Охота на мышей

Глава 1. «Цепи»

Сознание тонуло в расплавленном свинце, что заливал мою главу. В висках отбивала дробь кровь, а в груди пылал огонь, будто легкие испили до дна чашу с гарью и пеплом. Тело, будто ватой набитое, не повиновалось, а веки, подрагивая, вторили далеким голосам, что прорезали тьму:

— …Вообрази, какая награда за сию диковинную птаху ляжет в наши руки?

Глубокий, медовый смех, что обволакивал всё нутро мое, прокатился по округе:

— Сия дичь сама шла в сети, будто юная дева на первый бал. Но не смиренной оказалась.

Разум мой метался меж волн забвения — то отступая, то накатывая вновь, словно прилив спешил унести меня в свои пучины. Мысли, что кружились вихрем, были призрачны и туманны. Стоило ухватиться за одну, как она растворялась, словно дым от погасшей свечи.

— Из всех трофеев, кои мы добывали, сей — венец удачи. Сам король щедро озолотит персты тех, кто возложит её к его стопам.

И вновь смех, густой как смола, что удерживал меня на грани меж бытием и забвением. Голоса — то ли в покоях, то ли за их стенами — были единственным якорем, что не давал мне кануть в небытие.

Что со мной приключилось? Где пребываю я ныне?.. И где была прежде?.. И есть ли я вообще, или же сие — лишь тень былого?..

Веки пронзала острая боль, будто под них насыпали мелкого стекла и песка. Они отзывались дрожью на каждый звук, но всё же не могли повиноваться моей воле.

Сия борьба была тщетной. Она истощала моё бренное естество, и сознание угасало, подобно свече.

И не оставалось у меня иного выбора, как лишь нырнуть в объятия Морфея — в беспробудную и тёмную пучину.

***

— …гонец почтил нас визитом и принёс весть: сам Король, в великой милости своей, соизволил прислать повозку для перевозки нашей диковинной дичи.

Горло сжал горький ком, что я и не пыталась проглотить. Последние силы покидали меня, но их хватило, дабы вновь вынырнуть из пучины беспамятства.

— Ужели его величество не соблаговолил прислать золочёную карету? — раздался насмешливый голос, полный ядовитого сарказма. — А я-то полагал, все дворцовые подлецы рассекают исключительно на приличных телегах.

Жуткий мужской гомон, подобный лаю своры псов, отдался эхом в слабом разуме моём. И будто луч света в кромешной тьме, он вырвал из небытия обрывки памяти — утраченной и растоптанной.

«— Ни за все злата! Ни за все самоцветы короны! Вы не посмеете увести дитя моё! — глас матери был подобен скрежету стали.

Всё вокруг поглотил хаос. Грохот, звон бьющегося стекла, скрежет падающей мебели и тяжкие удары, что отдавались гулом в ушах. Воздух вспорол отвратительный, влажный хруст, а следом по дубовым половицам растеклось густое алое масло...

— Умоляю! — мой собственный крик пронзил воздух, острый и надрывный. — Смилуйтесь! Вы погубили матушку мою, ни в чём неповинную!

Чьи-то грубые руки вцепились в меня, холодное железо браслетов сомкнулось на запястьях с безжалостным лязгом.

— Успокойтесь, леди. Вам не уготована участь вашей родительницы. Его Величество желает видеть вас живой… что, признаться, куда как сложнее.»

И вот, воспоминание, острое как клинок, отпустило меня. Я вновь рухнула в объятия беспамятства, в сырую и затхлую тьму комнаты, пахнущую сыростью и страхом.

***

Всё моё естество сотрясала предательская дрожь, а мышцы ныли от долгого плена и напряжения. Возжелала я коснуться чела, унять зуд воспалённых век, но руки, скованные стальными кандалами, не вняли мольбам. Леденящая сталь браслетов впивалась в запястья, оставляя на коже алые росы.

Собрав волю в кулак, я с трудом разлепила веки. Мрак вокруг был рассечен лишь подрагивающими языками пламени свечей, что отбрасывали на стены пляшущие тени, медленно складывающиеся в очертания моей темницы.

Взору моему предстали сырые каменные стены, лишённые окон и надежды; мрачные очертания стального ложа, более похожего на орудие пыток; тяжелые цепи, вгрызающиеся в щиколотки; и… фигура. Та, что вальяжно возлежала в кресле по ту сторону покоев, будто наблюдала за представлением в королевском театре.

Перед очами моими плясали огненные круги, а взор застилала молочная пелена. Я отчаянно тряхнула головой, дабы прогнать накатывающую дремоту — и тут же острая боль, будто раскалённое железо, пронзила виски, а в ушах зазвенел набат, глухой и назойливый, словно удары молота по наковальне.

Моё жалкое движение не осталось незамеченным. То чудище, что до сего мгновения не удостаивало меня взором, медленно, с театральной неспешностью, потянулось и возвысилось во весь свой немалый рост. И взгляд его, тяжелый и оценивающий, упал на меня.

Сие творение лишь носит личину человека. Под ней же скрывается чудовище, что взирает на мои муки с холодным, почти довольным любопытством.

— Тебе стоит еще немного поспать, мышка. — пронеслось по комнате. Голос был низким, бархатным, сладким, как падевый мёд. Таким мог бы обладать придворный поэт или искуситель из старинной притчи. — Посланцы короны вот-вот явятся, и являть им сие жалкое зрелище… негоже.

Каким бы чарующим ни был сей глас, я ведала правду: смотрю на волка, что примерил человеческий облик. Стоит лишь коснуться сей маски — и она сползёт, обнажив гниющую суть.