Ольховый король

Ночь была прекрасна. Лунный свет серебрил деревья, отражаясь в каплях застывшей с вечера росы. Проникал меж ветвями, мягко мерцая, успокаивая. Светлая сказочная ночь. Слишком светлая. Как у Куинджи. «Лунная ночь на Днепре».

Варя любила Куинджи. Могла часами стоять и смотреть на "Березовую рощу".

Интересно, вывезли ли картины из Третьяковки? Должны были. Может, спрятали в запасниках.

Варька осторожно освободила одну руку — затекла. Сколько еще стоять? Почему вообще она здесь? В глухом лесу, в ледяном болоте, мокрая, грязная...

Хорошо бы сейчас сидеть у папы в мастерской на Арбате, пить чай с земляникой и слушать споры художников. Они всегда говорили об одном и том же: о старых мастерах и о новых формах.

Или гулять с Катериной — она рассказывала бы о звездах и объясняла мудреные физические теории.

Если совсем честно, ей хотелось бы еще хоть раз увидеть Сашу. Александра. Строгого, серьезного, спокойного.

Он только однажды был другим, в тот последний вечер. Его губы, и руки на её теле, и нежный шепот, и обещание, которое она не сдержала…

Ребенок зашевелился. Пора было кормить. Варя переложила тяжелый сверток на руку, которая немного отдохнула, отодвинула пеленку, выпростала грудь. Маленький жадно приник к ней, но почти сразу выплюнул разбухший сосок — молока было мало. Откуда, если у матери с утра ни крошки во рту, и она стоит по пояс в болоте?

Внезапно послышались приглушенные голоса. Фрицы их догнали. Наконец-то. Сейчас обойдут болото стороной, и тогда отряд сможет двигаться дальше. Через несколько часов они уже точно будут на поляне. Там горячая еда, тепло. Жизнь. Может быть даже прилетал самолет и есть письма от мамы.

Ребенок закряхтел, собираясь заплакать. Варька прижала головку младенца к груди, стараясь заглушить писк, подняла глаза.

Командир отряда — хмурый Никитин — смотрел на нее. Она обвела взглядом остальных.

Их было всего десять. Никитин, совсем еще молодой — куда ему быть командиром? Но он справлялся хорошо. Один раз только дал слабину, когда прижал Варьку в лесу, неумело касаясь ее ртом и признаваясь, что у него у самого это в первый раз, и он боится умереть так и не узнав. После долго извинялся, говорил, что это не потому, что она «городская», а значит, все можно — Варя не сразу поняла, о чем он. Потом Никитин привел ее в свой закуток в землянке, скупо объяснился в любви, опять целовал, и еще, и еще...

О том, что Варя, возможно, в положении, ей сказала одна из женщин, находившихся в отряде. Ребенок родился в начале лета. Она назвала мальчика Сашей. Никитин говорил, что они поженятся, как только будет возможность. Сейчас он смотрел на нее спокойно, понимая — сам виноват, сорвал ее с места и потащил за собой.

Варя закрыла глаза. Их всего десять. Десять душ.

Медсестра — серьезная девочка из Ленинграда — там осталась ее мать. Балашов — суровый дядька, бывший бригадир какого-то завода, доброволец, успевший побывать в окружении. Левинсон, молчаливый грустный парень, чуть старше Варьки, скрипач, тоже из добровольцев. Котов — этот был младше, из местных, его семья заживо сгорела в Хацуни. Остальных Варя знала плохо — они были из другого отряда. Все десятеро шли на поляну к дяде Мите. Никитин потащил ее с собой, в надежде, что прилетит самолет и можно будет отправить их с Санечкой на большую землю.

Голоса фрицев стали отчетливей. Варя ненавидела немецкий язык, грубый, назойливый. А папа смеялся над ней и читал Гёте в оригинале. Так красиво.

"Du liebes Kind, komm, geh mit mir!

Gar schöne Spiele spiel ich mit dir….

— О милый ребёнок, иди же со мной!

В волшебные игры сыграем с тобой..."

Если бы только она раньше поняла, что ждет ребенка. Если бы Никитин не держал ее возле себя. Если бы она не пошла в школу связисток. Если бы Саша не ушел на фронт и не погиб в первом же бою. Если бы не началась эта проклятая война.

Ребенок надрывался, пытаясь оторваться от материнского тела, кряхтя и задыхаясь. У Вари ныло в груди. Она не могла удержать его крик.

А немцы были близко. И в ночном лесу любой звук был слышен отчетливо.

Ведь они, те, которые там, в чаще, идут по их души, они ведь тоже читали Гёте?

Варя посмотрела на Никитина. Их десять. Десять...

Она вспомнила, как первый раз услышала крик ребенка, и после родовых мук, страха, злости, отчаяния — вдруг ощутила такое невероятное счастье! И смеялась, глядя на маленькое сморщенное тельце и ручки, зажатые в кулачки...

Варька молча опустила спелёнатый кокон вниз, в черную жижу. Тишина оглушила ее.

Вот и все. Лунная ночь по-прежнему была прекрасна. Варя закрыла глаза. Мама. Мамочка...

Третьяковка. Арбат. Папина мастерская. Куинджи. И прекрасная "Всадница" Карла Брюллова...

Как же теперь, мама?

Медленно-медленно Варя опустилась вниз, в вязкую болотную воду.

Почему так тихо ночью в лесу? Почему она не успела сказать Никитину, что любила? Зачем все это?

Их было десять...

«Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой».

«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

* * *

Болотная жижа медленно успокаивалась. Голоса фрицев становились тише. Луна скрылась за облаками. Примерно через полчаса Никитин дал команду — двигаться на север.