Он Мой Зверь

Глава 1.

Зал суда был слишком большим для одного приговора.

Каменные своды уходили вверх, теряясь в полумраке, и от этого казалось, будто слова, сказанные здесь, не исчезают — они остаются висеть под потолком, наслаиваются друг на друга, шепчут, давят. Воздух был холодным, сырым, пропитанным запахом пыли, старого пергамента и чужого страха.

Она стояла в центре круга.

Одна.

Руки не были связаны — и от этого было только хуже. Некуда было спрятать дрожь в пальцах, неловкие движения, судорожное желание сжаться, стать меньше. Камень под босыми ступнями тянул холод, будто пытался вытянуть тепло из тела. Колени подрагивали, но она упрямо не позволяла им подогнуться.

Не упасть. Только не сейчас.

— Назовите своё имя, — раздался голос.

Он не принадлежал конкретному человеку. Суд говорил хором.

-Милена Лаус

Звук собственного голоса показался чужим — слишком тихим, надломленным. Сердце билось так сильно, что отдавалось в горле. Каждый вдох приходилось делать осознанно, иначе дыхание сбивалось.

— Вам известно, в чём вас обвиняют?

Да.

Она знала.

Знала с того самого утра, когда в дверь постучали не кулаком, а рукоятью копья. Когда ей не дали ни собрать вещи, ни попрощаться. Когда соседи отводили глаза.

— Да, — ответила она.

Её обвиняли в убийстве пациента по неосторожности.

В преступлении, которого она не совершала.

В гибели человека, которого она пыталась спасти.

— Вы отрицаете вину?

Этот вопрос всегда звучал одинаково. Как формальность. Как насмешка.

— Отрицаю.

В зале прошёл шорох. Не возмущение — разочарование. Будто она выбрала неправильную реплику в заранее написанном спектакле.

Судьи сидели высоко. Их лица скрывали тени, а мантии делали их похожими на статуи — без возраста, без эмоций. Только глаза иногда блестели, когда речь заходила не о фактах, а о выгоде.

Ей задавали вопросы.

Много.

О том, где она была.
О том, с кем говорила.
О том, почему оказалась рядом именно в тот день.

Она отвечала честно.

Каждый ответ отзывался напряжением в теле — в плечах, в шее, в спине. Пот холодил кожу под одеждой. Желудок сжимался так, что к горлу подкатывала тошнота.

Она чувствовала: её не слушают.

Слова падали на камень и рассыпались, не доходя до тех, кто уже всё решил.

— Мотив, — произнёс один из судей. — У вас был мотив.

— Нет, — сказала она.

У меня была только надежда.

Но это никого не интересовало.

— Свидетели утверждают обратное.

Она резко подняла голову.

— Какие свидетели?

Тишина.

Потом — холодно:

— Их показания приобщены к делу.

Она поняла.

Их не будет.

Сердце болезненно дёрнулось, будто пропустило удар. В ушах зашумело. Мир на мгновение стал узким, плоским, будто её накрыли стеклянным колпаком.

Меня не собираются оправдывать.

Пальцы онемели. Она попыталась сжать руку — не получилось.

— Суд удаляется для вынесения решения.

Они не удалялись.

Они просто замолчали.

Секунды тянулись, растягиваясь в вечность. Она считала вдохи, чтобы не сорваться. Один. Два. Три.

Что со мной будет?

Тюрьма?
Каторга?
Смерть?

Мысли путались, накатывали волнами. Тело реагировало раньше разума — холод в животе, слабость в ногах, мелкая дрожь, которую уже невозможно было скрыть.

— Суд постановил.

Голос прозвучал неожиданно близко.

— Признать обвиняемую…

Она перестала дышать.

— …подлежащей отработке наказания.

Пауза.

— Виновность не установлена.

Слова не сразу обрели смысл.

— Назначить содержание при королевской тюрьме. До особого распоряжения. С передачей в распоряжение надзорного корпуса.

Отработка.

Не оправдание.
Не свобода.

Приговор без срока.

Она хотела спросить.
Закричать.
Понять.

— За что? — вырвалось у неё.

Судья впервые посмотрел прямо на неё.

В его взгляде не было злости.
Только усталость.

— Потому что так будет полезнее для короны.

Молот ударил.

Звук разорвал тишину, прошёлся по телу, отдался в груди болью.

Стражники подошли сразу.

Когда её уводили, она ещё не знала, куда именно.

Но страх перед неизвестностью оказался страшнее любого обвинения.

И он только начинал.

Наручники защёлкнулись на запястьях сухо и окончательно. Металл был холодным, и боль пришла не сразу — она расползалась медленно, вгрызаясь в кожу, в кости, в онемение. Когда её повели, ноги слушались плохо, будто пол под ними стал мягким, зыбким.

И тогда её накрыло.

Без крика.
Без звука.

Слёзы поднялись внезапно, горячие, жгучие, заполнили глаза и тут же хлынули по щекам. Она пыталась вдохнуть — и не могла. Воздух упирался в грудь, будто там поставили преграду. Дыхание сбилось, стало частым, рваным, неглубоким. Каждый вдох давался усилием, каждый выдох — дрожью.

Тихо. Только тихо.

Руки тряслись так сильно, что это было видно всем. Пальцы дёргались в наручниках, запястья болели, кожа саднила, металл резал, оставляя ощущение, будто её держат не кандалами, а зубами. Спина ныла от перенапряжения — она шла слишком прямо, слишком жёстко, боясь, что если позволит себе согнуться, то просто рухнет на камень.

Её взгляд распался.

Он не цеплялся ни за лица, ни за стены, ни за свет. Всё плыло, дробилось, становилось чужим. Она видела — но не понимала. Слышала шаги — но не различала их. Мир сузился до боли в запястьях и удушья в груди.

Мысли метались.

Отработка.

Слово било по вискам.

Чем?

Её будут использовать.
Как вещь.
Как тряпку.

Заставят делать то, о чём страшно даже подумать — настолько, что к горлу подкатывала тошнота. Желудок скручивало, рот наполнился горечью, и она с трудом сглотнула, чтобы не согнуться пополам.

Я не переживу этого.