Огни святой Эллы

Исповедь

Следуй за Мной, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.

— Евангелие от Матфея 8:22

Каждый умерший представляет собой загадку, бросаемую нам в лицо вечностью.

— Ханс Кристиан Андерсен

так довольно спички, чтобы разжечь плиту,

так стенные часы, сердцебиенью вторя,

остановившись по эту, продолжают идти по ту

сторону моря.

— И. Бродский

♪ Обними Кита — Мой маяк

Я не святая. Никогда ею не была.

Святые поднимаются на Небо и молят Господа за всех живущих на земле. Я же спускалась на Глубины и просила за тех, кто ушёл во тьму. Примеряла чужие грехи, как воскресные туфли, и шагала в них по мёртвым тропам. Искала потерянное и потеряла найденное.

Столько раз спотыкалась на пути — не счесть. Столько огней зажигала для других, столько надежд гасила для себя.

Никогда не была образцом смирения и благочестия; я знала стыд и зависть, удушливый страх и чувство вины. Одиночество, боль от которого не сравнится ни с чем.

И всё-таки я здесь: рассказываю вам сказку о Старой Дании. О войне и чудовищах. О чуде.

Меня зовут Элла Хансен.

Если хотите узнать, чем я стала — дождитесь рассвета.

ПЕСНИ МОРЯ. Ярне

Дорогая Элли!

Я так хотел, чтобы ты…

Нет, прости, не с этого стоило начать.

«И порой поднимаются мысли,

Но словам так сложно родиться…» [1]

Помнишь строки Винтера [2]? Однажды я читал «Грозу» в парке и сбился на середине. Начал говорить какие-то глупости о сходстве с Байроном, а ты слушала и молчала. Глядела так прямо в ожидании, пока я выпутаюсь из «словесных тенёт», а потом сказала: «Ты ведь сам придумал концовку».

Я никогда не мог тебя обмануть. Даже на бумаге ты почувствуешь фальшь, поэтому расскажу как есть, без прикрас (разве что самую каплю, чтобы ты не заскучала).

Сегодня море стонет на сотню разных голосов. Буря разошлась у острова Фанё, в двух милях к востоку. Мы лежим тихо с прошлой пятницы: ждём приказа из оперативного штаба. Лейтенант Форсберг говорит, по требованию немцев наши заминировали ещё один пролив. Несколько рыболовных судов потеряли за месяц. Зима будет долгой.

Надеюсь, в городе теплее, чем здесь. Там ветер спотыкается о стены и не выжигает слёзы по утрам, а в море, где кругом вода, он будет выть и хлестать, пока душу не вытрясет.

В детстве я боялся засыпать под всполохи молний — ещё до нашей встречи. Мне казалось, варселы [3] выходят на берег: грозовое море выплёвывает их, как вишнёвые косточки, и они разбредаются по улицам; ищут побратимов в смерти, чтобы увести с собой на дно. Я так живо представлял их истлевшие мундиры с покрытыми плесенью медными пуговицами, худые сапоги, в которых хлюпала вода, и свирепые оскалы черепов, что ворочался в постели, пока не стихал гром... Занятно вспоминать фантазии семилетнего мальчишки.

Вот дьявол! Разлил чернила.

Прости за это пятно, испортил всю строку, а запасного листа нет. Завтра выпрошу у старшины. И грифельный карандаш заодно — для удобства.

Иногда в затишье я делаю наброски. Один из последних положу в конверт: напиши, что думаешь. Ты всегда видела во мне больше, чем было на самом деле. Думала, станешь невестой поэта, когда вырастешь. Или художника. У момо [4] Рике рот округлялся от этих слов и глаза лезли на лоб, как сейчас помню. Славные детские мечты. Где они теперь, Элли?

Остались в буквах. В дремучих снах друг у друга поселились — до весны. Да и сны те страшные, про такие не станешь рассказывать. В них больше ветра и воды, чем тебя. Но иногда загораются свечи — числом четыре, как на рождественских венках. Поставь одну вместо меня, когда будешь поминать момо.

Я скучаю, Элла-из-страны-за-морем.

Эллинор Хансен.

Мне всегда хотелось назвать тебя Эллидой [5] — «быстроходным кораблём». Или, скорее, лодочкой, которая бежит по волнам. Легко и бесстрашно.

Если следующее письмо не поспеет к Рождеству, знай: у меня всё хорошо. Потому что где-то за проливами ты греешь пальцы о жестяную кружку и читаешь эти строки. Бедняга Клаус наверняка рядом: заглядывает через плечо, поправляя на затылке жуткую шапку, которая норовит сползти на брови. Признайся, ты бежала к нему через мост, чтобы застать у конторы. Вырывала из рук конверты, искала нарисованный якорь.

Нет? Всё было совсем не так и ты не улыбнулась? Ни на мгновение? Что же…

До встречи во снах, Эллинор Хансен. Счастливых праздников!

Не забывай о нашем уговоре.

Post Scriptum: На чердаке, под третьей дощечкой от двери, тебя ждёт небольшой сюрприз. Ты же не думала, что останешься без подарка?

Твой оглушённый морем,

Ярне

[1] Отрывок из стихотворения “Гроза ночью” (Tordenveiret om Natten, 1835) в авторском переводе.

[2] Кристиан Винтер (1796-1876) — датский поэт-романтик.

[3] Стрэндварселы (береговые варселы) — неупокоенные души моряков, погибших во время кораблекрушения, чьи тела не были найдены и похоронены по христианским обычаям.

[4] От дат. mormor — ласковое обращение к бабушке со стороны матери.

[5] От древнескандинавского имени Elliði.

СПИЧКА ПЕРВАЯ. Элла

Видится человеку путь его прямым,

а в конце окажется он дорогой к смерти.

— Притчи 14:12

На белых стенах собора и в перекрестьях сводов гнездились тени. В витражных стёклах отражалось пламя свечей. Огоньки покачивались на боковых алтарях и массивных люстрах, что спускались с потолка на крепких цепях. Звенья поскрипывали время от времени — плечи вздрагивали. Я сбивалась и начинала молитву заново:

— Господи, помоги мне справиться с дурными мыслями и найти покой… Во мне мрак, но там, где Ты — свет. Я одинока, но Ты не оставишь меня…

Я опустила ладонь на грудь и коснулась пальцами медальона, который заменял нательный крест и служил символом веры.

— Я малодушна, но там, где Ты — мир, — прошептала одними губами. — Во мне горечь, но у Тебя — терпение. Я не ведаю Твоих путей, но Ты знаешь верный путь для меня. Славлю Тебя, Господи, и благодарю за этот новый день.

Коснувшись губами кулона, я спрятала его под воротник платья, подальше от посторонних глаз.

— Аминь.

Малая свеча почти догорела. Я зажгла от неё вторую и прочитала молитву об усопших. Не проходило и дня без воспоминаний о бабушке. Иногда они накатывали волной прилива прямо здесь, в церкви Спасителя, стоило мне коснуться спинки деревянной скамьи — десятой по счёту в левом ряду, там, где незримая тень Ульрики Йонссен останется навсегда. Но гораздо чаще — в ночной тишине, когда я сбрасывала домашние туфли и забиралась под одеяло, думая о том, как бабушка приходила проведать меня перед сном. Неважно, сколько лет мне было: семь или семнадцать. Менялись только истории — волшебные сказки превращались в правду, — но тепло ладоней и запах яблочного пирога оставались прежними.

«Падает звезда — значит, чья-то душа идёт к Богу», — говорила момо Рике в ясные летние вечера, когда мы сидели на крыльце и подолгу смотрели в небо. В детстве мне казалось, что нет ничего прекраснее росчерков над морем, а теперь… Лучше бы звёзды не падали вовсе.

Я выпрямила спину и зашагала по проходу, мимо скамей и статуй семнадцатого века. Взгляд невольно потянулся к орга́ну: он покоился на спинах двух лепных слонов и занимал добрую половину стены над арочной дверью. Исполинский инструмент был ровесником самой церкви, построенной при короле Кристиане Пятом: дважды в месяц здесь давали концерты.

Я любила музыку. Тот мир-внутри, который она дарила.

Сейчас же воздух был залит восковой тишиной. Стены хранили эхо колокольного звона, а двери — тепло рук королей и бедняков. Пространство нефа дышало стариной: от гранитного фундамента до пилястр из красного кирпича. Настоящий Templum Salvatoris [6], как говорил пресвитер Якобсен, вещая с кафедры по воскресеньям — неизменно бодрый и деятельный, хоть и похожий на худого богомола в своём чёрном облачении с воротником-бабочкой [7]. Он ведал тайны этого места: мог рассказать о каждой трещине в купели, каждом барельефе или лепестке позолоты на шпиле. Уверял, что храм был построен согласно воле Всевышнего: замысел королевского архитектора Ламберта ван Хейвена содержал в себе идеальную форму. Божественный порядок.

Не считая, видимо, лестницы, что опоясывала колокольню: та принадлежала Дьяволу.

Я бросила взгляд на алтарь. Вместо обычного распятия он изображал сцену в Гефсиманском саду: прекрасную и неотвратимую. Мне отчётливо виделся страх в фигуре Спасителя с молитвенно сложенными руками.

«Да минует Меня чаша сия…»

Но посланник уже спускался с неба, держа в руке золотой кубок.

«…впрочем не как Я хочу, но как Ты» [8].

Бабушка говорила, смотреть нужно не туда.

«Гляди на второго ангела. Того, что позади Христа. Того, кто хранит и утешает в самый страшный час, обнимая крыльями».

Если бы она была здесь!..

Я размашисто перекрестилась и поправила вязаную шаль. Застегнула пальто на все пуговицы, готовясь выйти под своды колючего декабрьского неба. Никто не обратил на меня внимания. В столь ранний час церковь была пуста: только три послушницы в одинаковых белых подрясниках сидели в первом ряду, склонив головы, похожие на скорбных плакальщиц. Три архангела и один пророк взирали на них безмятежно с алтарной преграды.

Когда стрелка на «лунном» циферблате описала круг, ударил колокол: раз, второй, третий… Одна из девушек вдруг обернулась и, посмотрев мне в глаза, подмигнула. Лукаво и понимающе, будто знала какую-то тайну.

Я растерялась. Хотела ответить улыбкой, но послушница вернулась к молитве. Наверное, обозналась — перепутала с кем-то.

Пожав плечами, я потянула на себя тяжёлую створку и сбежала с крыльца. Выдохнула облачко пара в зимние сумерки.

Вдохнула небо.

Мимо смёрзшихся домов и слезящихся окон заспешила к почтовой конторе.

У перекрёстка, где кончалась улица Святой Анны, я обернулась. Шпиль с витой лестницей, опоясывающей башню четыре раза, тянулся к небу. С ним была связана легенда, которую дети, узнав от старших, передавали друг другу полушёпотом.

Ярне отчаянно прятал улыбку, когда я слушала впервые — с открытым ртом. Мне было десять, ему — на год больше; мы только познакомились. Я не знала ничего страшнее бабушкиных сказок, а он любил историю о дураке-архитекторе, который слишком поздно понял, что ступени идут не так, как задумано — противосолонь [9], — и бросился с башни вниз. Финал, достойный средневековой трагедии.