Охота на Оксану. Наследство с обременением

Глава 1

Звук в моем кабинете — это тишина.

Не обычная, а дорогая, созданная тройными стеклопакетами и лучшей звукоизоляцией, которую можно купить за деньги.

За окном на шестьдесят пятом этаже суетится Москва, но здесь, в моем офисе, всё под абсолютным контролем. Контроль — это всё.

— Игорь Борисович, — голос моего ассистента почтительно просачивается через динамик селектора. — Матвей Захарович на линии. Нотариус вашего покойного дяди.

Раздраженно морщусь.

Последний раз я видел дядю лет пятнадцать назад. Старик с безумным блеском в глазах, постоянно говорящий о каких-то книгах и вечных ценностях. То есть о том, что не имеет рыночной стоимости.

Его смерть пару недель назад стала для меня не трагедией, а мелкой бюрократической помехой.

— У меня через десять минут совет директоров. У зама есть доверенность на все. Пусть решает.

— Он настаивает на личном разговоре. Говорит, в завещании есть особый пункт.

Особый пункт. Звучит как проблема. А проблемы я не люблю. Проблемы отнимают время, а время — единственный невосполнимый ресурс.

— Ладно. Пять минут. Соединяй.

Я откидываюсь в кресле из белой кожи. Его холодная гладкость успокаивает. На линии раздается старческое покашливание.

— Игорь Борисович, добрый день.

— У меня мало времени. Суть.

— Суть в том, что ваш дядя, Всеволод Аркадьевич, оставил вам в наследство все свое имущество. А именно: дом и участок в поселке Кратово.

— Прекрасно. Слава подготовит документы для немедленной продажи. Пришлите ему все необходимое.

— Боюсь, с немедленной продажей возникнет затруднение, — в голосе нотариуса появляется вкрадчивая, почти ехидная нотка. — Видите ли, есть условие. Обременение.

Я стискиваю зубы.

Обременение.

Ненавижу это слово.

— Какое еще обременение?

— Дом переходит в вашу полную собственность. Однако вы обязаны предоставить право пожизненного проживания в гостевом флигеле Райской Оксане Викторовне. С сохранением доступа ко всему участку.

Какая-то Райская еще. Я роюсь в памяти. Фамилия не говорит мне ровным счетом ничего.

— Это еще кто? Прислуга?

— Оксана Викторовна была… компаньонкой и сиделкой вашего дяди в последние годы. Он был к ней очень привязан.

— Купите ей квартиру. Однушку в Бирюлево. Вычтите из суммы продажи участка. Проблема решена.

— Не решена, Игорь Борисович. В завещании четко прописано: «пожизненное проживание именно в этом доме». При несоблюдении условия все имущество переходит фонду защиты диких животных.

Я молчу, чувствуя, как по венам начинает разливаться холодная ярость. Старый маразматик. Даже после смерти умудрился создать проблему. Фонд защиты диких животных? Это даже не смешно.

— Я понял. Спасибо. — Бросаю трубку, не дожидаясь ответа. — Слава! — Зам материализуется в дверях так быстро, будто ждал за дверью в низком старте. — Отменяй совет директоров, готовь машину. Едем в Кратово. Разберемся с «обременением» на месте.

Дорога в моем «Maybach» — это продолжение кабинета. Кожа, дерево, идеальная тишина. Но сегодня она меня не успокаивает.

Мысль о том, что какой-то посторонний человек — точнее, какая-то сиделка — диктует мне условия… вбивается в мозг раскаленным гвоздем!

Я привык покупать людей, увольнять людей, судиться с людьми. Но я никогда не позволял им становиться проблемой.

Поселок выглядит так, будто застрял где-то в девяностых. Асфальт сменяется грунтовкой. Мой идеально чистый автомобиль пачкается. Наконец навигатор объявляет, что мы на месте.

За забором из проржавевшей сетки-рабицы стоит то, что когда-то было домом. Теперь это просто деревянный скелет, обросший диким виноградом. Покосившиеся крыльцо, облупившаяся краска. Запах сырости и гниющих листьев пробивается даже сквозь фильтры климат-контроля.

Актив, который не стоит даже потраченного на него бензина.

Я выхожу из машины, чувствуя, как мои ботинки ручной работы за пять тысяч евро вязнут в мокрой земле.

На крыльце флигеля — постройки еще более жалкой, чем основной дом — появляется женская фигура.

Я ожидаю увидеть кого угодно: согбенную старушку, полную тетку в застиранном халате, девицу ушлого вида, решившую «присесть на хвост» одинокому старику. Но та, что стоит передо мной, не вписывается ни в одну из категорий.

Она молода. Может, двадцать пять, может, чуть больше. Высокая, стройная, в простом сером платье, которое сидит на ней безупречно. Светлые волосы собраны в простой пучок. Ни грамма косметики. Но самое главное — ее лицо. Спокойное. И глаза. Большие, серые, как зимнее небо. В них нет ни страха, ни заискивания, ни любопытства. Только вежливое отстраненное спокойствие.

Она смотрит прямо на меня, и я впервые за много лет чувствую себя… оцененным. Не как всемогущий Волков, а просто как незнакомый мужчина, вторгшийся на ее территорию.

— Игорь Борисович? — Ее голос тихий, но ровный. Без тени подобострастия.

— Он самый, — бросаю я, подходя ближе.

От нее пахнет чем-то простым и чистым. Яблоками и свежевыстиранным бельем.

— Проходите, пожалуйста. Я ждала вас.

Она отступает в сторону, пропуская меня в дом. И я понимаю, что моя быстрая кавалерийская атака с предложением денег, от которых невозможно отказаться, может оказаться сложнее, чем я думал. Эта женщина — не из тех, кого можно купить. И от этого она уже бесит меня еще больше.

Глава 2

Дом внутри оказывается еще хуже, чем снаружи. Воздух густой, пахнет пылью, старыми книгами и чем-то неуловимо кислым — запахом старости и забвения.

Иду по скрипучим половицам, и мой внутренний калькулятор с отвращением подсчитывает убытки. Снести. Однозначно снести все под ноль и засыпать хлоркой.

— Чай? Кофе? — раздается за спиной тихий голос.

— Я здесь по делу, — резко оборачиваюсь.

Девушка стоит в дверном проеме, сложив руки. Ее спокойствие действует на меня, как на быка красная тряпка.

— Райская Оксана Викторовна, верно?

— Да, — слегка кивает она.

— Оксана Викторовна, я ценю свое время и надеюсь, что вы цените свое. Я не собираюсь держать этот… — я обвожу рукой потрескавшиеся стены, — …музей. Я намерен снести его и продать землю.

Жду реакции. Слезы, крики, мольбы. Вместо этого она просто смотрит на меня своими прозрачными глазами.

— Я знаю. Матвей Захарович предупредил меня об этом.

— Прекрасно. Значит, мы сэкономим время. Я готов предложить вам компенсацию. Скажем, пять миллионов рублей. Наличными, сегодня. Вы покупаете себе квартиру и съезжаете. Все довольны.

Достаю из внутреннего кармана пиджака телефон, готовый отдать распоряжение Славе.

Оксана молчит. Пауза затягивается, и в этой тишине я впервые слышу, как громко тикают старые часы-ходики на стене.

— Спасибо, Игорь Борисович, — наконец произносит она. Голос все такой же ровный. — Это очень щедрое предложение. Но я не могу его принять.

Замираю с телефоном в руке.

— Что, простите?

— Я не могу принять ваши деньги. И не могу съехать.

Кровь медленно начинает стучать в висках.

— Вам мало? Шесть миллионов. Это мое последнее предложение. За эти деньги вы купите приличную однушку в пределах МКАДа.

— Дело не в деньгах. — Она смотрит куда-то мимо меня. На старый, вытертый портрет дяди на стене. — Я дала слово Всеволоду Аркадьевичу. Что буду здесь. Буду присматривать за его садом.

Выглядываю в окно. Заросли бурьяна и несколько чахлых яблонь.

— Вы издеваетесь? — Мой голос становится ледяным. — Вы хотите сказать, что отказываетесь от шести миллионов из-за пары мертвых кустов и слова, данного маразматику?

Ее лицо на секунду каменеет, но голос остается прежним.

— Я прошу вас не говорить так о нем. Он был очень хорошим человеком. И я держу свои обещания.

Убираю телефон. План «А» провалился. Что ж, переходим к плану «Б».

— Хорошо. Я вас понял. Вы хотите остаться. Отлично. Оставайтесь. — Разворачиваюсь и иду к выходу. — Только учтите, Райская. Я начну здесь строительство. Шум, грязь, рабочие. Я снесу этот дом по бревнышку. Я перекопаю ваш драгоценный сад. Я сделаю вашу жизнь здесь настолько невыносимой, что вы сами прибежите ко мне.

Останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь, чтобы насладиться эффектом. Она стоит на том же месте. Неподвижная, прямая, гордая, в своем сером платье.

— Вы можете делать все, что считаете нужным, Игорь Борисович, — тихо говорит она. — Мой ответ не изменится.

Выхожу на улицу и вдыхаю влажный воздух, чувствуя привкус поражения. Это немыслимо. Меня только что победила нищая девчонка с принципами.

Сажусь в машину и набираю Славу.

— Слава. Мне нужна самая шумная и наглая строительная бригада, какую только можно найти. Чтобы работали круглосуточно. И тяжелая техника. Экскаваторы, бульдозеры. Завтра утром они должны быть здесь. Начинаем расчистку территории.

— Прямо с дома, Игорь Борисович?

— Нет. — Смотрю на окна флигеля, за которыми она осталась. — Начните с сада. Перекопайте все. Особенно тщательно — возле окон флигеля.

Глава 3

Проходит три дня, которые я провожу в состоянии глухого, скрежещущего раздражения. Слава докладывает мне обстановку дважды в день, и каждый его отчет — как соль на рану.

— Бригада на месте, Игорь Борисович. Начали корчевать старые деревья. Шум стоит невообразимый.

— Реакция «объекта»?

— Никакой. Утром вышла на крыльцо, полила цветы в горшках. Сейчас сидит на веранде с книгой.

Стискиваю в кулаке ручку Parker до хруста. Сидит с книгой! Рев бульдозера ее, видите ли, не смущает.

На следующий день отчет еще более абсурден.

— Игорь Борисович, она… готовит. У нас вся площадка пропахла пирогами с яблоками. Она вынесла рабочим угощение.

— Что?! — почти кричу в телефон.

— Ну да. Они сначала опешили, а потом взяли. Говорят, вкусно.

Бросаю трубку. Это уже не просто сопротивление. Это издевательство. Она превращает мою карательную операцию в пикник на обочине.

На пятый день я не выдерживаю. Отменяю встречу с японскими инвесторами и снова мчусь в Кратово. Мне нужно увидеть ее сломленной. Увидеть страх и отчаяние в этих ее спокойных серых глазах.

Картина, которая предстает передо мной, превосходит все ожидания. Участок напоминает поле после бомбежки. Горы выкорчеванных корней, колеи от тяжелой техники, пыль стоит столбом. Рев дизельного двигателя оглушает. Мои «варвары» работают на славу.

И посреди этого хаоса — она.

Она стоит возле клумбы с розами — видимо, единственное, что рабочие еще не успели уничтожить. На ней все то же простое платье, голова повязана платком. В руках лейка. И она совершенно спокойно, методично поливает цветы, будто вокруг не ревет апокалипсис, а поют райские птицы.

Выхожу из машины и иду к ней. Она замечает меня, выпрямляется.

— Добрый день, Игорь Борисович.

— Я надеюсь, вам тут комфортно, — выплевываю я, перекрикивая шум.

— Вполне, спасибо. Немного пыльно, но я привыкла. — Она указывает на свои розы. — Я только попросила ваших ребят не трогать эту клумбу. Это любимые розы Всеволода Аркадьевича.

Она говорит о покойнике и его цветах с такой тихой уверенностью, будто это может меня остановить.

И в этот момент происходит то, чего я не мог предвидеть: из-под гусениц бульдозера, который как раз сдает назад, вылетает грязный тощий щенок. Он трясется от страха и пронзительно визжит. Водитель его не видит.

— Стой! — кричу я, сам не понимая почему.

Но Оксана реагирует быстрее. Она бросает лейку и, не раздумывая ни секунды, кидается к щенку. Подхватывает его на руки за мгновение до того, как его могло раздавить. Прижимает к себе, что-то шепчет, успокаивая дрожащий комок.

Бульдозер замирает. Рабочие смотрят на нее. На несколько секунд на площадке воцаряется почти полная тишина, нарушаемая лишь испуганным скулежом.

Оксана поднимает на меня глаза. И в них я впервые вижу не только спокойствие. Там проскальзывает упрек. Холодный, ясный, как лед, за то, что я сотворил с ее тихим миром.

И тут я чувствую… укол. Неприятный острый укол где-то в области груди. Смутное, почти забытое чувство, похожее на стыд. Я злюсь на себя. На нее. На этого паршивого щенка.

— Уберите собаку! — рявкаю я на рабочих. — И продолжайте работать!

Резко разворачиваюсь и иду к машине. Не оборачиваюсь, но спиной чувствую ее взгляд.

Уже когда отъезжая, бросаю взгляд в зеркало заднего вида. Она стоит на том же месте, прижимая к себе щенка, и смотрит мне вслед.

Глава 4

Оксана

Тишина — это роскошь, которую я научилась ценить. После многих лет в больничных коридорах, где тишина всегда была тревожной, предвещающей плохие новости, здесь, в старом доме дяди Севы, она была другой. Живой. Наполненной скрипом старых половиц, шелестом листьев за окном, мурлыканьем кота Тимофея.

Теперь этой тишины нет.

С самого утра дом дрожит от рева моторов. Я сижу на веранде, пытаясь читать, но строчки расплываются перед глазами. Книга — мой обычный щит от мира — сегодня бессильна. Запах дизельного выхлопа смешивается с ароматом моих роз, и от этого диссонанса на глаза наворачиваются слезы.

Я знала, что он это сделает. Игорь Волков. Когда я смотрела на него в тот, первый, день, то видела не просто богатого и властного мужчину, а человека, привыкшего ломать. Людей, обстоятельства, чужие жизни.

Его глаза — холодные, как полированная сталь — не обещали ничего хорошего. Он похож на хищника, для которого весь мир — охотничьи угодья. Но я дала слово дяде Севе. И мое слово — единственное настоящее богатство, которое у меня есть.

Рабочие, которых прислал Волков, поначалу смотрели на меня с настороженным любопытством. Грубые громкие мужчины. Я просто вышла к ним утром с подносом, на котором стоял большой термос с травяным чаем и тарелка еще теплых яблочных оладий.

— Доброе утро, — сказала я так спокойно, как только могла. — Работа у вас тяжелая. Подкрепитесь, пожалуйста.

Их бригадир, хмурый мужчина с обветренным лицом, недоверчиво посмотрел на меня, потом на оладьи. На мгновение в его глазах промелькнуло что-то похожее на смущение. Он взял один, потом другой. Остальные последовали его примеру. Они ели молча, стараясь не смотреть на меня. Они — всего лишь инструменты в руках Волкова. Злиться на них бессмысленно.

Моя война — не с ними. Моя война — с ним. И я буду вести ее по-своему. Не криками и угрозами, а тишиной, вежливостью и оладьями. Я покажу ему, что есть вещи, которые нельзя уничтожить бульдозером.

Ночь приносит передышку. Моторы смолкают, рабочие уезжают, и на руины сада опускается хрупкая звенящая тишина. Я сижу в старом кресле дяди Севы. В доме холодно. Ночью были заморозки, и старая система отопления во флигеле окончательно сдалась. Потуже кутаюсь в плед, но холод пробирает до костей.

Наверняка в московском пентхаусе Волкова сейчас тепло и уютно. Игорь, должно быть, сидит в своем дорогом кресле и считает прибыль, пока я здесь замерзаю. На губах появляется горькая усмешка. Интересно, он специально велел рабочим повредить трубу отопления или это просто случайность? Зная его, ставлю на первое.

Встаю и иду в кухню, чтобы включить чайник. Мой единственный оставшийся друг — щенок Чудо — просыпается и семенит за мной на своих неуверенных лапках. Наливаю ему в блюдце теплого молока. Смотрю, как он жадно лакает, и на душе теплеет. Я не одна.

Неожиданно раздается стук в дверь. Резкий, властный, требовательный. Вздрагиваю. Кого могло принести в такой час? Сердце замирает от дурного предчувствия. Подхожу к двери и смотрю в глазок.

На крыльце стоит он. Игорь Волков.

В свете тусклой лампочки он выглядит иначе, чем днем. Без своего дорогого пальто, в простом черном свитере. Волосы растрепаны ветром. В одной руке он держит охапку дров, в другой — большой клетчатый плед, который выглядит в его руках совершенно чужеродно.

Я не двигаюсь, просто смотрю на него, пытаясь понять причину этого ночного визита. Он что, приехал лично убедиться, что я замерзла?

Он стучит снова, на этот раз нетерпеливее.

— Райская, я знаю, что вы там. Откройте.

Медленно поворачиваю ключ в замке. Открываю дверь ровно настолько, чтобы можно было говорить. Холодный ночной воздух врывается в дом.

— Что вам нужно, Игорь Борисович?

Он смотрит на меня, потом переводит взгляд на мои руки, которыми я обхватила себя, чтобы согреться. В его взгляде проскальзывает что-то странное. Что-то, чего я раньше не видела.

— Замерзли? — спрашивает вместо ответа.

— Немного

Я не собираюсь ему жаловаться.

— Возьмите, — протягивает мне плед и дрова.

Я смотрю на его руки, потом на его лицо.

— Зачем?

— Затем, что я не хочу, чтобы вы замерзли насмерть на моей территории. Это создаст мне лишние юридические проблемы, — бросает он своим обычным ледяным тоном.

Но я почему-то ему не верю. В его глазах нет холода. В них растерянность.

Молча беру у него плед. Он мягкий и теплый, пахнет чем-то дорогим и, едва уловимо, его парфюмом. Беру поленья.

— Спасибо.

— У вас есть камин?

— В большом доме. Здесь только старая печка. Я справлюсь.

Волков кивает, сунув руки в карманы. Кажется, он не знает, что делать дальше. Эта ситуация явно выходит за рамки его привычных сценариев.

— Щенок как? — вдруг спрашивает он, глядя себе под ноги.

— Спит. Я назвала его Чудом.

— Подходящее имя, — бормочет.

Мы стоим в неловком молчании. Впервые между нами нет войны. Есть только холодная ночь, два человека на пороге старого дома и невысказанные слова.

— Что ж, спокойной ночи, Райская. — Волков разворачивается, чтобы уйти.

— Игорь Борисович, — окликаю я его. Он останавливается, но не оборачивается. — Спасибо. За дрова.

Он ничего не отвечает, просто идет к своей машине, растворяясь в темноте.

Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце колотится так сильно, что отдает в ушах. Смотрю на дрова и плед в своих руках. Это не было похоже на жалость. И не было похоже на расчет.

Это было похоже на… человеческий поступок. Первый, который я увидела с его стороны. И это пугает меня гораздо больше, чем его бульдозеры. Потому что с врагом я знаю как бороться. А что делать с человеком — нет.

Глава 5

Утро встречает меня теплом. Я растопила печь, и по флигелю разлился уютный живой жар. Чудо весело гоняется за солнечным зайчиком, а я пью кофе и смотрю в окно. Рабочие еще не приехали. Возможно, ночной визит хозяина внес коррективы в их график.

Решаюсь на вылазку. Мне нужно попасть в большой дом. Там, в библиотеке дяди Севы, остались книги, которые я не успела перенести. И там есть камин, который будет греть гораздо лучше моей маленькой печки.

Внутри большого дома царит холод и запустение. Мебель накрыта белыми чехлами, словно призраками. Я прохожу в библиотеку. Тысячи книг смотрят на меня с высоких, до самого потолка, полок. Это место было сердцем дома. Сердцем дяди Севы. И моим тоже.

Провожу рукой по корешкам, вдыхая ни с чем не сравнимый запах старой бумаги и кожаных переплетов. Я могу провести здесь вечность.

Разжигаю камин. Огонь весело пляшет, отбрасывая живые тени на книжные полки. Я беру с полки томик стихов Бродского — любимого поэта дяди — и устраиваюсь в глубоком кресле, закутавшись в подаренный Волковым плед. Чудо сворачивается у моих ног. На несколько часов забываю обо всем.

И не слышу, как входит Волков. Настолько погружена в чтение, что замечаю его, только когда он загораживает свет от пламени камина. Резко поднимаю голову.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает он.

— Читаю. И греюсь. Здесь теплее, чем во флигеле.

Он обводит взглядом комнату: огонь, меня в его кресле, укутанную в его плед, щенка у моих ног. Эта картина настолько домашняя, настолько… правильная, что, кажется, выбивает его из колеи.

— Это мой дом, Райская. Вы не имеете права здесь находиться.

— Формально, пока вы не вступили в права наследования, он ничей, — парирую я, сама удивляясь своей смелости. — А я просто присматриваю за имуществом. Не хочу, чтобы в ваше отсутствие случился пожар.

Он хмыкает и подходит ближе. Останавливается у камина, протягивает руки к огню.

— Бродский? — кивает на книгу в моих руках.

— Да.

— «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку», — цитирует он неожиданно. — Кажется, вы последовали его совету.

— Иногда комната — это единственное безопасное место.

— Безопасность — это иллюзия, — говорит он, глядя на огонь. — Всегда найдется тот, кто захочет вышибить твою дверь.

Мы молчим. Треск поленьев в камине кажется оглушительным.

— Почему вы это делаете, Игорь Борисович? — спрашиваю я, не выдержав. — Зачем вам этот клочок земли? У вас ведь и так все есть.

Он медленно поворачивает голову и смотрит мне прямо в глаза. В свете камина его взгляд кажется темнее, глубже.

— Потому что я не привык, чтобы мне что-то диктовали. Особенно мертвецы и нищие девчонки. Потому что все в этом мире должно иметь свою цену. А вы… вы бесценны, Райская. И это нарушает мировой порядок. Мой порядок.

Его слова обжигают сильнее, чем огонь. Я не знаю, что ответить. В его голосе звучит не только злость, но и что-то еще. Что-то похожее на отчаянное любопытство.

Он делает шаг ко мне. Наклоняется, опирается руками на подлокотники кресла. Я оказываюсь в ловушке. Его лицо совсем близко. Я чувствую запах его парфюма, смешанный с дымом.

— Но я узнаю вашу цену, — шепчет он, и его взгляд падает на мои губы. — Будьте уверены. Я ее найду.

Я не дышу. Я жду, что он меня поцелует. Часть меня хочет этого яростного неправильного поцелуя, который поставит точку в этой неопределенности. Но Игорь не двигается. Просто смотрит на меня, и в его глазах я вижу войну. Войну с обстоятельствами, с моими принципами. И, кажется, с самим собой.

Затем он резко отстраняется и уходит, не сказав больше ни слова.

Глава 6

Волков

Откидываюсь на прохладную спинку кожаного сиденья в сиденья «Maybach», и тишина в салоне, обычно приносящая покой, сегодня звенит, как натянутая струна. Она давит, выталкивая воздух из легких.

Я только что покинул ее территорию, ее мир, пропитанный запахом старых книг, горящих дров и ее необъяснимого упрямства. И этот запах, кажется, въелся в дорогой кашемир моего свитера, преследует меня, отравляет мой собственный воздух.

В голове, как заевшая пластинка, крутится одна и та же сцена: Райская в старом кресле, укутанная в мой плед. Мой! Плед, который я привез ей из неясного, постыдного импульса, теперь стал частью ее мира, частью этой идиллической, возмутительной картины.

Я чуть не поцеловал Райскую...

Эта мысль не просто проносится в голове, она взрывается осколками, царапая черепную коробку изнутри.

Я физически ощущаю ее фантомную близости — тепло, исходящее от ее кожи, едва уловимый аромат шампуня, вижу влажный блеск ее губ в свете камина. Мои пальцы до сих пор помнят жесткость подлокотников кресла, в которое я вцепился, чтобы не сделать чего-то непоправимого. Чего-то, что не вписывалось ни в один протокол, ни в одну стратегию.

«Это была тактика, — приказываю я себе. — Психологическое давление. Загнать в угол, дестабилизировать, заставить совершить ошибку».

Но ложь горчит на языке. Это не было тактикой. В тот момент, когда весь мир сузился до пространства между нашими лицами, не было ни адвоката Волкова, ни его войны за участок. Был только мужчина, который с иррациональным, первобытным любопытством хотел узнать, какая на вкус эта тихая непокорная женщина.

И это осознание бесит меня больше, чем все ее упрямство. Это была слабость. А я не позволяю себе слабостей.

Хватаю смартфон. Гудок.

— Слава!

— Да, Игорь Борисович, — мгновенно отзывается зам.

— Визуализации по Кратово. На главный экран. Немедленно.

На дисплее возникает картинка. Гладкая, вылизанная, идеальная. Стеклянный куб дома, который я сам утверждал, геометрически правильный газон, похожий на зеленый пластик, ряды одинаковых бездушных туй. Мой порядок. Мой контроль. Мир, где все предсказуемо и подчинено мне.

Раньше эта картинка вызвала бы у меня чувство глубокого удовлетворения. Чувство созидателя. Сейчас она кажется плоской, фальшивой, карикатурной.

Я смотрю на этот стерильный рендер и вместо него вижу Оксану, укутанную в плед, с книгой в руках и лохматым щенком у ног. Картину, которая не имеет никакой рыночной стоимости, но которая почему-то кажется… более настоящей.

— Бассейн, — цежу я сквозь зубы. — Детализация.

— Готово.

— Это что за цвет? Я просил ультрамарин. Глубокий, как океан в полночь. А это что за дешевая синька? Плебейский кобальт! Переделать все! Дизайнера — уволить к чертовой матери!

— Но, Игорь Борисович, — осторожно начинает Слава, — это тот самый оттенок, который вы лично утверждали вчера…

— Ты хочешь оспорить мое решение, Слава? — мой голос падает на несколько октав, становясь тихим и смертельно опасным.

— Никак нет, Игорь Борисович. Прошу прощения. Уже передаю распоряжение. Дизайнер будет уволен сегодня же.

Я отключаюсь и закрываю глаза. Легче не становится. Я сорвал злость на подчиненном, но источник раздражения сидит гораздо глубже. Он сидит во мне.

Вернувшись в свой пентхаус, наливаю себе двойную порцию виски. Лед глухо стучит о стенки бокала. За окном раскинулась беззвучная подчиненная мне Москва. Я ее хозяин. Я могу купить любого сотрудника, любую компанию, любую женщину.

Тогда почему я не могу справиться с одной-единственной упрямицей, у которой нет ничего, кроме слова, данного покойнику?

«Вы бесценны, Райская. И это нарушает мой порядок».

Нет. Я осушаю стакан одним глотком. Лед обжигает губы. Бесценных не бывает. Бывают те, чью цену ты еще не понял. И я ее пойму. Хватит игр в бульдозеры и психологические атаки. Время для скальпеля.

Я вскрою ее жизнь, препарирую ее прошлое и найду ту трещину, ту червоточину, на которую можно нажать. Я верну себе контроль. Любой, даже самой грязной ценой. Потому что альтернатива — признать, что она сильнее — для меня немыслима.

Глава 7

На следующие два дня я превращаю себя в машину. Не позволяю себе ни на секунду задуматься о Кратово. Погружаюсь в работу с яростью утопающего, хватающегося за соломинку. Провожу двенадцатичасовые переговоры с китайцами, заставляя их принять мои условия.

Уничтожаю в суде зарвавшегося конкурента, методично, пункт за пунктом, разбивая его защиту в пыль. Я снова Волков. Железный, бесчувственный и пугающе эффективный. Я зарабатываю за эти двое суток столько, что на эти деньги можно залатать все дырявые крыши в проклятом поселке.

Но это лишь фасад. Каждую ночь, когда стихают звонки и замирает город за панорамными окнами, Райская возвращается. Ее образ стоит перед глазами, отчетливый, как наваждение. Ее лицо в отблесках каминного огня. Ее спокойные серые глаза, в которых нет страха. Ее губы…

На третий день, ближе к вечеру, Слава кладет на мой стол тонкую, ничем не примечательную папку из бежевого картона. Без подписи.

Я знаю, что внутри. Результат работы моего лучшего частного детектива Берского. Человека, который умеет находить грязь даже под ногтями у святых.

Открываю папку с хищным предвкушением. Сейчас. Сейчас я получу то, что мне нужно. Компромат. Скрытые пороки, тайные долги, сомнительные связи. Рычаг.

Я начинаю читать. И с каждой строчкой мое хищное предвкушение сменяется сначала холодным недоумением, а затем — глухой неконтролируемой злостью, которая поднимается из глубины живота.

Ни-че-го.

Я перечитываю снова, медленнее, впиваясь взглядом в сухие строчки отчета. Отличница. Золотая медалистка. Красный диплом филфака МГУ. Ни одного привода в полицию. Ни одного административного штрафа. Ни одного серьезного романа, который бы выходил за рамки студенческих увлечений. Родители погибли в автокатастрофе. Ей было девятнадцать. В ту же секунду на ее плечи легло опекунство над тринадцатилетней сестрой.

Дальше сухой перечень ее работ: официантка в ночном кафе, ночной корректор в издательстве, уборщица в университетском корпусе. Три работы одновременно. Я смотрю на цифры ее тогдашнего дохода и не могу соотнести их с реальностью.

На эти деньги невозможно было жить, не то что растить подростка. Никаких кредитов. Никаких долгов. Скромная двухкомнатная квартира, доставшаяся от родителей, продана три года назад. Вырученные деньги до копейки ушли на оплату сложнейшей операции для сестры в немецкой клинике. Сейчас сестра здорова, замужем, живет в Калининграде.

Последние два года Оксана — компаньонка и сиделка моего дяди. В отчете есть выписка из его медицинской карты, которую мой человек достал, очевидно, незаконно: «...наблюдается значительное улучшение психоэмоционального состояния пациента, не связанное с медикаментозной терапией. Улучшение связывается с благоприятной домашней обстановкой и качественным эмпатичным уходом».

Отшвыриваю папку, как будто она обжигает мне пальцы.

Это не биография. Это житие мученицы. В нем нет ни одной зацепки или грязного пятна. Каждая строчка — это не компромат на нее, а обвинительное заключение мне.

Встаю и подхожу к бару. Руки слегка дрожат. Что я собирался делать? Шантажировать ее тем, что она спасла жизнь сестре, пожертвовав всем? Упрекнуть в том, что она была добра к одинокому старику? Это даже не абсурд. Это низость, на которую, кажется, даже я не способен!

Мой взгляд снова падает на папку. В самом конце, почти на последней странице, есть мелкая приписка от детектива, которую я пропустил. «Объект регулярно, раз в две недели, посещает ветеринарную клинику ”Добрый Доктор” в Люберцах.

Оплачивает лечение и стерилизацию бездомных животных из собственных, очевидно, скудных средств. На текущий момент имеет задолженность перед клиникой в размере семнадцати тысяч четырехсот пятидесяти рублей. По словам администратора, погашает мелкими частями, по тысяче, по полторы, когда появляются деньги».

Семнадцать тысяч.

Смешная, оскорбительно-жалкая сумма. Цена одного моего ужина в ресторане. И это — ее единственная уязвимость. Долг, который она накопила, спасая блохастых кошек и собак.

Я на секунду задумываюсь. Я мог бы использовать это. Позвонить в клинику, пригрозить судом от имени анонимного благотворителя. Заставить их требовать с нее деньги. Создать ей проблемы. Мелкие, пакостные, унизительные.

Но образ ее лица, испуганного и яростного, когда она прижимала к себе того щенка, стоит перед глазами.

Схватив телефон, я набираю номер.

— Слава.

— Слушаю, Игорь Борисович.

— Переведи двадцать тысяч рублей на счет ветеринарной клиники «Добрый Доктор» в Люберцах. Реквизиты я сейчас скину. Назначение платежа — «анонимное пожертвование». Закрой долг на имя Райской Оксаны Викторовны. И проследи, чтобы это осталось анонимным. Если кто-то узнает, что это я — уволю тебя и всю твою семью до седьмого колена. Ты меня понял?

— Так точно, Игорь Борисович.

— И, Слава…

— Да?

— Найди мне лучшую бригаду кровельщиков в Москве. Профессионалов, не пьющих, с собственным оборудованием. Чтобы были свободны на завтрашнее утро.

В трубке на несколько секунд повисает недоуменная тишина.

— Кровельщиков? У нас в офисе протечка?

— Нет, Слава. У нас протечка в Кратово.

Кладу трубку, сам до конца не понимая, что творю. Я отправился на охоту, чтобы найти слабость и нанести удар. А вместо этого гашу ее долги и собираюсь чинить ей крышу.

Кажется, эта женщина не просто нарушает мой порядок. Она разрушает меня изнутри, заставляя совершать поступки, которые я не могу объяснить даже самому себе.

Глава 8

На следующий день я еду в Кратово. Небо с самого утра затянуто тяжелыми свинцовыми тучами, и синоптики обещали грозу с ураганным ветром. Идеальный аккомпанемент для хаоса в моей голове. Кровельщики должны подъехать через час. Я еду раньше.

Официальная причина — оценить фронт работ, встретить бригаду. Но это ложь самому себе. Я еду, чтобы увидеть Оксану. Убедиться, что она… в порядке. Это последнее слово повисает в моем сознании, чужеродное и странное.

Когда я сворачиваю на проселочную дорогу, начинается дождь. Не просто дождь — настоящий ливень. Крупные капли барабанят по крыше и лобовому стеклу с яростью пулеметной очереди. Дворники едва справляются. И сквозь эту водяную стену я вижу Оксану…

Она стоит на старой рассохшейся деревянной стремянке, приставленной к покатой крыше флигеля. Стоит на предпоследней ступеньке, отчаянно пытаясь прибить кусок черного рубероида к тому месту, где прохудилась крыша.

На Оксане старая брезентовая куртка моего дяди, которая висит на ней бесформенным мешком. Ветер треплет ее светлые волосы, выбившиеся из-под наскоро повязанного платка. Дождь хлещет ей в лицо, стекает по щекам, но она, кажется, этого не замечает. Она выглядит одновременно жалкой, до смешного упрямой и невероятно, до безумия, смелой.

И то, что я чувствую в этот момент, — это не злорадство. Не удовлетворение от того, что ее наконец-то прижало к стенке. Я чувствую страх. Ледяной, первобытный, животный страх. Я смотрю, как ножки лестницы скользят по мокрой раскисшей траве, и представляю с ужасающей ясностью, как Оксана срывается вниз.

Вылетаю из машины, не заботясь ни о проливном дожде, ни о грязи, которая мгновенно забрызгивает мои ботинки.

— Райская! — кричу я, но мой голос тонет в реве ветра. — А ну слезай оттуда! Немедленно!

Она либо не слышит, либо демонстративно игнорирует. Неуклюже замахивается молотком, пытаясь попасть по гвоздю. И в этот момент особенно сильный порыв ветра бьет в лестницу. Она качается. Оксана вскрикивает, теряя равновесие, и инстинктивно хватается одной рукой за скользкий край крыши.

Все происходит за доли секунды, которые для меня растягиваются в вечность. Я не думаю. Мое тело действует само. Срываюсь с места, преодолевая расстояние до нее в три огромных прыжка, не замечая, как ноги вязнут в грязи. Я подлетаю к лестнице в тот самый момент, когда она начинает падать, и, не раздумывая, обхватываю Райскую за талию и сдергиваю вниз.

Оксана вскрикивает от неожиданности, обмякает в моих руках. Центр тяжести смещается, мы оба теряем равновесие и заваливаемся назад. Я падаю спиной в мокрую холодную грязь, но успеваю сгруппироваться так, чтобы Оксана упала на меня, прижимаю ее к себе, инстинктивно закрывая от удара.

Мы лежим на земле. Она — на мне. Ее тело легкое и теплое, ее одежда мокрая, ее волосы растрепаны и щекочут мою щеку. Я — под Райской. Насквозь промокший, оглушенный, с бешено колотящимся сердцем. Дождь продолжает лить нам в лица, смывая все вокруг.

— Что вы творите?! — кричит она, пытаясь вырваться из моих рук.

— Я?! — рычу в ответ, не ослабляя хватки, потому что если я ее сейчас отпущу, то… я не знаю, что сделаю! — Это ты что творишь?! Ты убиться решила на моем участке?!

— Крыша течет! Я должна ее починить! Вода все заливает!

— На этой рухляди?! — киваю в сторону упавшей лестницы. — Да она развалится, если на нее просто чихнуть!

— У меня нет другой! — выкрикивает, и в ее голосе звенят слезы отчаяния и бессилия.

И эти слова, эта ее беспомощность, помноженная на ее упрямство — все становится последней каплей, которая срывает последний предохранитель в моей голове. Вся моя злость и замешательство последних дней, весь мой иррациональный страх за Оксану — все это концентрируется в одной точке, в одном неудержимом импульсе.

Переворачиваю Оксану к себе лицом и, рывком подавшись вперед, впиваюсь в ее губы.

Это не тот поцелуй, который я почти совершил в библиотеке. Тот был бы пропитан любопытством, игрой и расчетом. Этот — чистая неприкрытая ярость. Отчаяние. Требование. Я целую ее жестко, грубо, сминая ее мягкие губы, пытаясь выбить из нее это ее непрошибаемое спокойствие, эту ее гордость. Пытаясь доказать что-то ей и, что важнее, самому себе. Доказать, что я все еще контролирую ситуацию.

На одно бесконечное мгновение Оксана замирает, напрягается, как струна. А потом происходит то, чего я не ожидал. Она отвечает. Неумело, растерянно, почти целомудренно, но она приоткрывает губы, отвечая на мой напор. Ее руки, которыми до этого она пыталась оттолкнуть меня, вдруг безвольно опускаются, а потом медленно, нерешительно цепляются за мокрые плечи моей куртки, словно Оксана боится утонуть.

Дождь смывает все. Логику, правила, войну, причины и следствия. Есть только мы, мокрая, холодная земля под моей спиной, ее теплое тело на мне и этот соленый, яростный, отчаянный поцелуй. Поцелуй, который ничего не решает.

Поцелуй, который меняет абсолютно все.

Глава 9

Оксана

Мир возвращается не сразу. Сначала — ощущение холода. Пронизывающего, до самых костей, холода от мокрой земли и промокшей насквозь одежды.Поцелуй заканчивается так же резко, как и начался. Волков отстраняется, и я могу наконец вдохнуть. Воздух врывается в легкие, в нос — запах дождя, влажной земли и его: терпкий, дорогой, мужской.

Я лежу на нем и смотрю в его глаза. В них больше нет ярости. Вместо нее — темное, густое, пугающее замешательство. Такое же, какое сейчас затопило меня.

Что это было? Наказание? Утверждение власти? Или что-то иное, чему я не могу и не хочу подбирать определение?

Мое тело предает меня. Оно все еще дрожит, но уже не только от холода. Мои губы горят от ощущения на них фантомного жесткого и требовательного рта. И самое страшное, самое унизительное — я помню, как ответила ему. Как вместо того, чтобы оттолкнуть, вцепилась в его куртку. Это воспоминание обжигает стыдом, который сильнее холода и страха.

— Отпусти меня, — шепчу я, и голос срывается.

Волков приходит в себя. Его лицо снова каменеет, становится непроницаемой маской.

Кое-как поднимаемся с земли. Стоим друг напротив друга под проливным дождем. Два насквозь промокших и грязных человека. Война на мгновение прекратилась, оставив после себя выжженное поле неловкости и невысказанных вопросов.

И в этот момент, разрезая шум дождя, на дорогу сворачивает большой фургон, а за ним — грузовик. На боку фургона надпись: «КровСтройГарант. Гарантия на крышу — гарантия вашего спокойствия».

Я непонимающе смотрю на машины, потом на Волкова.

— Что это? — спрашиваю я.

— Это кровельщики, — отвечает он так, будто говорит о погоде. Достает из кармана телефон, который каким-то чудом остался сухим, и что-то быстро говорит в него. — Я же сказал, что у нас проблемы с крышей.

Дождь стихает.

Из фургона выходят люди в одинаковых синих комбинезонах. Они деловито, не обращая на нас внимания, начинают выгружать инструменты, лестницы, какие-то рулоны. Их профессионально-спокойные движения кажутся сюрреалистичными на фоне того хаоса, что только что здесь произошел.

Вновь смотрю на Волкова, и во мне поднимается новая волна эмоций. Не просто злость. Что-то гораздо более сложное. Он приехал, чтобы спасти меня от падения с лестницы? Чтобы починить крышу? Или чтобы поцелуем доказать, что он может делать со мной все, что захочет?

— Я не просила вас об этом, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

— И тем не менее крыша будет починена. — Он убирает телефон. — Сегодня же. А теперь идите в дом, Райская. Вы продрогли. Не хватало еще, чтобы заболели.

Он говорит это приказным тоном. Тоном человека, который снова взял ситуацию под контроль. И это приводит меня в ярость.

— Не указывайте, что мне делать.

Разворачиваюсь и иду к своему флигелю. Спиной я чувствую его взгляд. И все равно не оборачиваюсь. Дохожу до двери, открываю ее, захожу внутрь и поворачиваю ключ в замке. Дважды.

Прислонившись спиной к двери, я сползаю на пол. Меня трясет крупной, неконтролируемой дрожью. Прижимаю пальцы к губам. Они все еще горят. Снаружи доносятся голоса рабочих и стук металла.

Глава 10

Следующие несколько часов я провожу словно в тумане. Снимаю грязную одежду, заворачиваюсь в теплый плед и завариваю обжигающе горячий чай с чабрецом. Чудо, почувствовав мое состояние, жмется к ногам и тихо скулит. Снаружи над головой кипит работа. Слышу размеренные удары молотков, жужжание пилы, приглушенные команды бригадира. Эти звуки — не разрушительный рев бульдозера. Они другие. Созидательные. И от этого мне еще хуже. Раньше все было просто: вот он — враг, вот его армия, которая рушит мой мир. Я должна была защищаться. Теперь враг чинит мою крышу. Он латает дыру, через которую в мой дом проникал холод. Но при этом он проделал огромную брешь в моей собственной обороне.

Я не могу ненавидеть его так же просто, как раньше. К чистой понятной ненависти примешалось что-то еще. Смущение. Недоумение. И крошечная постыдная капля… благодарности. Я ненавижу себя за нее. Благодарность — это форма зависимости. А я не хочу от него зависеть.

Ближе к обеду стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. Осторожный, не такой, как вчера. Я подхожу и смотрю в глазок. Это снова Волков.

Он стоит на крыльце, сухой и переодетый в свежую одежду. В руках у него большой бумажный пакет.

Не открываю.

— Что вам нужно? — спрашиваю сквозь дверь.

— Откройте, Райская. Нам нужно поговорить.

— Нам не о чем говорить.

— У меня в руках горячий кофе и, если верить продавцу, лучшие в Подмосковье пирожки с капустой. Если вы не откроете, я оставлю это на крыльце, и все остынет. К тому же я хочу обсудить с вами смету на работы.

Смета. Это слово возвращает меня в реальность. Он хитер. Он знает, что я не смогу проигнорировать финансовый вопрос. Я не могу позволить ему просто так потратить здесь кучу денег, сделав меня должницей.

С тяжелым вздохом я поворачиваю ключ. Открываю дверь, но остаюсь стоять в проеме, преграждая ему путь.

— Говорите.

Он смотрит на меня долгим изучающим взглядом. Я уверена, что выгляжу ужасно — бледная, с красными глазами, закутанная в старый плед.

— Вы поели? — спрашивает вместо обсуждения сметы.

— Это не ваше дело.

— Вы дрожите. Вам нужно поесть. Возьмите, — протягивает мне пакет.

— Спасибо, я не голодна.

— Не лгите, Райская. Ложь вам не идет. — В его голосе нет злости, скорее усталая констатация факта. — Возьмите пакет и давайте прекратим этот детский сад.

Его настойчивость выводит меня из себя. Он вторгается в мое пространство, пытается накормить меня, как ребенка, решает за меня мои проблемы.

— Я ничего у вас не возьму, — чеканю. — Ни кофе, ни пирожков, ни крыш. Выставите мне счет за материалы и работу. Я буду погашать его частями.

На его губах появляется тень усмешки.

— По тысяче-полторы в месяц? Райская, не смешите меня. С вашими темпами вы расплатитесь к тому времени, как этот флигель окончательно рухнет. Считайте это… инвестицией в сохранность моего актива.

Актив. Вот оно. Я для него — всего лишь обременение, часть актива. Это слово отрезвляет.

— Тогда тем более мне не о чем с вами говорить. Инвестируйте, сколько считаете нужным. — Пытаюсь закрыть дверь, но он выставляет вперед ногу в дорогом ботинке, не давая мне этого сделать.

— Мы не закончили, — говорит тихо, и от этого тона у меня по спине бегут мурашки. — Мы так и не обсудили то, что произошло у лестницы.

— Обсуждать нечего. Вы повели себя как…

— Как кто? Как человек, который увидел, что упрямая дура сейчас свернет себе шею, и помешал ей? Да, я повел себя именно так. А то, что было потом… — он делает паузу, глядя мне прямо в глаза, — …это была реакция на экстремальную ситуацию. Когда люди совершают глупости, я реагирую. Иногда — не совсем стандартно.

Он перекладывает вину на меня. Конечно же. Это в его стиле. Не извиниться, не объяснить, а обвинить.

— Уберите ногу, Игорь Борисович.

— Только если вы возьмете пакет.

Мы стоим так, наверное, целую минуту, ведя молчаливую войну взглядов. Я понимаю, что он не отступит. И я ужасно, до тошноты, голодна.

Сжав зубы, я выхватываю у него из рук пакет.

— Довольны? А теперь уходите.

Он убирает ногу. Уголок его рта снова изгибается в подобии улыбки.

— Приятного аппетита, Оксана.

И он уходит. Волков впервые назвал меня по имени. И это почему-то пугает меня больше, чем поцелуй. Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней, вдыхая запах кофе.

Глава 11

Вечером работа заканчивается. Рабочие убирают за собой строительный мусор, грузят остатки материалов в машину и уезжают. Наступает тишина. Но это не прежняя уютная тишина. Она гулкая, напряженная, наполненная ожиданием.

Я сижу в кресле и чувствую себя неуютно в собственном доме. Крыша больше не течет. В доме сухо и должно быть безопасно, но я чувствую себя так, будто из моей крепости убрали одну из стен.

Заставляю себя съесть пирожок. Он и правда оказывается невероятно вкусным. И кофе горячий и крепкий. Я ем, и слезы сами текут по щекам. Слезы унижения, злости и странного горького облегчения.

Волков все еще не уехал. Его черный автомобиль по-прежнему стоит у ворот, как огромный хищник, затаившийся в засаде. Я знаю, что Игорь придет снова. Он не оставит все так, как есть.

И он приходит, когда уже совсем темнеет. Раздается стук в дверь. На этот раз я не спрашиваю, кто там. Я и так знаю. Открываю дверь и молча отступаю в сторону, пропуская его внутрь. Хватит прятаться.

Он входит и осматривает мою скромную комнату. Его взгляд задерживается на пустом бумажном пакете на столе.

— Я пришел за ответами, — говорит без предисловий.

— Это я должна требовать ответов, — возражаю, скрестив руки на груди.

— Спрашивайте.

Его спокойствие обезоруживает. Я ожидала чего угодно — давления, угроз, сарказма. Но он просто стоит и ждет.

— Почему? — выдыхаю я. — Зачем все это? Бульдозеры, потом кровельщики… Поцелуй… Что вам от меня нужно, Волков? Просто скажите. Хотите, чтобы я уехала? Я не уеду. Хотите унизить? Кажется, у вас уже получилось.

Он медленно подходит ко мне. Так близко, что я могу рассмотреть серебряные искорки в его темных глазах.

— Сначала я действительно просто хотел, чтобы вы уехали. Вы — проблема в простом уравнении по продаже земли. Помеха. Но вы отказались. Потом я хотел вас сломать. Заставить подчиниться. Но вы не сломались. Вы поливали розы под рев бульдозера и кормили моих рабочих оладьями. — Он протягивает руку и кончиком пальца убирает с моей щеки прядь волос. Я вздрагиваю от его прикосновения, но не отстраняюсь. — А потом… потом я увидел вас на этой чертовой лестнице. И понял, что мысль о том, что вы можете сорваться, для меня невыносима. Понятия не имею почему. Это нелогично. Иррационально. Это мешает мне работать. Мешает думать. Вы — проблема, Райская. Но уже не в уравнении с землей. Вы — проблема в моей голове.

Его признание ошеломляет меня. Он не извиняется, не оправдывается. Он просто констатирует факт. Я для него — помеха. Раздражитель.

— А поцелуй? — шепчу, едва дыша.

— Поцелуй был ошибкой, — говорит он жестко. — Рефлексом. Попыткой вернуть контроль над ситуацией. Попыткой доказать себе, что вы — просто женщина, которую можно… подчинить.

— И что? Доказали?

Он усмехается, но в его усмешке нет веселья.

— Нет. Стало только хуже.

Мы молчим. Воздух в комнате, кажется, можно резать ножом. Вся моя злость, вся моя оборона рассыпаются в пыль перед этой его жестокой, беспощадной честностью.

— Я не знаю, что с вами делать, Оксана, — говорит он тихо, и мое имя из его уст снова звучит как выстрел. — Но я знаю, что так продолжаться не может. Эта война на истощение неэффективна и отнимает слишком много ресурсов. У меня. И у вас. — Он отступает на шаг, разрывая наше наэлектризованное пространство. — Поэтому я предлагаю перемирие.

— Перемирие?

— Да. Временное. Нам нужно установить правила нашего… сосуществования. И я предлагаю обсудить их не здесь, на развалинах, а на нейтральной территории. Завтра. В семь вечера. Я пришлю за вами машину. Мы поужинаем и поговорим. Без криков, без попыток убиться и без… спонтанных реакций.

Это ультиматум, замаскированный под предложение. Он снова пытается загнать наши дикие, хаотичные отношения в понятные ему рамки деловых переговоров. Поездка на его территорию. Ужин по его правилам.

Мой первый инстинкт — отказаться. Закрыться в своем флигеле и никогда не выходить. Но я смотрю в глаза Волкову и понимаю, что он прав. Так продолжаться не может. И если я хочу хоть как-то повлиять на исход этой войны, мне придется выйти на поле боя.

— Я подумаю, — говорю, возвращая хотя бы крупицу контроля себе.

— У вас есть время до завтрашнего утра. Машина будет у ворот в любом случае.