Омен 4: Миллениум

Необходимые пояснения

Два материала лежали передо мной, когда я решил, что эта книга должна быть написана.

Решение моё просто. Лето 2000 года, жаркое и душное, оставило в нашей памяти след — не разгадку, не триумф, а тяжёлую тишину неудачи. Мы, небольшая команда учёных в Бруклине, пытались разобраться в загадке, которая казалась важной, но ускользала, как песок сквозь пальцы. Имена, даты, отчёты — всё это было, но правды мы не нашли. А теперь, когда слухи и домыслы начали обрастать вокруг этой истории, я чувствую долг рассказать, как всё было. Не ради славы или сенсации, а ради честности — перед собой, перед теми, кто был с нами, и перед теми, чьи жизни мы пытались понять.

Первый материал — дневник Дмитрия Сухова, русского инженера, которого мы вызвали из Санкт-Петербурга. Его наняли недорого, как это было принято в те годы, когда Россия, ещё не оправившаяся от кризиса 1998-го, отдавала своих специалистов за скромные деньги. Дмитрий приехал к нам потрёпанным, в странном костюме с какого-то питерского Хэллоуина, с усталыми глазами и привычкой держать в кармане пачку «Явы». Он не был героем, не был гением. Он был человеком — упрямым, растерянным, иногда пьяным, но искренним. Его дневник — не научный труд, а исповедь. В нём — гнев, тоска, попытки понять, зачем он здесь, в этом шумном Нью-Йорке, среди чужих людей и чужих идей. Он писал о прогулках по Питеру, о наших спорах, о своей вере и сомнениях. Его слова — как зеркало, в котором отражаются не только события, но и мы сами.

Я отредактировал его записи. Некоторые страницы пришлось переписать: его почерк, неровный от усталости или выпивки, был почти нечитаем. Я убрал слишком личные строки — о его жизни в хрущёвке, о разговорах с бабушкой, о снах, которые мучили его по ночам. Они не о деле, которое нас собрало. Но я сохранил его голос — резкий, с русским акцентом даже на бумаге, с привычкой сравнивать наш мир с фильмами, которые он смотрел, или искать ответы в молитвах перед маленькой иконой в мотеле. Его обиды, его надежды, его вопросы — всё это осталось. Этот дневник — не просто хроника. Это портрет человека, который искал смысл там, где мы все потерпели неудачу.

Теперь о второй составляющей этой книги — официальных отчётах нашей комиссии. Их происхождение столь же неясно, сколь и их содержание, и требует нескольких слов.

В начале декабря 2000 года, когда наш проект был официально закрыт, Элизабет Кроу, руководитель комиссии, вручила мне потрёпанную папку. На ней синими чернилами, словно в спешке, было выведено название проекта — слово, которое я пока оставлю без пояснений. Элизабет, передавая бумаги, сказала, что они могут «пролить свет на нашу неудачу». Её голос был усталым, а взгляд — полным сомнений. Я до сих пор не уверен, что она имела в виду, и, признаться, не знаю, понял ли я значение этих бумаг даже теперь.

Отчёты — это мозаика из полицейских протоколов, медицинских записей и наших собственных заметок. Они пришли к нам из разных уголков: архивы отделов полиции, больничные карты, даже выписки, помеченные грифами, намекающими на участие властей. Некоторые листы — копии, с размазанными чернилами, другие — оригиналы, с карандашными пометками, сделанными чьей-то торопливой рукой. Кто собирал их? Кто передал в наш скромный институт в Бруклине, где мы работали на устаревших машинах с гудящими вентиляторами и дискетами Windows 98? Возможно, это была попытка разгадать загадку, которая казалась важной, но осталась без ответа.

Эти бумаги — противоположность дневника Дмитрия. Если его записи полны жизни, гнева и тоски, то отчёты холодны и безлики. В них — скупые факты, даты, цифры, медицинские термины, которые мы пытались понять, но которые лишь множили вопросы. Я не стал их редактировать. Они вошли в книгу такими, какими попали ко мне: с казённым языком, с редкими следами человеческой руки — подчёркнутым словом, скомканным углом. Я лишь разбил их на части, чтобы чередовать с записями Дмитрия, как мы читали их тогда — урывками, в перерывах между спорами, кофе из дешёвых стаканчиков и гулом старых ЭЭГ.

Зачем эти отчёты здесь? Они — не разгадка, а свидетельство. Свидетельство того, как мы, группа учёных и один русский инженер в нелепом плаще, пытались найти смысл в хаосе данных. Возможно, в этих строках скрыта правда, которую мы не разглядели. Возможно, кто-то другой увидит в них больше, чем увидели мы.

Марк Т.

Дневник. 15 июня

Вечер. Светло, как днём, будь оно всё проклято. «Белые ночи» эти — сплошное издевательство. Набережная гудит, туристы орут, будто в зоопарке, уличные музыканты лабают «Калинку» вперемешку с какой-то попсой, «Руки Вверх» кажись. Пьяные малолетки с «Балтикой» в руках шатаются, ржут, бьют бутылки об асфальт. А я иду, и этот мой чёртов плащ с Хэллоуина цепляется за всё подряд. Шляпа сползает на глаза, рубашка липнет к спине — жарко, хоть июнь. Прохожий один, морда красная, как помидор, ткнул пальцем: «Гы, граф Дракула!» Я ему в ответ: «Сам ты граф, дебил!» Он заржал, а я плюнул на мостовую и пошёл дальше. Пусть ржут. Мне плевать.

Купил в ларьке «Балтику». Тёплая, зараза, но лучше, чем ничего. Сел на парапет у Невы, напротив Петропавловки. Фейерверки бабахают, толпа визжит, как на ярмарке. А я сижу, пью, курю «Яву». Дым горчит, но привычно. В голове — муть. Бабушка сегодня опять ворчала, мол, «Дима, пить бросай, сгубишь себя». Борщ её на плите остыл, а она всё про Афган талдычит: «Ты там был, а теперь дома пропадаешь». Будто я сам не знаю. Будто мне в радость эта хрущёвка, где обои отваливаются, а телевизор «Рубин» про Чечню и Путина орёт. Она, Анна Ивановна, всё ещё верит, что я «выберусь». А куда? Чинить телевизоры за копейки? В мастерской Васька опять ныть начал: «Кризис, Димыч, работы нет, всё пропало». А я молчу. Что сказать? Сам в этом дерьме по уши.

Армия в башке лезет, как назло. 87-й год, Афган, пыль, жара, крики. Контузия та — как клеймо. Сны опять приходят: пески, взрывы, лица пацанов, которых уже нет. Просыпаюсь — пот холодный, а в горле ком. Водка помогает, но ненадолго. Бабушка видит, что пью, крестится, икону трёт тряпочкой. Говорит: «Бог простит». А я не верю. Если Он там есть, то у Него чувство юмора больное.
ЛЭТИ вспоминаю иногда. 94-й год, диплом, проект по ЭМП. Все хвалили, мол, Сухов, ты звезда, будешь в Москве институты штурмовать. Ага, штурманул. Кризис 98-го всё добил. Жена ушла, друзья пропали, только Игорь остался, да и тот занят своей конторой. А я? Я — никто. В этом плаще, с этой бутылкой, сижу у Невы, как клоун. Туристы пялятся, мосты разводят, а я думаю: зачем живу? Бабушка права, надо выбираться. Но как? Кому я нужен?

Допил «Балтику», смял банку и кинул её в урну. Не попал, конечно. Ну и пусть. Пойду домой, пока мосты не развели. Завтра в мастерскую, опять паять эти грёбаные телевизоры. Может, Бог всё-таки пошлёт знак. Хотя вряд ли. Он, похоже, давно про меня забыл.

Только собрался встать с парапета, как идут трое. Молодые, лет по двадцать, в джинсах, кроссовках, один в кепке, другой с Nokia в руке — новенькая, 3310, небось, хвастается, гад. Идут, ржут, пиво пьют, как я недавно. Тот, что с телефоном, здоровый, морда наглая, волосы зализаны гелем, как у бандюгана из сериала. Увидел меня, ткнул пальцем, орёт: «Эй, Дракула, ты чё, из гроба вылез?» Остальные гогочут, один ещё добавляет: «Плащ свой где спёр, с помойки небось?» Я молчу, смотрю в сторону, но внутри всё кипит. Думал, пройдут, но нет — этот с «нокией» ближе подходит, машет своим кирпичом: «Слышь, алкаш, сфоткать тебя для ужастика?»

Я встал. Плащ зашуршал, шляпа чуть не слетела. «Вали отсюда,» — говорю тихо, но зубы сжал. Он ржёт ещё громче: «Чё, вояка, пугать будешь? Вали на своё кладбище!» И толкает меня в плечо. Легонько, но нагло. И тут меня понесло. Афган в башке вспыхнул — пыль, крики, кулак сжимается сам. Хватаю его за ворот рубашки, тяну к себе, глаза в глаза. «Ты, щенок,» — рычу, — «я в восемьдесят седьмом таких, как ты, в горах укладывал. Хочешь покажу?» Он дёрнулся, но я держу крепко, как тогда, в патруле, когда чужой автомат в руках ломал. Глаза у него округлились, Nokia чуть из руки не выпала. Двое других замерли, пиво ихнее на асфальт капает.

«Пусти, псих!» — орёт он, но голос дрожит. Я ещё секунду держу, потом толкаю назад. Он чуть не упал, споткнулся о бордюр. «Вали,» — повторяю, и голос мой как нож. Он пятится, бормочет что-то типа «да ладно, чё ты», и кепкой своему дружбану машет, мол, уходим. И бегут, втроём, вдоль Невы, только кроссовки стучат. «Нокию» в карман засунул, герой недоделанный. Я сплюнул, поправил плащ. Сердце колотит, как в те годы, когда за жизнь дрался. Не зря воевал, видать. Хоть и погано на душе.

Пошёл домой. Мосты вот-вот разведут, а мне ещё через Васильевский добираться. В голове — муть, но одна мысль чёткая: эти сопляки с их телефонами — они никто. А я? Я тоже никто. Но я хотя бы знаю, каково это — держать смерть за горло. Бабушка опять будет ворчать, увидев меня. А я, может, ещё «Путинки» возьму по дороге. Чтобы спалось без снов.

Пошёл через Васильевский, ноги сами несут к ларьку на углу, где водяру продают. Светло, черт возьми, полночь почти, а как днём — «Белые ночи» эти проклятые. В голове муть, после тех сопляков с их Nokia всё ещё трясёт. Думаю, бутылка поможет, заглушит. Зашёл в магаз, ларек, точнее — фанерная будка, воняет табаком и шашлыком с соседнего прилавка. За прилавком тётка, лет сорока, лицо как у бульдога, смотрит, будто я уже ей должен. «Путинку,» — бурчу, тычу пальцем на полку. Она тянется, ставит бутылку на прилавок, говорит: «Сорок рублей.» Лезу в карман, а там — пусто. Ни копейки. Только мятая пачка «Явы» да зажигалка. Кошелёк, видать, в мастерской забыл, или вообще дома. «Чёрт,» — вырвалось вслух. Тётка глаза щурит: «Чё, денег нет?»

«Сейчас нет,» — мямлю, а самому стыдно, как пацану. Она хмыкает: «В долг могу дать, знаю, что вернёшь.» Я мотаю головой: «Не, в долг не беру.» Вспомнил отца — Виктора, как он в Новосибирске в девяностых по уши в долги влез, водку брал, телевизоры, всё подряд. Потом его чуть не прибили, а мать в Финляндию сбежала, лишь бы не видеть этого позора. Я не он. Лучше без водки, чем так. «Ладно, без неё,» — говорю, разворачиваюсь и иду вон. Тётка что-то бурчит про «алкашей-нищебродов», но мне плевать. Плащ за спиной трепыхается, шляпа на глаза лезет, а в груди — ком. Какого чёрта я такой? Ни денег, ни жизни, ни смысла.

Иду домой, ноги тяжёлые, будто в сапогах по афганской пыли топаю. На Васильевском тихо, только маршрутки ГАЗели гудят да собака где-то лает. У подъезда старушки на лавке, как всегда, шушукаются: «А сынок этой, как её, Софьи Павловны, опять натрескался!» Не натрескался я, бабки, трезв я, как стёклышко, и от этого ещё хуже. В хрущёвке лифт, конечно, не работает, тащусь на четвёртый этаж пешком. Дверь открываю — запах борща, бабушкиного, тёплый, родной. Анна Ивановна в халате, волосы седые в пучке, стоит у плиты, поворачивается: «Дима! Господи, где ты шляешься? Вид какой, будто тебя собаки драли!» Охает, крестится, хватает меня за рукав, вглядывается. «Небось пил опять?» — спрашивает, а глаза её — как два колодца, полные тревоги.

Материалы «D.E.L.I.A.» (1)

Честно говоря, я рассчитывал взять пару дней отпуска, чтобы свалить на Лонг-Айленд, поваляться на пляже с пивом, послушать новый альбом Eminem’а на кассетах. Но нет, Элизабет Кроу, наша въедливая начальница, в своём репертуаре: ввалилась в мой кабинет с коробкой бумаг и телеграммами, сунула мне под нос и говорит: «Дэвид, приведи это в порядок к следующей неделе, нам нужен читабельный отчёт для комиссии». Я чуть кофе не поперхнулся. Там листов сто, не меньше: полицейские протоколы, какие-то медицинские выписки, письма от детектива по имени Эрл Найт, да ещё телеграммы от шефа полиции. Элизабет, конечно, не объяснила, зачем это, только буркнула про «важное дело» и ушла. Вот сижу, разбираю, пытаюсь сделать из этого что-то внятное. Почерк Эрла — как курица лапой, а в телеграммах из полиции вообще дат толком нет, будто они наугад писали. Ну ладно, вот что я выжал из этого хаоса. Надеюсь, не напортачил.

Жизнеописание Айзека Брауна, Майами, США
На основе полицейских отчётов, школьных записей и свидетельств, 1987–1995 годы

Айзек Браун родился 22 декабря 1987 года в Овертауне, районе Майами, штат Флорида. Родители — Эдвин Браун, 28 лет, водитель доставки в порту, и Марта Браун, 26 лет, горничная в отеле на Саус-Бич, оба ямайские иммигранты. В 1990 году, когда Айзеку было три, их дом сгорел из-за неисправной проводки — обычное дело в Овертауне, где половина зданий разваливается. Эдвин и Марта погибли, а Айзека вытащил сосед. Опеку взял Франсуа Леблан, 41 год, франко-канадец, приятель Эдвина, который держал рыбный магазин в Литтл-Гаване, на SW 8th Street. Франсуа — холостяк, без своих детей, жил в тесной квартире над магазином, где пахло рыбой и кубинским кофе из кафе напротив. Думаю, пацану было несладко расти в таком месте, но, судя по бумагам, он не унывал.

Айзек ходил в начальную школу Frederick Douglass Elementary, в двух кварталах от дома. Учителя пишут, что он был шустрый, с ямайским акцентом, который цеплялся за его речь, даже когда он болтал на английском. Любил математику, особенно задачки на скорость — писал в тетрадке формулы для гоночных машин, мечтая стать футболистом, как Хавьер Санетти.

Примечание Дэвида З.: В письме Эрла сказано, что Айзек клеил плакаты Санетти на стену, но неясно, откуда Эрл это взял — может, от соседей? Почерк его паршивый, половину слов еле разобрал.

На школьном дворе Айзек был душой компании: гонял мяч с пацанами до заката, пока Франсуа не орал из окна: «Айзек, домой, ужин!» Его лучшие друзья — Томас Уилсон, сын владельца автомойки, и Мария Гонсалес, дочка поварихи из кубинского кафе. Они втроём тусовались на пустыре за магазином, играли в футбол, кидались камешками в старую шину, собирали бейсбольные карточки. Мария однажды подарила Айзеку комикс про Человека-паука, и он, говорят, таскал его в школу, пока не порвал.

Примечание Дэвида З.: Это из школьного журнала, учительница мисс Родригес записала в 1994-м, но год точный ли? Телеграмма от шефа полиции Майами без дат, только «середина 90-х», так что я прикинул.

Жил Айзек небогато. Франсуа зарабатывал на магазине копейки, покупал одежду в секонд-хенде на углу, кормил пацана рисом с фасолью, иногда ямайскими пати с начинкой из говядины. Айзек помогал в магазине — чистил прилавки, таскал ящики с рыбой, хотя Франсуа ворчал, что он мелкий для таких дел. В Овертауне, где каждый второй дом с заколоченными окнами, а по ночам слышны сирены, Айзек умудрялся быть оптимистом. Соседи вспоминают, как он раздавал конфеты младшим пацанам на улице, если Франсуа давал ему пару долларов. Думаю, пацан был тот ещё чудак — в хорошем смысле, прямо как я в свои сопливые годы, когда бегал по Бруклину с рогаткой и мечтал стать астронавтом.

Примечание Дэвида З.: Соседи, братья Мендес, дали показания полиции в 1995-м, но Эрл не указал, как их нашли. Может, он сам по дворам шастал?

В 1994–1995 годах (Айзеку 6–7 лет) учителя заметили, что он стал чаще уставать. На физкультуре задыхался, кашлял, хотя в Майами жара и влажность — обычное дело, все потеют и пыхтят. Франсуа, судя по записям, думал, что это простуда, и пичкал его сиропом от кашля из аптеки.

Примечание Дэвида З.: Эрл пишет, что Франсуа покупал сироп в аптеке на 12th Avenue, но я не уверен, правильно ли расшифровал его каракули — может, это 22nd?

В школе Айзек всё равно таскал мяч, но Томас говорил, что он стал медленнее, а Мария замечала, что он иногда сидит в сторонке, держась за грудь. Они с друзьями всё равно держались вместе: катались на великах по набережной, смотрели на яхты богатых туристов, спорили, кто круче — Человек-паук или Бэтмен. В общем, нормальный пацан, со своими мечтами и шалостями, несмотря на этот их Овертаун, где жизнь — не сахар.

В сентябре 1996 года Франсуа Леблан, опекун Айзека Брауна, погиб в своём рыбном магазине на SW 8th Street, Литтл-Гавана, Майами. Ему было 47 лет. Согласно полицейскому отчёту, 14 сентября 1996 года, около 15:30, Франсуа работал за прилавком, разделывая тунца на старой машине для резки рыбы — ржавый агрегат, который он чинил сам, потому что денег на новый не было. Машина заклинила, Франсуа полез её поправить, не выключив питание. Лезвие, сорвавшись с креплений, ударило его по шее. Смерть наступила мгновенно от массивной кровопотери. Полиция описывает: тело найдено за прилавком, голова частично отделена, кровь залила пол и ящики с рыбой, рядом валялся нож и перевёрнутый ящик. Сосед, Хосе Мендес, владелец кафе напротив, услышал шум, вбежал и вызвал 911. Полицейский фотограф зафиксировал сцену: Франсуа лежал в луже крови, в рабочем фартуке, правая рука сжимала отвёртку.

Примечание Дэвида З.: В отчёте указано «14 сентября», но Эрл Найт в письме пишет «середина осени». Я выбрал дату из протокола, но кто знает, насколько это точно. Честно, читать это было жутко — я в Бруклине такого не видел, а тут ещё эти фотографии, будто из ужастика. Думаю, Айзеку, пацану, было ещё хуже, если он узнал подробности.

После смерти Франсуа Айзек, которому было 8 лет, остался без опекуна. Родственников у него не нашлось — ямайская родня родителей либо умерла, либо была в Кингстоне, без контактов. 15 сентября 1996 года социальная служба Майами забрала Айзека в приют Miami-Dade Juvenile Services, в пяти милях от Овертауна. Приют — обшарпанное здание с облупленной краской, забитое детьми из бедных районов. Айзек делил комнату с тремя мальчишками: Томасом Уилсоном (его друг из школы, 10 лет, попал в приют из-за долгов отца), Рикардо Пересом (9 лет, сын иммигрантов из Доминиканы) и Джейкобом Ли (8 лет, сирота после автокатастрофы). В приюте Айзек пытался держаться бодро: играл в футбол на заднем дворе, где трава была вытоптана до грязи, и спорил с Томасом, кто круче — Майкл Джордан или Уэйн Гретцки.