Орхидеи для кукловода

1. ЭТО НЕ Я

Григорий лежал передо мной с аккуратной дыркой во лбу. Крови не было, она как будто куда-то делась, наверное, осталась в черепе – в той самой голове, что строила грандиозные планы по расширению производства, той, что руководила «Kuklovod Incorporated», той, где родилась однажды мысль сделать меня его женой.

Григорий лежал с аккуратной дыркой во лбу, тяжелым телом примяв шерстяной ворс дорогого ковра (я пыталась убедить его, что такие ковры – это уже не модно, да разве же он слушал, Григорий никого не слушал), а я стояла рядом с револьвером в руках – окаменевшая, беспомощная, потерявшая дар речи и способность соображать.

Самое главное – я не помнила, как сделала роковой выстрел.

Я вообще не знала, как сюда попала.

Последнее, что сохранила моя память – это ужин в «Арене». Мы с Григорием сидели за отдельным столиком на балконе, а внизу, на усыпанном соломой полу сражались механический лев и мантикора. Никакого личного интереса у мужа в этом деле не было, механическими животными он совсем не занимался, но видно было, что происходящее ему интересно.

– Ася, ты совсем ничего не ешь, – сказал он тогда.

Я ела, вернее сказать, вяло ковырялась в тарелке, но с точки зрения Григория это была, разумеется, не еда. И от него ничего не укрывалось – конечно же.

Он всегда говорил, что мелочей не существует. Он стремился предусмотреть все – и ему до поры до времени это удавалось.

До той поры, когда он оказался распростертым на вышедшем из моды ковре с аккуратной дыркой во лбу.

В тот вечер Григорий был особенно внимателен. Вероятно даже, у него закралось подозрение, что отсутствие аппетита объясняется тем, что я снова беременна – не удивлюсь, если так. Но я вовсе не была беременна, а есть не хотела, потому что Мариса была особенно старательна в тот день на кухне. Она тестировала новую программу, включающую блюда южной кулинарной традиции. Все, что подавали на обед в тот день, было остро, пряно – и необычайно питательно. Так что сил на ужин уже не осталось…

Но Григорий мог предположить… боги, какая разница, что там подумал Григорий?

Какая разница, какая мысль влетела ему в голову, если несколько минут назад в эту голову влетела пуля?

И главное – в моих руках револьвер, из которого только что стреляли.

И я абсолютно не помню, как это сделала.

И внезапно, словно айсберг, навалившийся на океанский лайнер, на меня накатывает понимание чудовищности произошедшего.

Понимание всего ужаса случившегося – и неизбежных и жутких последствий.

И тогда я кричу. Визжу изо всей силы и бросаю револьвер себе под ноги.

И топчу его ногами – вот тебе, вот тебе.

Вот тебе за то, что ты сделал.

Потому что это не я.

Не я.

Я не могла.

Это кто-то другой, а я – я маленькая и глупенькая девочка, которая не умеет обращаться с огнестрельным оружием. Совсем.

2. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?

– Да уймите же кто-нибудь эту истеричку!

Громкий голос, который мне слишком хорошо знаком, разрезает тишину, наступившую после того, как я решила перевести дух.

– Невозможно же слушать, как она орет! Просто уши закладывает! Отведите ее куда-нибудь. Желательно в палату с хорошей звукоизоляцией – чтобы она больше никому не мешала.

– Ну а как она может еще себя вести, сама подумай, – возражает другой, более мягкий, но в то же время более снисходительный голос. – Не может же она остаться равнодушна… Орать – это ее задача.

Это разговаривают девочки Григория. Его старшие дочери. Покойный папенька их, видимо, не смущает, да и правда, чего уж там. Григорий не ладил со своими выросшими детьми и не считал нужным это скрывать.

А дети меня дружно ненавидели – и их можно было понять. Кому захочется терпеть рядом с собой мачеху, которая младше самого юного из отпрысков от первого брака? Наверняка они поражались тому, как это Григорий вообще посмел жениться – тем более после стольких лет безбрачия. Все уже привыкли к его вдовству и были уверены, что это навсегда, что ничего не изменится до самой его смерти – в глубоко преклонном возрасте, в окружении постаревших детей и внуков.

Может быть, он и сам так думал. Но он встретил меня – и все эти планы рухнули в одночасье.

А теперь я стояла с брошенным у ног револьвером, из которого, судя по всему, был совершен смертельный выстрел.

Этого, наверное, Григорий не мог предвидеть.

– Отведите ее в спальню, – командует Алиса, старшая из моих падчериц. – Да заприте на засов – вдруг сбежит.

Я мило улыбаюсь. Просто по привычке. Нет, сбежать я никуда не сбегу – по той простой причине, что идти мне совершенно некуда.

Если только в работный дом или просить подаяние на улице, но и то, и другое выглядит как плохая идея.

– Пойдем, Ася, – говорит Александра, младшая из моих падчериц. Она старше меня всего на два года. – Оставь это здесь… Не трогай больше.

«Это» – значит оружие. Я и не трогаю его. Револьвер лежит рядом с телом Григория на полу. Смертельно опасная, холодная игрушка. Мои пинки ей, как и следовало ожидать, нисколько не навредили.

Должно быть, Алиса права, и я действительно истеричка.

Я покорно иду вслед за Александрой, даже не пытаясь возражать. Да и какой смысл – в дверях кабинета толпится ошарашенная челядь. Мариса, Игнат, Аграфена – все они здесь, таращат глаза на свою негодную хозяйку. У меня не было друзей среди слуг, впрочем, наверное, и не должно было быть.

«У тебя вообще плохо с друзьями, верно, Ася?» - шепчет внутри ехидный голосок. Но я мотаю головой – уймись, безжалостное внутреннее «я». Не сейчас.

Мы выходим из кабинета и поднимаемся на лифте на третий этаж. Лифт – гордость Григория и одна из его последних причуд. Его установили всего полгода назад. Реальной необходимости в нем практически не было – члены семьи десятилетиями спускались и поднимались по широкой лестнице, украшенной резными перилами, и всех это вполне устраивало.

Но отец-основатель «Кукловод Ink» любил комфорт. И технические новинки – что было вполне ожидаемо, конечно.

Телефоны в каждой комнате, робот-повар на кухне, электрический самовар и сигнализация последней модели – Григорий ни на чем не экономил. Ему нравилось окружать себя техникой, и у него все работало. А если даже что-то ломалось, практически все он умел починить. Но ломалось редко – Григорий ладил с вещами.

Мы поднимаемся на лифте на третий этаж и проходим в мою спальню. Да, только мою – муж всегда спал отдельно, всегда говорил, что у него чуткий сон, и ему не нравится, когда по ночам кто-то сопит.

Впрочем, наши комнаты разделяла лишь тонкая дверь, которая никогда не закрывалась на ключ.

Моя спальня – небольшое помещение в лилово-розовых тонах. Когда-то здесь жила Виктория, первая жена, великая и ужасная, та, чей парадный портрет до сих пор украшал гостиную. После ее смерти комната была закрыта на долгие годы. Перед свадьбой Григорий сделал здесь ремонт – отделав помещение так, чтобы оно, по его мнению, подходило девушке, только вышедшей из классной комнаты. Розовые с блестками обои, лиловое постельное белье с сердечками, туалетный столик светлого дерева с овальным зеркалом и миниатюрный табурет, обитый розовой кожей.

Григорий не знал, что я ненавидела розовый.

Этот цвет всегда вызывал у меня ассоциации с белокурыми куклами с пустыми глазами в подарочных коробках из картона и целлофана, с ежегодными весенними балами в школе, где розовый был одним из немногих допустимых цветов для нарядов; розовый, белый, голубой – почти все выбирали розовый, лишь немногие были готовы щеголять в платьях цвета незабудок… Я была одной из этих немногих, и мои наряды были на несколько тонов темнее рекомендованного, цвета морской волны, цвета вечернего неба – главное было договориться с кастеляншей, за мзду в несколько хрустящих «красненьких» она готова была творить чудеса. У нее были свои запасы – и свои секреты, проверенные временем способы обойти строгий устав.

Конечно же, Григорий ничего этого не знал и не мог знать, он искренне хотел сделать мне приятно, и не его вина, что стрела пролетела мимо цели. Он промахнулся с дизайном – и будем честны, только ли с ним?

3. НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ

Александра скрывается за дверью, а я подхожу к окну. Тяжелые шторы до самого пола, чисто вымытые стекла, двойная деревянная рама…

И улица там, внизу.

Из окон моей спальни открывался вид на магазин готового платья напротив. Выставленные в его витринах наряды манили к себе не менее яркой вывески, а вход украшали две чахлые пальмы, не способные приспособиться к местному климату. Я часто думала, зачем их поставили, каким оптимистом надо быть, чтобы предполагать, что южные растения будут комфортно чувствовать себя в наших краях, но быть может, тому, кто это сделал, хотелось просто побыстрее избавиться от надоевшей флоры в громоздких глиняных кадках? Не удивлюсь, если это так.

Направо от модной лавки находилась едальня, где подавали блюда восточной кухни (совсем восточной, настолько, что вилок и ножей там не было вовсе, а вместо них полагалось использовать какие-то непонятные крючочки), а налево – дом госпожи Криппен, про которую говорили, что она сошла с ума после того, как ее бросил у венца жених, и сидит с тех пор целыми днями перед зеркалом, примеряя свадебные украшения и пожелтевшую от времени фату – со дня несостоявшейся свадьбы прошло без малого пятьдесят лет, и свет, наверное, еще не видал столь безобразной невесты.

А по вымощенной булыжником мостовой сновали разносчики, мальчишки-газетчики, домохозяйки с покупками в перевязанных бечевой пакетах и фланирующие франты в пенсне и белоснежных перчатках – уважающий себя человек никогда не выйдет из дома с обнаженными руками, в иных кругах это старинное убеждение еще имело вес… Ездили редкие автомобили и мотоциклы; это была не самая оживленная улица, а кроме того, личный транспорт могли себе позволить немногие.

Я смотрю на булыжник мостовой и думаю о том, что, приземлившись на столь твердую поверхность, непременно сломаешь ногу или руку, или еще что-нибудь, что там можно сломать.

А потом вспоминаю о том, что скоро прибудет полиция, которую вызвала Алиса. И я окажусь в тюрьме, холодной, сырой и страшной. А затем меня повесят – потому что как же иначе? Кто же поверит, что я не стреляла из этого револьвера?

И тогда я решительно открываю окно. Меня обдает холодный ветер. Северное лето сурово. Тут страдают не только пальмы.

Я быстро сдираю с кровати розовые подушки и одеяло. Выкидываю туда, наружу. Прохожие таращат глаза, но мне наплевать.

Я вскарабкиваюсь на подоконник и смотрю вниз.

У меня кружится голова, но этого же так мало… Расстояние до земли совсем не большое…

Ну же, Ася!

– Девушка, что вы задумали?! – кричит какой-то господин в узком черном пальто с другой стороны улицы.

Поздно.

Я делаю шаг.

И лечу вниз.

Короткий миг падения – как будто из сна, такие часто снились мне раньше, в детстве – и жестокий удар о землю… смягченный моими розовыми подушками и одеялом, но все же удар…

Как больно.

Всегда так больно, когда я увлекаюсь и не думаю о последствиях…

Но, кажется, я ничего не сломала.

И я поднимаюсь на ноги, и, пошатываясь, иду. Зрение расфокусировывается, но какими-то пятнами в сознании остаются ошарашенные лица прохожих. Полная дама в шляпе размером с трехэтажный дом, чьи губы складываются в изумленное «о», господин в черном пальто, строго взирающий на происходящее сквозь очки в тонкой серебристой оправе, высохшая старушонка в вылинявшем капоре, нервно прижимающая ладони к лицу. Меня не останавливают, должно быть, мое поведение вышло за рамки допустимого настолько, что с точки зрения общественности корректировать его бесполезно.

Нужно торопиться. У меня мало времени.

Я подхожу к дому госпожи Криппен и решительно стучу дверным молотком. Здесь определенно не доверяют электричеству.

– Кто там? – раздается спустя минуту скрипучий голос.

– Это Ася… Ася Терновая… Откройте, пожалуйста.

Видимо, госпожа Криппен не принадлежит к числу маниакально подозрительных пожилых леди, потому что я слышу звяканье цепочек, и дверь открывается. Передо мной предстает дама в наброшенном на плечи сером платке, с небрежно стянутыми в узел седыми волосами, и горящими от любопытства глазами.

В них нет безумия. Что бы ни говорили соседи. Госпожа Криппен выглядит абсолютно нормальной.

– Раньше вы не радовали меня своими визитами, милочка…

– Я сожалею. Вот решила исправить это досадное упущение.

Я быстро оглядываюсь. Холл выглядит старомодно, но вполне прилично. Заметно, что денег на обновление меблировки у хозяйки нет (или она просто подвержена старческому консерватизму и не желает ничего менять), однако полы натерты до блеска, и коврик у двери аккуратно вычищен.

– Чашечку чая?

– Благодарю. Однако будет лучше, если вы просто…

– Что просто?

– Просто выпустите меня через черный ход. Я хочу уйти.

– Как, уже?

– Да. Обещаю, я еще навещу вас, и мы побеседуем… полноценно. И выпьем столько чая, сколько вы захотите.

– За вами кто-то гонится?

4. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Спали мы в разных комнатах, но ночью он приходил ко мне. Я знала, что означает тихий звук открывающейся двери – Григорий никогда не стучал, не находил нужным.

В широкой кровати, на лиловых простынях с сердечками, под розовым одеялом, ждала я его – ждала и трепетала. Тело плавилось под шелковым постельным бельем, изнемогала в экстатическом ужасе душа.

Григорий обычно начинал без слов, скупо и формально целовал в губы, в шею, проверял внизу, готова ли я, а поняв, что готова, принимался за дело. Он не любил терять время зря, даже в этом. Задирал подол кружевной ночной рубашки, ложился сверху и начинал методично двигаться – ровно, аккуратно, механически точно, ускоряясь к концу.

А я, придавленная его тяжелым телом, вздыхала и без слов жаловалась, не в силах выразить то, что чувствовала. Ведь мой муж мне совсем не нравился. Он годился мне в отцы и совсем не походил на тех смущающихся, тонких и гибких мальчиков, с которыми приходилось танцевать на весеннем балу. Он был в годах и грузен, суров, придирчив и ревнив, он прожил длинную жизнь, в которой не было меня. В той жизни он обзавелся женой и детьми, в той жизни он создал известную на всю страну корпорацию, он стал тем, кого я знала – властным, бескомпромиссным, жестким человеком, главой большой семьи, хозяином успешного производства.

Но он выбрал меня.

Из всех.

Меня, выпускницу Эдвардианской школы для девочек, сироту и бесприданницу.

Не имеющую ни родственников, ни состояния – только небольшую сумму, положенную на расходы во время обучения. Деньги, доставшиеся от родителей, в основном шли на плату за школу, небольшая часть выдавалась мне на руки. Тратила я их на сласти, недорогие книги на серой бумаге да наряды – два, три платья в год. Всем учащимся выдавали форменную одежду для занятий в классных комнатах, серые пальто на подкладке для улицы и тупоносые башмаки, различающиеся лишь размером. Они были некрасивы, но долговечны; когда нога вырастала, их передавали ученицам младших классов.

Непонятная пытка длилась долго, порой мне казалось, проходил час, а то и больше, прежде чем все заканчивалось. Тогда я думала, что для своего возраста муж, вероятно, в прекрасной форме. Несмотря на лишний вес, он не пренебрегал физическими упражнениями, любил верховую езду, когда была возможность, всегда предпочитал пройтись пешком, а не ехать в автомобиле.

Под конец я обычно уже не понимала, кто я и как меня зовут. Не осознавала, что происходит, не могла опознать свои чувства… Любила ли я мужа? Или он просто замучивал меня до такой степени, что природа брала свое, и вызванная его действиями похоть заставляла забыть о первоначальном неприятии?

А бывали ночи, когда ничего не случалось. Отворялась дверь, муж ложился в постель, целовал меня в губы, шею и грудь, но дальше дело не шло. Я хотела продолжения, но ничего не происходило. Я чувствовала, что Григорий злится, но не знала, что с этим делать. В таких случаях муж обычно оставлял меня, уходя в свою спальню, а на следующий день не желал со мной говорить, и лучше было не просить о подарках.

Я мучилась от чувства вины, вопросительно смотрела ему в глаза за завтраком, но он избегал моего взгляда и был особенно строг со слугами. Понадобилось немного времени, чтобы я усвоила, что будет лучше побыстрее покончить с трапезой и сбежать в библиотеку или в сад – в зависимости от времени года. У нас было не принято сидеть днем в своей комнате, да по правде, мне вовсе и не хотелось лишний раз погружаться в это шелково-розовое безумие.

Спальня напоминала о похожих на контрастный душ ночных свиданиях – горячо-холодно, горячо-холодно, – непонимании, одиночестве и бессоннице, а также о моей предшественнице. Я не могла забыть о том, что здесь, в этих стенах, долгие годы жила другая женщина, та, которая знала Григория молодым, та, что родила ему детей. И точно так же по ночам открывалась дверь, и проседал матрас под тяжестью мужского тела, и, кажется, сам воздух пьянел от страсти.

Я не могла отделаться от ощущения, что занимаю чужое место.

Первая жена смотрела с портрета в гостиной – надменно, высокомерно, как будто даже презрительно. Мне она казалась похожей на злую королеву из сказки, ну ту, что обычно подсовывает намазанное ядом веретено, отправляет в лес за подснежниками посреди зимы и так далее. Статная брюнетка с темными, почти черными глазами, при жизни она наверняка привлекала взгляды. Разумеется, Григорий и не женился бы на некрасивой женщине, он окружал себя только тем, что радует взор. В его доме не было поломанных, ветхих, пыльных вещей, все содержалось в образцовом порядке. Он был рачительным и внимательным хозяином, не упускавшим никаких деталей. Точно так же он относился и к женщинам – рационально и практично. Во всяком случае такой вывод я сделала из опыта общения с ним. Не думаю, что с другими он вел себя иначе, чем со мной…

Моя старшая падчерица, Алиса, удалась в мать – те же темные, почти смоляные волосы, надменный, снисходительный взгляд – такой, будто все присутствующие не стоят и ее ногтя. Не знаю, что сделало ее такой, наследственность и воспитание, впрочем, может быть, сыграло роль и то, и то. Знаю только, что в Эдвардианской школе подобных девочек не любили – и улыбаясь в глаза, за спиной не упускали случая сделать какую-нибудь гадость. Их боялись, их окружал плотный хоровод припевал, но стоило только «королеве» сделать промах, не угодить учительнице, оплошать на балу, стройный круг поклонниц тут же редел, вчерашние подруги превращались в насмешливых врагов, и только некоторые, самые робкие и преданные, сохраняли верность своей госпоже.