Отрада

Пролог

Вместе с отцом они латали треснувшую ось телеги во дворе за избой, когда возле забора раздался глухой стон. Подпрыгнув от неожиданности, мальчишка выронил на землю рубанок, а его отец, выпрямившись, отер ладони о портки и нахмурился. Жили они на отшибе поселения, как и полагалось жить кузнецу и его семье, на опушке густого, темного леса, и до ближайшей соседской избы ходу было порядочно.

— Тут постой, — обернувшись к сыну, велел мужчина, поднял с земли тяжеленный топор и пошел обходить избу.

Вестимо, мальчишка его не послушался и побежал следом.

От реки сквозь лес поднимался густой, влажный туман. Он расползался вдоль земли, поверх травы и холодил босые ноги. В надвигавшихся вечерних сумерках каждый шорох и скрип звучал гораздо страшнее, чем при свете дня.

Мальчишка сглотнул и, таясь, выглянул из-за угла избы. Но тут же бросился вперед, потому что увидал, как за невысоким забором на руки отцу осел мужчина с багряным пятном на разорванной рубахе.

— Велел же тебе там остаться, — недовольно цыкнул отец, завидев неугомонного помощника.

Незваный гость слабо застонал, силясь что-то сказать, и, вздохнув, хозяин избы напрягся и подхватил того на руки. Мальчишка увидал, что в руках мужчина из последних сил стискивал увесистую, плотно набитую, ладно скроенную мошну. Он выронил ее из-за толчка, когда поднялись они на крыльцо, и в мешочке что-то глухо зазвенело. Но прежде, чем мальчишка успел ее поднять да поглядеть, что внутри, его окликнули.

— Дверь подержи, — бросил ему отец, боком проходя в сени. — Воду ставь греться да тряпки тащи, — велел он, положив мужчину на ближайшую скамью.

Запыхавшийся мальчишка носился по избе, собирая чистые тряпицы, которые выстирал нынче утром и развесил сушиться, да таская воду в чан, поставленный им греться.

— Храбр, пошевеливайся! – стегнул отец, и мальчишка едва не подпрыгнул.

Хозяин избы тем временем разорвал рубаху на груди незваного гостя, подбираясь к ране на боку, оставленной чьим-то злым, острым ножом, и стащил с него добротные сапоги из тонкой кожи. Сын подсунул тому тряпиц, притащил воды, и мужчина принялся промывать рваные края пореза, смывать с кожи засохшую грязь и кровь.

Незнакомец очнулся и застонал, когда хозяин избы подступился и потревожил его рану.

— Я... я... — забормотал он в неверном, горячечной бреду. — Мошна... отблагодарю... серебром...

— Тихо ты, — недовольно прикрикнул на него тот. — Еще помрешь.

Он крепко перевязал незваному гостю бок, влил в рот добрую чарку травяного отвара, облачил в свою чистую рубаху и укрыл тяжелым тулупом. И лишь тогда перевел дух, утерев выступившую на лбу испарину.

— Поищи горшочек, что Верея седмицу назад принесла, — сказал он сыну, который в то время ползал по полу, собирая тряпкой воду и кровь и убирая учиненный в спешке беспорядок.

— О какой мошне он толковал? — спросил, когда Храбр притащил с полки пузатый, небольшой горшочек с чем-то пахучим внутри.

— Он на крыльце ее обронил. Я разом, — стремительно мальчишка сбегал в сени и вернулся с тяжеленной мошной, которую ему пришлось прижать к груди двумя руками, чтобы дотащить до лавки.

Когда развязали шнурки и заглянули внутрь, то оказалось, что мошна была доверху набита серебром да диковинными, разноцветными камушками – Храбр таких отродясь не видал. Они блестели и переливались даже в тусклом свете лучины, и словно манили, притягивали взор так, что не оторвать было. Мальчишке помстилось даже, что диковинные камушки с ним говорили, нашептывали в уши страшные слова на чужом языке.

Вздрогнув, отец Храбра поспешно затянул шнурок тугим узлом да упрятал мошну в сундук, укрыв поверх белеными холстинами.

— Никому об том не болтай. Никому! — строго велел Храбру и окинул лежавшего на лавке мужчину каким-то новым, странным взглядом. — И кого токмо Сварог на наш порог подбросил... добро, мать твоя с Ладкой к бабке в гости ушли...

Остаток вечера прошел в суете да заботах: Храбр убрал с пола все обрезки и тряпье, что служили их незваному гостю одежей, а его отец вышел за забор поглядеть на тропу. Может, поймут, с какой стороны к ним в избу занесло незнакомца.

Потому-то громкий стук в дверь застал мальчишку в горнице одного.

— Славута! — окликнули его отца из сеней. — Это Избор, у меня разговор к тебе.

Храбр бросил встревоженный взгляд на незваного гостя, что в беспамятстве валялся на лавке, и распахнул дверь. В горницу вошел молодой, приземистый мужчина с медными волосами, что кудрявились жестким завитком.

— А батька твой где? — спросил Избор и оборвал свой следующий вопрос, увидав незнакомца на лавке. — А это кто тут у вас? Что за гость?

— Избор? Чего хотел? — с крыльца раздался голос отца, и Храбр с облегчением выдохнул, и бочком-бочком скользнул вдоль стены к лавке.

— Тебя искал, Славута! Хотел о зерне в овинах потолковать, — Избор круто повернулся и поглядел на хозяина избы. — Да вижу нынче, что не в добрый час пришел. Что за мужик-то? — и он задержал оценивающий взгляд на чужих сапогах, что валялись подле лавки. — Обувка-то у него непростая.

— Сам не ведаю, — Славута пожал широкими плечами и отвел от лица темно-русые волосы, выбившиеся из-под ремешка на лбу. — Ты уж не взыщи, завтра с тобой потолкуем. Нынче не до того мне, — и он указал натруженной, мозолистой ладонью за свою спину.

1.

По лесной тропинке со всех ног несся к кузне мальчишка. Валенки увязали в мокром, подтаявшем снегу, и после каждого шага во все стороны рассыпались грязные брызги. Он шумно пыхтел, и дыхание у него давно сбилось – поди попробуй вверх по холму бежать, да еще и через лес, да по узенькой тропинке.

Мальчишка неверными пальцами дернул завязки тулупа и поспешно развел в две стороны тяжеленный подол. Шапка да рукавицы давно остались где-то позади, как и увесистый горшок, завернутый в несколько рушников, что валялся нынче у подножия холма. Он нес кузнецу обед...

Выбежав, наконец, на поляну, где стояла кузня, мальчишка слегка перевел дух, а после рванул к двери. Он дернул ее на себя, и тяжелое дерево поддалось не с первого раза. Мальчишка мало что мог разглядеть в дыму и чаде, но зато слышал мерный, звонкий стук опускавшегося молота, возмущенное шипение воды, когда в нее погружали охлаждаться раскаленную подкову, да скрип половиц под ногами кузнеца.

— Брат! – звонко позвал он и отступил назад, спасаясь от едкого, черного дыма. – Брат, там Отрада под лед на реке провалилась! – выпалил мальчишка на выдохе и все же согнулся пополам, откашливаясь и жадно хватая ртом воздух.

Умаялся он, пока бежал – жуть.

— Руза вскрылась? – из глубины кузни донесся удивленный голос. – Обожди!

Мальчишка кивнул, хотя старший брат не мог его увидеть. Он оперся ладонью о деревянный сруб кузни и еще раз вздохнул, смахнув со лба испарину. Упарился он в тулупе бежать, рубаха, небось, насквозь промокла. А в ручье-то нынче не на полощешься...

Толком передохнуть он не поспел: из кузни шагнул брат – в запачканной гарью и копотью рубахе, поверх которой натянул в спешке одну лишь безрукавку. Его светлые, взмокшие от работы волосы удерживал тонкий кожаный шнурок, повязанный поперек лба.

— Следом иди! – коротко велел ему кузнец и по все той же тропинке помчался к реке.

Он сбежал с холма, увязая в снегу по колено, и выбежал прямо к реке, на берегу которой испуганно жались друг к другу несколько девчонок и мальчишек. Видно, их громкие вопли были услышаны: с другой стороны холма, где стояли избы, к берегу также бежали люди, уразумев, что вышла беда.

Он не сразу приметил Отраду: девчонка лежала нынче на маленькой льдине, ровнехонько посередине реки. Кузнец нашел глазами далекий белый островок с едва видной черной фигуркой, маленькой, распластавшейся по поверхности.

Ребятня на берегу разом загомонила, объясняя, выкрикивая что-то, но он повел плечом и сердито рыкнул на них. Стащил с себя шерстяную безрукавку – подарок Услады, остался в льняной вытканной рубахе, и без раздумий бросился в воду, слыша, что позади шумят соседи, кричат что-то женщины.

Холодная вода обожгла по началу, вонзаясь в кожу иголками. Он выплыл, отплевался и едва увернулся от льдины, идущей почти на него.

На берегу запричитали женщины, послушались громкие голоса.

— Брат, сзади! – отчаянный крик мальчишки разнесся над рекой, и он успел нырнуть, как его настигла огромная льдина, едва не срубив головы.

— Храбр, поберегись!

Он вынырнул, судорожно хватая ртом воздух, чувствуя, как разрывается грудь, и широкими гребками поплыл к льдине с перепуганной Отрадой. Он то и делал, что уворачивался, нырял, едва успевал отплыть, когда со всех сторон его настигали огромные, тяжелые льдины, способные размозжить голову и раздробить кости.

Храбр плыл, и пару раз был на волосок от смерти: льдина задела его острым краем, порезала руку, и вода на миг окрасилась в розовый цвет. Другая стесала кожу на щеке, а один раз он едва не задохнулся, пережидая, пока лед над ним разойдется.

Когда он подплыл к льдине с Отрадой, он чувствовал себя измученным и измотанным до предела. Он долго пытался отдышаться, сплевывая воду, попавшую в легкие, и появившуюся во рту кровь.

Храбр открыл серые глаза и встретился со взглядом невероятно ярких зеленых глазищ. Отрада смотрела на него безотрывно, и он не мог сказать, что было у той на душе.

— Ну, девка, — прохрипел он. – Живыми выплывем – сам тебе ремня дам.

Он нечеловеческим усилием подтянулся и залез на льдину. Испуганная, взлохмаченная, мокрющая девчонка прильнула к нему, цепляясь за прилипшую к телу рубаху, глотая слезы и давясь рыданиями.

— Ну будет, будет, не реви, раньше думать надо было, — он провел рукой по тяжелой, намокшей косе, отливающей багряным золотом, и огляделся.

Вокруг них расползался лед Рузы, могучие льдины сталкивались друг с другом, с треском ломаясь на мелкие осколки.

«С ней вдвоем не проплывем, особенно теперь».

— Будем прыгать, — решительно произнес он.

— Что? – синеющими от холода губами прошептала Отрада.

Видно, тоже нахлебалась ледяной воды.

— Прыгать будем, — отрезал Храбр. – С льдины на льдину. Cпешить надобно, пока лед еще не шибко тронулся.

И под взглядом оторопевшей Отрады он отошел на самый край, разбежался и с громким ухом оказался на соседней льдине.

— Прыгай, не медли! – разозленным голосом стегнул он, и Отрада, зажмурившись и шепча про себя молитвы всем Богам, прыгнула вслед за ним. Она запнулась и упала в его руки, и он поймал ее, на мгновение прижимая к груди.

2.

Вокруг него была зеленая чернота, над ним медленно рассыпалась огромная льдина, ее обломки били его, оставляя синяки и царапины. У него не осталось воздуха, внутри была лишь вода, и он начал царапать льдину, биться о ней, сдирать кожу c рук и кулаков, пытаясь подвинуть, убыстрить, убрать.

— Храбр! Храбр! – надрывный девичий крик разнеся по реке, люди на берегу вздрогнули и начали славить знамя Перуна, а он услышал ее голос, и смог из последних сил оттолкнуться, отплыть в сторону.

А через миг маленькие, но сильные ладошки ухватили его за волосы, вытаскивая из воды, и боль вернула ему способность видеть, слышать, думать...

Отчаянно сопя, Отрада кое-как втащила его неподъемное, сильное тело на льдину, хоть ноги и большая часть туловища по-прежнему оставались в воде, и тут Храбр очнулся, полез дальше сам и долго, мучительно кашлял, выворачивая наизнанку нутро.

Он сплюнул несколько раз кровью, и вода, которая ласкала их неустойчивую льдину, ее смыла, и Отрада успела увидеть, но не посмела спросить.

— Ребра мне в детстве сломали, да они заросли криво, — хмыкнув, пояснил он и встал, слегка шатаясь от нехватки воздуха.

До берега оставалось несколько льдин, и он уже видел на нем мужиков, спешащих на помощь. Были слышны крики, причитания баб, чей-то громкий, надрывный плач. В сторонке от всех стоял его брат. Храбр и отсюда видел, что Твердята не отрывал от него взгляда.

— Жених с суженой через костры священные прыгают, а мы с тобой, стало быть, через Рузу да по льдинам, — лукаво улыбнувшись, проговорила вдруг Отрада и хитро взглянула на него.

Храбр хмыкнул.

— Ты что ли, суженая моя?

— А что, нехороша? – подбоченилась Отрада, и Храбр подумал, что шутки шутками, и девчонка, конечно, не совсем всерьез, но если он ее сейчас оскорбит, на всю жизнь запомнит, как муж от нее отказался, да негодной счел.

— Ты вначале вырасти, округлости женской дождись, а потом уже женихайся. А то я тебя рукой одной обхватить могу и сломать. А вообще, девка, сперва я тебя выпорю, а потом уже об этом поразмыслю.

Отрада вскинула на него яркий, живой взгляд и клацнула зубами, задрожала всем телом, превращаясь из взрослой девушки, которой она хотела казаться, в маленькую, перепуганную девчонку.

Храбр крепко сжал ее руку чуть пониже локтя и помог перебраться на соседнюю льдину, а там их уже ждали свои мужики. На берегу Отраду тотчас увела в сторону знахарка, и, проследив за ними, кузнец недовольно скривился. Досужие, любопытные бабы, собравшиеся на берегу, и тут к девке не подошли...

На вершине холма, опираясь на клюку, стоял староста с двумя сыновьями. Храбр отвернулся, чтобы на него не глядеть.

Он стащил противно липнущую к телу рубаху, и к нему с отрезом ткани как раз подоспел младший братишка. Глаза у мальчишки были на мокром месте. Он бы и тулуп свой старшему отдал, да токмо мал он будет.

— Не реви, — Храбр потрепал того по спутанным светлым волосам и спросил с притворной строгостью. – Шапку где потерял? Вон, ветрище какой!

На берегу и впрямь задувало. Мимо по Рузе со скрипом да треском проносились огромные льдины. Поглядишь так со стороны, никогда и не поверишь, что удалось им перебраться по ним живыми.

— Храбр! – сбежав по холму, к нему со всех ног кинулся муж их сестры Белояр.

Стянув с себя тулуп, он накинул его на широкие, могучие плечи Храбра. Даже со взрослого мужика тулуп оказался мал кузнецу, который день напролет тяжелым молотом в кузне ворочал.

– А я мыслил, бабы-дуры напрасно на всю деревню голосили! Орут, мол, утоп кузнец с Бусовой дочкой. Тьфу! – Белояр сплюнул в сторонку. – Идем к нам в избу скорее, чего мы тут стоим! – он поспешно увлек за собой кузнеца с мальчишкой. – До нашей всяко ближе, чем до твоей. Ты и впрямь горемычную эту с льдины спас?

Помедлив, Храбр кивнул. Твердята прижался к нему сбоку, поднырнув под правую руку, и признался доверительным шепотом.

— Я там у холма горшочек обронил, тебе трапезу нес, когда Отраду на льдине увидал.

— Ништо, малец, ништо.

— На кой она удумала по льду скакать? – услыхав их, спросил Белояр. – И стар, и млад знает, что недолго оставалось, пока Руза вскроется. Все-то эта девка поперек делает! Одно слово – батюшкино наследие, Бусова дочка.

— Не горячись так, Белушка. А ты, — он посмотрел на младшего брата и щелкнул того по носу, — не вздумай уши греть и говорить кому, что услыхал.

Твердята после слов таких едва на старшего брата не обиделся, хоть и не принято такое было. Что он, дитя малое?! Не ведает, что языком трепать как попало нельзя?

— Хорош кукситься, — Храбр улыбнулся, заметив, как насупился мальчишка.

Он повел плечами, в которых на холоде уже подстыла кровь, и откинул на затылок мокрые волосы, что лезли в глаза. Шнурок, которым он их обычно стягивал, потерялся где-то в воде али на льдине.

Пока дошли до избы Белояра и Услады, повстречали на пути добрую половину поселения – все так и норовили поглазеть да словом с кузнецом перемолвиться. Храбр от соседушек назойливых быстро подустал: не привык он к такому. Его-то изба, как и кузня, особняком от прочих стояла. Порой бывало, и по несколько дней кряду ни с кем из поселения не виделся.

3.

— Радушка, пошто же ты туда сунулась?

Она лежала на лавке головой на коленях матери, и та ласково перебирала ее длинные распущенные волосы. От ее тихого голоса делалось еще горше: коли бы намотала на кулак космы да хорошенько оттаскала бы по избе, было бы Отраде не так совестно.

— Из-за Забавы, — она горько вздохнула. – Грозилась тетке Русане сказать, что я кудель всю попортила, коли б не сделала, как она велит.

— Вот девка, — мозолистые руки матери замерли на мгновение, — змея, а не девка! Зачем же ты ее послушала? – запричитала женщина. – Сказала б да сказала, пес с ней!

— И погнали бы меня из их избы, и за работу не заплатили, — Отрада подняла голову с материнских колен и села на лавке, свесив на дощатый пол босые ноги. – А я всю седмицу к ним ходила! Это ж сколько труда напрасного!

— А коли бы ты погибла, доченька, — мать покачала головой и краешком серого убруса утерла навернувшиеся на глазах слезы. Она надсадно закашлялась и ладонью растерла место пониже груди.

— Видать, другое было угодно Богам, коли Храбр меня спас.

Сказала Отрада, обеспокоенно поглядев на мать, и покраснела как маковка, вспомнив, как держал ее кузнец своими огроменными ручищами, ну точно былинку. И как спокойно ей было стоять подле него даже на здоровенной льдине посреди бурной реки.

— Пирогов напечем завтра, отнесем им в избу. Поблагодарить надобно хоть так. Да и детишки его поедят, чай, без мамки нечасто печевым балуются.

— Так у них и сестрица Услада есть, и в избе, я слыхала, по хозяйству бабка Веселина подсобляет, — Отрада поглядела на мать, склонив голову.

Она старалась говорить спокойно, чтобы не тревожилась мать еще сильнее. И так ей хватило нынче до конца жизни, когда услыхала, что дочку из реки насилу выловили. И как токмо у кликуш этих языки не отвалились! Уж столько лжи по всему поселению растащили, что теперь поди дознайся, где правда!

А у самой-то, Отрады, до сих пор сердечко в пятки уходило, как вспоминала ледяной, пронзающий до костей холод, да черную гладь воды, да как со льдины на льдину скакали – вовек уж не позабудет. Она с жизнью тогда успела попрощаться...

Она нащупала на груди под рубахой лунницу и сжала ее поверх ткани. Еще один батюшкин подарок. Привез тогда с ярмарки из крепости ей украшение на тонком кожаном шнурке.

Отрада крепилась, старалась о плохом не думать и не вспоминать. А то как начнешь, так долго потом кудель будешь раскручивать, одно за собой другое тянет, и нитка за ниткой доберешься до того, что и вовсе хотела бы навсегда позабыть.

Вот и утерла она слезы, как из бани вышла, и пообещала себе, что о плохом больше думать не станет.

Ей бы на лавку не слечь после таких тревог. Да токмо нельзя ей. Нужно завтра сызнова к старосте в избу идти, работу выполнять, иначе не прожить им с матерью.

Хорошо, когда за тобой добрый Род стоит. А когда одна-одинешенька ты на всем белом свете, то жить трудно.

Поглядев на мать, Отрада устыдилась. Почувствовала, как вспыхнули на щеках жаркие пятна румянца.

Не одна она, бессовестная и неблагодарная, не одна! Был у нее и батюшка, есть и матушка.

Бедно жили они, но вместе. Все горести и радости делили на троих. А как сгинул две весны назад батюшка в лесу, вот тогда им с матерью стало по-настоящему худо.

Ну, ништо. Не напрасно, стало быть, уродилась она мастерицей, получила дар от матушки Макоши. Нитка ее слушалась не хуже, чем саму богиню. Все легко удавалось Отраде: и прясть, и ткать, и кудель плести, и узоры на тканине класть. С тем, над чем иная девка по нескольку дней корпела, Отрада управлялась до захода солнца.

Она подсобляла зимой да осенью с шитьем-тканьем, а за работу кто как отплачивал ей: кто грошики давал, кто в их избе дырки чинил-латал, кто бусинки на тонкую нитку нанизывал, кто куском мяса одаривал, кто молока выносил.

Так и жили.

А у старосты, у Зоряна, большая семья была, да токмо на всех мужиков две бабы: жена старшего сына, Русана, да жена второго, Неждана. А мужиков – полны лавки, поди на всех натки за зиму полотнище да сшей одежу, а особливо, когда рук не хватает. Забаву-то, дочку свою старшую, Русана старалась черной работой не нагружать, берегла, как умела, первое, выстраданное дитя.

А еще по весне задумал староста Зорян внучку Забаву сосватать за витязя из дружины княжеской. Тут и приданое требовалось особое, работы тонкой, чтобы полны сундуки были тканью богатой, уборами узорчатыми, по-особенному расшитыми.

Вот и подсобляла тетке Русане Отрада вторую зиму, безвылазно в избе у старосты сидела, с зарей от матери уходила и к заре возвращалась. Зато прибавлялось монеток в деревянном сундучке, зарытом под сеном в клети. И полегче им жилось.

Пока не уразумела Отрада все про свой дар да что умение ей досталось редкое, было похуже. Ту страшную зиму после смерти отца она вспоминать зареклась.

Снаружи раздался шум, и кто-то заскребся в дверь. Отрада вскочила на ноги, накинула поверх распущенных волос материн платок, пока та поспешила в сени – смотреть, кого нелегкая на ночь глядя к ним в избу принесла.

Оказалось – знахарка местная, бабушка Верея.

4.

На следующий день Отрада, как было заведено, отправилась в избу старосты. Русана встретила ее во дворе: возвращалась после утренней дойки. Поставив ведро на крыльцо, женщина вытерла руки о надетый поверх поневы и заправленный в пояс передник и пристально посмотрела на Отраду, остановившуюся в нескольких шагах от избы.

— Пришла, стало быть, попрыгунья, Отрада Бусовна, — недовольно, зло процедила Русана.

Нестарая еще женщина, она редко улыбалась и, того реже, смеялась, и потому уже давненько морщины поселились у нее в уголках глаз, и под носом залегли суровые, хмурые складки.

— Даже хворь тебя не взяла. Да и то не диво.

Отрада вздохнула про себя. Снова обзовет ее сейчас, как бывало обычно. Но Русана промолчала. Перекинула длинные края алого убруса на спину и небрежно кивнула головой в сторону избы: проходи, мол, коли явилась.

Скинув в сенях тулуп и обметя с валенок снег, Отрада вошла в горницу. Нынче она пришла раньше обыкновенного и столкнулась в избе со всей семьей старосты.

— О, утопленница явилась, — Перван, старший сын, встретил ее громовым хохотом.

Сцепив зубы, она поклонилась всем одним разом и скользнула на лавке к слюдяному окошку. Там ее со вчерашнего дня дожидалась неоконченная вышивка. Забава ее задирала, и Отрада оказалась на речке.

Она взяла в руки рубаху и склонилась над ней, стараясь не прислушиваться к разговорам, что вели за столом трое мужчин – староста, Зорян Нежданович, да два его сынка – Перван и Лешко. Забавы нигде было не видать, и Отрада порадовалась про себя. Тем лучше. Встречаться со строптивой девкой, через которую она чуть не утопла, не хотелось.

Староста встал с лавки, и она поспешно наклонила голову, отводя взгляд. Зорян огладил темную, густую бороду и вышел из горницы. Отрада побаивалась его, и не напрасно. У него был страшный, отталкивающий взгляд и глубокие борозды от морщин на лбу и щеках. И слухи про него ползали жуткие.

— Оправилась, стало быть, — встав следом за отцом из-за стола, Перван остановился в паре шагов от лавки, на которой сидела Отрада.

Заткнув пальцы за широкий кожаный пояс, над которым нависал живот, Перван рассматривал ее, словно диковинную игрушку, скользил взглядом по фигуре, лапал глазами.

Отрада удержалась от гримасы, сжала в ладонях рубаху и на всякий случай прикусила язык. Она чувствовала себя неуютно: Перван был высоким, дородным мужиком, с длинной густой бородой и неприятным, хищным взглядом, а его лицо так и лучилось самодовольством.

— Пошто расселась? – в горницу вошла Русана, неся в каждой руке по ведру. – Небось, не за гляделки тебе тут медяки дают. И так вон вчера ни с чем не поспела, пока на льдине с кузнецом обжималась.

Вспыхнув до корней волос, Отрада поспешно уткнула взгляд в вышивку и потянулась за костяной иглой. Да она бы и рада работать и горя иного не знать! Уж всяко не она сама к себе Первана покликала, не она первой с ним заговорила... Он же обжег девку на прощание взглядом и вышел из горницы, даже не посмотрев на жену.

А может, не так уж худо, что Руза вчера вскрылась, пока Отрада по льду бегала. Мужики за хозяйство взялись, к весне во всю готовятся: скоро посевная. Вот и староста с сыновьями ушел из избы сразу же после утренней трапезы: верно, пошли в хлев, осматривать, за что первым браться. Что починить надобно, где подлатать, где смазать, где сызнова выстругать.

У Отрады хоть от сердца малость отлегло. Зимой тошно было – невыносимо! Вся семья в избе сидит, она уж не ведала, куда глаза деть, чтобы с Перваном никак взглядом не встречаться. А он заладил: усядется на лавку напротив, мол, посмотреть хочет на дочку рукастую, на Забавку. А сам глазами зырк-зырк, и токмо на Отраду пялится.

И взгляд у него, ой, тяжелый был, из-под темных кустистых бровей. Тяжелый да липкий, словно деготь какой. Не отмоешься от него, не отвернешься. Кое-как Отрада зиму вытерпела. Ткала да нитку на кудель крутила, а сама все мысленно с собой беседы вела: мамка кашляет, батюшка помер, нужно и приданое себе справить, и матери помочь, и избу починить... А потому нужно терпеть.

Потом уж Русана приметила, на кого муж смотрит. Уж всяко не на дочку Забавушку. Приметила и стала к Отраде пуще прежнего придираться. Она и раньше-то неохотно ей за работу платила, так и норовила кривой узор найти, али край косой, али нитку тонкую. А теперь же совсем сладу с теткой Русаной не стало. Заставляла работу проделанную распарывать и сызнова перешивать, за кудель постоянно дергала, под лавку ее, словно ненароком, скидывала – как же, будет тут нитка ровная да толстая, когда злой человек под руку постоянно лезет.

Конец этому однажды положил староста Зорян. Как увидал, что невестка творит, так вытянул своей палкой промеж лопаток.

— Баба-дура, эдак девка с приданым до весны не поспеет! Как Забавку сватать будем, коли наряды не готовы?!

Отраде тетку Русану вроде и жаль было: хоть и старик староста, а рука-то прежнюю силушку сохранила. Неслабо он ее палкой приложил. А с другой стороны, теперь ей токмо Перван докучал, да и то мужик молчал в основном да глядел жадно. А тетка Русана успокоилась, больше ее не травила. Коли придиралась, то по мелочам. Все полегче стало работать.

Отрада уже дни до весны считала: как посевная начнется, так она с приданым и закончит. А коли не закончит, все равно не будет больше к старосте в избу ходить. Вся община на поле работать выйдет.

5.

Они поднялись по лесной тропинке на холм, на котором стояли изба и кузня Храбра – в отдалении от всех прочих, как и было заведено. Любаве забираться вверх да еще и по снегу было нелегко. Закололо пуще прежнего сердце, и она, посматривая, чтобы не углядела дочка, засунула под тулуп ладонь и легонько растерла место, где болело. Так ей присоветовала делать знахарка Верея.

Отрада никогда прежде в гости к кузнецу не захаживала – да и с чего бы ей? – и потому с любопытством глазела по сторонам. А уж после рассказа Стояны, и подавно девку любопытство взяло.

Ладненькая, с узорчатыми причелинами да резными наличниками, с коньком на крыше да символом Перуна под ним, изба-шестистенок глядела на нее слюдяными окошками и высоким крыльцом.

Она аж голову задрала, рассматривая узор на причелинах: бежали по дереву волны да круги, катилось вечное сияющее солнце.

— Идем, Радушка, потом поглядишь, — мать дернула ее за руку, и она опомнилась.

Стояла да глазела будто дуреха!

Тем временем Любава поднялась на расписное крыльцо и толкнула дверь. На шум в сени выскочил мальчишка, брат кузнеца. Светловолосый, сероглазый, улыбчивый, нынче же он удивленно моргал, глядя на двух женщин. Опомнился лишь, услышав голос брата.

— Кто там?

Стало быть, матушка все верно рассчитала. Время-то трапезничать, вот и застали кузнеца в избе.

— Любава Брячиславна с Отрадой пришли, – через плечо откликнулся Твердята и, опомнившись, поклонился женщинам, а после посторонился, пропуская их в избу.

Поспешно закрыв за ними дверь, он и сам торопливо запрыгнул в горницу. Встречать-то гостей он выбежал в рубахе да портках, а снаружи еще тянуло холодом.

Завидев двух женщин, Храбр поднялся c лавки. Судя по деревянным мискам, ложкам да горшочку на столе, они застали их посреди трапезы. Отрада, опустив голову, смотрела на кузнеца из-под пушистых ресниц: волосы цвета липового меда, темная рубаха с багряными тесемками на рукавах, широкие плечи. Кузнец был высоким, мать Отрады не доставала ему до плеча, и мощным — это было видно даже под одежей.

Мазнув по Отраде взглядом, от которого ей захотелось съежиться, Храбр посмотрел на ее мать и склонил голову.

— Здрава буди, Любава Брячиславна. Проходите к столу, будьте моими гостями.

И лишь после того, как хозяин избы ритуальными словами пригласил их войти, ступили они вперед, под матицу, и поклонились печи.

— И тебе поздорову, Храбр, сын Славуты, – выпрямившись, Любава Брячиславна ответила на поклон кузнеца и поглядела на застывшую на одном месте Отраду. – Уж не знаю, как мне тебя теперь отблагодарить, что дочь мою спас. Вот, пирогов тебе напекли. Отведай уж, не побрезгуй.

От дрожащего голоса матери Отраде захотелось провалиться сквозь землю. Протянув той тяжелый кузовок, она впервые помыслила, что, может, не стоило слушать Забаву да выходить на лед.

Ну, оболгала бы она ее перед теткой Рогнедой, велика ли печаль? Ну, отослала бы Отраду прочь... Верно, потом все равно обратно бы покликала. Приданое то справлять как-то нужно.

Зато не пришлось бы нынче стоять да слушать, как всхлипывает мать, сызнова переживая вчерашнее потрясение. Да под взглядом кузнеца Храбра тоже краснеть не пришлось бы. Правды-то он не знает. Верно, мыслит, она ради ребяческой, глупой выходки на лед вышла.

– ... потрапезничайте с нами. Твердята, поставь гостьям миски.

Задумавшись, она пропустила часть разговора и собралась с мыслями, уже когда матушка подтолкнула ее в спину – проходи, мол, к столу. Сперва они сызнова поклонились печи, а уж токмо потом опустились на лавки.

Братишка кузнеца принес им миски да ложки и подвинул поближе горшок с горячим. По запаху Отрада узнала щи.

Пока мать и Храбр негромко говорили о чем-то, она украдкой осматривалась, боясь слишком уж сильно любопытничать. Младшая сестренка Твердяты, светловолосая Милонега, смешно и нетерпеливо дула на щи, устав ждать, пока те остынут.

Отрада чуть повернула голову вправо и подивилась, какой же просторной была у кузнеца изба. Да еще и шестистенок! Где-то с другой стороны стены должна быть еще одна горница и светелка. Раньше здесь жил большой, славный род...

Таких крепких изб во всем поселении токмо две и сыщутся: у кузнеца да у старосты.

— ... да вот Отрада моя могла бы и подсобить!

Ей пора перестать так крепко о чем-то задумываться. Сызнова пропустила, о чем за столом шла беседа, и теперь не ведала, что и как ответить. Все взоры были к ней направлены, и она смутилась.

— С шитьем-тканьем, говорю, подсобишь Нежке? – заметив ее растерянность, повторила мать, и Отрада тотчас закивала.

— Подсоблю, подсоблю, — сказала она и запоздало подумала, что у девочки есть же старшая сестрица. Хоть и мужатая.

Неужто та родной крови подсобить не могла?.. Чудно как-то.

Отрада эту мысль быстро прогнала. Она в долгу перед кузнецом, он ей жизнь спас, собой рисковал. И долг этот никак ей не выплатить. А так хоть девчонке осиротевшей поможет.

Под конец трапезы, когда Твердята с Нежкой принялись убирать со стола, Храбр взял с лавки обернутый в рушник сверток и протянул Отраде, глядя куда-то поверх ее головы.

6.

После тех посиделок, когда осерчала Забава, Отрада порадовалась, что с приданым уже почти закончила, еще седмица – и все. Лежали в сундуках в избе у старосты расшитые рушники да рубахи, высокими стопками были сложены полотнища, которые заберет Забава в новый дом к мужу. Отрада довольна была несказанно. Дождаться не могла, когда на последнем сундуке закроет крышку тетка Русана.

Совсем неуютно ей было в избе старосты. Перван стал чаще показываться в горнице, пока она корпела над полотнищем, снова садился на ту самую лавку напротив Отрады да глядел немигающим, смурным взглядом.

У нее и нитка в руках путаться начала – где это видано, отродясь она ни одной нитки не спортила, а тут! Тревожно ей было. И страшно самую малость. Вроде и не делал он ничего дурного, и в избе всегда людей полно, и одну ее никогда не оставляли. Но Отрада все же боялась и с каждым днем все неохотнее плелась в избу старосты. Но делать было нечего: уж коли взялась за что-то, так доведи до конца. И монетки, которые ей небрежно отсыпала Русана, лишними для них с матерью не были.

В один из дней, уже когда наступила пора полевых работ, и мужики взялись за соху, Отрада в последний раз пришла в избу старосты Зоряна. Осталось ей одно полотнище закончить, и все.

Работая, она мурлыкала незатейливую песню, но резко замолчала, когда в горницу вошел Перван. Невольно притянула к груди недошитый поясок и заерзала на лавке. Откуда бы в такой час оказаться в избе здоровенному мужику? На поле они ведь все нынче спины гнули. Даже кузнец пошел подсобить, вместе со всеми землю вспахивал. А тут... старосты сын, и в избе?

Отрада прикусила губу и не посмела поднять головы, чтобы ненароком не привлечь к себе внимание Первана. Но тому это было и не надобно.

— А что, мать тебя не учила при старших с лавки подрываться? – спросил он, остановившись в дверях. На нее он смотрел тяжелым, мрачным взглядом, из-за которого у нее по спине поползли муравьи.

Отрада поспешно подхватила в руки шитье и встала, прижавшись ногами к лавке. Обычно девок за работой не трогали. Коли вскакивать всякий раз, когда в горницу кто-то входит, можно за день и нитки единой не выпрясть.

— Прощения прошу, замешкалась я, — тихо произнесла она, разглядывая дощатый пол у себя под ногами.

Она почувствовала сильную ярость, что исходила от Первана, и ей сделалось страшно. Он возвышался в дверях – огромный, крепкий мужик, который двумя ладонями гнул подкову на ярмарке. Она против него – былинка. Сломает и не задумается даже. Невольно она сжала поверх рубахи трехрогую лунницу на груди и почувствовала себя чуточку увереннее. Словно батюшка рядом с ней нынче стоял.

Перван насмешливо фыркнул и шагнул в горницу. Как нарочно, Забава с матерью ушла к колодцу, мальчишки крутились на поле подле взрослых, а Неждану она не видала с утра. Может, опять в углу за печкой отлеживается, после мужниных побоев.

Отрада с отчаянием покосилась на дверь. Вот вроде и не сделал пока еще ничего Перван, а у нее в голове одна мысль стучала: беги, беги! И почему она нерасторопная такая, не сдюжила пораньше с приданым управиться? Она ссутулила плечи и посмотрела на свои ладони, сжимавшие в мертвой хватке кусок ткани. Многое бы она отдала нынче, чтобы подальше от избы старосты оказаться.

— Дерзкая ты, — Перван хищно на нее поглядел и провел пятерней по густой, темной бороде.

Отрада забыла, как дышать.

Испуганной пичугой посмотрела на Первана и вздрогнула: выглядел он так, словно хмельного меда прямо с утра испил! Еще и пошатывался слегка, да неужто опьянел он?! Стыд и срам какой.

Она облизала пересохшие от страха губы, чувствуя, как быстро-быстро колотится сердце. Того и гляди, выпрыгнет из груди и ускачет прямо в лес.

Она сделала небольшой шажок к двери, и Перван кинулся к ней через всю горницу. Его руки сграбастали ее, прижав к стене. Прямо перед собой она увидела перекошенное злобой лицо мужчины, который ладонью накрыл ее рот, лишив возможности кричать.

— Мыслила, от меня можно так просто отделаться! — прорычал он ей в лицо, и Отрада поморщилась от хмельного запаха и капель слюны, разлетавшихся во все стороны.

Она попыталась укусить его за руку, но Перван только усмехнулся и еще сильнее навалился на нее, буквально вдавливая весом своего тела в стену. Отрада не могла пошевелиться, и ей лишь оставалось прожигать мужика ненавидящим, презрительным взглядом.

— А ты не зыркай на меня так, не зыркай. Будешь ласковой со мной, и я тебе добром отплачу, — он улыбнулся ей, слюняво поцеловал в шею и свободной рукой потянулся к поневе.

Отрада замычала, подалась в сторону, пытаясь вырваться и отпихнуть Первана ногой, но у того была железная хватка, и он лишь оскалился в ответ на ее движения. Она зажмурилась и отвернулась, когда почувствовала, как его ладонь нарочито медленно скользила по ее ногам поверх поневы. К горлу резко подкатила тошнота, и волна отвращения захлестнула ее с головой.

Губы Первана по-прежнему мусолили ее шею, и Отрада подалась вперед, изо всех сил укусила его за палец, заставив убрать руку от своих губ. Она уже открыла рот, чтобы закричать, когда распахнулась дверь, и в горницу вошла Русана.

Ведра, которые Русана держала в руках, с громким стуком и плеском рухнули на пол, покатившись в разные стороны. На шум следом за матерью в горницу забежала и Забава. Русана с мгновение смотрела на них: растрепанная Отрада со следами поцелуев на шее, которую прижимал к стене Перван, ладонью стискивая ее бедро.

7.

— Матушка? – Отрада бросилась к ней, опустилась рядом на колени и схватила ее за руки, пытаясь заглянуть в лицо. – Матушка, что с тобой?

— Там, — кое-как прохрипела Любава и с трудом махнула рукой в сторону бабьего кута, — горшочки от знахарки... запарь мне.

И приступ надрывного, жесточайшего кашля скрутил ее едва ли не пополам, да так, что она и слова молвить не могла больше. Всхлипывая и размазывая по лицу слезы, Отрада припустилась в угол к печи, подобрав поневу. Взлетела на перевернутое верх дном ведро и нашарила на полке нужный горшок. Дрожащими руками принялась развязывать нитку, чтобы снять холстину, которой он был укрыт.

То и дело она беспокойно поглядывала на мать. Любава больше не кашляла, но дышала все также хрипло, через силу. Руки тряслись, и Отрада долго возилась с завязкой. Потом едва не выплеснула половину мимо ковша, когда переливала из горшка жижу болотного цвета, и не ошпарила себя горячей водой из печи.

— Матушка, дай-ка подсоблю тебе, — она подступилась к матери с чаркой и поддержала той голову, пока Любава маленькими глотками пила заваренный отвар.

Выпила, и вроде полегче ей стало. Взгляд прояснился, к щекам кровь маленько прилила.

— Радушка, — мать неожиданно крепко схватила ее за запястье и усадила подле себя на лавку. – За сынка Избора не ходи, уразумела? А сундук под крыльцом зарыт.

— Матушка, да что говоришь ты такое, — залепетала Отрада, хлопая глазами. – Какой сундук еще?..

— Говорю, чтоб ты за сынка Избора не ходила, — строго и серьезно повторила Любава. – Я не велю. И про сундук не забудь! Разумеешь?

— Да, — словно завороженная кивнула Отрада. – Матушка, ты не волнуйся об этом! Идем, уложим тебя нынче подле печи.

— Добро, — синими губами прошептала Любава, вновь схватившись за сердце. – Добро, — совсем тихо сказала она, поглядела на дочку и обмякла в ее руках.

— М-м-матушка? Матушка! – Отрада в испуге отпрянула сперва, а после бросилась к матери, обняла ее за плечи и придержала шею.

Она принялась хлопать Любаву по щекам и даже слегка потрясла ее, захлебываясь слезами. Но мать безжизненно лежала в ее объятиях, и ее голова была запрокинута назад так, как у людей быть не могло.

Зажав рот ладонью, Отрада бережно устроила мать на полу, привалив спиной к лавке, и взвизгнула, когда шея у нее искривилась на бок. В ужасе она нащупала на груди лунницу, но нынче ей это не помогло. Хотя досель мысль об отце всегда придавала ей сил даже в самые трудные времена.

— Нужно знахарку Верею покликать... – пробормотала Отрада, давясь рыданиями. – Она подсобит, она подсобит...

Взметавшись по избе, Отрада схватила материнский платок и бросилась прочь, в темную-темную ночь. Глаза у нее были совсем лютые, пока мчалась она, не разбирая дороги, через лес. Встречные ветки хлестали ее по лицу и трепали волосы, норовя утащить из косы ленту. Она только зажмуривалась, оберегая глаза, и мчалась дальше.

Где-то вдалеке глухо ухала сова. Трещали, поскрипывали на ветру деревья. Шелестели тонкие, черные ветви. Полная луна показалась из-за тучи, залив темный лес серебристым светом.

Под ногу подвернулась коряга, и Отрада со всего маху рухнула на землю, прочесав ладонями холодную грязь. Споро вскочив на ноги, она снова побежала вперед, даже не отряхнув поневы.

В избе знахарки горел светец, и, увидав, Отрада заплакала от облегчения. Запыхавшаяся, растрепанная, с размазанной по лицу грязью, она ввалилась в сени, громко зовя знахарку по имени.

— Отрада?! Приключилось что?! – спросил знакомый голос.

Когда она, слегка отдышавшись, смогла разогнуться и прекратила подметать длиннющей косой пол в избе, то увидала, что в гости к знахарке нынче вечером пришла не она одна. На скамье без рубахи сидел кузнец, который вытащил ее со льдины, а бабушка Верея обматывала его плечи длинными повязками. Одну из них она и держала в руках, когда в избу ввалилась Отрада. Да так и застыла нынче с ней.

— Матушка, — она всхлипнула и почувствовала, как слезы снова хлынули из глаз, — матушке дурно...

Она спрятала лицо в ладонях и не увидела, как переглянулись кузнец и знахарка.

— Идем, девочка, идем, — ласково заговорила с ней Верея и огляделась, ища свой тулуп. Храбр молча поднялся с лавки следом за ней и натянул темную рубаху прямо поверх повязок.

В молчании они вышли из избы, и Отрада вдруг затряслась, словно зайчишка. Стало ей сразу и холодно, и страшно, и жутко в дом возвращаться, хоть и ждала ее там мать. А как к лесу поближе ступили, да увидала она черную, непроходимую чащу, по которой совсем недавно бежала, так и вовсе на одном месте замерла. И шагу вперед ступить не смогла, все глядела да глядела на лес, широко распахнув глаза.

— Храбр, подсоби, — как во сне до нее донесся шепот знахарки, а потом огромная ладонь накрыла целиком ее кулачок и потянула за собой.

Отрада сделала шаг, другой. Сердце отчаянно стучало в груди, в ушах шумела кровь. Кое-как переставляя ноги, она брела следом за кузнецом, и у нее даже сил не было, чтобы подивиться, отчего бабушка Верея не торопится, ведь сказала же она, что матушке дурно...

Перед низеньким, покосившимся крыльцом в свою избу Отрада остановилась и забрала ладонь из теплой хватки.

8.

Две седмицы Отрада прожила как в тумане. Оно и к лучшему. Плохо помнила, как запалили для матери погребальный костер, как справили по ней тризну. Женщины пожалели ее, сироту, и сготовили столько кушаний, что можно было не один стол заставить.

А может, и не все жалели. Кто-то любопытничал, кто-то злорадствовал, а кто-то пришел поглядеть, что взаправду ее мать умерла и лежала на погребальном костре, укрытая выбеленным полотнищем.

Отрада сама белила его под конец лета. Мыслила, рубаху справит – себе ли, а может, и жениху. А тут вон оно как все повернулось.

Без матери в их маленькой избенке сделалось совсем тоскливо и пусто. Не зная, чем занять себя, Отрада маялась и шагала от стены до стены. То на лавке посидит, то у печи постоит – работа любая из рук валилась. Пробовала шить, и все пальцы себе исколола – едва ли не впервые! Потом нитку на веретене порвала.

Тесто поставила – так не поднялось, второй раз – скисло. Матушка всегда говорила, что стряпать надо с любовью, со спокойной, чистой душой. Оно и понятно, что все Отрада портила, к чему бы ни прикасалась. На душе у нее была одна маята.

Что дальше делать, как жить без матери – не ведала. Отец ее в это поселение давным-давно пришел, его приняли. Неохотно, но все же приняли – спасибо, вступился за него тогдашний кузнец Славута Володимирович, отец Храбра.

Бус избу поставил, бортничеством занялся. А жену себе, мать Отрады, тайком умыкнул – строгий дед Брячислав не дозволил чужому, пришлому мужчине свататься к дочке своей, не отпустил Любаву добром к неугодному жениху.

Он ее и украл. А как разула его Любава и стала мужниной женой, так вено великое деду Брячиславу ее батюшка выплатил. А все одно, родня такой дерзости ни Любаве, ни мужу ее, Бусу, не простила. Вуй Избор и вовсе дальней дорогой обходил отца Отрады, коли случалось им повстречаться. Никогда к ним в избу не приходил, когда Бус в ней был. И лицо у него менялось, стоило им просто взглядами пересечься. Таким злым, ощерившимся становился вуй Избор.

Нынче осталась Отрада совсем одна: отцовского рода, к которому принадлежала, она не знала. Никогда он не говорил, откуда да как забрел в их поселение, кто у него из родни есть. Были у нее вуи, дядьки по матери, но и к ним она не могла податься. Брат матери ни над сестрой после ее замужества, ни над сестричами власти не имеет. Жена покидает свой род и переходит под власть мужа, со всем старым связь обрывает и начинает новую жизнь, словно второй раз рождается. Для отцовской семьи девка умирает, чтобы жена могла войти в мужнину избу.

Коли б не то сватовство да разговор, после которого ее матушка умерла, Отрада, может, и пошла бы на поклон к вую Избору. Бросилась бы в ноги, попросила бы пригреть сироту, не дать себя в обиду, а избу – на разграбление. А там бы ее, может, и впрямь сосватали за дядькиного сына, ее брата двухродного. И стала бы Отрада женой, и ничего, как-нибудь стерпелось бы, слюбилось у нее потихоньку.

Не всем ведь в жизни такое счастье выпадает, как ее отцу да матушке, — по любви семью создать да жить, горя не ведая.

Но матушка перед смертью дала ей наказ, ослушаться которого Отрада никогда бы не посмела. Велела за дядькиного сына замуж не ходить.

Потому и не пойдет Отрада к дядьке Избору на поклон. Сама как-нибудь проживет... Светлая Макошь ее не оставит. Она в это крепко верила.

Но вуй Избор все иначе порешил. Минула пара седмиц, и как-то под вечер, к трапезе, постучал он в избу. Сидевшая за столом Отрада подскочила от испуга и боязливо покосилась на дверь. Уже несколько дней к ней никто не заглядывал, даже знахарка не приходила – больно забот было много в поселении, тяжко этой весной распашка шла, мужчины то спины себе надрывали, то на плечах расцветали широкие вдавленные полосы...

Поправив рубаху и привычно погладив лунницу, Отрада вышла в сени и отворила дверь. На крыльце стоял вуй Избор с женой Купавой.

— Отрадка! – дядька улыбнулся ей и широко раскинул руки, словно собирался ее обнять.

Но передумал в последний миг и шагнул в сени, мимо оторопевшей сестричны.

— Как ты поживаешь, Отрадушка? – Купава вошла в избу следом за мужем и окинула скудное убранство быстрым, цепким взглядом. – Вечеряешь, никак? Не помешаем небось тебе.

— Здравы буди, — опамятовавшись, Отрада отошла от стены, в которую вжалась, и закрыла за нежданными гостями дверь. – Повечеряете? Чем богата... – она развела руками и шагнула в закуток у печи, чтобы взять еще ложек да мисок.

— Да нет, благодарствую, сыты мы, — пропела Купава, поправляя расшитой красной нитью убрус.

Подобрав трехцветную поневу и подол свиты, она опустилась на краешек лавки, которую мастерил еще отрадин отец Бус и снова бегло огляделась. Ее наметанный глаз тотчас подметил и беспорядок, и позаброшенность, пустоту избы. Купава поджала губы и посмотрела исподлобья на мужа. Сдалась ему эта девка! Сыночку они могли бы и много краше да богаче невесту подыскать! А эта... хоть и с избой нынче, да от избы там одни слова. Так, лачуга покосившаяся, внутри разве что не ветер гуляет. Ни сундуков набитых, ни утвари, ни скотины.

Вуй Избор и вовсе остался стоять, привычно уперев широкие ладони в бока. Его дородный живот выдавался вперед, нависая над гашником портков. Красноречивых взглядов жены он нарочно избегал. Баба-дура, пусть сидит да помалкивает, не ее печаль, что муж решил! На то он и муж!

9.

— Да как ты смеешь! – все напускное благодушие улетучилось у дядьки Избора в один миг. – Ты кем себе мнишь?! От сынка моего нос воротишь! Пойдешь за Любима как миленькая! Еще и благодарить меня денно и нощно станешь!

Вуй Избор распалялся все сильнее и сильнее. Он тряс поднятой рукой, сжатой в кулак, прямо у лица Отрады, и наступал на нее шаг за шагом, пока она не уперлась лопатками в теплую печь. Его жёсткие кудри вылезли из-под очелья и рваными клоками торчали во все стороны вокруг головы.

— За тебя, худосочную и худородную, сына своего сватаю! А иные тебя не возьмут, коли поверх приданого еще довесок дашь!

— Так и ты не бери, — рассматривая пол у себя под ногами, очень тихо, но четко сказала Отрада.

Ладонь дядьки красной бляхой впечаталась ей в щеку. Ее голову повело в сторону, и она ударилась носом о печь. Губы окрасились в багряный, а во рту стало солоно. Она поспешно поднесла руку к носу и зажала, боясь, что испачкает рубаху.

Вуй Избор глядел на нее с такой рьяной злостью, что Отрада зажмурилась невольно, ожидая второго удара. Но подскочившая на ноги Купава уняла мужа. Заставила того опустить занесенную руку, принялась поглаживать легонько по локтю, что-то нашептывая в самое ухо.

Дядька Избор сперва оттолкнул ее так, что она к столу отлетела. Но тетка Купава не отступила и сызнова подошла к мужу, пролезла под локоть, пригладила встрепанные рыжие космы. На сей раз Избор жену выслушал, хоть и кривился недовольно все время. Потом замахал на нее рукой и повернулся к Отраде. У той уже хлынувшая из носа кровь залила всю ладонь и капала нынче на дощатый пол. Дядька Избор скривился. Рука у него чесалась добавить. Оттаскать за толстенную косу по всей избе да ремешком хорошенько проучить. Но девка пока была не в его власти. Ништо, помыслил он, ништо. Дай только сроку, дрянь эдакая.

— Завтра сызнова приду. Не согласишься – пеняй на себя, — грубо рявкнул он и, схватив жену за локоть, вытащил ту из избы, словно была Купава в чем-то виновата.

Отрада даже не пошла закрывать за ним дверь. Повернулась к печи и зачерпнула ковшом воды из ушата, чтобы умыться. Кровь все не останавливалась, и она скрутила из куска ткани жгут и заткнула им ноздрю. Потом опустилась на колени и принялась оттирать с пола свежие багровые пятна, пока не въелись в доски.

Защиты ей искать было не у кого. Коли был бы у них прежний староста, отец кузнеца Храбра, Славута, то она бы к нему кинулась. Упала бы в ноги и просила бы защитить сироту. Про него все говорили, что был он справедлив, и судил всегда по Правде.

Но к Зоряну Неждановичу она не пойдет. Избу его она собиралась обходить десятой дорогой после того, что сынок его старший, Перван, с ней едва не сотворил. Не ведала Отрада, как бы она смогла отца Первана о чем-то попросить... Верно, и тетка Русана уж свекру напела, какой негодной девка-мастерица приданого оказалась. Может, еще и выдумала пару злодеяний, которые Отрада совершила...

Она и сама не заметила, как начала плакать. Очнулась, когда закапали на дощатый пол вместо крови ее слезы. Отрада всхлипнула и сердито провела по шеке тыльной стороной ладони. Что реветь-то теперь... Сделанного не воротишь, да она и не намеревалась.

Вуй Избор сказал, что завтра еще придет. Снова ударит, коли она откажет? Это она перетерпит, хотя батюшка в жизни ее ни разу не ударил, а матушка, коли и учила хворостиной, так всегда за дело.

Но власти у него над нею нет, это ведал и он сам, и Отрада. Потому и злился так, что понимал: не может он несносную девку заставить да силком замуж за младшего сына выдать. Со свету сжить – это, пожалуй, может. А вот против воли заставить – нет.

Утерев слезы да покончив скоблить пол, Отрада поднялась на ноги и уселась за стол. Подвинула к себе миску с остывшей кашей и, вздохнув, взялась за деревянную ложку. Трапезничать в одиночестве она нескоро привыкнет.

Поутру отправилась Отрада к реке бучить белье. Откладывала все да откладывала, не хотелось из избы выходить после тризны по матери. А тем временем одежи изрядно накопилось, вот и пришлось за порог нос высунуть. Да еще и с синяком после дядькиного удара. Теперь-то Отрада жалела, что на седмице со стиркой не управилась. Но делать было нечего.

Из золы бучу они еще с матушкой сделали. А накануне днем Отрада замочила в чугунке нательные рубахи да тканные полотнища, а после отправила в печь – хорошенько погреться.

Пока тащила тяжеленный ушат с мокрым бельем к реке, извелась. Встречным всем кивала, но старалась лицом так повернуться, чтобы не было видно отметину на щеке. Еще крюк большущий сделала, чтобы в избу Стояны заглянуть по дороге. Но ее мать сказала, что дочка пошла на поле, понесла обед отцу да братьям, потому пришлось Отраде развернуться да уйти ни с чем.

Девушки у ручья встретили ее настороженно, но приветливо, и у нее немножко отлегло от сердца. По первости она еще озиралась, выискивая глазами Забаву али девок, с которыми та дружбу водила, но спустя время успокоилась. Тетка Русана редко отправляла дочку в холодной, проточной воде возиться. Все больше такой работой нагружала жену Лешко, красавицу Неждану.

Пока вымыли девки всю грязь, пока прополоскали белье в проточной воде да разложили на камнях на берегу, налетели парни, наперебой принялись обещать, что к исходу весны надарят славницам узорчатые, резные вальки и каждую заберут замуж.

— Ой, пошто брешете, окаянные, от дела отвлекаете, — румяная, темнобровая Истома, уперев одну руку в бок, другой держала длинную палку с намотанным на нее рушником и грозила ею молодцам. – Попортите одежу – света белого не увидите!

10.

— Я нынче Отрадку видал, — начал рассказывать Твердята, когда брат отодвинул от себя пустую миску от похлебки и взялся за кашу, заправленную салом и диким луком.

По обыкновению они вечеряли поздно, в неровном свете лучин, дождавшись из кузни брата. Когда-то давно в этой избе жил большой, сильный род. Храбру казалось, это было задолго до его рождения, хотя он знал, что с тех пор минула лишь одна зима.

— Они у ручья с Забавкой повздорили. А у Отрадки лицо разбито еще было. Сильно так, — продолжал меж тем Твердята. — У нее нос разбит и под глазом синяк большой

— Ты потому с обедом на поле припозднился, что без дела бродил да головой по сторонам вертел? — ровным голосом спросил кузнец.

— Нет, я как раз к тебе спешил, мимо ручья – самый короткий путь, — мальчишка говорил все тише, видя, как хмурился и мрачнел старший брат.

— Я тебе не велел разве семью старосты обходить дальней дорогой? Нашто тебе глядеть, как Забава с кем-то повздорила? — взгляд Храбра не обещал брату ничего хорошего, и Твердята почувствовал, как пересохло в горле.

— Я не на нее глядел! А на Отраду! — начал объяснять тот, но был перебит.

— Я больше слышать ничего не желаю. Узнаю, что хоть к кому-нибудь из старостиной избы подходил – выдеру так, что седмицу на лавку не сядешь, — Храбр строго посмотрел на Твердяту. — И неча тут! По чести да уму делать все следует, — велел он, услышав тяжелый вздох брата, склонившегося над своей миской.

Доев, Храбр отложил ложку и встал из-за стола. Он оставил Милонегу убирать грязные миски, кивком головы указал Твердяте на дверь и вышел следом за ним на прохладный воздух. На небе уж начали зажигаться первые звезды, и вокруг разливалась весенняя свежесть. Храбр вдохнул полной грудью и взглянул на стоявшего подле него на крыльце брата.

— Он повинен в гибели нашего отца, — сказал он, не назвав имени, но Твердята и без этого все уразумел. – И пока я не поквитался с ним, тебе даже глядеть в их строну нельзя. Сколько уже раз говорено было...

Брат опустил вихрастую голову и с особым усердием принялся изучать доски, из которых было сколочено крыльцо.

— Я и не глядел, — сказал он своим рукам. На старшего брата смотреть ему было совестно. – Услыхал гвалт у ручья да и остановился. И все. А потом сразу пошел к тебе на поле, я ж обед нес! – пылко заверил он.

— Правильно Услада говорит, целыми днями что ты, что Нежка без присмотра. Болтаетесь, где вздумается, — Храбр сызнова тяжело вздохнул и поправил шнурок, которым подвязывал волосы. – Отправлю вас к ней.

— Ты что, ты что! – Твердята кинулся к нему, подлез под правую руку, ластясь и пытаясь заглянуть в глаза. – Нигде мы не болтаемся, день-деньской напролет в избе сидим, как ты велишь! Не надобно нас никуда отправлять. Мы с тобой хотим...

— Пащенок, — Храбр смахнул со лба брата светлые кудри и притворно покачал головой. – Ладно, идем уж, Нежку одну бросили.

Когда они вернулись в избу, то им навстречу, шлепая босыми ногами по теплому полу, вышла Милонега в длинной рубашонке до пят. Светлые распущенные волосы пушистым, невесомым облаком спускались по ее плечам и груди.

— Ты пошто не спишь еще, маленькая? — Храбр шагнул вперед, поднимая ее на руки, и отнес к печи, помог забраться наверх, на полати, где уже были разложены покрывало и подушка.

— Баснь хочу! – выпалила ясноглазая девочка, и он засмеялся.

Храбр погладил ее по светлой макушке и доверительно склонился к самому уху.

— Баснь я тебе завтра скажу. Нынче еще с делами потребно управиться.

— Эх, — совсем по-взрослому вздохнула Нежка. Она зевнула и заморгала сонными глазенками.

— Какая тебе баснь, уж засыпаешь на ходу, — Храбр погладил сестренку по затылку и поцеловал в лоб.

— Про камушки, — пробормотала Милонега и зевнула. — Про диковинные камушки...

Кузнец поглядел на сестру, которая уже наяву спала, и усмехнулся. Девчонка еще сопливая, в поневу не вскочившая, а все туда же: самоцветы ей подавай да украшения.

Он вернулся к столу, с которого Нежка смела крошки и убрала все грязные миски, оставив лишь чугунные горшки — поднимать их у нее не хватало сил. Храбр отправил их в печь, плеснул себе квасу из кувшина и одним глотком осушил чашу.

Твердята же пока достал из-за печи горшок, за которым сбегал перед вечерней к знахарке Верее. Внутри него вымачивалось в отваре чистое полотно.

— Надо к спине на ночь приложить. Бабушка Верея сказала, всю боль вытянет, — он подошел к брату, прижимая к груди драгоценную ношу.

— Ну, прикладывай уж, коли знахарствовать начал, — Храбр почти добродушно засмеялся, стянул рубаху и сел на лавку, подставляя младшему брату плечи и спину. Твердята разглядывал ее в неярком свете лучин, словно завороженный.

Он видел множество следов от ожогов и две свежие широкие полосы, что были впечатаны в кожу на плечах, — в эту распашку в общине не хватило лошадей для плуга, и его таскали самые крепкие мужчины. Твердята глядел, как по спине перекатываются напряженные усталые мышцы, и мечтал, что в один день станет таким же сильным, как его брат.

Мальчишка моргнул и принялся осторожно выжимать длинные повязки и обматывать ими Храбра, заправляя одна в одну. Он сосредоточенно сопел, прикусив от усердия кончик языка, и брат наблюдал за ним с улыбкой во взгляде.

11.

Солнце припекало почти как летом; безоблачное лазоревое небо слепило слезящиеся глаза.

Весна наступила стремительно. Всего за одну седмицу стаял снег и больше не выпадал, как частенько бывало. Теплый ветер обдул землю, и вот она уже рассыпалась под сохой, а не резалась тяжеленными, липкими пластами. Морозы не ударяли и по ночам, и потому на утро соха вольготно проходила сквозь почву.

Когда седобородый дед Радим, старейший муж в общине, сжал горсть земли в кулаке, а затем разжал его, повернув ладонью к низу, то почва рассыпалась при падении. Тогда и порешили, что поле для пахоты пригодно. Распашку можно зачинать.

Работы нынче было – непочатый край. Общине недоставало лошадей, и плуг таскали самые крепкие, выносливые мужики. Отложив в сторону привычный молот и закрыв дверь кузни, Храбр вышел в поле наравне со всеми. Земля будет кормить их целую зиму, и коли не сдюжат ее вспахать, то и урожай родится скудный, и наступит в поселении голод.

Отбросив в сторону широкие кожаные ремни, которые надевали на плечи мужики, когда становились за плуг, Храбр утер с лица пот изнанкой рубахи из небеленого, грубого полотнища и пошел в сторону, где начиналось поле. Там уже собирались другие мужи: время близилось к полдню, и наступило время трапезничать.

Шла вторая седмица Березозола* — самая пора для распашки. Уж скоро распустится березовый лист, и настанет время сеять овес. Им нужно было управиться меньше, чем за две седмицы, чтобы поспеть к сроку, и потому на поле вышли почти все мужчины, в общине остались бабы, дети да старики.

Храбр с наслаждением полил водой вспотевшую голову, встряхнулся и оправил рубаху, которую надевал для работы в поле. Он опустился на землю подле Белояра, привалившегося спиной к плугу. Тот полулежал с закрытыми глазами, гоняя во рту длинную щепу. Напротив них сидел крепко сложенный, коренастый Третьяк с сыновьями.

По центру их круга был разостлан рушник со снедью, принесенной каждым из избы. Храбр повел носом, учуяв запах дикого лука и копченого сала. Он отломил солидный кусок от каравая, взял сразу несколько перьев и пару полосок сала, запивая все квасом — еще прохладным с утра.

— Тяжко идет, — Белояр выпрямился, потянулся к горшку с тюрей — кушанью из хлеба и зелени, покрошенному в квас и сдобренному маслом.

Третьяк покивал, сердито почесал о плечо щеку, на которую налипли волосы, и хотел уже заговорить о своем, когда до них донесся недовольный голос старосты Зоряна.

— ... уходи, девка, я все сказал...

Лишь одно это заставило Храбра нахмуриться и вскинуть голову, прислушиваясь. Отложив в сторонку недоеденный каравай, он плавно, упруго поднялся, разминая затекшие ноги. Поправив тонкий кожаный шнурок, удерживающий волосы, чтобы те не падали на лицо, он свел за спиной выпрямленные руки, и на лопатках буграми вздулись натруженные мышцы.

Затылком он почувствовал недовольный взгляд Белояра, когда направился в сторону, откуда доносился голос старосты.

Там уже собрались и другие мужчины. С неприязнью Храбр увидел обоих сыновей Зоряна: Первана и Лешко.

А вот перед старостой, словно былинка перед горой, стояла Отрада. Ее-то повстречать на поле он никак не ожидал. Какое у нее могло быть дело к нему?..

Вестимо, важное, потому как Отрада отчаянно сжимала кулаки и натянута была, что тетива лука. И хмурилась, и беспокойно теребила кончик толстой, длинной косы, и поправляла простенькое очелье, и говорила быстро-быстро, захлебываясь словами. Все пыталась убедить в чем-то старосту, который смотрел на нее, словно на досадную помеху, назойливую надоеду. Так возница глядит на глубокую лужу перед колесами телеги.

— ... ополоумела, девка.

Храбр подошел достаточно близко, чтобы услыхать обрывок фразы.

Зорян недовольно поморщился и притопнул ногой. От гнева он качал головой, и его длинная, густая борода моталась поверх рубахи на груди.

— Со взрослым мужем пришла говорить, бесстыжая! Требуешь еще что-то! Да кто тебе рот дозволил открывать при старших! – он нахмурился, и тотчас глубокие складки залегли по всему лицу: на лбу и переносице, и даже под носом.

Мужи за спиной старосты согласно загомонили. На Отраду поглядывали с откровенным осуждением.

— За меня некому говорить, — тихо отозвалась девка.

— Неблагодарная ты! – внезапно из-за спины прочих выступил вперед курчавый, патлатый Избор. – Я тебе – вуй! Я за тебя и говорить стану!

— Ты не моего рода! – Отрада в отчаянии повернулась к нему, заговорив громче. – У моего батюшки братьев не было!

— Так! – рассердившись, староста прикрикнул на несносную девку. – Я все решил! Ты сиротой осталась, отцовской родни не ведаешь. А за незамужней девкой присмотр потребен! И за избой. Как ты одна жить-то будешь, распустеха неразумная? Твой вуй Избор все верно сделал. Я ему добро даю, — он сердито взмахнул рукой. – Пусть живут в избе, пока мужа тебе, строптивице эдакой, не присмотрят.

— Зорян Нежданович, — из последней надежды позвала Отрада, но староста, погрозив ей напоследок, уже отвернулся и зашагал прочь.

Храбр перехватил взгляд, который Перван бросил на одинокую, растерянную девку, и нахмурился. И еще пуще он нахмурился, когда та вздрогнула, отступила назад и вся съежилась, обхватив себя за плечи ладонями. Рассеянно посмотрев старосте в спину, Отрада вздохнула и понуро, обречённо поплелась в противоположную сторону, к поселению.

12.

Четыре седмицы вытерпела упрямая Отрада.

Минул Березозол, и начался Травень.

На Ярилу впервые после долгой и холодной зимы выгнали скотину на пастбище. К Пролетью закончили пахоту и начали посевную. Во славу скорого лета разожгли высокие костры и поддерживали в них огонь всю ночь напролет.

Сперва, как распустилась береза да заквакали лягушки, засеяли овес, «северный хлеб». После зацвели яблоньки – и посеяли рожь. Когда зацвел можжевельник – начали сеять ячмень. Осталось дождаться первую кукушку, и пойдут девки сеять лен.

Еще зиму назад скоротечное время между началом пахоты и посевной было у Отрады любимым. Община встречала весну. Прибавлялся световой день, раньше показывалось из-за горизонта теплое солнышко и позже заходило. Заводили первые весенние хороводы, разжигали костры, пели веселые песни. С приходом тепла начиналась новая жизнь.

Нынче же и пляски, и гулянья, и песни – все прошло мимо Отрады.

Постепенно старший сын вуя Избора – Радко – да жена его Лучка вытеснили ее из родительской избы. Благо, стояли теплые деньки, и, уходя ночевать в клеть на сено, она не мерзла. Куталась в отцовский кожух и ревела, обильно поливая слезами колючую сухую траву, но не мерзла.

Лучка установила в избе свои порядки, и, как ни пыталась Отрада поначалу противиться, под конец смирилась. Все баба переделала под себя: посуду сменила, матушкину утварь попрятала да свою заместо принесла. И ковши, и горшки, и миски, и ушаты, и бочку для воды. Хоть не выкинула.

Отрада воспротивилась, поспела. Лучка уж собрала все в один узел и бросила на землю под крыльцо, мол, с глаз долой. Приговаривала, что как вернется с поля Радко, снесет куда подальше ветхое добро. Отрада все собрала бережно и в подклеть отнесла, схоронила на самой дальней верхней полке. В ту первую седмицу она еще надеялась, что однажды сызнова станет в избе хозяйничать.

Но после стало ясно, что как была они при матери глупой девкой, так и после ее смерти умишка у нее не прибавилось.

Всем теперь заправляла Лучка, и Отраде не нашлось места в избе, которую ее батюшка своими рухами срубил. Ушла она в клеть, словно приживалка, словно своего дома у нее не было.

Теперь не было.

Ночевала в клети да и днем старалась без надобности в горнице не показываться. По утрам трапезничала куском, который успевала урвать, а вот вечеряли они все вместе за столом. Отраду и тут попрекали. И стыдили. Мол, коли б ни родня, давно бы от голода померла. Все, что хлебала она нынче ложкой, все благодаря доброте дядьки Избора...

Впрочем, и для Радко с Лучкой изба домом не стала. Не по нраву им было шибко, но возражать наказу старшего в роду, вуя Избора, они не смели. Потому и терпели. И на Отраду зыркали недобро, и с каждым днем все злее да злее становились. Все пуще к ней Лучка придиралась, работой непосильной нагружала.

И что бы ни делала Отрада, все бабе не по сердцу приходилось. И белье она не так бучила, и воды мало приносила от колодца, половину себе под ноги проливала, и ела она за десятерых, а работать ленилась, и смотрела косо, и взглядом злым обжигала.

Знай себе, ходила Лучка из угла в угол в крохотной избенки и костерила почем свет стоит. И домового, и Избора, и мужа, и упрямую, ненавистную Отраду, из-за которой они с Радко вынуждены в лачуге покосившейся ютиться...

Отрада обиду за обидой молча проглатывала. Лишь когда совсем невмоготу становилось, выбегала из избы, скрывалась в лесу за опушкой да припадала грудью к могучему дереву, обвивала руками жесткий ствол и все свое горе выплескивала. Вроде и полегче малость делалось, когда вместе со слезами боль выходила. А потом возвращалась в избу, ставшую ненавистной, и снова встречалась с Лучкой...

Единственную радость, и ту Лучка у нее отобрала. Воспретила за нитку браться, к веретену подходить. Ни вышивать, ни ткань, ни прясть – ничего не велела делать. И рубахи ее нарядные, любовно расшитые, куда-то попрятала. Грозилась и вовсе их сжечь, коли Отрада ослушается.

Сундучок, в которой они с матерью складывали то, что Отраде люди за работу давали, вуй Избор еще в самый первый день забрал, когда привез в избу сына с невесткой.

Дядька раз в седмицу в гости захаживал, справлялся, мол, сладко ли сестричне его живется, всего ли в достатке, не обижает ли ее родня. Избу хвалил да невестку. Мол, вон как светло в доме стало да тепло, да уютно, когда Лучка по хозяйству хлопотать принялась. И скалился, что и Отрада могла бы хозяйкой в избе в своем праве стать – коли б пошла за его сына молодшего. А когда она хмыкала, то Избор ее бил.

Но чем пуще расходился вуй, чем сильнее на нее замахивался, тем крепче она помнила единственный материнский наказ. Потому всякий раз отказом отвечала, хоть и чуяла, что еще немного, и ее силой оженят.

Четыре седмицы вытерпела упрямая Отрада.

А потом решила утопиться.

Ясной лунной ночью выскользнула она из клети. Бесшумно прошла босыми ногами по двору и вышла за покосившийся забор. На избу она зареклась оглядываться, и потому пошла сразу прямо, к лесной опушке, а дальше по узеньким тропинкам спустилась к реке. Она ежилась от ночной прохлады: вышла-то она в одной рубахе да поневе, не стала уж одежу никакую брать.

Ночной темный лес скрипел и кряхтел, словно живое существо, и Отрада отчаянно, до дрожи боялась. Сжимала свою лунницу и упрямо пробиралась вперед. Ветки, будто нарочно, трепали ее волосы, задевали косу. Стегали по лицу да цеплялись за поневу, и ей приходилось останавливаться, бережно отводить их в сторону и лишь после продолжать свой путь.

13.

До опушки леса, на краю которой жила Верея, она дошла, словно во сне. В избе даже не огляделась толком и прошла на лавку, на которую указала знахарка. Глаза налились тяжестью, и, едва голова коснулась подушки, Отрада тотчас заснула. Верея укрыла ее своим теплым плащом уже спящую и долго стояла подле лавки, наблюдала за ее тревожным, беспокойным сном. Отведя в сторону выбившиеся из косы пряди, поглядела на синяк на скуле и покачала головой.

Поутру Отрада по привычке подорвалась еще до зари. Сперва долго вертела по сторонам головой, не уразумев, где находиться. Вроде и спала на лавке, а не на соломе, и в горнице, а не в клети. Еще и укрывалась плащом! Хоть и старым, но добротно, ладно скроенным и очень теплым.

Сонно заморгав, Отрада посмотрела на увешанные травами веревки да устланный кореньями стол, и сразу же вспомнила. И подпрыгнула там, где сидела. Ночью знахарка увела от ее реки и оставила переночевать у себя.

Судя по тишине, госпожа Верея еще спала – за занавеской, что разделяла горницу на две части. Не зная, куда себя деть, но и не умея бездельничать, Отрада решила, что лучше всего – подсобить с хозяйством. Не сидеть же ей на лавке, сложа руки, да не ждать, пока проснется знахарка.

Она поплескала себе на лицо остывшей за ночь водой из ковша и, подхватив коромысло с двумя ведрами, бесшумно выскользнула из горницы.

Утро встретило ее прохладной свежестью, но Отраде впервые за долгие седмицы, прошедшие со дня смерти матери, было тепло. Она сбежала по тропинке через лес, вниз к ручью и набрала полные ведра воды. На молодой зеленой траве еще лежала роса, холодившая босые ноги, но теплые солнечные лучи уже пригревали землю. Немного повозившись с непривычки с коромыслом, Отрада все же подняла его и медленно, пошатываясь, поплелась наверх. Пока дошла – запыхалась!

А в горнице ее встретила уже проснувшаяся знахарка, и Отрада даже малость оробела. Как-то совсем позабыла она, что не в родной избе хозяйничает... что она гостья здесь, и пора бы уже и честь знать. Вот скоро совсем прогонит ее радушная хозяйка, и поплетется она в свою постылую избу, в которой так им раньше с матушкой весело и славно жилось.

От жалости к самой себе у Отрады слезы на глаза навернулись, и она поспешила поставить в сени ведра, и рукавом рубахи провела по щекам.

Верея одарила ее пристальным, пронизывающим насквозь взглядом и нахмурилась, строго поджала губы.

— К вую Избору ты больше не вернешься, — только и сказала она, посторонившись, чтобы пропустить Отраду внутрь.

Та поежилась, обхватила плечи руками и опустилась на ближайшую лавку.

— Это как же... все же избу батюшка возводил, мы там с матушкой жили... — невнятно пробормотала она, откинулась на стену и устало прикрыла глаза.

Верея покачала головой и принялась расставлять на столе горшочки с мазями.

— У меня пока поживи, а там видно будет.

— У тебя, госпожа? – Отрада широка распахнула глаза и удивленно уставилась на знахарку. – Да как же это... – запричитала она, донельзя смущенная.

Совсем отвыкла за последние седмицы, чтобы кто-то о ней заботился.

— Мыслю уж, не объешь меня. И с хозяйством подсобишь, — деловито сказала Верея и резко взмахнула рукой, пресекая все возражения.

Впрочем, Отрада возражать особо не пыталась. Совсем вуй и родня его ее загоняли да затюкали. Она бы и сама к знахарке напросилась, да не смела. Не хотела никому обузой становиться...

— Благодарю, госпожа! – она порывисто вскочила на ноги и поклонилась знахарке. – Я все-все делать умею, меня матушка научила, вестимо. И с веретеном хорошо управляюсь... люди так говорят, — опомнившись, что хвастаться негоже, она поспешно осеклась и опустила взгляд в пол.

Верея добродушно усмехнулась.

— Да мне много и не надо. А вечером я к тебе в избу схожу, скажу, чтоб хоть суму переметную тебе собрали. Есть небось еще одежа?

— Есть, — она покачала головой, закусив губу. – Но вуй Избор так просто от меня не отступится. Сюда придет, и ничего его не остановит. Зачем тебе такая морока со мной, госпожа? Это мне уходить отсюда нужно… лучше бы я вообще умерла, — последние слова Отрада произнесла едва слышно, себе под нос.

— Вот уж глупости! Еще никто и никогда не обижал единственную в общине знахарку, — Верея положила руку ей на плечо и слегка сжала.

— Избор не посмеет чинить мне бед. Останешься здесь, мне, старой, в подмогу.

Отрада резко вскинула голову, смотря на Верею: цепкий, понимающий взгляд никак не выдавал в ней старуху, которая не может справляться с хозяйством одна.

«Будь что будет. Мне уже все равно».

— Ты чем печалиться понапрасну, лучше подумай, пошто твой вуй в избу так рьяно рвется? Что ему, медом там намазано?

Верея вроде бы добродушно посмеивалась, но ее глаза не улыбались. Посмотрев на нее, Отрада с трудом сглотнула. Ох... так она тогда испугалась, в вечер, как матушка умерла, что в голове все совсем помутилось. Помнила, что шептала ей о чем-то матушка, и все на этом. Ничего в памяти не осталось, кроме слов ее, чтоб за сына Избора замуж не ходила.

— Он совсем рассудка будто лишился, вуй Избор, — сказала и покачала головой, припоминая. — На себя прежнего мало похож.

14.

К знахарке пришел кузнец Храбр. Торопливо подхватившись, Отрада встала с лавки. При взрослом муже ей, девке, сидеть не полагалось.

Храбр посмотрел на нее с удивлением, особо заострив взгляд на мокрых волосах, заплетенных в косу, но ничего не спросил.

— Здравствуй, славница, — заговорил первым, поняв, что от нее и слова не дождется.

Та резко тряхнула головой, оторвав взгляд от его темной рубахи с бордовыми тесемками на рукавах, и покраснела.

— И ты здрав будь, Храбр, — шепнула почти себе под нос. И слегка склонила голову, чтобы было удобнее разглядывать мужчину из-под опущенных ресниц. Она прошлась взглядом по рубахе, туго натянутой на широких, мощных плечах, и задержалась на лице: на левой щеке у него появлялась ямочка, когда Храбр улыбался. Вот как нынче, когда смотрел на знахарку.

Верея же принялась деловито перебирать стоявшие на полках горшочки.

— Тебе из городища не надобно чего-нибудь? Я на седмице поехать хочу, раз с запашкой управились. Для кузни кой-чего потребно.

— Вот, как обычно у травницы возьмешь, — знахарка подошла к нему, протягивая два маленьких горшка. — Ты надолго?

— Да на пару деньков. Обещался ведь тогда зимой воеводе, что по весне приеду, меч справлю. Мыслил сперва, до запашки поспеть, но следует старосту благодарить, что так задержался.

Выслушав его, Верея поджала тонкие, бледные губы, но ничего не сказала. Отрада осторожно, тайком поглядела на Храбра. У того голос словно заледенел, когда заговорил о воеводе да старосте Зоряне Неждановиче. Чудно. Она и не мыслил, что столько хорош Храбр был в кузнечном мастерстве, что даже сам воевода из городище не чурался у него меч заказать. Да еще прождал столько – с зимы!

Уразумев, она свела на переносице пушистые брови. По всему выходило, тот же самый воевода был, что виру Храбу уплатить назначил. За поклеп и наговор против старосты. Чудно так. Одной рукой наказал, другой – заказом одарил. Язык зачесался спросить, но Отрада торопливо его прикусила. Может, потом, как уйдет Храбр, она у знахарки все выведает. Но не нынче. Не при нем.

Ее мысли прервал до жути знакомый голос. Заслышав вуя Избора во дворе, Отрада отпрянула назад и прижалась лопатками к теплому срубу. Встретилась перепуганным взглядом с Вереей и уставилась на дверь, словно на ядовитую змею.

— Знахарка! – прогремел голос Избора на крыльце, и уже через мгновение он распахнул дверь в сенях. – А, стало быть, правду люди сказывали, тебя с девкой видали! – прямо с порога рявкнул вуй, устремив указательный палец на Отраду.

Мужчина казался всклокоченным пуще обычно и тяжело дышал, держась раскрытой ладонью за правый бок. Видно, умаялся, пока в горку забирался.

— А я как раз к тебе зайти собиралась! – Верея и бровью не повела. Подбоченилась и расправила плечи.

Отрада же стояла ни жива, ни мертва. Боялась шелохнуться, дышала через раз и смотрела себе под ноги. Ладони сцепила в замок до побелевших пальцев.

— А ты пошто притихла там, негодная? – набросился на нее Избор. – А ну ступай домой! Сей же час ступай, пока не наподдал тебе! Ишь ты, чего удумала! Честное имя отца да матери позоришь, небось, и в Нави покоя им нет, пока дочь такие-то непотребства творит!

Отрада отшатнулась в сторону и вскинула отчаянный взгляд на дядьку. На ее бледном-бледном лице выделялись лишь лихорадочно горевшие глаза. Еще дальше дернулась, когда Избор шагнул вперед, к ней.

— Оставь девку, — велела ему Верея. – Она с тобой никуда не пойдет.

— Это ж кто так решил? – он закряхтел от злости. – Ты не лезь, куда не следует. Пойдет, еще как пойдет. И в ножки поклонится, что вуй Избор ее, дрянь такую, замуж выдал, к мужу ладному пристроил, когда у нее самой ни красы, ни стати нет!

Совладав со страхом, что захлестнула ее при виде дядьки, Отрада подняла голову и встретилась взглядом с Избором, у которого аж лицо перекосило от бешенства на беспутную девку.

После злых его слов стояла она, как оплеванная. Щеки горели огнем, к горлу из самого нутра поднималась тошнота. По сторонам смотреть ей было совестно. Добро, хаял ее при родне, в избе. Но не на глазах же у чужих людей! И добро, при бабах да стариках. Но Храбр ведь – муж! Как она в глаза-то ему теперь взглянет... Тут бы под землю со стыда провалиться, прямо в Навь!

— Я не твоего рода, — набравшись храбрости, сказала Отрада, и голос ее не дрогнул. Злость придала ей сил.

Нечего ей уже было бояться. И так опозорил, как мог, ее дядька.

— Что ты там лепечешь, дура?! — Избор рванул к ней через всю горницу, силясь поймать за руку, и она отшатнулась от него прочь, перебежала на другой край стола.

Храбр мрачно смотрел то на Избора, то на девку, то на знахарку, но вмешиваться в их перепалку не спешил. Только хмурился все пуще и пуще, наблюдая, как дядька наступает на отпрянувшую к стене Отраду.

Все же не стерпев, кузнец шагнул вперед и преградил Избору дальнейший путь. Глядеть, как шугают девку, ему было противно.

— Что я не твоего рода! — гордо задрав голову, Отрада шагнула в сторону, выходя из-за спины кузнеца.

Он ей никто, и она не смела за ним хорониться. И так срам и позор, что при нем с вуем закусилась.