Останусь пеплом на губах...

= 1 =

Кто продает душу дьяволу, должен всегда помнить. Душу у тебя заберут, оставив после неё прах любви, горький дым воспоминаний и пепел поцелуев на губах.

Я заключила с демоном контракт и подписала своей кровью, по глупости забыв прочесть приписку мелким шрифтом. Доверилась ему и отдалась, а он вырвал моё сердце, вынул душу и унес с собой. И в том аду, в котором он меня оставил совсем не жарко. Там царит вечный холод и беспробудный мрак.

Я могу сказать, что сделка состоялась.

Он отнял у меня самое дорогое. Лишил самого ценного, что у меня было.

Но если повернуть время вспять. Я бы не стала менять ни секунды. Ведь позабавишься, демон вручил взамен частичку себя. Я буду хранить её не только ценой своей жизни. Я ради этого готова убивать.

Негромкая музыка смешивается со звоном хрустальных бокалов. Я наблюдала за чужим весельем, пока оно не стало резать глаза.

Это не сказка.

Это, сука, светская жизнь, когда короли и королевы постепенно превращаются в подобие людей, теряя первозданную безупречность.

За полтора года вынужденной изоляции, я успела отвыкнуть от приёмов. От светских тусовок, принятых называть собраниями ради благого дела и сбора средств для детских домов.

На деле, большинство из присутствующих, грамотно избегает уплаты налогов. А прием, на который потрачено больше, чем составит сумма сбора, всего лишь повод похвастаться картиной известного художника.

И на неё никто не смотрит, восхищаясь заочно и обговаривая сделки. Женская половина обсуждает всякое дерьмо, никто из них не касается темы детей, хотя нас всех позвали ради них.

Мой муж — Арсений Лавицкий, кажется, наслаждается обществом протухших сливок. Я же прячусь от всех, с нетронутым бокалом шампанского.

Неостекленный балкон и парк, населенный мрачными тенями, там, где нет фонарей, не привлекает для прогулок. Разве что, кому-то придет в голову, устроить ночное рандеву и остаться незамеченным.

— Я всегда знал, что самые красивые девушки скрываются во тьме, — голос позади меня травмирован никотином.

Кто -то злоупотребляет вредным пристрастием к курению. Отталкивающий скрип голосовых связок. Щелчок зажигалки и едкий дым тревожит ароматом сигарет мои чувствительные ноздри.

Поворачиваю лицо в другую сторону, потому что легкий ветерок, принудительно заставляет вдыхать эту кубинскую гадость.

— Я замужем, — ответив, выплескиваю шампанское через перила, хотя нужно было хлестануть этому столичному выродку в лицо.

— Арс, вряд ли покроет аппетиты своей жены, — хищно и пахабно скривившись, демонстрирует всё, что он думает о моём браке, и о Лавицком в частности. — Готов поспорить, что за такое тело ты продала душу. Скажи сколько, и я перебью цену? — усмехаясь, наплевательски относится к излучаемому мной высокомерию.

Самовлюбленный мудак и отвязаться от такого, крайне сложно. Он весь вечер не давал мне проходу, беззастенчиво лапая глазами открытое декольте.

— Не продаюсь, — абсолютно не стремлюсь, затягивать диалог и, тем более, удобрять почву его грязных фантазий кокетством.

Мирон Проскурин обладает почти неограниченной властью. Богатый, вылизан косметологом. В меру брутален, но отталкивающе самонадеян. Впрочем, как и всё здесь присутствующие. Даже шлюхи мнят о себе не весть что.

Меня передёргивает от его пальцев, бегущих по локтю ближе к краю низкого лифа платья. Лавицкий заставил меня надеть этот лоскут дизайнерского извращения. На продажных девках с трассы порой надето больше ткани чем на мне, но такова условность и дресс-код нынешних вечеринок.

Я не стесняюсь своей фигуры. Мне отвратно догадываться, что эти напыщенные толстосумы мысленно натягивают меня на свои члены.

Да, и нелепо будет строить из себя зажатую целочку, после некоторых фактов запятнавших мою биографию клеймом бывшей содержанки.

Проскурин знает кто я. Знает о моём прошлом, поэтому ему ничего не мешает делать подобные омерзительные предложения.

— Не продается тот, кому мало предлагали, так ведь, Карина Мятеж — выдохнув надо мной дым, сгущает табачный смог, выказывая таким образом неуважение.

Тон его явственно отражает, что душевные качества и высокоморальное заявление, для Проскурина — всего лишь попытка продать себя подороже.

— Я уже давно ношу фамилию Лавицкая.

— Это мне ни о чём не говорит.

Меня совершенно не задевает унизительный подтекст купли-продажи моего тела. Я слишком долго в свое время стояла на коленях перед одним таким властителем потерянных душ.

Мной пользовались. Меня ломали. Втаптывали в грязь и обращались с непотребством, сделав из меня суррогат желаний к другой женщине.

Так вот тот, кто меня уничтожал, теперь кормит червей на кладбище. И в этом мире нет ни одного человека, кто станет навещать его могилу и носить цветы, орошенные слезами невосполнимых потерь.

Я желаю Герману Стоцкому до скончания века беспокойно вертеться в гробу. Пусть ему воздастся на том свете за его сына.

Протягиваю Проскурину пустой фужер. Глаза свои держу напротив его. Темно и я не вижу цвета радужек, но имею неудовольствие наблюдать, как его распирает желанием, загнуть меня в рабскую позу через перила и отыметь, минуя сложности с «ухаживанием».

= 2 =

Многие из тех, кого лишили шанса бороться. Стоя за чертой насилия, предпочитают молиться. Мне намного милее задыхаться в ненависти, настраивая себя, что позже поквитаюсь с ублюдком.

Предугадав моё намерение, сорвать глотку истошным криком, Проскурин зажимает мне рот. Справляется, не испытывая затруднений, а я перестаю трепыхаться, чтобы избежать дополнительных увечий. Не ломаю ребра о камень, стиснув дыхание внутри своих лёгких.

Высокий каблук надламывается, и я, едва не вывихнув лодыжку, всё же надеюсь не разбить лицо и устоять.

Вопреки опять же, выращиваю внутри себя силу. Мне её даёт доченька. Она ждёт меня дома. Когда я прижму её к себе, то все воспоминания кошмара сотрутся, как их и не было.

Вдавливаю мутный взгляд с застывшими под веками слезами в пустоту и темень. Назло Проскурину не пророню ни капли. Это он захлебнётся в собственной желчи, когда не увидит ни грамма покорности на моём лице.

Он пытается разорвать на мне трусы, но положение у него не самое удобное. Однако с жестокостью кромсает промежность, болью режа чувствительную плоть о полосу эластичной ткани.

— Где твой гонор, Карина Мятеж?! Где, я тебя спрашиваю? Отвечай, — испустив озлобленный рык, терпит фиаско с моим бельём. Бросает с ним возиться, распуская ремень на штанах и оставляя глубокие царапины на ягодицах от пряжки, инкрустированной алмазами.

Ветки деревьев качаются у меня перед глазами, постепенно сливаясь в одну чернильную кляксу. Обрывками вслушиваюсь в мразотные комментарии. Я, мать его, держу себя в спасительной фрустрации, отрицая, каким же гадким будет ощущаться после насилия использованное и осквернённое тело.

— А я смотрю, ты с этикетом не знакома, — насмехается, засовывая в меня пальцы. Кусаю щеку изнутри, глотая металлический привкус, — Хоть бы потекла для приличия, — тон садиста, верящего в свою безнаказанность, но это неотъемлемая догма их существования.

Тварь! Урод!

Выродок сатаны!

Сжимая крепко веки, плюю в него безмолвными ругательствами. Отсчитывая секунды, когда он уже, сука, кончит и слезет с меня. Но он даже не начал, а я уже беспрестанно дыханием через нос сдерживаю рвотные позывы.

Ни на чью помощь не полагаюсь. Свои силы рассчитываю, чтобы их хватило для терпения и не вдаться в истерику, ощущая, как по сухому обдирают стенки влагалища и причиняют неимоверно окрашенные болью грубые толчки.

Выродок надеется таким образом меня хоть немного увлажнить или добиться возбуждения.

— Я накажу тебя, сука, как ты того заслуживаешь.

Меня, блядь, тошнит!

Влетаю затылком кверху, стремясь выбить ему зубы, но кроме хруста в позвоночнике, другого эффекта не получаю. Начинает адово трясти. От запаха табака в большей степени. Проскурин пальцами пытается разжать мне губы и просунуть в рот.

Безысходность, невмоготу сказывается. Худшее для меня: не иметь возможности дать отпор.

— Мирон, я тебя везде ищу. Ты Карину не видел я…Каро?! — начав озабоченным тоном, Арс поднимает его на пик леденящей ноты.

Паника кроет откатом после омертвения. Дыхание не восстанавливается, потому как я, вдруг, не понимаю, к чему быть готовой. Облегчение не спешит, застряв где-то между этажей моего расшатанного сознания. Меня как будто тянет на дно тёмных вод. С головой окунаюсь в шумные всплески собственно пульса. Сердце четвертуют невидимыми лескам и оттого, кажусь потерянной.

Я чувствую надсадное дыхание на волосах. Тяжёлое и очень похожее на удар молотка в затылок.

Пытаюсь выровнять своё и успокоиться.

Вдох. Выдох. Ещё и постепенно. Навалившаяся туша давит сверху, будто он не человек, а волкодав, и ему перебили удовольствие, а ведь всё могло получиться.

Проскурин отрывается, попутно поправляя на мне задранное и измятое платье. Будто не он причина такого внешнего вида и создаёт видимость заботы о случайной любовнице.

Арс молчит, а я не стану перед ним оправдываться. Лавицкий притащил меня вопреки моей воле на приём. Уговаривал развеяться, пока он с Проскуриным обсуждает слияние дочерних компаний. Инвестиции, от которых зависит наше будущее. Плёл, что моё присутствие увеличит шансы заключить выгодную сделку.

До того, как выпрямиться, обтираю с подбородка слюну и ярко-красную помаду с щёк. Я не клоунесса, чтобы дарить им улыбки и смех. Может, и бешенство во мне подкипает, что оказалась заложницей нездорового интереса одной высокопоставленной мрази. Но инородное вторжение лютой злобы исходит от затянувшегося немого кино, где всё решают взгляды.

Проскурин, часто облизывая губы, всё ещё горит желанием меня растерзать. Лавицкий судорожно дёргает кадыком, проявляя красноречивый индикатор своего негодования.

Я всматриваюсь в них обоих свысока, ожидая адекватной реакции от своего мужа, пусть и фиктивного, но…Арсений был мне единственным другом в тяжёлые времена. Нет, не стало легче. Всё усложняет моя противоречивая натура, жаждущая вступать в протест.

Я так запуталась. Я в поиске. И нет никого, кто дал бы мне верное направление.

— Арс, я наверно должен, как мужчина, в первую очередь принести извинения тебе, — Проскурин натаскался во лжи и травит её с отменной стойкостью, не изменяя себе.

= 3 =

Лавицкий срывает галстук-бабочку, как будто она превратилась в удавку на его крепкой шее. Сдавливает и мешает полноценно употреблять кислород. Выглядит загнанным в угол.

Ультиматум был выдвинут неоспоримый. Отказы не принимаются.

А я не стану безропотно взирать, как моё тело выставят на аукцион и станут оценивать по весу отборного мяса. Проскурину не терпится вцепиться зубами и рвать куски из моей живой плоти.

Он ими скрипит, стирая в крошку челюсть, снова и снова лапая липким взглядом разрез на бедре, задрапированный сеткой тонких шнурков. Я не уверена, что отмоюсь после. Что пропитавший мою кожу табак его кубинской сигары, когда-то перекроет духами или дезодорированным мылом. Эта грязь касается глубже, она топит мои внутренности.

— Арс, ты как хочешь, а я еду домой. С меня хватит, — не повышая голоса, наполняю окружающую атмосферу морозным арктическим циклоном.

Желаю мысленно Лавицкому не прятать язык в задницу, а постоять за мою поруганную честь перед самодовольно ухмыляющимся ублюдком. Но он этого не сделает, будучи на уровень ниже. Попав в его кабалу, лёгким выходом из которого уступить и расшаркаться.

Ненавижу, блядь! Всех их ненавижу!

Короли и их сраные шуты.

Мне воздуха не хватает на этой драгоценной помойке биркен и лабутенов. Шагаю к двери и гематомы под моей кожей дают о себе напоминание тупой болью. Грудную клетку и солнечное сплетение давит, что и полный вдох совершить тяжко.

Порциями затягиваю через нос воздух, но путь к свободе отрезает мой рассвирепевший муженёк. Хватает под локоть, будто я ему что-то должна. Адекватно думаю, что он напрашивается на супружеский долг в виде пощёчины. Я не поднимала на него руку, но пора вводить в практику.

— Помолчи, Каро, достаточно отличилась на сегодня. Имей гордость, не показывать своё фи и скверный характер, — Арс незаслуженно меня отчитывает.

— Твоя сучка отвратительно воспитана. Нет в ней должного уважения, — Проскурин с ленивым выражением изучает свои громоздкие котлы, сдвинув на запястье манжет рубашки.

Лавицкого прошибает искрой бунтующего нерва. Еле заметно вздрагивает, выявив наружу булькающий в нём гнев. Усиливает хватку на моём предплечье. Мне очень-очень больно. Я готова их обоих рвать зубами, но я зависима от Арса по гроб жизни.

Терплю молча, сжимая свою волю в кулак. Часто приходится проявлять терпение. Даётся оно не без труда, но с каждой новой попыткой быстрее вливаюсь в поток.

— Выбирай слова, Мирон. Ты говоришь о моей жене, — вынужденно осекает Лавицкий. Но то ли ещё будет. Ограничений для Мирона нет.

— Не смеши, в нашем кругу многим известно, что женщинами ты не интересуешься и несостоятелен как... а за эту строптивую пизденку больше, чем я никто не заплатит, с её -то репутацией, — прокуренный смех, раскатывается по периферии слуха. Перепонки в натяг разрывает глухим звуком.

Отбеливая формулировку, его предложение можно трактовать как покровительство. Но я наелась досыта, зная изнури, какие последствия сулят подобные контракты. Я не товар, который можно обменивать на выгоду, поэтому без запинок несу своё мнение в массы.

— Лавицкий, ты всегда был пресмыкающимся или это из нового? Перевоплощение идёт во вред, меня поливают помоями и тебя заодно. Хочешь и дальше выслушивать – флаг в руки, обтекай, но без меня, — в чечёточном ритме отбиваю, предугадывая с опозданиями, как меня покарают за каждое слово, вырубленное в запальном гневе.

Сука! Нужно было сдержаться и не усугублять. Вербальную кастрацию Арс не стерпит. Он отыграется на всех болевых точках. У меня их по всему периметру нутра по миллиметру рассыпано. Бей в любую и не промахнёшься.

Агония — теперь мой вечный спутник и близкая подруга. Под её влиянием я перестала различать, кто мне друг, а кто враг, поэтому защищаюсь от всех, кто повышает тон.

Изгибаю удивлённо бровь на сатанинский, нацеленный на меня, взгляд Лавицкого. Таким его я раньше не видела. Осколки дрожи рассыпаются вдоль позвоночника.

Я путаюсь в восприятии. Неподдельным страхом наполняет вены. Эта ипостась Арса мне незнакома. Таким я его не видела, но мне не кажется, что он вывернулся наизнанку, показав истинное своё лицо.

Мгновение, но тоннами первородного ужаса не на шутку придавливает.

Способен ударить. Мечтает разодрать на куски сию же секунду.

Моргаю затянуто. Верю и не верю мимолётным галлюцинациям.

— Закрой. Свой. Рот. Карина! — даёт голосом всплеск, но в искажённый слух пробивается лязг цепей, связавших нас узами брака, — В Финляндии тебе спокойно не сиделось. Ты вынудила меня вернуться в Москву. Вляпалась в скандал, поэтому будешь терпеть и помалкивать. Не зли, Каро, не зли!

Наш брак — это ловушка для меня. Капкан и клетка. Для него обуза. На хера он её тянет? Остаётся для меня загадкой. Ключа к разгадке, к сожалению, до сих пор не нашла.

— Руку мою отпусти и дай ключи от машины, — сначала требую. Затем совершаю тщетный рывок, в попытке высвободиться из зажима его грубых пальцев. Свирепо раздуваю ноздри, но произведённый эффект уходит в минуса.

— Я не пущу тебя за руль в таком состоянии. Довольно, Каро, одну тачку ты уже расхерачила, — Арсений выговаривает сквозь зубы.

= 4 =

Тёплый ночной воздух обнимает голые плечи, но совсем не греет внутри. Сумрак целиком сковал облагороженный парк и прилежащую к вычурному особняку территорию.

Вглядываясь в темноту и корявые стволы деревьев — я не испытываю панику. Меня к ней манит. Неимоверно тянет скинуть шпильки и пуститься в бег. Иррациональное чувство, но в темноте я вижу спасение. Она бы обняла меня и укрыла от голодных взглядов за спиной. Взглядов, которые тянут из меня последние соки и выкручивают жилы, но я, расправив плечи, сохраняю ровную осанку.

Внешняя красота зачастую — это проклятье. Я переняла его от своей матери. Я не желаю становиться на неё похожей, но становлюсь. Она мертва. Она уже мертва, а мне есть ради кого жить.

Чёртовы воспоминания. Всё дело в них. Они кодируют и заряжают настрой, что дальше не станет лучше.

Смотрю вперёд в неотвратимое, по-моему, будущее, так похожее на недавнее прошлое. Незабытое, но прикрытое гирляндами поминальных венков.

Такое ощущение, что в тени деревьев кто-то притаился и наблюдает, как я элегантно вышагиваю по ступеням каменной лестницы. Вымеряю каждый шаг, чтобы не переломать на высоких каблуках себе ноги. Придерживаю болтающуюся на ветру юбку и снова возвращаю зрение туда, где совсем нет света и смотреть не на что, но я вижу сгусток живой энергии и его значительно больше, чем в Лавицком и Проскурине.

Водитель Мирона открывает для меня заднюю дверь иномарки класса тяжёлый люкс. Чёрная, матовая, громоздкая, и охранник в ней сидит, как атрибут роскошного существования, на переднем сиденье.

— Сева, смотри не лихач на дороге. Не повреди мою новую куклу, я с ней ещё толком не наигрался, — отвратно, конечно, комментирует Проскурин, но иного от него ожидать из области фантастического и негармоничного.

Пошёл ты к чёрту лысому! Играть будешь с резиновой Зоей, а я не по размеру твоему…

— Не переживай, Мирон Алексееич, довезу, как хрустальную вазу, не битой.

Меня подмывает, указать водиле его место за баранкой, а не скалится на потеху своему хозяину и плоскому юмору. Усевшись в салон, обливаю его таким взглядом, что кровь должна свернуться и застыть в жилах. Широкая ухмылка и откровенный сарказм, довольно тонко намекают, что мои негласные угрозы не приняты всерьёз.

— Ну что, с богом, сладенькая, — вякает неучтивое быдло, плюхнувшись за баранку и заводя мотор.

— Подними стекло, сладенький, — указываю на выдвижную перегородку между водительским местом и премиальными задними креслами. Прикрываю веки, откидываюсь на кожаный подголовник, разминая схваченные напряжением мышцы на шее.

— Ух ты важная. Поделись-ка, сладенькая, секретом, сколько нынче стоит продажная любовь? — безголовая амёба, по всему, не наделена субординацией.

Сомневаюсь, что их распустил наниматель. Ровняет меня в одну иерархию обслуживающего персонала. С чьей лёгкой подачи — не тайна. Мирон неприкрыто осветил мою принадлежность к касте эскорт — сопровождения с углублённой услужливостью клиентам.

Оспорить? Был бы кто достойный, оно имело смысл. А так, на их мнение мне плевать с высокой колокольни. Я вовсе не нежный цветок. И не роза с шипами.

— Сева, музыку включи, достал трепаться, — одёргивает болтуна угрюмый охранник. Хоть кто-то непохож умом на устрицу.

— Не, а всё-таки, сколько Мирон Алексееич бабла отвалил за ночь с такой, как ты?

Сказать, что меня до ряби на коже дёргает, протянуть руку между кресел и располосовать ногтями его недалёкую скотскую рожу — это ничего не сказать.

— А что? Хочешь на моё место? Я с радостью его уступлю, но ты рожей не вышел, поэтому всю жизнь будешь лизать ему задницу за копейки, — голосом высекаю хлёстко, якобы плёткой и наотмашь.

— Стерва, блядь! Где ж вас таких выебистых штампуют? Ну, ничо Алексееич живо сделает тебя мягкой и шелковистой, — договаривает, всё же поднимая непроницаемое стекло и изолирует мои уши от своих отсталых гнусных умозаключений.

Чувствую себя разбитой и измазанной не то липким дёгтем, не то вонючей плесенью. Вопрос времени, когда Проскурин до меня доберётся, даже если Арс выкрутится, на что я не искренне, но надеюсь.

В Финляндии и правда было спокойней. Не приходилось бороться за выживание. Развращённые ублюдки не претендовали и не клеились. В Леви, где мы с Лавицким жили до этого, тихая красивая курортная деревенька. Я провела там всю беременность. Роды были лёгкими, несмотря на постоянный стресс и состояние, близкое к, опустошённому безумству.

Где Ванька? С кем он? Что с ним?

Любую мать эти вопросы сведут с ума, когда барахтаешься в крепко заваренном страхе за своего потерянного ребенка. Пусть Ваня мне не сын, а младший брат, но он особенный и без должного ухода с ним может случиться что угодно. Его никто не знает так, как я. Никто не любит и не будет любить больше.

Север, прошу тебя, если в тебе есть хоть что-то человеческое, верни мне его.

Вглядываясь невидящим взглядом в зеркальную тонировку на стекле, едва ли соображаю, почему не видно проблесков фонарей и очертаний домов, освещённых неоновыми вывесками. Меня поглощает с головой и утягивает воображение, живо рисующее чёрные глазницы демона Роджера. Татуировка, нанесённая на всю спину Тимура, отражает его суть, как ничто другое.

= 5 =

Эшафот и виселица показались бы мне невинным развлечением в парке аттракционов. Комната страхов вообще не котируется с тем, что мне предстоит испытать. Помню, как Герман отзывался о фетишах Проскурина и не каждой по силам морально пережить его сексуальные предпочтения.

Он зажрался и простой половой акт, пусть и с элементами изнасилования его не удовлетворит. Я примерно осведомлена, что меня ожидает, но не нагоняю жути раньше положенного срока. Нервы колючими канатами перетягивает все органы.

Иду, не оборачиваясь на шавок, сопровождающих меня шаг в шаг. Беготня от вооружённых отморозков бессмысленна. Сопротивление бесполезно. Только вымотаюсь больше физически и позволю поддаться обманчивым надеждам. Спасения нужно выискивать другими способами.

Широкая дорожка к двухэтажному домику вымощена мраморной плиткой. Статуи голых дев, обёрнутых в простыню, в страданиях раскинули свои руки, неприветливо намекая, скольких подобных мне было замучено до смерти в этом чистилище.

Много ходит разных слухов о тех, кто здесь побывал. Подтверждения им нет, но оснований верить достаточно, что невредимыми от Проскурина не уходят.

Меня под конвоем ведут к нему в логово. Место тайное и засекреченное. Лавицикий не прилетит меня спасать на крыльях большой ко мне любви. Доверие к нему рассыпалось прахом.

Он сильно изменился за последний год. Я его бесконечно раздражаю, моя маленькая дочка вызывает спорные чувства, хотя он отрицает это всякий раз, когда спрашиваю напрямую.

Может, я преувеличиваю и накручиваю себя. Но вероятней преуменьшаю и обманываю, чтобы не посыпаться эффектом домино, когда один лопнувший в ужасе мелкий капилляр потянет микровзрывами и остальные сосуды.

Кровь по всему телу гоняет на запредельной скорости. Набатом бьёт в голову и топит сердце. Оно, как не пытается выплыть и стучать равномерно, но в этом водовороте ему не спастись. Оно рвётся на лоскуты и не вывозит бешенный ритм.

Обстановка внутри особняка заставляет захлебнуться.

Куда я попала? Что меня ждёт?

Приходит очередь всему, из чего я состою, разлететься в лохмотья. Давлюсь потрясением, будто комком сырой глины. Слова застывают поперёк горла.

Помещение явно нежилое. Для «особенных» гостей, выбивших ставку на колесе фортуны под названием — форменное издевательство и принижение прав человека, оставаться человеком.

Неужели Проскурин не боится огласки?

Судя по всему, он филигранно умеет пресекать утечку.

Взгляд приклеивается к коллекции кожаных кнутов на стене. Шесть разных по цвету и размерам. Скручены и развешаны на крючки. Он ими не лошадей успокаивает.

Закусив до боли палец, застываю на месте, не рискуя ступить дальше. Старинная прялка. Широкая деревянная скамья — не вписываются в современный интерьер, но они есть.

Мир полон ублюдков и извращенцев. Я просто уверена, что всех «избранных», посетивших этот фолк-музей, выносят вперёд ногами.

— Проходи, сладенькая, не стесняйся. Нам наверх. В опочивальню, — гадёныш Сева продолжает осыпать меня двусмысленными приколами. Глазами, как у возбуждённой гиены, глумится над моей фигурой.

Я обнимаю себя за плечи, успокаивая внутренний тремор. Натаскавшись владеть эмоцией и не вываливать на всеобщее обозрение раздирающий меня страх, высокомерие лицом показываю чересчур. Маска холодной ненависти приклеилась прочно и не сходит, но я бледна. Я чувствую, как мёрзнут пальцы и на щеках нет ни грамма краски.

— Мирон Алексеевич ждёт свою машину, — охранник отправляет водителя. Сева выпячивает мясистую губу и заворачивает, крайне раздражительно в него вглядываясь.

— Ну, так съезди за ним, а я пока кое-кого разогрею. С неё не убудет, а Мирон не заметит, — без уточнения и усилия, омерзительней намёка не придумаешь.

Не совладав с собой, хлипко встряхиваюсь, оценив перспективу, что меня по кругу поимеют. В охраннике не наблюдаю интереса, он смотрит сквозь меня.

— Конечно, Сева, твой член никто не заметит, но достанешь его, и я буду первым, кто предупредит хозяина, что кукла порченная, — угрюмый выставляет запрет обезличено. В каком-то роде иммунитет до появления Проскурина.

Его пистолет поблёскивает в расстёгнутой кобуре на поясе. Я уверена сверх меры, что не успею глазом моргнуть, как он окажется у него в руках. Пуля вылетит и того резче.

— В последнее время ты до хуя много на себя берёшь, Дава. Но за то, что бережёшь мои яйца, я тебе это прощаю, — крутанув на пальцах брелок с ключами, у Севы нервы отражаются в дёрганой походке.

Он сваливает за хозяином. От второго опасность утрировано разлетается, как радиация, поражая мои клетки. Сжимая их. Вытягивая энергию и уничтожая.

— Слушай сюда и слушай внимательно. Альтернативы у тебя две. Выйти отсюда слегка потрепанной, но живой и вторая тебе понравится намного меньше, — неопределённо качает головой, буквально умирая со скуки, общаясь со мной.

— Ну, да. Первая меня приводит в восторг, — отсекаю треснутым голосом, прежде чем искривить уголки губ в подобие улыбки. Обречённой, но тем не менее.

— Вот и покажешь его Мирону. Не выебывайся и не перечь ему, тогда отделаешься легко. Непослушных он любит привязывать к дереву, пороть до мяса и оставлять на сутки, но больше пяти часов никто не продержался,

= 6 =

От бурлящего в крови адреналина и головной боли, кромсающей череп по швам, я почти ничего чувствую. Меня перманентно вскрывает вспышками панических атак. Изначально, поставив босые ступни на педаль, для вращения колёс, приходит оцепенение. Возбуждённый нездоровой активностью мозг моментально генерирует массу всевозможных изуверств.

Веретено. Приводные струны, которые, возможно, в скором времени лягут мне на шею, подселяют целое скопище блядского ужаса. Доводят до трясучки. Я в собственном теле заперта. Оно превратилось в неподвижный свинец, но лихорадка ломает все кости.

Под покровом эпителия, покрытого холодным потом, варюсь в кислоте и разлагаюсь, смешиваясь в прогорклом дыму серы с кровавым восходом.

Нет никаких гарантий, что встречу утро с открытыми глазами, но я должна. Должна выстоять. Должна перетерпеть. Должна вернуться к своей доченьке.

Просто смаргиваю и проглатываю разбушевавшийся диссонанс.

Вдох краткий. Болезненный. Рваный.

Обжигает лёгкие, будто насильно толкаю в себя не кислород, а впрыскиваю ядовитые пары. Выдох сжимает грудную клетку и давит на сердце. Оно, как самоубийца, пытается покончить собой, вколачиваясь в рёбра снова, снова и снова. Тщетно пытается сорваться с привязи и вылететь на волю.

Как и я. Альтернативы для спасения от пыток не нахожу, кроме одной — подчиниться желаниям больного ублюдка. Пережить предстоящий кошмар, а потом антидепрессантами стирать из памяти.

Дава подготавливает убийственный антураж к явлению рогатого в созданную им преисподнюю. Зажигает чёрные свечи, расставляя их в огромном количестве на гипсовых выступах, украшающих стены. Гасит верхний свет, оставляя бордово-жёлтую мерцающую подсветку.

Я наобум мычу заунывный мотив, сквозь сжатые губы.

Держать закрытым рот. Молчать. Тогда всё обойдётся.

Блять! Невыносимо, но нужно.

— Мирон Алексеевич приехал. Распусти волосы и разложи их на плечи, — в голосе охранника звучит пустота.

Проходится безучастным. Бесчувственным взглядом по комнате, перепроверяя обстановку. Останавливая на мне глаза, пугает невыразительными, в цвет зелёного матового стекла радужками. Зрачок сужается, настойчиво фокусируясь и приказывая дополнительно, подчиниться и не бунтовать против чудовищных правил.

Я поднимаю руки, стягивая с высокого хвоста тугую резинку. Корни волос саднит от тяжести моей богатой шевелюры. По затылку короткими импульсами бежит колючая дрожь, пока растряхиваю пряди по спине. Бросаю несколько на плечи.

Дава удовлетворённо кивает, уверившись в моем послушании и благоразумии.

— Так держать, — ободряюще, однако до оскомин сухо рубит, — Ты очень красивая, но мне тебя не жаль, — досыпает поверху брезгливый налёт, становясь у двери в типичную стойку неодушевлённых секьюрити. Ладони кладёт крестом в области паха. Смотрит отстранённо и в одну точку на стене, якобы его перестаёт касаться уготованное зрелище.

Чёртовы бредни. Долбанный беспредел.

Загодя уговариваю себя пропускать мимо ушей отборные оскорбления от Проскурина. Их я наслушаюсь не мало, но воды чистой реки не замутятся, если из неё попьёт паршивая псина.

Доиграй, мать его, эту роль и тебя оставят в покое.

Не шелохнувшись, нагружаю связки нудным завываньем. Дверные створки клацают, ручка скрипит под нажатием пальцев. Не поворачивая головы, ощущаю, как мрак надо мной скапливается в безобразное облако. Голодным коршуном кидается клевать из меня выдержку.

Хочу орать. Хочу биться в истерике, хватая любые предметы, что попадутся под руку, и швырять, не жалея порванных сухожилий в Проскурина. Лишь бы он не приближался и не смел меня трогать. Не смел касаться склизкими щупальцами. Но этот синекольчатый осьминог уже отравил меня своим тетродотоксином. Парализовал дыхание, ноги и руки сковал параличом. Сердце, подлетев к горлу, там, и застывает. Ни упав, ни вздрагивая.

— У вас всё хорошо? — с пренебрежением обращается к охраннику.

— Да, Мирон Алексеевич, у нас всё готово, — информирует беспристрастно.

— Она тебе нравится, Дава? — подвох в вопросе с лёгкостью считывается. Горючая злоба выжигает мои вены, но я не поддаюсь всплеску. Уповаю на милость богов, покинувших и меня, и эту грешную землю.

— Нет, Мирон Алексеевич. На ваших кукол я не засматриваюсь. С ними позволено развлекаться только вам.

— Молодец, Давлат. Разрешаю поприсутствовать, а то моя гостья любит подкидывать сюрпризы. Заметишь что-то подозрительное, без промедления стреляй в её восхитительную головку.

— Хорошо.

Проскурин крадётся ко мне, с громким шорохом растирая ладони в предвкушении. Похотью от него смердит.

— Карина, Карина, Карина…Карина Мятеж. Я хочу максимально расслабиться и не думать, в какой момент ты воткнёшь острый предмет мне в глотку. Чем же тебе Герман не угодил? Ты всадила ему в грудь ножницы. За что? Насколько я помню, он был обходительным и не увлекался ничем плохим. На аукционах я его не видел. Подстилка за всё время у него была одна. Твоя мать, если не ошибаюсь. За что ты с ним так? Приревновала к трупу? — рассуждает риторически о том, о чём он понятия не имеет.

Я не убивала Стоцкого и не марала руки в его крови. Про ревность даже смешно слушать. Я ненавидела всей душой его и свою, почившую насильственной смертью, мать.

= 7 =

Красные пятна под веками приобретают чернильный оттенок. Воздуха не хватает под сжатием лент на горле. Задыхаюсь, роняя веру на дно. Это начало конца. До утра мне не дожить. Кровь уже прекращает течь в положенных руслах. Скапливается в солнечном сплетении.

— Нет-нет, красавица моя, умирать тебе рано. Мне так нравится твоё послушание, но надолго ли его хватит. Даже если ты затаилась — это ничего не значит. Из таких сучек гонор выбивают хлыстом. Я слышу все твои мысли, Каро, — Проскурин торжествует, прекращая меня душить.

Растираю горло ладонью. Сглатываю постепенно. Желаю мрази захлебнуться в своей слюне, капающей мне плечи. Он ещё не знает, насколько крепка моя сталь. Уж точно не по зубам таким, как он.

Сейчас я впервые выписываю своей матери благодарность. Она избавила меня от детских иллюзий и розовых соплёй. Искать сострадание в эгоистах, которые носятся со своими пороками. Ублажают их и возводят на трон.

Я здраво смотрю на реалии. Проскурина прёт от жести. Его заводит боль и стенания, отражённые в зрачках купленных им кукол.

Богом себя возомнил. Всемогущим.

Я хоть боюсь встретиться с ним глазами и поймать волну загнанной в тупик жертвы, но оборачиваю лицо, приклеив на губы чистую фальшь в широкой улыбке.

— Что же там? В моих мыслях? — выставляю вперёд подбородок, прикрываясь ресницами.

Озлобленный вепрь нависает надо мной. Шарит по доступным участкам тела мутными от вожделения глазами. Раздувая ноздри, втягивает запахи моих эмоций. Яремная вена на его шее дрыгается под толстой шкурой, а на виске выступает испарина.

Проскурин себя сдерживает, растягивая садистское удовольствие, и ему, это стоит немалых трудов.

Его я вижу насквозь. Без ширмы и непонятных прелюдий. У Мирона зудит под ширинкой от фантазий, что я в его власти. Подчиняюсь его воле, раскинувшись ковриком, и он вытирает о меня ноги, доказывая своё преимущество.

— Ты сильная и злая, но я в порошок сотру твою независимость. Прогну под себя так, как ты никогда не прогибалась. Есть возражения? — давит на скулы, сверкая истинным безумством и одержимостью цели, меня переломать по суставам. Выдавить из-под тонкой оболочки мой характер и растоптать. Вот что его задевает и не даёт покоя. Хочет вытянуть из меня агрессию и наказать за неё.

— Возражения и благодарность я оставлю при себе, — кривлю уголок губы не нарочно. Лицевые мускулы ведёт спазмом от усилий, сохранять на лице маску.

Я обязательно выскажу, что меня не устраивает, плюнув тебе в оскотинившуюся физиономию. Дикие звери поступают гуманней, вскрывая глотку и не мучая свою добычу часами.

— Сука! Я бы тебя порвал прямо сейчас, но в таком случае ты быстро придёшь в негодность. Мало в этом удовольствия. Слишком мало, — гримасничает, катая язык под щекой, — Дава, сними-ка мне кошку девятихвостку, — поддевая охранника просьбой, указывает в две плети на стене.

Чёрная кожа с размноженными хвостами и железной рукоятью. Другая в красно — золотом плетении. Обе нагоняют своим видом жути.

Быть избитой кнутами прямо здесь — пугает и обескураживает. Я полагала потянуть время, но внутренне чутьё шепчет: Проскурин пока что разогревается и не дошёл до кондиции — вырывать куски моей плоти металлическими крючками на концах изуверского приспособления.

Он укладывает ободок мне на голову, тщательно подбирая разбросанные по плечам волосы. Умелыми и уверенными движениями заплетает в косу, вправляя белые ленты между прядями. У Мирона две дочери десяти и тринадцати лет. Отвратно думать, что эти руки касались детских головок после того, как…

Мрак ведь.

Вести себя так. Творить такое, потом приходить в дом к своим детям как ни в чём не бывало. Оставить за порогом чёрную часть души, чтобы потом снова её натянуть и окунуться в безобразную личину ночи.

— Какую из них подать? Мягкую кожу или перейдёте сразу… — спрашивает Давлат. Проскурин его перебивает.

— Каро у нас девочка опытная. Снимай чёрную, Дава, — затягивает на косе узел и перебрасывает слева, одновременно расстёгивая на мне платье и обнажая верх.

Пробую выстоять на ошмётках рационализма. Мозг уже перестаёт воспринимать действительность, как действительность, подталкивая к тому, что вижу дурной сон. Сто́ит поднять тяжёлые веки и всё это исчезнет.

Я не связана по рукам и ногам, но выхода нет. Пока их двое, а я одна. Охранник вооружён и подкован в стрельбе. Я замечаю на предплечье татуировку. Очень похожую на те, которыми украшают себя бывшие военные из весьма серьёзных подразделений. Знак определённого мастерства и качества, но носитель продал и себя, и честь, подавшись в подручные ужасному чудовищу.

Легче было воображать, что бутафория на стене не причинит вреда. Её используют для запугивания, но не для кромсания тел в кровавую массу.

Выдыхаю постепенно, придерживая платье на груди, как защиту от паучьего взгляда Проскурина, но он увлечён, рассматривая мою уязвимую спину. Лопатки обдаёт морозным холодом.

Пальцы его сухие и шершавые очерчивают позвоночник. Напряжение трещит, как будто между костей втыкают острые спицы. При этом, я умудряюсь, сохранять нейтралитет.

— Поднимись, — командует, но не дожидаясь действий, дёргает под локоть, поднимая меня на ноги, — И прекрати строить из себя обиженную фиалку. Тебе не впервой предлагать себя. Показывай сиськи, шлюшка. Мы ведь для этого собрались. Оценить твои прелести, — наращивает громкость, после расходится лающим смехом.

= 8 =

Минуты ожидания каторги становятся как те, которые находятся на часах в механизме на поясах смертников, напичканных взрывчаткой. Я всю себя ощущаю, будто набитой по самое горло тротилом и выжидаю в мучениях, когда же он рванёт.

Сапёр из меня не ахти какой. Я вроде тех дальтоников не различаю красный и зелёный цвета, а потому перерезать нужный провод и обезвредить обстановку видится чем-то несбыточным и фантазийным.

Я ошибусь. Уже ошиблась и совершила глупость, ступив не на ту тропу. Мотнуло на вираже и вынесло в глубокую колею. В ней топь и грязи по колено. Засасывает, как в болото.

Я не понимаю, что мне дальше делать.

Куда бежать?

Как выкарабкиваться, когда всё тело пропускает струи нефильтрованной болезненной ломки. Я избита так, что на мне места живого нет.

Кости вроде не сломаны. Шевелюсь со скрипом. Дышу словно под стеклом, и кислород стремительно заканчивается. Реже стараюсь вдыхать, не напрягая мышцы пресса.

Проскурин закинул меня в просторную ванну. Молча, с пренебрежением, наградив парой реплик, но нет в них разрушительного свойства.

Сокрушающий эффект несут мои же мысли. Мне не дано покинуть ловушку. Я не увижу свою доченьку. Не найду Ваньку.

Они потеряны для меня, но страшит не это. Страшит другое: кроме меня нет никого, кто бы о них позаботился. Разит критическим припадком ужаса.

Стены в комнате обложены чёрным мрамором с серыми прожилками.

Усугубляют впечатление, что нахожусь в крематории, полыхаю в огне до тех пор, пока не превращаюсь в пепел.

Но мне нельзя сдаваться. Нельзя раскисать и проявлять слабость.

За дверью слышен скрип подошв, после раздаётся сухой кашель, но звук удаляется по мере того, как Проскурин уходит в соседнюю комнату.

Сторожить меня, по сути, незачем. На окнах решётки и ручки с замком. Спальни заперты. Закуток, где находится уборная — глухой тупик. Выход из него в одном направлении, через гостиную, где меня поджидает, разверзнув свою огненную пасть, сама беспросветная бездна отчаяния.

Превозмогая собственное тело, скрученное цепями жутких спазмов, разящих приливами острых конвульсий внутренности, встаю на ноги. Желудок в комок. Калёные копья по всем болевым точкам и нервным узлам.

Слишком остро.

За гранью того, что возможно терпеть простому смертному, не обладающему даром к мгновенной регенерации. Клетки валом рвутся. Лопаются, обдавая жгучими кровавыми брызгами. Я истекаю внутри алым сиропом. Его предварительно вскипятили, поэтому надо понимать, что ошпаривает до тошноты.

Надежда умирает последней, ведь так?

Шутка не более.

Моя надежда отпускает руку и говорит: прощай. На чистом энтузиазме и веря в себя, крохотными шагами, подхожу к раковине. Пальцы трясутся. На лбу выступает холодная испарина.

Открываю шкафчик. Ищу блистеры обезболивающих. На крайний случай сойдёт аспирин, но лучше анальгетик или спазмолитик.

Нас бьют, мы летаем.

Неуместная мудрость, когда это означает полёт головой вниз. С обрыва, на твёрдые камни.

Голова по ощущениям уже должна расколоться, но каким-то чудом этого не случается.

Таблетку я нахожу. Что-то на французском на ней написано, но я пила такие в Леви. Лавиций закупался, а его периодами мучают боли неясного характера. Не ест, не спит, глотая горстями капсулы, но перед этим нечто странное его накрывает.

Неконтролируемые, агрессивные срывы, когда Арсений крушит мебель, колотит посуду и орёт по пустякам. Его бесит в эти моменты даже косой взгляд.

А как ещё реагировать на поведение буйно помешанного?

Я немного не из тех, кто проявляет снисхождение, когда на мне успокаивают нервы.

На полках, кроме кучи кремов и лосьонов, нет ни бритв, ни опасных лезвий. Зубные щётки, мыло ручной работы, но это всё бесполезно для самообороны. Из тяжёлого, только мой мыслительный процесс, больше смахивающий на жернова, перетирающие мозги в сухую крошку.

Сидеть в ванной до посинения. Ну так, амбалы вынесут дверь. В чём проблема. Никакой.

Запиваю таблетку водой из-под крана, набрав её в ладони. Смачиваю полотенце и держу на разбитой губе, останавливая кровотечение. Порезы омываю, сама не знаю зачем, но так легче дожидаться, когда же подействует препарат.

Я, скорее всего, сильно приложилась о зеркало и выбила свой разум до безумства. Как объяснить, что против воли шепчу заклятие призыва своего верховного демона. Бесы внутри меня куда уж меньше рангом.

— Помоги мне, Север, помоги…Я не справляюсь без тебя. Ты обещал мне, что всё будет хорошо. Ты говорил, что любишь. Где твоя любовь, когда она так нужна. Если на меня тебе плевать, не бросай нашу дочку. Она твоя, Тимур, твоя…Север, блядь, за что мне всё это, — само отчаяние стягивает горло хрипом, но он не отзывается.

Не приходит.

Под веками стоит. Мрачный фантом. Молчаливый призрак. Татуировки на его теле помню наизусть. Взгляд его острее тонких лезвий, тех, что выбиты чёрными рисунками на висках. Прямой намёк, что ему вскрыли череп и изъяли сострадание. Одержимость мной была поддельной.

= 9 =

Проскурин мёртв. Это одновременно хорошо и столь же хреново. Смотря с какого ракурса наставить объектив. Если вдруг всплывёт, что я была в его треклятом поместье. Все подозрения обрушатся на мою голову. То есть очевидно, что голова моя на плахе, а топор завис в воздухе, и палач ждёт команду свыше.

Бей. Секи. Руби.

Как скоро нагрянет возмездие. За всё нужно платить. За всё.

За красивую жизнь и статус прежде всего.

Но красота она больше похожа на гнилой фрукт. Когда снаружи кажется, что яблоко зрелое и наливное. Вкусить тянет и ощутить сахарную рассыпчатую начинку. Но фактически его покрыли воском, чтобы сохранить товарный вид. Ты покупаешь, польстившись на заманчивую оболочку. Режешь на две части, а внутри несъедобное гнильё.

Статус?

С ним сложнее.

Статусом неприкасаемой я не обзавелась, и мою задницу прикрывает только он. Мой официальный, но фиктивный муж.

Я являюсь единственной и неоспоримой подозреваемой в деле об убийстве моей матери. Ада и после смерти не оставляет меня в покое, тянет за собой и не разжимает костлявую хватку. Она желала мне на ночь не сладких снов, а кошмаров. Предупреждала, что за любой проступок устроит экскурсию по преисподней.

Всё сбылось и не во снах, а наяву. Кошмары ожили и стали моей реальностью. В огненные врата я вхожу и выхожу без стука, как к себе домой.

Парадокс, но по бумагам следствия по делу Стоцкого фигурирую тоже я.

Как бы неправдоподобно это ни звучало, но Тимур Северов мёртв. Его не существует для закона, и он живёт по поддельным документам, поэтому зацепить его не за что. Он остаётся невидимым для глаз окружающих. Осталось разобраться, чего в нём всё-таки было больше.

Кто он, если не тот, кто мне являлся?

Озлобленный призрак, получивший свою холодную месть и успокоившийся. Или же демон, продолжающий терзать мороком воспоминаний.

За что я его любила и продолжаю любить?

Я честна с собой и осознаю чётко, что завидую его свободе. Мы кричали другу-другу о цепях, но его порваны, и привязанность отметается, будучи лишним элементом в пищевой цепи. Кем движут чувства, будет сожран тем, кто выживает в одиночку.

Чем он меня увлёк?

Он дал мне то, что я хочу. Ощущение неуязвимости. Усилил и позволил мечтать, что на моих руках и ногах нет больше оков и я могу смело шагать и не оглядываться в прошлое.

А я расплачиваюсь за них, за всё. Собой. Ванькой. Свободой, потому что уйти от Арса не могу. Лавицкий заморозил следствие. Мне точно не известно, как ему удалось законсервировать процесс, и это не так важно. Сто́ит заикнуться о разводе, как не моргнув глазом, окажусь за решёткой. На меня повесят преступления, которых я не совершала.

Добираюсь к дому на такси уже под утро. Рассвет кроваво -серыми полосами брызжет по небу. Прежде чем подойти к кроватке Виты, заглядываю в нашу комнату.

Марина — приходящая няня спит на моей постели, и я не беспокою своим видом, от которого наверняка волосы встанут дыбом у каждого, с кем столкнусь.

Таксист и тот настаивал ехать в больницу, полицию. Я лишь свернулась на заднем сиденье и меня хватило, только кивком головы отказаться.

Хотя надо бы прислушаться. Таблетки притупляют ощущения, но это не панацея от боли. Их хватит на несколько часов, а потом… потом прочувствую всю прелесть «романтики» от Проскурина. Сделано, сука, с любовью к жести.

Мне омерзительно чувствовать и нести на себе следы побоев и грязных лап безобразного животного. Его слова в моих ушах забиты, как пропитанная чем-то липким вата.

Не переступая порога, бесшумно прикрываю дверь и иду в ванну. Предпочтительно наполнить её льдом, но обойдусь холодным душем и пятью литрами геля. Иначе мне не смыть с себя тяжесть прикосновений.

Тело подсознательно отторгает всех мужчин, кроме отца моей доченьки.

Север врос в мои ДНК. Он во мне как инородная сущность.

Изгнать бы из себя этого наглого демона, но я не знаю как.

Меня качает при ходьбе и крутит, будто карусель без остановок. Спальня Лавицкого на первом этаже. С шикарным особняком до смешного нелепо. Он не принадлежит нам.

Арс мечет бисер и пускает пыль в глаза, убеждая всех знакомых, что мы можем себе позволить дорогие тачки, украшения и этот склеп.

Как дипломированный архитектор, я бы всё здесь перекроила. Он безвкусный и кричащий, но особняк нам не принадлежит. По правде, я бы облила его бензином и кинула спичку без всяких сожалений.

Мне всё это не нужно. Напыщенный глянец гнетёт и давит на меня, как заточение. Клетка без замка.

Задерживаю дыхание, снимая с себя потасканное платье и я такая же потасканная. Клочьями вырваны из меня нити, как ни сшивай, целее мне не стать.

Забравшись в душ, рыдаю безутешно. Ваня…Ванечка…Я с рождения принимала маленького брата за своего сына, потому что заботилась о нём, воспитывала, прижимала к сердцу, пока он не засыпал, а теперь в руках у меня пусто.

Не будь со мной Виты, я бы собой покончила, а так ради неё держусь на плаву. Живу только этим, что моя девочка будет счастливой. Будет улыбаться и строить свою судьбу, как она сама захочет. Я под её ноги лягу, чтобы ей было легче идти.

= 10 =

Не верь. Не бойся. Не проси.

Правила выживания от Севера. Он знает не понаслышке, что подразумевает каждое определение. Я не думаю о Тимуре в прошедшем времени, ибо на протяжении долгих месяцев Арс талдычил, что Север жив и скрывается в Англии. Мускулы на его лице не дрогнули, когда он закачивал в меня ложь. Поэтому доверяю я только себе и животным инстинктам, которые пашут на максималках. Материнский прежде всего подсказывает, что мой Ванечка невредим, пусть возникнут нарушения в его психике после нашей разлуки, но всё возможно исправить. Мне только нужно его найти.

Не верь.

Я кручу перед Витой цветную пружинку, наблюдая, как она на животике перебирается, пытаясь её ухватить. Потом стучит ножками недовольно требуя, чтобы подхватила на руки и качала. Отвлекаю её, толкнув неваляшку и привлекая к звенящей игрушке внимание.

Проскурин постарался, избив ногами. Пресс омертвел под действием обезболивающих, и я не то, что лишнюю тяжесть. Я не могу поднять на руки свою малышку. В переносной люльке ещё как-то донесла до лужайки, а подкидывать из соображений безопасности своей крохи не рискую. Тело может подвести. Оно может не послушаться, а я себе такого не прощу.

Не престаю терроризировать наручные часы. Время переваливает за полдень. Лавицкий отсыпается, после того как надрался до поросячьего визга. Довёл меня до припадка, а потом, как так и надо, завалился спать в гостиной, после я не видела, как он ушёл в свою комнату.

Мне было не до него и не до этого.

Север во мне живой. Я уверена и готова спорить до осатанелого крика. Если бы Тимура не стало, меня бы на части разрубило одной с ним косой. Вопреки всему наши сердца сшиты красными нитями судьбы. Когда его остынет, моё иссохнет в тоске, но оно продолжает биться, как секундомер.

Я всё ещё жду нашей встречи. По ту сторону баррикад, или по эту — ему решать. Пускай посмотрит мне в глаза и скажет лично, что предал. Вот тогда я его убью.

Воздух на улице перогрет летним солнцем. Возле бассейна под тентом дышится легче, чем в доме со сплит-системами. Задерживая дыхание, ложусь на левый бок. Руку кладу под голову, чувствуя относительное удобство и расслабленность в этой позе. Ноги подгибаю так, чтобы Вита пятачками упиралась мне в колени. Её крохотные пальчики изучают мой нос и подбираются к ресницам, чтобы подёргать.

Я не брала её сегодня руки.

— Ласточка моя…завтра мама поправится и полетаем, — люблю голосом, вдыхая непередаваемый запах сладкого тельца и мягкого взъерошенного пушка. Люблю поцелуями её потешные, вездесущие ручки. Глаза у дочурки мои, но я смотрю на неё и вижу в ней Севера.

В такие моменты у меня нет на него злости.

В такие моменты…

Я хочу, чтобы он был с нами рядом. Встал перед нами. Сжимал мою ладонь. Прикрывал собой и никому не давал в обиду. С ним я была сильной как никогда. С ним я чувствовала себя слабой, как невозможно.

Наша няня семенит по газону босиком, оставив тряпичные чешки на плитке, примыкающего к остеклённой веранде, бордюра.

Она мне не нравится. У темноволосой девчонки видок, шарахнутой из-за угла битой. Меня она воспринимает с опаской, перед Арсом стелется, и надо бы разочаровать, что прыгнуть к нему в постель ей не удастся. Марина на что-то надеется и стучит на меня. Чуть ли не под запись доносит обо всех перемещениях. Без дополнительной платы.

Сучка та ещё, но мелковата против мер в обход расставленных ловушек.

— Арсений Леонидович зовёт вас к себе кабинет, — пищит, а взглядом мотается хоть куда, лишь бы не смотреть мне в глаза.

Она это не выносит, потому что чувствует, я вижу её насквозь. От неё несёт плесенью, и от неё надо избавиться, пока она меня не подставила.

— Если ему что-то приспичило обсудить, пусть отрывает задницу и идёт сюда, — резко с ней обхожусь.

— Малышке уже пора спать. Я заберу и отнесу в комнату, — с хреновым энтузиазмом кидается исполнять волю Лавицкого, чтобы моё дитя оставалось в комнате, когда он дома.

— Руки от неё убери, иначе оторву, — сталью режу в голосе.

Марина вздёргивается. Отшатывается, растерявшись, в какие карманы пихать, трясущиеся ладони.

— Но я же как лучше, — выдавливает из себя это, хлюпающее и запуганное.

— Как лучше, ты идёшь, достаёшь из пиджака Арса ключи от машины и несёшь мне. А ляпнешь Лавицкому о «просьбе», у меня неожиданно пропадёт самое дорогое колье. Угадай, где его найдут с парой пачек наличных из сейфа? — перехожу на беспристрастное освещение фактов.

— В моих вещах, — схватывает мысль и бесит меня меньше, чем обычно.

Она оглядывается, меняя выражение на заискивающее. Поправляет причёску.

Дура.

Если в браке нет секса и супруги живут в разных спальнях — это не значит, что муж охладел и в его койку требуется пустоголовая грелка.

Лавицкого не привлекают женщины.

— Иди, Мариша, пока Каро не забрызгала тебя своим ядом, — Арс собран, свеж, выбрит и мало напоминает вчерашнего нетрезвого монстра, запустившего мне в голову бутылкой. В речи игривая лёгкость.

Но вчерашняя экспрессия мне не почудилась. Слово в слово могу повторить.

= 11 =

То, чем хочешь поделиться, часто не выражается словами.
Замирает внутри...(Эльчин Сафарли)

Тополиный пух осыпается с раскидистой кроны на капот. Кто-то сравнил бы его с пушистым хлопком. Я же вижу в белых ватных комках седой пепел и летит он не на лакированную крышку авто, а на мою голову.

Мой преследователь припарковался в отдалении, но не покидает салона, оставляя фантазиям простор для манёвренности.

Я склоняюсь к тому, что охранник Проскурина перестраховывается. Не только у него есть определённые рычаги давления. Давлат на моих глазах пристрелил своего напарника и ему есть чего опасаться.

Память к делу не пришьёшь, но внезапное исчезновение человека вполне может стать толчком, запустившим последовательность неких действий. Мало ли что может вскрыться в его биографии.

Таков принцип круговой поруки. Мы держим рты под печатью кровавого воска, потому что оба не хотим лишиться такой привилегии, как время и свобода передвижения. Лимит того и другого лично мне урезают, сматывая катушку и укорачивая цепь. Намордник натянут до предела, и перед Лавицким опрометчиво бросаться язвительными фразочками.

Ему недопустимо на блюдечке преподносить дополнительное преимущество, их и без того чересчур развелось.

Вита сладенько посапывает в кресле. Уткнув кулачок в щечку. В машине её укачивает, и когда бывают проблемы со сном, я катаю её по ночному городу, мечтая затеряться и очнуться в другом измерении. Стать собой, а не остекленелой куклой.

Меня переставляют с полки на полку, но от этого ничего не меняется. Я не распоряжаюсь своим временем, собой. Я зависима от обстоятельств, как винтик, который крутится внутри двигателя. Вкручен намертво и зажат со всех сторон. Казалось бы, неважная деталь, но за каким-то дьяволом всем нужна.

Надоедает мне затянувшаяся мизансцена, где Дава пялится на меня через стекло, а я сижу в машине, остановившись у соседнего дома того самого Дамира.

Мы с Тимуром и Ванькой заезжали к нему за ключами от загородного коттеджа, потом скрывались там от Германа и его ищеек, но это место стало не только одним из моих счастливых воспоминаний. Оно превратилось в бункер, закопанный под обломками разбитых надежд.

Мне из него не выбраться. Признания Севера о его любви, его обещания, что всё станет хорошо, звучат непрерывно, словно записаны на затёртую ленту старого кассетника.

Я перематываю её снова и снова, а она всё не рвётся и не утрачивает громкость. Он обещает увезти нас в Лондон, положит к моим ногам весь мир. А моим миром всегда был Ванька. Тимур под кожей растворился жгучим ядом. Вита, согласно переводу её имени, вся моя жизнь. Вот и выходит, что от меня ничего не осталось.

Блять, Север, когда ты уже исчезнешь и смогу надеяться только на себя?

Когда перестану тебя ждать?

Метнувшись в круге своего ада на сто восемьдесят обратно, умоляю его не умирать и клянусь, что приму любым, как и тогда поверю и прощу.

Зыбким чувствуется моё равновесие с такими метаниями от любви до ожогов вдоль контура сердца. Само оно обгорело, в сером налёте сажи и трещинами покрыто, а сквозь них кровоточит.

Я выхожу из салона, расправив широкие брюки палаццо с высокими разрезами по бокам. Каблук на открытых босоножках плоский. У меня достаточно длинные ноги, чтобы не грузить себя шпилькой, при этом фасон не смотрится нелепо. Надвигаю на глаза солнечные очки. Скрывая потухший взгляд и минимум макияжа, маскирующего нездоровую бледность.

Прихватываю с собой сумку, чтобы случайный звонок не потревожил сон моей малютки.

Может, я преувеличиваю угрозу и беру на себя слишком много. Возможно, лезу на вилы к очередному демону, но бездействовать неприемлемо.

Кто не ставит точки, тот всегда висит под вопросом.

Кредо у меня одно – не щадя своей плоти выбраться из огненных обручей.

Дава мне не враг. И не союзник, пусть закатает все что он раскатал обратно.

Он ли это?

Тонировка настолько плотная, что ни черта не видно. Перед упорот в ствол дерева. Не корячиться же через капот, чтобы разглядеть лицо водителя.

Тачка крутая. Манёвренная. Разгоняется за сотую долю секунды. На вскидку, красавицы, подобные этой, производят штучно. Предзаказы и месяцы ожидания. Всё упирается в баснословную сумму, а стоит она за пределом шести нолей.

Замедляю шаг, подходя ближе к чёрной лоснящейся на свету пантере. Обвожу кузов, постукивая ногтями по прожаренному металлу. Стеклоподъёмники нечувствительны к заигрыванию, остаются вжатыми в раму.

Дёргаю ручку на дверце и её блокируют изнутри, лишая меня ориентации. К чему устроена слежка, когда он даже не таится. С какой целью тогда сопровождает?

Диссонанс в теле трескучий. Я злюсь на цирк с сопровождением и анонимностью. Проткнуть колесо или пилочкой оцарапать краску, чтобы он снизошёл до разговора.

Органы восприятия странно потряхивает, как будто кома рассевается, а в грудь ударяет морозный поток.

Колючий. Тревожный.

Сумасшедшим трепетом взрывает нервные окончания.

Как будто волокна моих тканей держат над открытым огнём, угрожая уронить и воспламенить. И кровь моя, как любая подогретая жидкость, бежит быстрее. И ядом травит лёгкие. Мне сложно испустить набранный вдох, но пересиливаю себя и делаю это через нос.

= 12 =

Пока мужчина с глазами, похожими на замороженную сталь, рассматривает меня, идентифицируя, как личность тающую в себе угрозу. Взгляд беспрестанный, механический, но тем не менее с подобными уникумами я не сталкивалась. Он просто смотрит с полминуты, а ощущения, что распоролил все коды с меня как с носителя какой-то информации. Загвоздка в том, что я ощутимо нервничаю и совершенно не догадываюсь, с какого поворота заходить. Задав прямой вопрос с гарантией в двести, не получу прямого ответа.

Интересно, рыжий ангелочек, замерший в двух шагах от нас, подозревает про подводные камни течения, вручившего её в лапы этому бесчувственному зверю.

Я не из пугливых и робких, но теряюсь, а она бесстрашно цепляет его под локоть и касается щекой плеча. Нет, она не глупая, имеет над ним власть и приручила, поэтому спокойно может уложить голову в пасть, и он ничего с ней не сделает. Каменная форма выражения на лице смягчается.

Его сталь плавят её полыхающие жаром меди волосы. Делаю вывод по тому, с какой любовью Дамир концентрируется на своей спутнице. Она беременна, но обручальных колец я не замечаю.

— Иди домой, Ева. Нам с Кариной нужно поговорить, — он кладёт ей кисть на живот.

Прикрывает от всех. Защищает. Это легко считывается. Мне вдруг становится нестерпимо больно от простого и естественного жеста. Обнимаю себя за плечи, потому что больше некому. Потому что всю беременность представляла себе плен рук, в которых я бы чувствовала себя в безопасности и под защитой. Хотела так, что выла по ночам. Скулила как смертельно раненная, мечтая о несбыточном, а потом просыпалась в поту и убийственной безнадёге. Ненавидела Севера, почти так же, как ждала.

Он обещал мне быть рядом! Обещал!

— Вы знакомы? — рыжуля светится, будто подключилась без проводов к трансформаторной будке и питает из неё неисчерпаемую энергию. Он делится с ней тёплом. Особым, очевидно. И заметно, что все эмоции рождаются только рядом с ней. Слишком велик контраст, когда сухой холодный взгляд ложится на меня. Надрезает им ровно. Слоями, словно счищает с апельсина цедру, а после примется выжимать мякоть.

— Заочно, — как-то отстранённо.

— Карина Мятеж, — отворачиваюсь к витрине. Название на стекле двоится настолько, что я даже прочесть его неспособна.

Непролитые слёзы мутной плёнкой застилают видимость. Как по живому рубануло. Вспороло панцирь, обнажив то сокровенное. Как если с завистью глазеть на чужое счастье и…у меня так никогда не было и не будет. Понятия не имею о причинах и подорванных триггерах. Мне душу насухо выкручивает.

Дамир мажет губами по виску эфемерной Евы. Она изящная, несмотря на огромный живот. Он любит её глазами, не пытаясь тушить силу чувств. Возможно, кто-то и не заметит, но мне бросается недосягаемый уровень близости, до которого многим не дотянуться, даже кончиками пальцев.

— Карина тебя обманывает, родная. Она вышла замуж за очень богатого дядю. Если не ошибаюсь её фамилия теперь Лавицкая, — не ошибается, умышленно крадёт часть фактов нашего с Севером прошлого. Я вижу, что говорит ей меньше, чем знает обо мне. А знает он немало и не прошибаем в своих суждениях.

Хотелось бы избавиться от обтекаемости.

Нечего мне ожидать от разговора. Истина будет скрыта, а лживых полунамёков я уже наглоталась, что не продохнуть. Стошнит ими.

— Может, поднимемся к нам. На улице разговаривать не очень удобно, — не вовлекаясь в поставленные Дамиром рамки, девушка протягивает мне руку для пожатия.

Боюсь, в ответ на вежливый жест, охраняющая зверюга, сомкнёт челюсти у меня на запястье. Брешь в его приоритетах явная: рвать в лохмотья каждого, кто посягнёт притронуться, всех без исключения.

А я ему не нравлюсь. Когда успела встать поперёк горла, мы ведь не встречались лично. Остаётся секретом, но чувствуется отторжение.

— У меня дочка спит в машине, — мягко улыбаюсь ей, и она сама хватает мои зависшие на полпути ладони, — Мне нужно поговорить с Тимуром, передай ему от меня послание.

Услышав имя, сорвавшееся с моих губ, Ева сочувствующе сникает и отгораживается. В одном им известном симбиозе переглядываются, и Дамир негласно передаёт ей чёткое распоряжение: не сболтнуть лишнего.

— Я пойду. Не переношу стоять на жаре. Ещё увидимся, — выжимает из себя вежливо.

Всего-то, киваю, никак не прокомментировав её уход.

— Она его дочь? — нелепей вопроса не придумаешь.

Можно подумать, я преподнесу им Виталию, не убедившись, что Север меня не предавал.

— Нет. Она только моя дочь, — преподношу, не моргнув ни одним глазом.

— Тогда говорить не о чем. В преисподней свои каналы связи. Думаю, он знает всё, что ты хочешь ему сказать, — высекает с металлическим нажимом и таким тоном. Им опоры под мостом можно вбивать.

Совсем не про эмпатию. Между нами резонирует негативное облако.

Отвлекаюсь на запиликавший сообщением телефон. Когда снимаю блокировку, то первое, во что врезаюсь в скрытый номер, приславший мне сообщение.

«Знаешь, в чём прелесть кукол? Они всегда молчат. Не раскрывай рта и получишь вознаграждение»

Пидорас!

Последние сомнения отпадают, что в таинственной машине прячется Давлат. И он, как выясняется любитель остросюжетных шарад. У меня возникает ощущение, что все вокруг сговорились держать меня за безмозглую кошку в непроницаемом мешке.

= 13 =

Разглядывать кипу черновых набросков с драгоценным тебе личиком – откровенное самоубийство. Перебирая рисунки, сделанные моей рукой, всматриваясь пристально до жжения от невыплаканных слёз. Пытаться придумать эмоции, которые Ванечка сейчас испытывает. Добавлять штрихи.

Он с каждым днём растёт, меняется и мне остаётся только представлять как именно. Погибать от боли снова и снова невыносимо, но я пока никак не могу изменить ход событий.

Повлиять…чёрт возьми тоже. Сценарий развивается независимо и как не поверить в карму. Если бог есть, она нас не убьёт.

Прорисовываю вплоть до стрижки, делая кудряшки Вани длиннее или короче, я надеюсь натянуть, между нами, сверхпрочные, неразрывные нити, но они становятся петлями в несколько витков, обтягивая мою шею и привязывая к этому городу. К людям и крохотным следам.

Знать, что с ним Максим, не слишком надёжный хранитель, но по неведомой причине меня это успокаивает.

Дрожать напуганной, тупой овечкой на заклании – совсем не моё амплуа. Страх и тревога – истощают. Злость, ярость, ненависть – подпитывают. Они же разрушают, но об этом я подумаю потом, когда появится лишнее время. Сейчас важно удержать на пике хотя бы одно из питательных качеств, чтоб оболочку не порвало и не вытряхнуло наружу истинные чувства.

Всегда найдутся те, кто воспользуется твоими слабостями, яви ты их на обозрение.

Крытая беседка на заднем дворе, стала моим убежищем. Личным пространством и местом душевных истязаний. Вита пока ещё спит. Я же, не сомкнув глаз, встречаю свой рассвет с пачкой сигарет.

Север курил именно такие. Тяжёлые и недорогие. Запах других не переношу, а эти доводят рецепторы до экстаза, погружая в опиумный морок.

Подкуриваю одну и, не проглатывая едкий дым, выпускаю седой клубок. Заторможенно прослеживаю, как облачко расплывается над столиком и чашкой недопитого кофе.

Кладу тлеющую сигарету в пепельницу. Будучи законченной зависимой наркоманкой, одурманиваюсь запахом выгорающего табака.

Как будто он здесь. Как будто со мной рядом. Затягивается, и мы молчим, понимая друг друга без слов. Дыша в одни легкие. Ритмом в одно сердце и в полной гармонии с нашими внутренними демонами. Они все затихают, и им хорошо. Спокойно. Север гасил мою бесовщину и призывал к смирению. В чём парадокс мне это отчаянно нравилось.

Поняв в очередной раз, какой двинутой и шизанутой выгляжу, шаманя над пепельницей впустую, собираю в папку рисунки. Последнюю реконструкцию с размытой фотографии, помещаю на самый верх стопки. Мне ничего это не даст. Дата на снимке слишком старая. Дальше, как и раньше пустой, тёмный коридор без проблеска надежды, что какая-то дверь откроется и укажет мне направление.

Не отягощённая вспыльчивостью, встречаю появление Лавицкого в беседке, без особых волнений. За прошедшие дни он вёл себя, как душка. Возрождая впечатления старого доброго Арса, способного вытащить меня из любой задницы. Но отношения между нами безнадёжно испорчены.

И завтрак на подносе, включающий в меню всё мои любимые блюда, ничего не спасёт. Он настораживает, потому что я шугаюсь добросердечных проявлений. За ними, как мне удалось убедиться на опыте, всегда кроется страшный пиздец.

— Любимка, хватит дуться, смотри, что я тебе принёс, — выставляя на стол чашки, Арс косится многозначительно на сигарету, — Каро, кончай с этой гадостью, пока не втянулась. От этого кожа портится. Голос грубеет и…ты кормишь свою дочь никотином.

Дуться как– то мелочно на фоне всего. Арс вызывает во мне буйство отторжения.

— Я не кормлю Виту грудью, частично по твоей вине, — высказываюсь равнодушно, а взираю на показуху с заботой презрительно.

Я презираю скользких и двуликих. Лавицикий потерял моё доверие. Он его просрал, дав кучу поводов сомневаться в искренности поступков. Уважение слетело автоматически, но это и мой промах. Нужно было заподозрить гнильцу, связав их тесную дружбу с Германом.

Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Не так ли?

Стоило опираться на древние истины, а не кидаться в дебри, только лишь по заманчивой обёртке. Вот и я заблудилась в нашей дружбе, когда подошла ближе, было уже поздно отступать и некуда возвращаться.

— Каро, не перекладывай с больной головы на здоровую. Я создавал все условия для твоего комфорта, но ты решила убиться в страданиях по больному ублюдку. Знаешь, если бы сын Германа был жив, его никакая психушка не спасла. Мне так жаль Геру, так жаль. Сдохнуть от руки человека, которому ты столько лет жопу прикрывал. Никому не пожелаешь, — заключает с убеждённостью и неким сочувствием к судьбе старого друга.

И не скажу, что Арс за Германом скучает. Чаще упоминает, чтоб уязвить меня и обвинить в его смерти. Иногда косвенно, иногда напрямую указывает, что я и Север были в сговоре. И ведь были, но сговаривались совсем не о том. Тимур вешал мне на уши блестящие фантики, а я охотно предавалась эфемерным грёзам.

— Север — не псих, а всё что произошло со Стоцким, он заслужил. Тебе сто́ит задуматься и не плодить вокруг себя ненависть, а то мало ли. Месть может стать для кого-то единственным утешением, — не вижу смысла расшаркиваться и притворяться.

Временно перестаю быть неодушевлённой статуей и огрызаюсь. Потому что ненависть к прогибам оказывается сильнее меня. Я чувствую себя сильнее и энергичнее, когда даю отпор. Трудно устоять, а держать острые когти в чехле ещё труднее. Просто накопилось и не помещается во мне.

= 14 =

Эта часть кладбища мало напоминает обитель тоски-печали. Повсюду расставлены вазоны с белыми цветами. Среди них нет простых. Редкие и эксклюзивные сорта, большинство названий я и знать не знаю. Гибриды пышных бутонов превратились в море и по нему плывёт нескончаемая траурная процессия.

Охраны по всему периметру выставлено больше, чем неискренно скорбящих об утрате человека. И я готова поклясться на собственной крови, четверть из так называемых друзей Проскурина считала его отборным дерьмом. В душе радуются и насмехаются над его упокоением, самонадеянно полагая, что их это не коснётся. Оставшаяся часть потирает руки, предвкушая поживиться на останках и растащить, как шакалье, по кирпичику его фирму.

Лакомый сектор IT-технологий останется на неопределённый срок без присмотра, и мой благоверный входит в число тех, кому было выгодно убрать Мирона с дороги.

Арс собаку съел на оформлении контрактов после того, как Герман его обставил и унёс на тот свет банковские счета на миллионы евро, не оставив прямых наследников.

Да, он указал в завещании отдельным пунктом, что все деньги, имущество и доля бизнеса, переходит той, кто выносит его ребенка. Биоматериал хранился в банке спермы, и он уничтожен Севером. Тому есть официальное подтверждение.

Стоцкий крутанул лучшего друга на половом органе, лишив возможности развивать их общее детище. Это в какой-то степени стало отправной точкой срывов моего мужа. До того, как вскрылись все обстоятельства, Арс требовал от меня сделать аборт, а после примерить на себя роль инкубатора для наследника семейства абьюзеров.

Был послан во все анальные дыры, тогда мне впервые прилетело от него по лицу. Я стала неблагодарной дрянью, а крохотному ребёночку в моей утробе он желал такие ужасы, что приходилось закрывать уши, чтобы не свихнуться.

Простить его после такого невозможно. Всё им сказанное закрепилось и бередит нутро, показав, что Арс на самом деле думает. В запале часто вскрывается правда.

С небрежной иронией рассматриваю показ траурных мод.

Очень меня подстёгивает надерзить Лавицкому, что смотримся бедными родственниками, шагая без соответствующего сопровождения и кивая по сторонам. В знак приветствия. Бал у сатаны, скорее всего, выглядит скромнее, чем мероприятие, призванное отдать последние почести и, выразить уважение скотскому отродью. Уродливому чудовищу, обёрнутому в людскую плоть.

Земля, к несчастью, и не таких вынашивает.

— Сколько мы здесь пробудем, — спрашиваю у Арса, снимая кисть с его локтя под предлогом, что мне нужно поправить, сползающий ремешок на сумочке.

Беспокойство крутит сознание мудрёными виражами. Пока мы разбрасываем блестящую пыль в глаза показательно-образцовым браком. Вита осталась на попечении няни. Спокойно я только тогда, когда доченька под моим присмотром. У Марины есть диплом. Она педагог по дошкольному воспитанию. В безалаберности я её не замечала, но чисто доверительные отношения не сложились. А сердцу матери много не нужно, чтобы задохнуться в панике.

— Столько, сколько потребуется. Вроде дома тебе есть чем заняться. Стой, моргай и старайся поменьше улыбаться. Ты ценная жемчужина, возможно, кто-то положит на тебя глаз и захочет в свою коллекцию, — тихо басит, переходя на угрожающий шёпот, — Очень тебя прошу не выебываться, Каро. Нам не нужны лишние проблемы.

— Голодным тварям стоит только помахать костью, как от неё ничего не останется, — лебезить, как провинившаяся собачонка я не умею. И вины за собой, будто я источник всех проблем, не чувствую.

— Как и от рук того, кто машет. Сожрут, Каро, вместе со всем потрохами. Ты превосходно выглядишь, и мне бы не хотелось тебя терять, — бьёт сарказмом в ответ на мою рефлексирующую реплику.

— Спасибо. Представить не могла, что мне понравится носить вдовий образ. Жене Проскурина можно позавидовать. Даже не осуждаю, что она на радостях ужралась. Я бы тоже не меньше месяца отмечала своё освобождение от тирана-ублюдка, — растягиваю промежутки в высказывании, сливая кислотную примесь без опасений.

Лавицкий скован этикетом и ничего мне не сделает. Одно неосторожно вырвавшееся слово и его начнут подозревать в устранении партнёра. Мне это совсем невыгодно, но так хочется ввернуть острую шпильку в его толстый кожный покров.

Страховка сомнительная.

Однако, падая на дно, я утащу за собой Арсения. Он должен понимать, что клыкастых акул в океане нашей лжи две. Необязательно быть больше. Важно до мелочей просчитывать доступные комбинации и скрупулёзно копить компромат. Как им распорядиться подскажет интуиция.

Я не жалуюсь на инстинкты. Самосохранение редко подводит и ещё реже путает сигналы. Именно в эту секунду начинает визжать, как сирена, толчками вбрасывая подозрения, что на моём лбу прицел чьего-то взгляда. Снайперская винтовка уместно прозвучит. Глаза Давлата убийственно твёрдо закрепились на нас.

Он высится около мемориальной плиты. Надпись чудовищная, в контексте того, что остывший Проскурин будет лежать совсем рядом.

Здесь упокоились самые лучшие из нас.

Хрен бы с ней.

Дава неразличимо кивает, как будто между нами есть что-то общее. Сверлит взглядом до того, что начинает свербеть ломотой в висках.

Я делаю краткий вдох. Делаю другой.

= 15 =

Морок.

Это был всего лишь морок.

Дьявол тешится с израненной душой. Чтобы ослабить, перед тем как заграбастать её себе.

Я в растерянности, как в беспробудной коме. Север просто испарился в какой-то момент. Я его потеряла. Опять. Он пропал. И…

Склоняюсь к тому, что подсознание исполнило фокус, придав желаемому реальные спецэффекты.

— Вам плохо? Может, водички? — мужчина в пыльной робе всматривается, как я вцепилась в железную оградку, пытаюсь выстоять на ногах. Икры сводит судорогой. Колени напрочь крошит напряжением, до такой степени, что выворачивает все суставы.

— Да, — каркаю изорванным горлом и оседаю на выкрашенную голубой краской скамью, облокотившись или держась за столик.

Пустотелые сосуды, выплеснув из себя всю кровь, как не силятся, вкачать обратно ничего не могут. Даже воздух пузырится, с трудом пробиваясь внутрь. Мне бы отдышаться, но нечем. Всё, чем дышат обычные люди для меня теперь гарь. Я догорела в беге и по моим венам струится отравляющий дым. Глаза, сколько не смотрят, не видят ничего.

Я оглохла от своих криков. Ослепла, столкнувшись с тьмой. И в этом мраке двигаюсь на ощупь. Совсем спятила, совсем, перешагнув допустимый болевой порог. Точка невозврата пройдена. Меня сдетонировало и разнесло в сухую пыль.

Сижу и вглядываюсь, как эту пыль разносит по ветру. В абсолютном опустошении беру запечатанную бутылку и приложившись к горлышку, жадно пью. Прохладная влага исцеляет обожжённую гортань. Как-то относительно успокаивает внутренне.

День жуткий, и как в насмешку на чистом небе ярко светит солнце. На улице свежо, вот только с прогулкой не заладилось. Кладбище ведь не то место, где хочется пройтись и задержаться, наслаждаясь видом зелёных аллей.

Озираюсь по сторонам, подмечая, что в беспамятстве выскочила непонятно куда. После уже с туманом в глазах смотрю на мужчин, облагораживающих чью-то могилу.

Деревянный крест убран в сторону. Они возятся с памятником, обложив внутри оградки почву для газона. Цапнув мой почти невидящий взгляд, решают, что нуждаюсь в простецкой беседе.

— Парнишке вот, марафет наводим. Молодой совсем. Восемнадцать лет. Жить, да, жить. Родителям не нужен был. Крест сляпали и не появлялись. Здесь бурьяном всё по пояс заросло. Мы пока выпололи, семь потов сошло, но деньги-то хорошие заплатили, грех жаловаться. Заказчик хоть смурной и разрисованный весь, но раскошелился. Видать, родственник какой Максима этого, — разъясняет, не отрываясь трамбует песок в подложке.

— Антоныч, харе. И без тебя тошно с утра до вечера на эту срань смотреть, — возмущается напарник, обливая красное от усилий лицо водой из бутылки.

— Что поделать, Рябуш, молодые жить должны, а они вон. Штабелями ложатся, землю удобрять. Тошно, может, и тошно, но кто кроме нас в последний путь проводит. Как бы мы ни жили, все здесь окажемся, а на том свете, света, может, и нет, — удручает философия, но мудрости в ней не отнять.

Двигает мной что-то из вне, присмотреться к фотографии на сером гранитном камне.

Максим Осокин…Максим…Макс…

Зажимаю ладонью рот. Истерика буквально до тошноты выворачивает желудок.

Улыбчивый парень на фото, тот самый мальчишка, который должен сейчас быть с Ванечкой. Мизерная надежда ухает по рёбрам вниз. Бьётся с хрустальным звоном и ранит. Разбивая в кровь и кашу все внутренности.

Вязкая прострация топит. Меня нет ни там, ни здесь. Междумирье то же самое чистилище. Проходишь за секунду, но ощущаешь эти муки вечностью. Они разлагаются, гноятся, пока не сжирают твоё нутро без остатка.

Острый скальпель с символом бесконечности на рукояти вонзается под кожу не переставая. Даже искромсав в тряпье, продолжает искать за что бы зацепиться. Со свистом замахивается. Рассекает без сожалений, потому что им управляет сила, питающаяся страданиями. Сколько бы она их ни получила, будет мало. Ненасытная утроба просит ещё и ещё. Я донор, а врезавшаяся в сердце мучительная боль, как паразит питается мной и растёт. Всё больше, больше…больше.

Терплю, сжав зубы. Выживаю. О том, что когда-то отпустит, вовсе не мечтаю.

Вжав локти в колени, сдавливаю виски. Будто пассажир самолёта, терпящего крушение, пытаюсь сгруппироваться и получить как можно меньше повреждений при падении.

Путаю шорох шагов с шелестом листвы, но ощутив на своём плече давление большой ладони, испуганно ахаю. Затем с безграничным упрямством возвращаю свой несуществующий мир на место.

Сначала передо мной на землю падают туфли. Они мешали мне бежать. Я их сняла, а подобрал и следовал за мной по пятам, никто иной, как Давлат. Протягивает на одном пальце мою сумочку, подцепив за короткую перемычку.

В моментальном разъярении готова броситься на его крупную фигуру с кулаками и потребовать, чтобы добил и перестал, наконец, выматывать. Чаша терпения лопнула, и трещины на дне моей выдержки слишком велики, чтобы поддерживать провокации на должном уровне.

— Тебя муж разыскивает, — иронизирует, никак не скрывая свою наблюдательность.

Не надо быть экстрасенсом и обладать отменными умственными способностями, чтобы выкупить, насколько херово мы с Лавицким изображаем пару.