Офшор

Глава 1

Тяжёлый служебный засов поддался с натужным скрежетом. Катя не открыла дверь — вытолкнула её плечом и, пошатнувшись на обледенелом пороге, шагнула в колкую февральскую ночь. Секунду назад — гулкий сумрак технического коридора, где единственным звуком был стук её сердца. Теперь — рёв Садового кольца. В лицо ударил ветер, пропитанный выхлопами и мокрым снегом. Лёгкие свело от ледяного укола ночного воздуха.

В голове щёлкнул предохранитель, вбитый годами паранойи: всегда отмечать пути отхода. Дверь для персонала. Чёрный ход. Правило, казавшееся смешным, только что спасло ей жизнь.

Следом пришёл шок от соприкосновения. Секунду назад — мягкий ворс ковра в пентхаусе. Сейчас — ледяной асфальт. Технический двор был усыпан солью и крошкой ледяного гравия. Тысячи острых уколов впились в кожу. Физическая боль оказалась настолько тотальной, что на мгновение вытеснила всё: страх, погоню, мёртвое тело Бурханова. Осталась только неконтролируемая судорога, согнувшая её пополам. Она замерла, втягивая в себя обжигающий воздух вместо крика.

На грязном, подтаявшем снегу расплывались крошечные алые пятна. Её.

Она замерла, с трудом дыша. Ветер трепал тонкую ткань вечернего платья, превращая его в ледяную корку. Длинные пальцы, перепачканные пылью и тёмной смазкой с дверных петель. Ткань, стоившая как две её зарплаты, порвана у подола. Безумная, сбежавшая с чужого праздника. Над ней сияли огни башни «Федерация». Там, наверху, в тепле, уже начался ад.

Паника испарилась, оставив после себя выжженную пустоту и холодный фокус. Катя Ястребова, переводчица, закончилась там, наверху. Осталась только дичь. И охотники уже шли по следу.

Мысли сжались до трёх команд. Бежать. Скрыться. Раствориться. Она заставила себя сделать первый шаг, потом второй. Каждый контакт босой ступни с ледяным асфальтом отдавался в мозгу электрическим разрядом. Она двигалась вдоль стены, цепляясь за выступы кирпича, чтобы не упасть, оставляя за собой дорожку из отрезвляющей, острой агонии.

Ситуационный центр службы безопасности холдинга напоминал центр управления полётами. Десятки мониторов транслировали безмолвную жизнь башни. Вентиляция шелестела ровным, убаюкивающим гулом. Артём Разумовский вошёл в прохладу и тишину центра, и суета среди операторов мгновенно улеглась.

— Тело не трогать. Активировать «Пелену» на этаже. Ни одного исходящего сигнала. Мне — все логи доступа и записи с камер за последние три часа.

Рядом беззвучно материализовался Сергей «Волк» Волков. Он ничего не спросил. Его пальцы двигались над сенсорной панелью с сухой, механической точностью.

Артём подошёл к главной консоли. На центральном экране застыло изображение из кабинета Бурханова. Тело в кресле. Разлитое вино. Он проигнорировал испуганные лица свидетелей. Его интересовала пустота. Отсутствующий элемент.

— Прокрути, — бросил он.

Волков вывел на экран запись. Вот Бурханов что-то говорит переводчице. Жестикулирует. Хватается за грудь. Суматоха. И в этом хаосе тонкая фигурка в тёмном платье скользит к двери и исчезает. Артём несколько раз прокрутил этот момент. Лицо девушки было искажено страхом, но он видел главное — она действовала осмысленно. Не металась, а уходила.

— Кто это?

— Ястребова Екатерина. Агентство «Лингва». Фрилансер, — Волк уже вывел на соседний монитор её досье. Фотография улыбающейся девушки с чуть асимметричными губами и умными, усталыми глазами.

Артём несколько секунд смотрел на фотографию. Свидетель. Угроза. Проблема.

— Адрес, контакты, счета. Последние звонки. Перемещения за месяц. Всё, — он перевёл взгляд на карту агломерации. Город на ней был всего лишь сеткой координат. — Мне нужно знать, куда она побежит.

— Уже в работе, шеф.

— Она в панике. Попытается спрятаться там, где чувствует себя в безопасности. Дом. Родители. Перекрыть кислород: проверить счета. Любая транзакция — и она наша. Босая, в вечернем платье. Далеко не уйдёт. Это первое реальное ограничение.

Он смотрел на карту, на переплетение улиц. Проблему нужно было устранить.

Добравшись до вестибюля метро «Международная», Катя поняла: без денег она — никто. Единственная ниточка, связывающая её с миром, лежала в кармашке клатча. Банковская карта.

Маячок. Но выбор был прост: замёрзнуть или рискнуть. Она доехала до «Киевской». Вокзал. Толпа. Грязь. Шум. Идеальное место, чтобы затеряться.

Круглосуточный магазин встретил её запахом несвежей выпечки и хлорки. Она быстро, стараясь не хромать, прошла к полкам. Самые дешёвые китайские кеды. Серая бесформенная толстовка. Бутылка воды. На кассе молодая уставшая девушка пробила товары, даже не подняв глаз. И в этот момент рядом материализовался он.

Мужчина лет пятидесяти, с красным, одутловатым лицом. От него несло перегаром.

— Красавица, а ты чего такая… нарядная? — он осклабился. — С корабля на бал, да?

Внимание. Он привлёк к ней внимание. Худшее, что могло случиться. Она молча сунула кассирше карту.

— Да ты не бойся, я не кусаюсь, — продолжал он, делая шаг ближе.

Кассирша, до этого безучастная, наконец подняла на него тяжёлый взгляд.

— Слышь, отец, не мешай работать. Отойди от кассы.

Её волновала не Катя, а задержка в очереди. Мужчина что-то пробурчал, но отошёл. Катя сгребла покупки со стойки и унеслась прочь.

На улице она натянула серую толстовку, сунула ноги в жёсткие кеды. У банкомата пластик скользнул в приёмник с щелчком. Запрос пин-кода.

В голове — белый шум. Она смотрела на четыре звёздочки, не в силах вспомнить. Пальцы застыли. Один неверный ввод — блокировка. Она замерла. «Спокойно. Ты помнишь». И цифры всплыли: 7-3-9-1. День рождения бабушки наоборот. Она быстро набрала их. Снять наличные. Максимальная сумма. Банкомат загудел, отсчитывая купюры. Она знала — там, далеко, в тёплом офисе, на экране монитора только что вспыхнула точка. Ястребова Екатерина. Банкомат номер 481516. Киевский вокзал.

Она выхватила деньги и карту, бросилась к входу в метро. Подошла к контролёру — пожилому мужчине с усталым лицом. Сунула ему в руку несколько мятых сотенных купюр.

Глава 2

Февральская жижа, едкая от реагентов, мгновенно пропитала кеды. Боль в порезах, до этого тлевшая, взорвалась, будто в раны сыпанули ледяной соли. Катя согнулась, вцепившись в скользкий край мусорного бака; с губ сорвался рваный стон.

Вдох. Воздух — свинцовый. Сконцентрироваться.

Чёрная Audi без номеров в тени тополей — не случайность. Там ждут, что она, как глупая мышь, сунется в единственную норку. В подъезд, где её уже поджидают. Недооценили. Или оценили верно — как испуганную девочку. И в этом их ошибка. Паника схлынула, уступив место холодной, жестокой ясности.

Серый фасад. Ряды одинаковых окон, тёмный провал подъезда. И она. Металлическая конструкция, похожая на остов доисторического животного, приваренный к стене. Обледенелая. Единственный путь.

В руке — подобранный у стройки кусок арматуры. Тяжёлый. Холодный. Не оружие. Ключ.

Первый шаг из тени баков был самым трудным. Она заставила себя выпрямиться, загнав боль так глубоко, что та стала тупой пульсацией в висках. Подошла к стене, стараясь идти ровно, но каждый шаг отзывался судорогой, заставляя припадать на левую ногу. Она прикусила щёку изнутри, чтобы не застонать.

Лестница начиналась высоко. Катя закинула арматуру на первую площадку. Металл глухо стукнул и замер. Она подпрыгнула, вцепившись голыми пальцами в ледяную перекладину. Кожа мгновенно прилипла. Подтянулась, сдирая ладони в кровь. Перекинула одну ногу, потом вторую. Теперь она стояла на нижней ступени, прижавшись к стене. Перенесла вес на ступни — в глазах потемнело. Она вцепилась в ледяной металл, молясь, чтобы не упасть.

Два метра до мокрой земли. Слишком много для изрезанных ступней. Это будет не падение, а приговор.

Она подняла арматуру. Следующая ступенька — толстая корка льда. Стук. Глухой, вязкий. Осколок льда беззвучно канул в сугроб. Ещё раз. И ещё. Очистив пятачок металла, она сделала шаг вверх.

Вдавить арматуру. Глухой скрежет ржавчины по льду. Прижать ступню к освобождённому участку. Онемевший холод прошивал стопу, но не было времени на стон. Дыхание вырывалось белым, рваным паром. В окне на втором этаже вспыхнул свет. Катя замерла, слившись с ржавой конструкцией. Гудение крови в ушах заглушало рёв Садового. Свет погас. Она выдохнула и полезла дальше.

Между вторым и третьим этажом мокрая от талого снега и крови рука соскользнула, бросив её на решётчатую площадку. Удар выбил из лёгких воздух. Арматура со звонким лязгом вырвалась из пальцев и утонула в сугробе.

Несколько секунд она просто лежала, вдыхая морозный воздух с привкусом ржавчины. Дальше — руки и зубы. Она поднялась, тонкая ткань толстовки болезненно прилипла к содранной коже на спине. Вверх.

Вот оно. Окно её кухни. Форточка на старом советском шпингалете. Вечно заедал. Она обмотала рукав толстовки вокруг правого кулака. Никакого замаха. Прижалась к раме и методично надавила костяшками на угол стекла. Тихий, сухой треск. По стеклу пошла сеть мелких разломов. Ещё одно давление — и кусок провалился внутрь, звякнув о подоконник.

Осторожно просунув руку, пальцы нащупали ледяную ручку. Ручка шла туго. Со скрипом форточка поддалась. Катя распахнула её, дотянулась до завертки основного окна. Щелчок. Путь открыт.

Она ввалилась через подоконник, рухнув на пол своей кухни. Лежала на холодном, знакомом линолеуме и дрожала. Кровь, грязь и талый снег оставляли на чистом полу уродливый след. Она была дома. В мышеловке.

Первым делом — ванная. Адреналин, державший её на ногах, отпустил. Она дохромала до ванной, включила холодную воду. Горячую нельзя. Сунула ноги под ледяную струю, зашипев. Вода, смешиваясь с кровью, окрашивала эмаль в розовый.

В аптечке нашёлся эластичный бинт и перекись. Шипение пены на открытых ранах отрезвило, прогнало остатки шока. Она туго замотала обе ступни. Это не вылечит, но позволит двигаться.

Затем — комната. Она бросилась к старому, видавшему виды, походному рюкзаку. Загранпаспорт. Наличные из тайника в томике Ремарка — около сорока тысяч. Несколько купюр, упавших в спешке под стол, она не заметила. Две смены дешёвого белья. Пара шерстяных носков. Застиранный серый свитер, который должен был стать её новой кожей.

Взгляд упал на смартфон на зарядке. На экране — мама и папа, улыбающиеся, на даче. В груди остро, режуще кольнуло. Они будут звонить. Сходить с ума. Она знала, что её исчезновение может их убить. И знала, что выбора нет.

Она взяла телефон. В коридоре, в ящике с инструментами, лежал молоток. Тяжёлый, с растрескавшейся ручкой. Она вернулась, положила аппарат на ковёр. Замерла. И ударила. Раз. Экран — паутина трещин. Два. Стекло осыпалось. Три. Корпус треснул. Она била с холодным сосредоточением.

Теперь ноутбук. Старый, медленный. Её цифровая тень. Она включила его. Пока он загружался, нашла флешку. Скопировала единственный, давно зашифрованный архив. Полоса копирования ползла мучительно медленно. Пять процентов. Десять. За окном скрипнула ветка. Она замерла. Двадцать процентов. Ей казалось, гудение старого жёсткого диска слышно на улице.

Готово. Она извлекла флешку. Выключила ноутбук, положила на пол. Снова взяла молоток. Первый удар пришёлся по центру клавиатуры. Металл и стекло застонали под весом инструмента. Она била по экрану, потом по корпусу. Это был уже не методичный демонтаж. Она крушила его с глухой яростью, пока от техники не остались лишь жалкие куски, разбросанные по ковру.

Она оставила всё как есть. Развороченную технику, молоток на полу, кровавые следы. В коридоре замерла. Тишина. Запах пыли и её духов, «Chance» от Chanel. Теперь он казался приторным и чужим. Её квартира стала местом преступления. Уликой.

Она уходила. Не через дверь. Снова через окно, в ледяную февральскую ночь. Осторожно прикрыла за собой разбитую форточку. Теперь она была никем.

В «Майбахе» царил вакуум, где единственным звуком был сдержанный гул вентиляции. Пальцы Артёма Разумовского скользили по экрану планшета, переключая картинки с двух скрытых камер. Пусто. Прошло больше часа. Его внутренние часы отсчитывали каждую секунду, усиливая раздражение.

Глава 3

Месяц.

Месяц, стёртый в крошку из обрывков памяти и въевшегося в кожу холода. Автобусы, пахнущие соляркой и чужим сном. Попутки с дальнобойщиками, чей взгляд в зеркале заднего вида заставлял сжиматься. Ночёвки на вокзалах, где тепло давали только ладони, обхватившие пластиковый стаканчик с остывшим чаем. Переход границы с Беларусью — ночью, по лесу, ломая ветки и ногти, задыхаясь от страха при каждом хрусте под ногами. Варшава, где последние мятые рубли превратились в горсть евроцентов. И наконец, Берлин. Конечная.

Холод разбудил её раньше боли. Он шёл от бетона, просачивался сквозь тонкий матрас и вползал под лопатки, вмораживаясь в позвоночник. Катя медленно, с усилием, разогнула пальцы. Суставы хрустнули с сухим, протестующим треском. Ещё один день.

Она села, плотнее закутываясь в свитер, пропахший чужим потом и сигаретным дымом. Её мир сузился до этих четырёх стен. Облупившаяся побелка, сквозь которую проступали выцветшие призраки граффити — чьи-то яростные, давно забытые лозунги. С потолка свисал провод с мерцающей люминесцентной трубкой, заливавшей всё мертвенно-синюшным светом. В углу — плотно набитый рюкзак, её единственный якорь. Пальцы привычно нащупали в боковом кармане гладкий пластик флешки. Рядом на полу ждал пластиковый контейнер с недоеденным резиновым фалафелем от Клауса.

Катя подтянула колени к груди. Боль в ступнях, туго перетянутых эластичным бинтом, стала фоном. Но руки… Она вытянула их, рассматривая в синюшном свете лампы. Ногтевая пластина отросла на пару миллиметров, обнажая чистую полоску у основания — граница между прошлой жизнью и этой. Под остатками ногтей въелась грязь. Чужие инструменты, загрубевшие и потрескавшиеся от кипятка и едкой химии. Руки, когда-то набиравшие текст на пяти языках, стали лапами чернорабочей. Она провела пальцем по ладони, нащупывая жёсткий гребень застарелой мозоли.

Сука, Ястребова, докатилась.

Память подбросила образ: её московская квартира. Запах свежесваренного кофе. Флакон Chanel на туалетном столике. Та жизнь казалась клеткой из ипотеки и родительских надежд. А эта конура в берлинском сквоте — свобода? Или просто камера из страха и бетона?

Она потянулась за контейнером. Фалафель был холодным, безвкусным, но это было топливо. Она ела медленно, глядя в серую стену. Желудок урчал, но хотелось не еды. Хотелось нормальности. Горячего супа. Чистого стола.

За дверью, глухо, пробуждался сквот — далёкие голоса, скрип железа и тяжёлые шаги по бетону. Пора.

Воздух в кухне «Izmir Kebab» был густым и жирным. Забивал нос запахом горелого масла, а уши — гортанным лаем на чужом языке. Едкая вонь прогорклого жира из фритюрницы, пряный дух специй, острый смрад лука и пота двух поваров. Катя стояла у огромной раковины, по локоть погрузив руки в горячую мыльную воду. Вокруг неё кипел гвалт: выкрики хозяина, резкие ответы поваров на немецком, звон тарелок, шипение мяса на вертеле. Этот шум ввинчивался в мозг, не оставляя места для мыслей.

Скребок. Жгучий пар. Едкое мыло. Онемевшие пальцы ловили скользкие края, чтобы снова погрузить их в мутную, жирную воду. Движения давно стали машинальными. Тело — послушный инструмент, а боль в руках — просто фон, как гудение старой проводки.

За её спиной двое мужчин, один из которых был братом хозяина, сцепились в яростном споре. Дикая смесь арабского и берлинского диалекта. Против воли мозг цеплялся за знакомые слова, анализировал акценты и выстраивал из обрывков фраз законченную картину. Она перестала дышать. Заставила себя сделать медленный вдох через нос, чтобы заглушить этот внутренний, смертельно опасный шум.

Нет. Нельзя. Молчи. Если поймут, что я разбираю их речь, если случайно вставлю слово на арабском, если поправлю их немецкое произношение — начнутся вопросы. «Откуда ты знаешь язык?». «Почему моешь посуду, если такая умная?». Вопросы ведут к вниманию. Внимание — к смерти.

Её знания, её память, её пять языков — всё, что было капиталом, теперь стало уликой. Она с силой сжала губку, сосредоточившись на ощущениях: скользкая тарелка, обжигающая вода, боль в спине.

Тарелка, жирная от соуса, выскользнула из онемевших пальцев. Звонкий удар о край раковины, и она разлетелась на несколько белых осколков. Шум в кухне на секунду стих. Катя замерла, плечи сами собой вжались в шею. Хозяин, усатый турок, медленно подошёл. Он не кричал. Говорил тихо, шипяще, на ломаном немецком, тыча пальцем в осколки.

— Ты думаешь, я миллионер? — Голос — тихий, вязкий. — Думаешь, я буду платить за эту фарфоровую грязь?

Он наклонился. От него несло потом и чесноком.

— Ты платишь! Из еды! Поняла?

Она молча кивнула, не поднимая глаз. Чувствовала, как горит кожа на шее. Хозяин отошёл, бросив что-то на турецком, и гвалт возобновился. Катя собрала осколки, а затем снова погрузила руки в грязную воду.

Жир. Пена. Вода.

Общая комната сквота — продавленные диваны, пустые бутылки из-под пива «Sternburg», переполненная пепельница. Воздух плотный от дыма самокруток, пахло травой и немытыми телами. Катя сидела в самом тёмном углу на шатком стуле, держа бутылку пива, к которой почти не притронулась.

Вокруг спорили друзья Клауса — анархисты, уличные художники, диджеи. Она молчала, ограничиваясь кивками и натянутой улыбкой.

Клаус подсел к ней на пол. Худой, с копной дредов и добрыми, наивными глазами.

— Эй, — тихо сказал он. — Ты как?

— Нормально, — голос прозвучал глухо. — Устала.

— Эта работа тебя убивает. Турок — ублюдок.

— Я сама виновата.

— Это не повод так обращаться с человеком! — его голос напрягся от бессильной ярости. — Они все такие. Буржуа. Думают, если платят пару евро, то купили тебя с потрохами.

Катя промолчала, сделав глоток тёплого, горького пива.

— Ты здесь в безопасности, Катя, — продолжил он. — Мы все тут… сбежали от чего-то. От родителей, от долгов, от системы. Никто не будет задавать лишних вопросов.

Глава 4

Первое апреля. День дурака. Катя думала об этом с тупой, отстранённой иронией, погружая руки в перчатках в горячую, мыльную воду. Едкий пар от раковины смешивался с запахом прогорклого масла, хлорки и сладковатой гнили из мусорного бака. Смрад въедался в волосы, пропитывал дешёвую синтетику униформы, становился её собственным запахом. Две недели в этом аналоговом аду слились в один бесконечный день, прерываемый провалами в сон на скрипучем матрасе.

Её движения стали ритуалом. Пальцы сами находили тарелку, погружали в мутную воду. Губка скребла по жирной плёнке, струя смывала грязь. Щелчок фарфора о металл сушилки. Следующая. Она цеплялась за физические ощущения: боль в пояснице, жжение на коже рук даже сквозь резину, тупая пульсация в ступнях на холодной плитке. Это было реальным. В отличие от стиха.

Стих жил в её голове, и она была его тюремщиком. Чтобы заглушить его, она выстроила внутри стену из белого шума, повторяя про себя немецкие слова, подслушанные на кухне: Zwiebel, Tomate, Gurke, Messer. Лук, помидор, огурец, нож. Простые, конкретные, безопасные.

— Hayvan siktir git! — рявкнул хозяин кебабной, пожилой курд Али, на поварёнка, уронившего стопку меню.

Грохот пластика заставил её вздрогнуть. Редкое турецкое ругательство. Жёсткая судорога свела мышцы под лопатками. Её мозг — проклятый, неконтролируемый — прорвал блокаду. Он не просто понял — он мгновенно, против её воли, распознал диалект, уловил интонацию, выстроил связи.

«Нет. Не надо. Заткнись», — пронеслось в голове.

Дыхание сбилось. Она вцепилась в губку. Тонкая резина перчатки натянулась и лопнула с тихим щелчком. Жирная, тёплая вода коснулась кожи. Унизительно. Как и собственный мозг, предавший её. Она наказала себя за этот рефлекс, за потерю контроля. Zwiebel, Tomate, Gurke, Messer. Стена восстановилась.

Конец смены. Она вышла на улицу. Сырой берлинский воздух ударил в лицо. Кройцберг жил своей шумной, грязной, свободной жизнью. Пахло дождём, выхлопами и карривурстом. Она шла, сутулясь, пряча руки в карманы ветровки, стараясь быть невидимой.

Её комната в сквоте встретила холодом и запахом сырого бетона. Склеп. Она стянула промокшие кеды, села на матрас. В мутном свете из грязного окна сжала кулаки. Кожа на костяшках натянулась добела. Эти пальцы, привыкшие к гладкости клавиш, теперь ощущались чужими. Она разжала ладонь. Шершавая, мёртвая кожа. Доказательство.

Нулевая отдача.

Две недели — и ноль. Информационный вакуум. Артём Разумовский стоял перед огромной видеостеной в ситуационном центре СБ «Алмаз-Капитала». Сорок пятый этаж одной из башен Москва-Сити. В воздухе пахло статикой, дешёвым кофе и кислым потом аналитиков, сутками не вылезавших из-за мониторов. Его система, выстроенная на тотальном контроле, дала сбой: одна-единственная девушка исчезла без цифрового следа.

На гигантском экране светился почти стерильный «социальный граф» Кати Ястребовой. Родители, пара университетских подруг, профессиональные контакты. Все отработаны. Безрезультатно. Она не просто исчезла — она испарилась. Артём сжал кулак, ногти впились в ладонь. Ярость схлынула, оставив после себя лишь холод. Девушка из «актива» превратилась в аномалию. В сбой, который необходимо устранить. Лично.

— Шеф, — раздался за спиной усталый голос молодого аналитика, от которого несло вчерашним перегаром и мятной жвачкой. — Есть кое-что. Не факт, но… аномалия.

Артём медленно обернулся. На экране аналитика была диаграмма: ровная линия её цифровой активности. И вдруг — резкий всплеск в период с 2011 по 2013 год. Исключительно в немецкоязычном сегменте сети.

— Мы подняли архивы её старого облака. То, что она забыла удалить. Фото, курсовые. И бэкап браузерной истории с её первого ноутбука. Форумы по лингвистике, чаты, музыкальные блоги. Потом — как отрезало.

— Странно, — произнёс Артём тихо. — Для её специализации Германия всегда была на периферии.

— Вот и мы так подумали. Похоже на студенческое увлечение? В личном деле ничего нет.

— Поднять всё, — приказал Артём. — Вручную. Каждый ник, каждый пост. Мне нужны все контакты из этого сектора.

Дни превратились в смазанный поток кода и цифрового мусора. Но Артём знал: тотальное давление вскрывает любую защиту. Нужно просто давить.

Прошло ещё три дня. В динамике прозвучал его позывной.

— Нашли, — аналитик поднял на него мутные, красные от бессонницы глаза, едва шевеля губами. — Отсеяли ботов. Осталось четыре постоянных контакта. Три мёртвые. Но один…

На экране появилось имя. Клаус Рихтер. Фото — худой парень с дредами на фоне разрисованной граффити стены.

— Числится в списках известных анархистов. Официально — безработный. Неофициально — проживает в одном из сквотов в Кройцберге. Берлин.

Берлин.

Он щёлкнул мышкой, открывая её личное дело. На фото — обычная девушка. Но упрямый изгиб губ, едва заметная складка у рта — вызов. Артём медленно провёл кончиком пальца по экрану, касаясь её изображения. Холодное статическое электричество стекла.

Волк вошёл в кабинет без стука. Замер у двери.

Артём не обернулся, продолжая смотреть на карту Берлина на видеостене.

— Она там, — фраза прозвучала сухо, как щелчок затвора. Он молча развернул к Волкову защищённый планшет.

Тот взял его. Взгляд скользнул по строчкам, задержавшись на слове «анархист».

— Понял. Берлин, — Волк посмотрел на Артёма. — Опять работаем по косвенным. Ресурсы те же, что на Прагу?

Артём медленно повернулся. Его светло-серые глаза остановились на лице Волка. Пауза затянулась. Волк первым отвёл взгляд, его губы сжались в бескровную линию.

— Приступай, — произнёс Артём. — Изолируй периметр. Не доверяй даже собственной тени.

Мускул на челюсти Волка дёрнулся. Он молча кивнул.

— Будет сделано.

Он развернулся и вышел. Артём остался один. Подошёл к панорамному окну. Огни Москва-Сити отражались в стекле, накладываясь на его лицо. Он не доверял никому. Это было его правило. Но Волк был исключением. Был.

Глава 5

5 апреля 2018 года. 11:00. Берлин. Сектор вторжения.

Шасси частного «Гольфстрима» ударились о мокрую полосу аэропорта Тегель. Глухой толчок, короткий визг резины.

Воздух в салоне дрогнул. Герметичная тишина треснула, впуская реальность. Артём Разумовский почувствовал это первым — тонкий запах керосина и сырого бетона, просочившийся сквозь уплотнители. Он не поморщился. Сделал медленный, почти незаметный вдох, пробуя чужую территорию на вкус.

Он спускался по трапу без суеты, в идеально сидящем кашемировом пальто Zegna. Движения экономные, выверенные. Влажный воздух Берлина окутал его, но тело не ответило даже дрожью.

У подножия трапа ждал неприметный мужчина лет пятидесяти. Дорогое пальто, лицо без единой запоминающейся черты. Профессионал.

— Герр Разумовский, — произнёс мужчина с лёгким, безупречным акцентом. — Дитер. Всё готово.

Артём коротко кивнул, не замедляя шага.

Пустой терминал для частной авиации пах полиролью и слабым кофе. Их шаги гулко отдавались в тишине. Снаружи, у самого выхода, стоял тонированный Mercedes S-класса. Чёрный, монолитный. Водитель распахнул заднюю дверь. Артём скользнул внутрь. Дитер сел рядом.

Салон был продолжением самолёта — кокон из дорогой кожи и полированного дерева. Машина тронулась плавно, и звукоизоляция отсекла серую морось улицы.

— Докладывайте, — голос Артёма упал в идеальную акустику салона, как будто внезапно возросло давление.

— Объект внутри сквота, Кёпеникер-штрассе, сто тридцать семь. Визуальное наблюдение установили час назад, — Дитер говорил так же ровно, глядя перед собой. — Она не покидала здание. Это бывшая пивоварня, много выходов. Периметр контролируют трое наших.

Артём молчал, наблюдая за мелькающими серыми фасадами, исписанными агрессивными граффити. Берлин не пытался нравиться. Огромный, равнодушный, полный хаоса, который местные по ошибке принимали за свободу. Этот хаос он воспринимал физически — как сбой в отлаженной системе, как аритмию, которую нужно было пресечь.

Наконец он прервал молчание. Вопрос упал в тишину салона:

— Команда на месте?

— Да. Две группы. Одна держит периметр, вторая ведёт объект по сигналу мобильного.

Дилетанты. Приманка. Потерянное время. Он позволил им идти по ложному следу, чтобы убедиться в правоте собственного инстинкта. Доверять нельзя никому. Особенно своей же системе.

— Отель. Hotel de Rome, — приказал он. И после паузы добавил Дитеру: — Прямую видеотрансляцию с точки наблюдения. В машину. Немедленно.

Когда «Мерседес» остановился у отеля, в стерильный запах салона на секунду ворвались звуки улицы. Гудки машин, крик торговца, пряный запах карривурста. Хаос. Он сомкнул глаза. Вдох. Выдох. Хаос нужно было упорядочить. Или уничтожить.

13:00. Пентхаус-сьют, Hotel de Rome.

Стерильный люкс пах деньгами и пустотой. Панорамные окна выходили на Бебельплац, дизайнерская мебель тонула в серых тонах. На столике стоял нетронутый завтрак: круассаны, ягоды, запотевший кувшин сока. Артём игнорировал всё это. Он стоял у окна с чашкой чёрного кофе, глядя на экран защищённого планшета.

На карте Берлина металась красная точка. Цифровой фантом Кати Ястребовой.

13:15. Траектория ползла по Карл-Маркс-штрассе.

13:22. Сигнал замер у метро Ратхаус Нойкёльн.

13:30. Фантом снова ожил.

Артём отпил кофе. Горький, обжигающий вкус. По венам разлилось холодное, выверенное презрение. Его аналитики, люди, стоившие Бурханову миллионы, две недели гонялись за этим призраком. Они следовали протоколу. Она — инстинкту.

Он поставил чашку на подоконник. Щелчок фарфора о мрамор прорезал тишину номера. Пальцы скользнули по экрану, запрашивая не отчёты, а сырые данные. Логи сигнала, пакеты, технический мусор.

И он нашёл.

Сигнал был слишком чистым. Трек от реального смартфона напоминал выхлоп дизеля: грязный, с постоянными попытками подключения к Wi-Fi, пингами от десятков сотовых вышек, фоновым обменом данными. Цифровой шум мегаполиса.

А этот сигнал был рафинированным. Вычищенным. Тонкая, ровная линия на карте. Только GPS, передаваемый через одну и ту же вышку.

Это не след. Это приманка.

Он сжал челюсть до боли. На его тонких губах не проступило ни тени эмоции, лишь жесткий излом. Его людей обвёл вокруг пальца уличный анархист с ноутбуком из комиссионки. Вспышка ярости на собственную команду тут же сменилась почти научным интересом. Она нашла союзника. Это делало её ещё более ценным активом.

Он взял свой телефон, набрал руководителя берлинской группы.

— Отбой. Всем на исходные. Перекрыть выходы из квартала вокруг Кёпеникер-штрассе, сто тридцать семь. Полное радиомолчание. Ждать моих указаний.

Он не стал объяснять. Просто перехватил управление. С этого момента система больше не работала. Работал только он.

18:00. Кёпеникер-штрассе.

К шести вечера серый день сменился фиолетовыми сумерками. В тени платанов замер тонированный «Мерседес». Внутри, в тишине, нарушаемой лишь гулом электроники, Артём слушал. Наушник передавал обрывки разговоров, шум трафика. Он впитывал хаос улицы, ожидая её шагов.

Снаружи кипела чужая жизнь. Велосипедисты с ящиками пива. Турецкие подростки, щелкающие семечки. Рядом припарковался раздолбанный фургон, из окон которого гремела надрывная попса. Водитель Артёма, бывший боец KSK, напрягся, рука легла на рукоять пистолета.

— Спокойно, — бросил Артём, не отрывая взгляда от входа в здание напротив.

Он терпел этот шум, эту грязь, эту анархию. Они были камуфляжем. И это бесило.

Вся улица свернулась для него в одну точку. Вход в сквот.

Катя Ястребова. В реальности — острее, чем на фото. Дешёвая куртка скрывала исхудавшую фигуру, потёртые джинсы выдавали долгие дни в бегах. Она двигалась тяжело, почти сутулясь, как измотанный зверь, но в каждом движении сохранился остаток упругости. Не сломлена. На последнем издыхании.

Глава 6

Пятого апреля, в половину одиннадцатого вечера, Берлин дышал влажным асфальтом и донёром. В общей кухне сквота на Кёпеникер-штрассе этот запах смешивался с другими: кислой капусты, дешёвого табака и сырости, въевшейся в пожелтевшие стены. Катя стояла у раковины, оттирая со старой эмалированной кружки следы чужого чая. Вода была ледяная. Химическая отдушка моющего средства царапала нёбо и почти не пенилась.

За спиной, у шаткого стола, двое сквоттеров вели тихий разговор. По-русски.

Она застыла, пальцы до боли впились в скользкую эмаль, мышцы спины натянулись. Говорили не о ней — ленивый трёп о футболе, о ценах на пиво. Но разум молчал, уступая место паранойе. Она слышала только знакомые шипящие и рычащие — звуки языка, от которого бежала.

Ей показалось, что они замолчали. Специально. Ждут, когда обернётся. Катя медленно, боясь издать лишний звук, повернула голову. Два мутных взгляда скользнули по ней и погасли. Обычное любопытство. Или оценка. Добыча. Сломать. Использовать. Сквот, казавшийся уродливым, но безопасным коконом, за секунду превратился в террариум. Она была здесь чужой. Заметной. Уязвимой.

Пульс ударил в уши. Она не бросила — швырнула кружку в раковину. От резкого удара парни вздрогнули. Катя, не извинившись, метнулась из кухни в свой угол за занавеской из старого одеяла. Два квадратных метра, воняющий пылью матрас и шаткий ящик. Она села на край, обхватив себя руками. Оставаться здесь — пытка. Бежать некуда.

Занавеска резко отдёрнулась. Клаус. Высокий, худой, в рваной футболке с анархистским символом. Несло пивом и сигаретами.

— Катерина! Не кисни! — его немецкий был грубым, берлинским. — Сегодня пятница! Время смыть с себя всё дерьмо!

Он сунул ей под нос замусоленный флаер. Чёрно-белое фото индустриального здания. Одно слово, набранное брутальным шрифтом: BERGHAIN. Его взгляд горел почти оскорбительным для неё восторгом. Внутри у неё всё выжгло.

— Я не могу, Клаус, — слова вышли шёпотом. — Я устала.

Она не могла вздохнуть полной грудью. Тело отказывалось подчиняться, требуя только одного: упасть и замереть.

— Устала? — он искренне изумился. — От мытья тарелок? Катя, это не жизнь, это летаргия. Ты не можешь вечно прятаться от своего мудака. Он в Москве, а ты здесь!

Он присел на корточки, его взгляд стал серьёзным.

— Послушай, я знаю, что тебе хреново. Но если ты будешь сидеть здесь, ты сгниёшь. Тебе надо… раствориться. Там, внутри, — он ткнул пальцем во флаер, — нет ни имён, ни прошлого. Только бас, который выбьет из тебя всю эту херню. Позволь грохоту перемолоть твои мысли. Стань никем. Никто не ищет того, кого нет.

Сделать себя фоном. Стереть контуры. Стать никем в толпе.

Он предлагал не веселье. Он предлагал забвение. Мысль остаться здесь, за тонкой занавеской от русских голосов, стала невыносимой. Клетка захлопнулась. Клаус предлагал другую — огромную, грохочущую, анонимную. Опасность снаружи казалась предпочтительнее опасности внутри. Это было движение. Побег. Шум, который, возможно, заглушит голоса в её голове. Она посмотрела на него со спокойствием человека, решившего утонуть.

— Хорошо, — её подбородок дёрнулся в коротком, резком кивке. — Я пойду.

Просто другой вид ловушки.

Артём Разумовский сидел в капсуле чёрного «Майбаха», припаркованного в тёмном переулке в двух кварталах от сквота. Снаружи моросил грязный дождь. Внутри пахло кожей и односолодовым виски. Салон отфильтровывал хаос, оставаясь его единственной точкой опоры.

Защищённый телефон завибрировал. Беззвучно. «Волк». Артём поднёс его к уху. Молча.

— Шеф… — Волков говорил ровно, но Артём, знавший его пятнадцать лет, отметил, что тембр был слишком гладким, без привычных в стрессе хриплых сбоев. Ложь. — Есть наводка. Объект с анархистом Рихтером собираются в «Бергхайн». Инфа от моего человека в их тусовке.

Артём молчал три секунды.

— Источник? — его голос был лишён интонаций.

— Надёжный. Работаем не первый год. Говорит, это их стандартное место.

Слишком гладко. Волк продавал легенду.

— Принял. Отбой.

Артём убрал телефон. Волк врёт. Наводку слил Ташаев. Загнать его в подготовленное место, используя реальные данные. Устранить чужими руками или подставить под полицию. Теперь это гонка. Внутри поднялось холодное презрение, переходящее в ярость. Предательство — системная ошибка. Ошибки исправляют.

Он взял защищённый планшет. На экране ожили технические чертежи «Бергхайна», полученные от команды Дитера: эвакуация, вентиляция, все камеры, даже неофициальные. Его пальцы, сухие и холодные, скользили по экрану. Вход. Отход. Мёртвые зоны. План складывался сам собой.

Штурм отпадал. Грязно, шумно. Операция должна быть чистой. Без следов. Он будет работать один. Он больше никому не доверял. Он сам загонит её в угол. Внутри этого бетонного лабиринта он создаст свою мёртвую зону.

Он открыл шифрованный мессенджер, набрал короткий приказ Дитеру, но замер. Стёр текст. Набрал другой: «Последний раз. Она говорила с кем-то. Просила о помощи. Кто? Имя. Адрес». Отправил. Откинулся на сиденье. Расчёт был чист. Но внутри что-то мешало. Образ её лица, который он видел час назад через бинокль. Бледное. Измождённое. Упрямое. Образ вторгался в расчёты, как помеха, которую он не мог отладить. Холодное чувство собственничества — сбой в программе. Это бесило его больше, чем предательство Волка. Он терял контроль. Не над ситуацией. Над собой.

Общий санузел в сквоте. Стены, облицованные жёлтым кафелем, покрывала сеть чёрной плесени. С потолка, пропитанного конденсатом, ритмично капала вода. Тяжёлый, спёртый воздух — смесь застарелой мочи, едкой хлорки и затхлого белья. Единственная грязная лампочка отбрасывала на треснутое зеркало болезненный, гнойно-жёлтый блик.

Катя смотрела на своё отражение. Косая трещина рассекала её лицо. Глаза — глубокие провалы, кожа на острых скулах казалась серой, неживой. На ней было дешёвое чёрное платье, одолженное у соседки. Ткань липла к телу, пропитанная чужими запахами: табачным дымом, приторными духами, потом. Смесь лезла в ноздри, вызывая тошноту.