но я стараюсь это исправить. Правда, в процессе грызу губы, чтобы не завыть.

После этого эстафету подхватывает Пашка. Он не лезет с советами, не поучает. Один раз предложил сходить к врачу, но скорее из-за того, что искренне недоумевает, почему я плачу. В его голове всё выглядит куда проще. Бутылочка — сытый ребёнок. Сытый ребёнок — спокойные родители.

Я же не объясню ему, что таким образом пытаюсь компенсировать своё отсутствие. Вернуть привязанность с дочерью, хотя бы до того уровня, до которого у неё уже выстроен контакт с ним.

В целом мы с Пашей не конфликтуем.

Жизнь с ним не кажется катастрофой. Рутиной — да.

Разговариваем мы нормально. Не сквозь стиснутые зубы, не на повышенных тонах, не с раздражением. Эксцессы, конечно, случаются, но я стараюсь напоминать себе, что мы не соперники, а партнёры.

Это не любовь, конечно, но и в поле битвы наш дом не превратится ни при каких условиях.

Муж учит меня тому, чему научился сам за время моего отсутствия: как готовить смесь, собирать коляску, купать Алису в ванночке. Юлия Владимировна пыталась навязать ему свой метод — обматывать дочку пелёнкой. Но Паша отмахнулся, заявив, что это «полная хуета». Ребёнок должен чувствовать воду, а не мокрую тряпку, которая остывает через минуту. И, как ни странно, я с ним полностью согласна.

Насколько я успела понять, ему вообще проще справляться самому. Где-то интуитивно, где-то из принципа. В основном — полагаясь на здравый смысл. Он терпеть не может, когда вокруг суетятся и мешают. Мешаю ли ему я — не уточняла, но по ощущениям — не сильно.

***

В воскресенье с самого утра к нам в гости приезжает Лика с полным пакетом гостинцев для Алиски.

За прошедшую неделю, когда каждый день был как день сурка, это маленький, но всё же праздник.

Пользуясь моментом, что дочка спит, а Паша уехал за покупками, усаживаю подругу на кухне и пытаюсь включиться в роль хозяйки. С готовкой у меня пока сложно. То времени не хватает, то сил. Часто спасаемся доставкой или передачками от свекрови, которая, проезжая мимо на работу, забегает пополнить нам холодильник.

Ставлю чайник и разрезаю свежий яблочный пирог с корицей, который испекла сама. Аромат стоит на всю кухню. Я посматриваю на видеоняню и вполуха слушаю университетские сплетни. Они сейчас кажутся чем-то слишком далёким, будто из другой жизни. Хотя полностью абстрагироваться не получится. В июне меня ждёт сессия, и до неё меня ещё должны допустить. А чтобы это произошло, сначала придётся разгрести все долги.

Оказалось, моё место в редакторском отделе отдали девчонке с экономического. Она снимает для сайта и студенческой газеты. По словам бывших коллег, справляется так себе: срывает сроки и косячит с обработкой фото. Многие недовольны, но за минимальную ставку других желающих пока не нашлось.

Доесть свою порцию мне не удаётся, потому что внезапно просыпается Алиска. Пока кормлю и переодеваю, Лика не отходит ни на шаг. Увязывается хвостиком, расспрашивает о каждой мелочи, связанной с детьми.

С Антоном у них всё ещё тянется конфетно-букетный период, но, кажется, о детях она уже задумывается. Наверное, мы, девчонки, все такие... Любим романтизировать и заранее примерять на себя будущие роли.

— Ой, у вас такой красивый слип! — подруга всплескивает руками. — Это ручная вышивка? С инициалами на груди?

Беру дочку столбиком, прижимаюсь губами к её пухлой щёчке. Сердце дрожит, как струна, когда она тёплым носиком утыкается мне в шею.

— Да, это Маринка прислала из Парижа. Делала в какой-то мастерской по индивидуальному эскизу.

— Наверное, дорого стоил.

— Скорее всего. Боюсь только, что к следующему месяцу Алиска уже из него вырастет. Правда, Марина обещала, что к своему приезду привезёт ещё что-нибудь симпатичное — уже с запасом в размере.

— Хорошо, что бывшие подруги вовремя показали ей, как дружить не надо. С тобой она теперь куда мягче и приветливее, — рассуждает Лика. — Когда Марина подставила Кристину Ермакову с конкурсным платьем, я подумала: ну и стерва. Платье оказалось порванным прямо перед выходом на сцену. После этого девочки устроили забастовку и выкинули её из своей тусовки. Хотелось бы верить, что люди меняются.

Не желая обсуждать Марину за спиной, сворачиваю тему.

Про ту историю я тоже слышала, только с другой стороны. Марина заказывала платье в швейной мастерской, но там напутали с размерами и вырезами, и оно просто не подошло. Она потом больше всех переживала из-за этого. Жаль, что тогда её никто не захотел выслушать. Поэтому я бы не стала делать таких категоричных выводов.

Я перекладываю дочку в электрокачели, которые стоят в углу кухни. Не знаю, кто придумал это чудо техники, но ему точно памятник поставить нужно. Плавные покачивания и мелодия убаюкивают лучше любой колыбельной. Впрочем, даже когда Алиска не спит, качели выручают. Она тихо лежит, разглядывает игрушки и дарит мне несколько минут свободы.

17.

***

— Побудешь сегодня моей моделью, Лисёнок? — спрашиваю у дочери, бегая по комнате и настраивая свет. — Совсем недолго. Хочу запечатлеть пару красивых кадров. Ты, кстати, знала, что твоя мать до твоего рождения работала фотографом?

Алиса, естественно, молчит, с каким-то настороженным интересом ожидая, чем эта затея закончится.

Я устанавливаю камеру на штатив, тщательно выстраивая кадр. Ничего лишнего. Только свет, фактура и эмоция. Фоном выступает однотонная стена молочного оттенка. Я намеренно оставляю её пустой, чтобы ничто не отвлекало от главного. Массивное кресло, поднапрягшись, отодвигаю к окну.

С выходом Паши на работу у меня появляется больше свободного пространства. Больше движения. Не времени — его, как не хватало, так и не хватает. Но каждый раз, провожая мужа, я ловлю себя на облегчённом выдохе, а когда за ним хлопает дверь, наконец-то вдыхаю полной грудью.

Возникает ощущение, что я снова управляю собой, своим телом, тем, что происходит вокруг. Когда он рядом, это ощущение исчезает.

Всё становится слишком острым. Откровенным. Наэлектризованным. Я постоянно на грани: прислушиваюсь к его шагам, ловлю взгляды и борюсь с напряжением.

Паша не прикасается ко мне. Не говорит ничего особенного. Но само его присутствие сгущает воздух до такой плотности, что дышать тяжело. Двигаться естественно — ещё труднее. А сохранять дистанцию почти невозможно.

Как ни крути, жить под одной крышей двум людям противоположного пола — уже само по себе испытание. Приходится балансировать, делая вид, что пространство вокруг не натянуто до звона. Что запахи не кружат голову. Что идеально сложённое мужское тело, дышащее силой и тестостероном, с короткими волосками на коже, вовсе не влияет на сердцебиение. Хотя оно упрямо срывается с ритма.

— Иди ко мне, моя хорошая, — зову я дочку, закончив необходимые приготовления.

Выставив таймер, становлюсь у стены и принимаю позы, которые продумала заранее. В них нет ничего вызывающего. Это не про демонстрацию тела — скорее про естественность и материнство. Поэтому на мне простое бельё, чуть приспущенные бретели бюстгальтера и ни капли показной женственности.

На руках — Алиса. Моя малышка. Я прижимаю её к себе, чувствуя, как её ровное дыхание согревает кожу.

Я не позирую. Просто держу свою дочь, целую, прикладываю к груди. Поворачиваюсь спиной, становлюсь в профиль.

Таймер щёлкает, фиксируя нас такими, какие мы есть: уставшими, настоящими, счастливыми. Скорее всего, эти кадры я потом переведу в чёрно-белую гамму, потому что только монохром умеет так точно ловить настроение.

— Алиса Павловна, ещё одну фоточку, пожалуйста, — прошу максимально серьёзно.

Алиса была бы не Алисой, если бы не начала капризничать уже через пару минут, всем своим видом показывая, кто здесь главный.

— Нет? Совсем-совсем никак?

Приходится отвлечься, сесть в кресло и попытаться её накормить.

С каждым днём у меня получается всё лучше. Грудное вскармливание уже вытеснило смесь процентов на восемьдесят (но ох уж эти оставшиеся двадцать!). И хотя я не считаю это каким-то особым достижением, в глубине души вспыхивает тихое удовлетворение. Не потому что подвиг — нет. Просто раньше казалось, что у меня не выйдет, что не справлюсь. А теперь справляюсь. Без фанатизма и без лозунгов про материнский долг. Просто потому, что хочется быть нужной.

Стоит Алисе уснуть, я перехожу ко второй части съёмки — более стандартной, в стиле ньюборн. Это тот самый формат, где младенца аккуратно укладывают в трогательные позы, оборачивают пледами, надевают вязаные шапочки и делают акцент на крошечные пяточки, пальчики и нежные складочки кожи.

Я никогда не была поклонницей таких съёмок, но сейчас это кажется важным. Тем более, когда нет заказов, куда-то же нужно девать свой потенциал. Руки помнят, глаза видят, а воплощать творческие идеи получается пока только на собственной дочке.

«Боже, какая милаха!»

«Чудо, а не ребёнок!»

«У тебя талант, честно. Даже из обычных моментов получаются шедевры».

«Я что-то пропустила, Ань? Ты уже вернулась к съёмке?»

Такие комментарии появляются, когда я выкладываю несколько минимально обработанных снимков на свою рабочую страницу. Лайки идут один за другим, а за ними начинают поступать и заказы. Одно особенно любопытное предложение прилетает в личные сообщения.

«Анют, у нас назрел крупный проект», — пишет старая знакомая, с которой мы когда-то пересекались в студии. — «Запускаем фотодни для девочек: образы, макияж, причёски — полный комплект. Нужен фотограф, который умеет ловить эмоцию, а не просто щёлкать кнопкой. Вспомнила про тебя первой».

Я удивлённо вскидываю брови. Хочется согласиться, потому что руки чешутся взяться за настоящую съёмку, вспомнить, как это — работать с людьми. Но реальность быстро сбивает пыл. Алиска ещё слишком маленькая. Я не могу просто так оставить её. Это не как раньше — упаковала камеру, реквизит и ушла на полдня.

Пальцы медленно стучат по экрану. Пишу так, чтобы слова не прозвучали ни как отказ, ни как обнадёживающее согласие.

«Лиль, скинь, пожалуйста, подробности по датам и формату. Пока ничего не обещаю, но интересно. Алиса у меня ещё мелкая, нужно прикинуть, как это можно совместить».

18.

***

Паша задерживается второй вечер подряд, о чём заранее предупреждает в переписке.

Обычно мы купаем Алиску вместе, но теперь приходится выкручиваться самой. Стелю полотенце на стиральную машинку и учусь обходиться без дополнительной пары рук. Правда, за это время с меня сходит семь потов. Не меньше.

Режим немного сбился. Дочка путает день с ночью и засыпает в самое разное время. В десятом часу вечера я кормлю её в кресле, без смеси и бутылочек, и любуюсь, как она медленно смыкает глазки.

Почему Паша возвращается домой так поздно, он не объяснял, да я и не спрашивала. Если бы захотела, могла бы узнать много интересного от Лики, потому что Антон до сих пор тесно общается с моим мужем. Но мне это ни к чему.

Иногда незнание — лучший способ сохранить внутреннее равновесие. Моё — слишком хрупкое, чтобы испытывать его на прочность.

Хотя есть еще один повод, который, возможно, объясняет задержки Паши и не дает мне покоя. Я увидела его в новостном канале. Прочитала — и внутри всё похолодело.

Никто не посвящал меня в семейные проблемы Бессоновых, но это не значит, что я ничего не чувствую или не замечаю. Юлия Владимировна тоже предпочла промолчать. Скорее всего, боялась, что из-за стресса у меня пропадёт молоко.

Судя по статье, Бессонов-старший оказался в поле зрения следствия. В новостях это деликатно называли «проверкой деятельности», но между строк ясно читалось, что назревает громкий скандал накануне выборов.

Мы с Пашей сделали всё, чтобы не подставить его честь и репутацию. Сыграли свадьбу, изображаем идеальную семью. На пятом месяце беременности я даже появилась на благотворительном вечере, где было полно прессы и конкурентов.

Кто бы мог подумать, что тень на фамилию бросит не невестка и не зять, а сам Константин Сергеевич.

Переложив Алису в кроватку, я застёгиваю бюстгальтер, запахиваю платье и на цыпочках выхожу из комнаты, сжимая в руке телефон.

В коридоре вкусно пахнет томлёным мясом и творожной запеканкой. С тех пор как я немного втянулась в материнство и научилась распознавать сигналы Алиски, появилось время не только на уход за ней, но и на себя, и на дом. Почему-то кажется, что и с фотографией я бы справилась. Возможно. Хотя не факт.

— Привет, — шепотом произношу.

Я застаю Пашу на кухне. Он расстёгивает верхние пуговицы рубашки и оглядывается по сторонам в поисках еды. Высокий, крепкий, жилистый. Занимает собой добрую часть пространства, из-за чего кухня кажется меньше, чем есть на самом деле. В этот момент я почти физически ощущаю, как его габариты давят на мою зону комфорта, вынуждая отступить.

Муж поворачивается на мой голос, выхватывает силуэт из полумрака дверного проёма и слегка кивает в знак приветствия.

— Привет. Спит?

— Да.

Мне до сих пор непросто смотреть ему в глаза, но в этот раз я выдерживаю зрительный контакт почти до конца. Прямо. Без попытки спрятаться за отстранённость.

До того как между нами случилась близость, казалось, что я отлично знаю Пашу. Добрый, лёгкий на подъём. Заботливый, понимающий.

Но в браке приходится узнавать его с другой стороны. Уже не как родственница или подруга, а как жена. Та, с кем делят быт, нервы и бессонные ночи. Где вместо лёгкости появляется усталость, вместо доброты — раздражение, а забота идёт не по умолчанию, а по настроению. Как повезёт.

Нам приходится считаться друг с другом. Подстраиваться. Искать компромиссы. Принимать, что Паша рядом не потому, что хочет, а потому что должен. А я — потому что так получилось.

Сегодня я планирую найти тот самый компромисс. Аккуратно подвести разговор к тому, чего мне действительно не хватает в декрете.

Телефон в руке уже нагрелся, а мысли кружатся в голове стаей. Кажется, я дословно помню условия, которые предложила Лиля. И, к счастью, они не кажутся невыполнимыми. Я бы рискнула. С поддержкой, естественно.

— Тебе разогреть? — спрашиваю, машинально поправляя подол домашнего платья.

С лёгким звоном вернув крышку на место, Паша закрывает духовой шкаф и, не глядя, отвечает:

— Если не тяжело.

— Не тяжело. Сходи пока переоденься.

Разминуться в проходе почти не удаётся. Это было бы комично, если бы не было так.. неловко.

Пульс замирает. Тела остаются на безопасном расстоянии. Только дыхание цепляет кожу — и тут же исчезает, не успев стать касанием, потому что я отступаю, вжимаясь бёдрами в стол. Он со скрипом отъезжает по плитке на несколько сантиметров.

Прежде чем переодеться, Паша моет руки и заглядывает в детскую. Видеть его рядом с дочкой — бережного, внимательного и улыбающегося — всегда трогательно. Кажется, она изменила и меня. Сделала гораздо мягче.

— Как дела на работе? — интересуюсь, когда муж садится, опирается локтями о стол и чуть подаётся вперёд.

На банальный вопрос всегда поступает один и тот же ответ: нормально. В этот раз я тоже не жду ничего сверхъестественного и тем более не собираюсь сильно вовлекаться — всё равно многого не пойму. Но стараюсь создать тонкий мостик, по которому можно будет уже перейти к просьбе.

19.

***

Для того чтобы подготовиться к проекту, требуется три недели и много-много усилий.

Сначала кажется, что спроса не будет. Всё-таки цена выходит немаленькая, если учесть затраты плюс работу команды. Но стоит нам только выложить новость о запуске фотодня, где от девушек требуется лишь прийти, а всё остальное мы берём на себя, — как места разбирают в один момент.

В приятном шоке увеличиваем количество участниц с двенадцати до четырнадцати. Это значит, что в студии мне придётся задержаться на час дольше, чем я обещала Паше, но он, вроде, не возражает. А ещё это значит, что этот фотодень — точно не последний. Желающих полно, директ пестрит сообщениями. Да и идей хоть отбавляй.

Съёмки начинаются ровно в десять утра.

На каждую девочку — по полчаса. За таймингом тщательно следит Дарина, наш стилист. Она направляет участницу от себя к визажисту, от визажиста к видеографу, а оттуда — ко мне. Всё расписано по минутам: без простоев и без задержек. Я не спала почти всю ночь, но от прилива воодушевления чувствую в себе столько бодрости, что готова работать сутками напролёт.

Моя задача, как и задача Андрея — видеографа, который постоянно крутится рядом, раскрыть в каждой участнице женственность и силу одновременно. Дать им возможность взглянуть на себя по-новому.

Тематика — деловое искушение. Строгий крой пиджака в сочетании с голым телом под ним. Минимализм, в котором читается характер и провокация.

— Поймал момент? — тихо спрашиваю Андрея, когда очередная участница часто моргает, сбрасывая напряжение.

Девушка немного зажата. Это её первая съёмка, которую она решилась провести в честь приближающегося дня рождения. И я во что бы то ни стало хочу, чтобы ей понравилось всё: и сам процесс, и то, что она увидит в итоге.

— Да, поймал. Очень красиво держится, — отвечает видеограф с тёплой ноткой в голосе, подбадривая участницу и заставляя её уверенно расправить плечи. — Ещё бы улыбку уголком губ — и всё, шедевр.

Щелчок. Вспышка. На заднем фоне играет музыка, задавая курс настроению.

Я меняю позы, стараясь уловить идеальный ракурс.

— Ты отлично с ней поработал, — шепчу, когда участница покидает циклораму.

— Ну я ж гений, чё, — ухмыляется Андрей без лишней скромности.

Это правда.

Но я смеюсь, закрываю чехол для фотоаппарата и убираю его внутрь.

Вся наша команда — настоящие профессионалы, пусть и молодые. Для меня честь работать с каждым из них. Казалось, будет какой-то дискомфорт, но даже когда я прошу перерыв, чтобы покормить Алиску, никто не возражает. Наоборот, подсказывают, где можно удобно устроиться и, если понадобится, сменить подгузник.

— Доброго дня! — с улыбкой открывает входную дверь Дарина, задирая голову, чтобы посмотреть Паше в глаза, а потом наклоняется к Алиске и нежно трогает её за ручку. — Что за папина принцесса пришла? М?

Муж переступает порог студии, слегка насупившись. Бросает быстрый взгляд на присутствующих — Андрея, Лилю и полуголую участницу фотодня, которая в последний момент застёгивает пуговицы пиджака, вспыхивает румянцем и торопливо уносится в раздевалку. Только после этого он сухо со всеми здоровается.

Я видела их из окна.

Часть дня Паша и Алиска провели дома, а потом выбрались на прогулку. Это мой первый по-настоящему серьёзный опыт — оставить дочь, поэтому, несмотря на весь творческий хаос вокруг, я ни на секунду не переставала об этом думать.

— Давай её мне, — подхожу ближе.

— Бери.

У Паши розовые от ветра щёки и немного холодные руки. Я чувствую это, когда наши пальцы на секунду соприкасаются. На коляске вообще-то есть тёплые муфты, в которых можно спокойно согреться, но муж считает, что это как-то несолидно для мужика. Вернее, формулирует он это куда грубее.

Глупость, конечно…

Какая разница кто и что подумает?

Но переубеждать его я даже не пытаюсь. Всё равно бесполезно.

Я открываю дверь дополнительной гримёрки, а Паша проходит следом и поворачивает ключ в замке. Снимает чёрную куртку, отпускается на кожаный диван и широко раскидывает ноги. Так, что, двигаясь к дивану напротив, я невольно задеваю его колено.

Алиска начинает истошно плакать, едва я кладу её на мягкую поверхность и проверяю наполненность подгузника. Крошечные бровки сразу сводятся к переносице, губы кривятся капризной волной.

За первый месяц жизни она заметно подросла и прибавила в весе. На плановом приёме у педиатра, куда мы на днях ходили со свекровью, Алису Павловну только и успевали хвалить. Плюс полтора килограмма и пять сантиметров в росте — не шутки, а громадный рывок. Этот день мы, как полагается, отметили тортом в узком кругу семьи.

— Сейчас, сейчас, — приговариваю, расстёгивая молнию на комбинезоне-конверте. — Очень голодная, да? Мама уже рядом. Мама накормит.

Я заранее сцедила немного молока и оставила его в холодильнике на крайний случай, если Паша вдруг не сможет привезти дочку в студию. Но это был запасной план. План Б.

Всего пару дней назад я отучила Алиску от бутылочки. Пить из неё было куда проще, а возвращение к естественному кормлению обошлось мне в немалое количество нервов. Откатываться назад совсем не хотелось.

20.

***

Как бы сильно мне ни хотелось не отпускать Алиску, но клиентки уже ждут, как и коллеги. Я дала согласие на этот проект, а значит, не имею права срывать тщательно выверенный накануне график, где предусмотрено место и для форс-мажоров, и для личных обстоятельств.

И всё же краду у себя несколько лишних минут.

Нежусь, обняв дочку. Вполголоса напеваю колыбельную. Глажу её тёплую спинку. Вдыхаю сладковатый детский запах, даже когда она уже крепко спит.

Паша, к счастью, не торопит. Просто сидит напротив. То листает что-то в телефоне, то сцепляет пальцы в замок и, опершись локтями о колени, погружается в свои мысли.

Нужно отдать должное — он спокойно наматывал круги по парку в свой выходной, хотя уверял, что делать этого не будет. Как полный долбоёб, да… Оказывается, при желании с ним можно договориться.

С трудом отрываю от себя Алису и передаю её мужу. В груди одновременно тянет и пустеет. Мир вокруг на миг кажется холоднее, чем он есть на самом деле, поэтому я машинально растираю плечи одним коротким движением.

— Позвони, когда дочка проснётся, — прошу напоследок, отпирая замок гримёрки.

— Ок. Мы, может, к моим ненадолго заскочим. Мать говорила, что одна и скучает.

— Да, конечно. Тем более, это рядом.

В семье Бессоновых атмосфера буквально искрит. Я не вмешиваюсь в их дела, но это не значит, что всё происходящее не задевает меня и не оставляет внутри неприятного осадка.

Не знаю, кто прав, а кто виноват, но интуиция подсказывает, что против свёкра разворачивают масштабную, тщательно спланированную кампанию. Конкуренты стараются утопить его перед выборами. Сбить с высоких позиций.

Политика — грязная штука, но я верю, что Константин Сергеевич не причастен ни к чему из того, что о нём говорят. Он строгий, но справедливый и всегда держит слово. Оттого мне так сложно смотреть на него и свекровь, которые в последнее время живут будто на пороховой бочке.

Накинув куртку на плечи, провожаю Пашу с Алисой почти до улицы, а потом ещё немного стою на крыльце, следя за высоким силуэтом мужа, пока он не скроется из виду.

Лишь тогда разворачиваюсь и возвращаюсь в студию.

Как говорила Юлия Владимировна, в материнстве, кажется, невозможно обойтись без чувства вины. Оно прячется в каждом выборе. Даже в, черт возьми, самом правильном.

Съёмки идут отлично: живо и вдохновенно.

Каждая участница проекта — по-своему особенная. Одни мгновенно раскрываются перед объективом, словно рождены для этого. Другие поначалу теряются, но стоит уловить с ними нужную волну, как кадры сами начинают складываться в цельную историю.

Мы с Дариной, Лилей и Андреем работаем как единый, слаженный механизм.

Так бывает, когда люди собираются не только ради денег, но и ради идеи. Когда есть доверие и взаимная поддержка. Когда сам процесс приносит радость, а на стыке таланта и вовлечённости рождается своя… уникальная магия.

Когда уходит последняя участница, наша орг Дарина достаёт из-под стола бутылку шампанского, чтобы отметить удачный старт проекта.

Судя по откликам, реакциям и эмоциям, впереди нас ждёт ещё много интересного. Честно говоря, я не ожидала, что фотодни пользуются таким спросом, и была рада немного ошибиться.

— Ой, нет, я же не пью, — категорически отказываюсь, когда Лиля протягивает пластиковый стаканчик с пузырящимся игристым.

— Думаешь, я совсем бесчувственная сволочь? Это безалкогольное. Я — на таблетках, Андрей — за рулём, ты — кормящая мать. Всё нормально. Здесь все свои, Ань. Такие же трезвенники, как и ты.

Я бросаю взгляд на часы и пригубляю напиток, мысленно телепортируясь домой.

Моя команда не только классная, но и невероятно организованная. Они пообещали сами прибрать студию. Можно сказать, у меня, как и у участниц, всё включено. От меня требовалось лишь прийти.

Домой я еду на такси, хотя Андрей ненавязчиво предлагал подбросить. Я знала, что он живёт в другом конце города, и заставлять его делать лишний крюк после такого выматывающего дня казалось мне нечестным, хотя обменяться впечатлениями в дороге было бы здорово.

Открыв ключом квартиру, на ходу стаскиваю куртку. Прислушиваюсь к звукам, замечаю свет в коридоре. Из-за непостоянного графика в последнее время сложно угадать, чем занята Алиса, но одно я знаю наверняка — кормить её нужно будет минут через тридцать.

Растирая замёрзшие руки, быстро иду по коридору и замираю у приоткрытой двери ванной. Первый порыв — распахнуть её и ворваться, чтобы сразу увидеть дочку. Второй — тот, которому я поддаюсь, просто стоять и наблюдать, как Паша, присев у детской ванночки, поставленной внутрь взрослой, что-то тихо приговаривает:

— Терпим, Алиса Павловна, что поделать… красота требует жертв, — он осторожно поливает ей головку, направляя ладонью воду так, чтобы та стекала по затылку и не попадала в глаза. На безымянном пальце поблёскивает обручальное кольцо. Я смотрю, как загипнотизированная, всё ещё не до конца осознавая, что мы с ним действительно муж и жена. — Ничего страшного, если зальём маме весь пол. Она, может, и поворчит, но быстро остынет, правда? Всё, принцесса, готовься — сейчас будет контрольный облив, и на выход.

21.

Павел

У отца — обширный инфаркт.

Я узнаю об этом, когда приезжаю в больницу, куда его доставила скорая. В самую ближайшую. Первую дежурную в городе. Мать решила, что ехать дальше слишком рискованно.

А у него и без того последствий хоть отбавляй: боль такая, что темнеет в глазах, дыхание хриплое, руки леденеют. Пот градом стекает по вискам. Жизнь висит на волоске, и любая минута промедления может оказаться последней.

Я гнал в больницу через весь город. Летел, не разбирая дороги и знаков, пока мотор ревел на пределе.

Однако я успеваю лишь мельком увидеть отца, прежде чем его увозят в палату интенсивной терапии, куда не пускают даже самых близких. Чтобы подключить к аппаратам, стабилизировать сердце и не дать ему остановиться.

Мы с матерью поочерёдно приезжаем в больницу в первые трое суток. Время тянется мучительно медленно, прогнозы слабые, а ожидание новостей превращается в пытку. Любой звонок или сообщение с незнакомого номера режет по нервам без анестезии.

Отец для меня — это надёжный тыл. Образец силы, выдержки и стойкости. Он вырос в простой семье заводских рабочих и был младшим ребёнком — полной противоположностью старшего брата Толика.

Тот пошёл в семинарию, а отец после школы устроился на завод учеником токаря. Работал много, учился на вечернем. Быстро освоил специальность и стал мастером участка. Когда начался бардак с сокращениями и задержками зарплат, рискнул открыть небольшое производство. Подтянул старых друзей по цеху, дал людям места, начал вкладываться в социальные проекты. Его заметили — сначала в городе, потом и выше.

Моё детство было спокойным и стабильным. Отец создавал вокруг нас атмосферу, в которой не страшны ни перемены, ни трудности.

Меня воспитывали в любви, но и в строгости, привили привычку отвечать за свои поступки и уметь держать удар. Научили не ныть, не искать виноватых и не бросать в беде слабых.

Несмотря на высокое положение семьи и уважение к нашей фамилии, я не был тем, кому позволено всё. Никаких привилегий, никаких поблажек. В университет поступил на бюджет, без протекции. Первую машину купил на свои деньги, квартиру — в ипотеку. И это было принципиально не только для меня.

Не помню, чтобы родители когда-либо шиковали. Жили небедно, но без излишеств. И уж тем более никогда не тратили чужое — всё, что имели, было заработано по совести.

Отцу всего пятьдесят. Крепкий, физически сильный мужик, не брезгующий спортом, он никогда не имел проблем со здоровьем. Но предвыборная кампания изрядно потрепала ему нервы: гонка, интриги и постоянное давление — всё это сделало своё дело.

Я знаю фамилии всех, кто к этому причастен. Всех до единого. Знаю их адреса — и не только. Я никогда не использовал свои навыки против людей, хотя мог, потому что политика всегда была территорией отца, его полем боя, и лезть туда мне не следовало. Но теперь эти границы стёрлись.

За последнюю неделю я редко бываю дома. Так сложилось. Нужно организовать перевозку в специализированный кардиологический центр, где есть необходимое оборудование и врачи, способные круглосуточно контролировать состояние. Для этого предстоит пройти ряд согласований и собрать целую гору документов.

Сегодня тоже задерживаюсь — дожидаюсь, пока коллеги разойдутся, и под видом обновления запускаю кастомного бота. Он бесшумно проникает в корпоративные сети нужных мне людей и, чтобы не привлекать внимание, тянет файлы, переписки и документы не сразу, а медленно, по кускам, тщательно заметая следы.

Информация уходит в зашифрованный приватный репозиторий, доступ к которому есть только у меня. Эта работа не на один день, но я соберу компромат, пока мозаика не сложится в цельную картину. Незаконные сделки, откаты, тайные договорённости. Я найду, за что зацепиться.

А когда найду — солью всё журналистам или передам тем, кто сумеет это использовать.

Чтобы их придавило страхом. Чтобы скрутило болью. Чтобы они прочувствовали каждую секунду агонии — ту, когда темнеет в глазах, а каждый вдох разрывает лёгкие.

Запахнув куртку, выхожу на улицу и направляюсь к парковке. Внутри перманентно вскипает злость, не давая ни отдышаться, ни собраться с мыслями. Её можно было бы выбить в спортзале серией ударов по лапам или загасив грушу, но я выбираю живую мишень.

Георгий Степанович Зольников — один из бывших союзников отца. Когда-то он был зелёным пацаном, прислушивался к его советам и тянулся за ним. Вместе они продвигали проекты и общие инициативы. Георгий был вхож в наш дом, числился другом семьи. Этот «друг» рассчитывал, что отец в обмен на поддержку закроет глаза на тендеры с откатами и откровенно завышенными сметами. Но вместо этого он отказался подписывать нужные бумаги и заблокировал несколько особенно выгодных для него контрактов.

В отместку Зольников слил в СМИ сфабрикованные компроматы, запустил слухи среди однопартийцев и подкупил нескольких людей из окружения. Не обошлось и без выпадов по семье. Вбросы о мнимых романах матери с влиятельными мужчинами. Грязные намёки, будто в посёлке у невестки Ани была дурная слава и священник поспешил спихнуть дочь в город. А напоследок — особенно ядовитая мерзость про погибшую сестру.

Кампания была рассчитана не просто на то, чтобы снять Бессонова с выборов, а на полное уничтожение его репутации. Постоянный стресс, прессинг журналистов, нескончаемые проверки — всё это в итоге добило здоровье.

22.

***

После стабилизации состояния отца мы принимаем решение перевезти его в специализированный кардиологический центр.

Это сложная процедура, требующая чёткой координации между больницами, строгого соблюдения медицинских протоколов и участия опытной бригады.

Но этот шаг оправдан хотя бы тем, что в новом учреждении, где работает лучший специалист города, после необходимых обследований смогут оперативно принять решение о хирургическом вмешательстве, чтобы не упустить время и предотвратить повторный приступ.

Мать протягивает мне банковскую карту, когда я собираюсь спуститься на первый этаж для оплаты операции.

Я знаю, что с деньгами у них сейчас туго. Счета отца арестованы, и он не имеет права ими распоряжаться. Получается, что пока основным кормильцем семьи будет мама.

Я решительно отказываюсь и оплачиваю всё со своей карты, где оставалась кое-какая сумма — не сказать, чтобы большая.

Часть средств уходит на ипотеку, немало забирают и расходы на ребёнка. Я уже подумывал помочь Ане открыть студию, сделать там ремонт и закупить оборудование. Даже присматривал подходящие помещения. Но из-за грёбаных форс-мажоров этот план придётся отложить до лучших времён.

Отец держится молодцом, хотя выглядит откровенно плохо — и, скорее всего, чувствует себя так же.

За несколько дней он будто постарел на десяток лет и сбросил столько же килограммов. Под глазами пролегли тёмные круги, кожа стала болезненно бледной, а движения — медленными и осторожными.

Он по-прежнему пытается шутить, но эти шутки выходят сухими, без прежней искры. А в паузах между словами я замечаю, как он глубоко втягивает воздух, будто проверяя, выдержит ли сердце ещё один вдох.

— Если я заеду завтра перед работой, нормально будет? — спрашиваю я у матери, собираясь в офис.

— Созвонимся ещё, — отвечает она. — Ане привет. Алисоньке тоже. Передай, что я очень по ним соскучилась.

Взмахнув на прощание рукой, я чувствую тяжесть за рёбрами — тревогу за них с отцом и злость на собственное бессилие.

Иногда жизнь наглядно показывает, что твои возможности ограничены, как ни выпнись. Остаётся только делать вид, что всё под контролем, хотя на самом деле это далеко не всегда так.

Я уже и не помню, когда в последний раз позволял себе передышку от бесконечного прокручивания списка дел и проблем с самого пробуждения. Когда мысли мчатся вперёд, обгоняя события, и в голове образуется каша, где вперемешку важное, второстепенное, срочное и то, что вообще следовало бы выкинуть.

Нервы натянуты до предела — до звона, почти круглые сутки. Порой кажется, что любое послабление стало бы непозволительной роскошью, хотя я всё же надеюсь, что когда-нибудь это случится.

Я прихожу в офис под конец рабочего дня, когда коллеги уже начинают расходиться.

Сначала разбираю накопившиеся дела, а потом, дождавшись, пока коридоры опустеют, открываю бота. Но вместо ожидаемого списка выуженной информации на экране мигает сообщение об ошибке — похоже, произошёл сбой, и доступ к данным временно перекрыт.

Раздражение подступает мгновенно: то, что я собирался передать в нужные руки, могло бы сработать если не как ядерный взрыв, то как детонация такой силы, что осколками задело бы всех причастных. У кого-то сгорела бы карьера, у кого-то — репутация, а у кого-то и свобода.

Это не значит, что я схожу с дистанции. Только то, что сроки немного сдвигаются.

Быстро убираю ноутбук в рюкзак и выхожу из офиса. Часть работы предстоит закончить дома. Я мог бы остаться и до утра, но у меня есть нечто вроде ритуала — перед сном обязательно видеть Алису Павловну. Этот ритуал помогает заглушить внутренних демонов, не давая им разгуляться хотя бы ночью.

Парковка во дворе уже забита вплотную, поэтому оставляю машину в соседнем и иду до дома пешком.

В квартире тихо. Пахнет едой, но я не голоден, потому что на скорую руку перекусил на заправке хот-догом.

Бросаю рюкзак у стены, куртку — на вешалку. Резвым шагом иду по коридору и распахиваю дверь детской, никак не ожидая увидеть жену в кресле.

Невидимый толчок в солнечное сплетение останавливает меня на пороге.

Блядь.

Сглатываю, вцепившись в ручку.

При мне она обычно прячется, кутаясь в пелёнку, но сейчас — нет. Сейчас она передо мной как на ладони, и включённый свет позволяет разглядеть в деталях её налитую грудь — тяжёлую от молока, покрытую сеткой синих вен, с вишнёвыми сосками, блестящими от влаги.

Аня поднимает глаза от уснувшей дочери в тот момент, когда я с усилием заставляю себя оторвать взгляд и кивнуть в знак приветствия. В горле дерёт, и, не произнеся ни слова, я выхожу в коридор с гудящей головой — и не только.

Клянусь, во мне достаточно пороха, чтобы сдетонировать. Он сгущается в теле, нарастает с каждым ударом сердца. Под кожей расползается животный зуд, который можно унять лишь плотной физической нагрузкой. Возможно, утренняя пробежка исправит это состояние, а если нет — я знаю, кому позвонить. Но сейчас направляюсь в ванную, где, как недавно жаловалась Аня, сломалась стиральная машина.

Щёлкнув выключателем, нахожу на полке инструменты. Сдвигаю машинку от стены, подсвечиваю фонариком телефона. Ещё несколько дней назад я заметил, что прохудился наливной шланг и из-за этого вода текла прямо под лоток для порошка.