Отзвук в бархате и отпечаток на губах

Отзвук в бархате и отпечаток на губах

Отзвук в бархате

Сон настиг Дмитрия внезапно, как удар в темноте, сорвавшись с тех самых кругов ада, по которым он бродил наяву.

Он не видел лица. Только смутные очертания в полумраке его же кабинета, но кабинета искажённого, где тени были гуще, а воздух — плотнее. Его пальцы впивались во что-то тяжёлое и мягкое — бархат. Темно-изумрудный, поглощающий свет, как болотная вода поглощает солнце. Под тканью он чувствовал живое, гибкое тело, отвечавшее ему непокорностью, а яростной, равной силой. Это была не та хрупкая девушка, на которой он женился, и не обезумевшая фурия с бала. Это было нечто третье. Закалённое. Опасное. Та самая, что вернулась из столицы с пустыми глазами и стальной волей, скрытой под слоем притворного пепла.

Во сне не было поцелуев. Было дыхание, горячее и прерывистое, обжигавшее его кожу где-то в области шеи, чуть ниже линии челюсти. Был запах — её кожи, мыльной, чистой, но с горьковатым, неистребимым шлейфом болотной полыни и призраком пепла, въевшимся в саму её суть. Она вела себя как соперник, её руки, сильные и цепкие, не принимали его ласку, а оспаривали её, срывая с него сюртук, впиваясь пальцами в его плечи так, что должно было остаться синяки. И это возбуждало его с неистовой, животной силой, против которой он был бессилен. Он чувствовал, как под его ладонями бархат с глухим шелковым хрустом расходится по шву, обнажая горячую, гладкую кожу её спины, упругость ягодиц. Бедро резко и властно впилось ему вбок, прижимая к стене, и он, теряя контроль, слышал собственный стон…

Дмитрий дёрнулся и сел на кровати, как от удара тока. Сердце колотилось где-то в горле, вышибая дурной сон, по телу разливалась лихорадочная дрожь, а внизу живота стоял тугой, болезненный комок возбуждения. В комнате стояла предрассветная мгла, густая и немая. Он провёл рукой по лицу, смахивая несуществующий пот. Стыд, острый и едкий, подступил комом к горлу. Слабость. Это была слабость. Непростительная, детская.

Он встал и подошёл к окну, глядя на спящий, отравленный город. Мысли возвращались к Лидии. К той, что вернулась. Её маска смирения была безупречна: опущенные плечи, потухший взгляд, тихие ответы. Но иногда, украдкой, он ловил её взгляд, когда она думала, что он не видит. И в глубине этих, когда-то ясных, а теперь затемнённых глаз, тлел тот самый огонь. Огонь из его сна. Ярость. Решимость. Она не сломлена. Она затаилась, как змея. И его, против всей воли, неудержимо влекло к этой скрытой силе, к этой опасной загадке, которую он когда-то хотел приручить, а теперь боялся выпустить на волю. Это желание было словно тяга к лезвию — острое, запретное, иррациональное и сулящее нестерпимую боль.

***

Лидию разбудило не кошмарное видение, а ощущение. Ощущение жара и тяжести. Во сне к ней прикасались. Чьи-то руки — нежные, но твёрдые, с незнакомой силой, скользили по её плечам, спине, смывая липкий ужас последних недель. Это не было страстью. Это было странное, щемящее чувство безопасности. Защищённости. Как будто её, замёрзшую насмерть, наконец внесли в тёплое помещение и укутали в мягкие, тяжёлые одеяла. В этом призрачном объятии не было ни боли, ни унижения, лишь тихое, глухое, ритмичное биение чужого, могучего сердца под щекой. И запах… не парфюма, а кожи, чистого белья и чего-то острого, холодного, как зимний воздух.

Но сон перевернулся, как гнилой лист в болотной воде. Сладковатый, тошнотворный запах гари ударил в ноздри, заполнив собой всё. И из тьмы, прямо над плечом невидимого защитника, проступило худое, бледное, как луковица, лицо с плоскими, как у дохлой рыбы, глазами. Незнакомый, но до костей чужой и пугающий образ. Его беззубый рот растянулся в беззвучной усмешке, и тонкий, костлявый палец протянулся к её виску.

Лидия резко села, задыхаясь, как будто её держали под водой. Комната в старинном особняке Бродских была погружена в такой же непроглядный мрак, что и в её кошмаре. Она обхватила колени дрожащими руками, пытаясь отдышаться, выдавить из лёгких призрачный смрад пожара. Сердце бешено колотилось, выбивая судорожный ритм паники.

«Просто нервы, — судорожно думала она, глотая ртом холодный, спёртый воздух. — Просто… переутомление. Слишком много всего. Слишком много горя, слишком много лжи».

Она закрыла глаза, пытаясь поймать обрывки того, первого, доброго сна. Тепло. Чувство защищённости. И смутный, но устойчивый образ… его. Дмитрия. Его усталое, строгое лицо. Его рука, небрежно бросившая ей в карете её же мех. Его молчаливое, но ощутимое присутствие в этих стенах, как единственный бастион против откровенной враждебности его тётушек.

Глупость. Абсурд. Её психика, измотанная до предела, изнасилованная ужасом и потерей, просто цеплялась за единственный знакомый, пусть и враждебный, якорь в этом море хаоса. Пусть этот якорь был её тюремщиком, человеком, объявившим её безумной. Но именно он, по своей воле или нет, дал ей кров, когда её мир рухнул. Именно его усталое, раздражённое, но физически реальное присутствие было единственной константой в её новом, уродливом существовании. Это тепло, это смутное влечение, приснившееся ей — не было желанием. Это была искажизвращённая благодарность отчаяния. Следствие глубокого потрясения и чудовищного одиночества. Не более того. Она не позволит этому быть чем-то большим.

***

Прошедший вечер был выматывающим спектаклем. Они с Дмитрием, как актёры, играли свои роли в столовой под

Утренний чай в столовой был немым ритуалом. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь тяжёлую портьеру, упал на Лидию, сидевшую напротив Дмитрия. Она была в простом сером платье, но свет золотил её шею, обнажённую высокой, но не закрытой наглухо горловиной.