Парфюмерша из Ведьминой Хижины: путь к свободе

Глава 1: Драконья неблагодарность

— Госпожа Алиша! Миледи! Где вы?!

Голос Марты, нашей верной экономки, прорезал уютную тишину моей спальни. Он был сдавленным от неподдельной тревоги, и в нем сквозила нотка, которую я редко слышала в ее обычно спокойном, размеренном тоне — нотка, напоминающая о тех временах, когда в поместье случались настоящие беды, вроде нашествия разбойников или внезапной массовой болезни слуг.
Я сидела у высокого стрельчатого окна, уставившись в сад. Осенние листья кружились в вихре холодного ветра, окрашенные в золотые и серые оттенки, — казалось, сама природа оплакивала угасающий год.

Мои мысли блуждали в прошлом — в тех далеких днях, когда Гордан казался мне воплощением силы и загадочности, надежным и влюбленным – а не таким холодным, расчетливым повелителем, каким он стал со временем. Я вспоминала нашу первую встречу на королевском балу: он, высокий и широкоплечий, с глазами цвета раскаленного угля, окруженный легким маревом жара — признаком его драконьей горячей крови. Тогда я, молодая и полная иллюзий, видела в нем героя из легенд, способного защитить от любого зла. Его сила манила, как пламя манит мотылька, и я не замечала, как оно обжигает.

Я вздрогнула, отрываясь от воспоминаний, и отложила книгу, которую рассеянно листала. Это был старый томик легенд о драконах — ирония судьбы, учитывая, кто мой муж. Страницы пожелтели от времени, а слова на них казались теперь пустыми, как и мои надежды на счастливый брак. Когда-то я любила такие истории и видела в Гордане героя именно из этих сказок: могучего дракона огня, чья сила завораживала и пугала одновременно. Но со временем я поняла: эта сила меня не защищала, а контролировала. Он повелевал всем — слугами, землями, даже мной — с холодной расчетливостью, не тратя времени на нежности или ласку. Его командировки, его отлучки... Я всегда ждала, веря в его скупые обещания, готовя дом к возвращению, надеясь, что однажды он увидит во мне не просто жену, а настоящую спутницу жизни. А что он? Он просто использовал меня как удобный фон для своей жизни, скрывая за маской долга свою истинную природу — эгоистичного повелителя, для которого чувства других — лишь помеха.

— Я здесь, Марта! — отозвалась я, поднимаясь с кресла. Мои рыжие локоны, обычно аккуратно уложенные в высокую прическу, сейчас были свободно распущены, и я машинально поправила их, чувствуя легкую дрожь в пальцах. Мои руки, тонкие и бледные, с едва заметными мозолями от садовых работ — моего тайного хобби, которое Гордан презирал и считал его "недостойное занятие для леди", — слегка задрожали. — Что случилось? Ты напугала меня своим криком. Неужели в поместье что-то стряслось?

Марта влетела в комнату, запыхавшись, ее обычно идеально гладкий чепец съехал набок, а щеки пылали румянцем. Она была женщиной средних лет, крепкой и надежной, как дубовые балки этого древнего замка, с лицом, изборожденным морщинами от лет службы нашей семье. Марта пришла в поместье еще при родителях Гордана, и ее работа была безупречной — она видела, как я вошла в этот дом невестой, полная надежд и счастья, и как постепенно угасала под холодом мужа. Сейчас она выглядела так, будто увидела привидение, ее глаза, обычно спокойные и практичные, теперь были полны неподдельного ужаса.

— Он… он вернулся! — выдохнула она, прижимая руку к груди. Это заставило мое сердце екнуть.

Гордан? Он не предупреждал о своем возвращении из очередной командировки. Странно. Обычно он всегда был пунктуален в таких вещах, отправляя гонца с вестью.

— Ну и прекрасно, — сказала я, стараясь сделать вид, что спокойна, хотя руки чуть дрожали от волнения, когда я поправляла складки платья. Мое платье, простое и удобное, из мягкого льна цвета слоновой кости, вдруг показалось слишком скромным для такой новости. — Прикажи разогреть баню и приготовить ему любимые блюда — жареного оленя с травами и откупорьте его любимую бочку из подвалов. Он, наверное, устал с дороги. И вели слугам принести свежие простыни в его покои — он всегда жалуется на пыль.

Марта не двинулась с места. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, и ее взгляд метался по комнате, избегая моих глаз. Это было не похоже на нее — обычно она выполняла приказы мгновенно, что делало ее незаменимой в нашем огромном поместье.

— Миледи, — перебила она меня, и это было неслыханно для нее, всегда уважительной и почтительной. Ее голос дрогнул, и она сглотнула, подбирая слова, будто они жгли ей горло. — Он… не один.

Я замерла. Книга, которую я все еще держала в руке, застыла на полпути к полке. Комната вдруг показалась холодной, несмотря на потрескивающий камин в углу, где дрова искрились, отбрасывая танцующие тени на стены. За окном ветер завыл сильнее, швыряя листья в стекло, как будто сама природа предупреждала о надвигающейся буре. Мои мысли закружились: кто мог быть с ним? Старый советник, с которым он обсуждал дела? Офицеры охраны, верные, как псы? Или... Нет, я отогнала эту мысль, но ком в груди нарастал.

— Что значит «не один»? — спросила я, чувствуя нагнетающую тревогу. — С советником? С офицерами охраны? Говори же, Марта, не томи! Ты знаешь, как я ненавижу загадки.

Экономка сглотнула снова, ее руки теребили фартук, и она наконец подняла на меня глаза — полные жалости и ужаса.

— Миледи, тут такое дело, с ним дама… И… дитя. Мальчик. — Она прошептала последнее слово, будто это было проклятие, способное накликать беду на весь дом. Ее голос сорвался, и она отвела взгляд, как будто стыдилась быть свидетелем моего позора.

В ушах зазвенела та самая тишина, в которой я находилась пару минут назад, уютная, настраивающая на размышления. Только теперь она была оглушительной, тяжелой и густой, как черная смола, заливающая все вокруг. Мир сузился до крошечной точки: до страницы книги в моей руке, которая вдруг казалась единственной реальной и осязаемой вещью на свете. Все остальное — гобелены на стенах с изображениями драконов, резные деревянные панели, даже свет от свечей в канделябрах — померкло. Дитя. Мальчик. Наследник, которого я не смогла дать ему за годы брака. Все эти визиты к лекарям, все эти молитвы в храме, все эти ночи, когда я лежала одна, виня себя... А он, оказывается, уже нашел решение в чужой постели.

Глава 2: Слезы в луже делить с котом

Я шла, не разбирая дороги, захлебываясь собственным отчаянием. Слезы, которые я так яростно сдерживала перед Горданом и его жалкой любовницей, теперь хлынули наружу водопадом стыда, боли и унижения. Они текли по моему лицу горячими ручьями, смешивались с пылью дороги и заливали глаза, превращая мир в размытое, соленое месиво. Я не видела куда иду, не слышала ничего, кроме собственных рыданий. Особняк Гордана - мой бывший дом, моя тюрьма и моя несбывшаяся мечта - давно скрылся из виду, а я все брела по пыльной проселочной дороге, куда меня занесла слепая истерика.

Мысли путались, цепляясь за обрывки воспоминаний, и теперь так сильно жгли душу, словно раскаленное железо: его холодные глаза, смотрящие на меня с презрением, самодовольная ухмылка, когда он произносил свое язвительное "прошу любить и жаловать", притворно-робкий взгляд той… Инессы, в котором читалось торжество и насмешка.

В глазах снова предательски запершило, и меня накрыла новая волна отчаяния, с которой я уже не могла бороться. Рыдания вырывались из груди сами собой, глухие и надрывные, сотрясая все тело. И в этот самый момент, когда казалось, что хуже уже быть не может, мой носок со всей дури угодил в здоровенный, наполовину врытый в землю камень.

Острая, жгучая боль пронзила ногу, заставив выдохнуть хриплое:
— Ай! Черт! Да как же так...

Невыносимая тяжесть саквояжа и собственного горя перевесили последние силы. Я, не удержав равновесия, грациозно, как мешок с картошкой, шлепнулась в огромную, грязную лужу у обочины.

Холодная грязь мгновенно пропитала платье, но физическая боль была ничто по сравнению с душевной.
— Вот просто идеально, — прошептала я с горькой иронией, ощущая, как по щекам снова текут предательские слезы. — Венец унижения. Сиди в грязи, бывшая жена могущественного дракона, и реви, как последняя дура.

Я не стала даже сразу выбираться. Уткнулась лицом в колени, их я уже не чувствовала от холода и грязи, и дала волю рыданиям, душившим меня все это время.

— Мяв.

Я вздрогнула и подняла голову. Сквозь пелену слез я различила на обочине, на большом замшелом валуне, силуэт. Черный, как ночь, кот с изумрудными глазами. Он сидел в позе сфинкса и с нескрываемым интересом наблюдал за моим душераздирающим представлением.

— Иди отсюда, — хрипло прошипела я, смахивая с лица смесь слез и грязи. — И без тебя тошно. Насмехаешься надо мной, да? На своем кошачьем…

Кот лениво приоткрыл пасть, и раздался скрипучий, низкий голос, в котором странным образом сочетались ворчание и бархатные нотки, словно кто-то провел смычком по ржавым струнам:

— Мур-р-р... Почему же на кошачьем, милочка? Я изъясняюсь на твоём родном языке, — он сделал театральную паузу, и его усы дернулись в подобии усмешки. — Хотя, должен отметить, твой нынешний эмоциональный потоп, конечно, впечатляет. Но позволь сделать замечание: в этой луже вчера принимала ванну целая семья барсуков. Довольно вонючих, если тебе это интересно. Их ароматный шлейф, полагаю, не лучшим образом сочетается с твоим текущим... довольно статусным парфюмом под названием «Отчаяние».

Я застыла с открытым ртом. Ну, говорящие животные — это конечно не новость. В нянькиных сказках, которыми они пичкали меня в детстве, их было полно. Да и при дворе Гордана иногда рассказывали о них. Но чтобы вот так, запросто, на дороге… Лично со мной такого никогда не случалось. Моя жизнь была позолоченной клеткой с очень строгим уставом. И живя в чудесном мире, я видела очень мало чудес.

— Ты… ты говоришь? — все же выдавила я, бессмысленно тыча пальцем в его сторону. Теории теориями, а на практики все равно это ошеломляет.

Кот презрительно щурится.
— Нет, это у тебя в голове от горя и падения треснуло что-то, и теперь тебе мерещатся говорящие животные. Конечно, говорю! А то, что все кошки молчат — это просто им с людьми, как правило, говорить не о чем. Слишком уж вы… предсказуемы в своей глупости. Я вижу, тебя вынесли из замка вон с таким же изяществом, как вчерашнюю похлебку.

— Ты все слышал? — выдохнула я, наконец выбираясь из лужи и с отвращением отряхивая платье. Грязь неприятно липла к рукам, и от этого хотелось снова разреветься.

Кот лениво прищурил свои изумрудные глаза, в которых плескалась вся мировая мудрость и непроходимое высокомерие.
— Все, дорогая моя, абсолютно все, — протянул он, и в его скрипучем голосе слышалось насмешливое удовольствие. — От первого надменного "прошу любить и жаловать" твоего бывшего дракончика до последнего хлопка дверью. И, кстати, раз уж мы завели столь душещипательную беседу... Меня зовут Жнец.

Я машинально кивнула, все еще находясь под впечатлением от того, что веду диалог с говорящим котом.
— Алиша, — прошептала я в ответ, чувствуя, как это звучит нелепо в контексте происходящего.

— О, какое изысканное имя для столь... эмоциональной особы, — пробурчал Жнец, грациозно поднимаясь и выгибая спину в гордой арке. — Приятно познакомиться, хоть обстоятельства и оставляют желать лучшего. Особенно для тебя. — Он сделал паузу, изучая меня взглядом, полным кошачьего любопытства. — Так вот, Алиша... У меня есть одна занимательная штука. Мы можем прямо сейчас посмотреть, что происходит в твоем бывшем доме. Думаю, тебе будет... интересно.

Я нахмурилась, впервые за этот вечер задумавшись не о своей боли, а о странности ситуации.
— Постой... — я провела рукой по лицу, смахивая остатки слез. — Почему ты вообще решил мне помочь? Что тебе с этого? Мы же незнакомы. И вообще... говорящие коты обычно не предлагают подобные услуги просто так.

Жнец издал нечто среднее между мурлыканьем и саркастическим смешком.
— О, наивная ты моя, — он пренебрежительно повел усами. — Это не помощь. Это просто... любопытство. Очень уж занимательная драма разворачивается прямо у меня на глазах. — Кот лег на камень, устроившись поудобнее, словно готовясь к просмотру интересного спектакля. — А я, знаешь ли, обожаю такие истории. Особенно когда главная героиня так артистично шлепается в лужи и устраивает истерики. Настоящий театр одного актера. Так что? Готовься к второму акту?

Глава 3: Коллекционные пробки для "любезной" торговки

— Эй, добрый молодец! Глянь-ка, сафьян красный, аж глаз режет! Прямо из-за моря-окияна доставлен! Не чета местным подделкам! — надрывался бородатый торговец, хватая за рукав проходящего мимо мужика и суя ему под нос яркий кожаный пояс. — Для твоей крали в самый раз будет! Не протрется сто лет!

— Веники-веники! Березовые, для легкого пару! — заливалась, словно сорока, худая, вертлявая женщина, размахивая охапкой прутьев так, что с них слетали последние листья. — Не только в бане попаришься, но и всю нечисть из избы выметешь! Специальный заговор знаю, от сглазу и порчи!

— Пышки горячие, с пылу с жару! — неслось от соседнего прилавка, где румяные лепешки шипели на раскаленном противне, впитывая растопленное сало. — С мясцом сочным, с капустой хрустящей, а для смелых — с требушиной, чтоб дух захватывало! Три копейки штука, пока не остыли!
Придорожное торжище обрушилось на меня, как раскат грома среди ясного неба. После стерильной, выверенной до последней пылинки роскоши драконьего поместья этот хаос был оглушителен и беспощаден. Я замерла на краю, чувствуя, как земля уходит из-под ног — не метафорически, а буквально: колеи от телег, выбоины, размокшая от чьих-то пролитых помоев земля, перемешанная с навозом.

О, и этот невыносимый, тяжелый, густой воздух — едкая смесь жареного сала, пота, конского навоза, пыли и приторной сладости гниющих фруктов. От этого варева слезились глаза и подкатывала тошнота. Крики торговцев оглушали: один нахваливал свой товар простуженным, хриплым голосом, другая, торговавшая пряностями, зазывала покупателей визгливым, надрывным воплем. Где-то ржала лошадь, вгрызаясь зубами в дышло телеги, скрипели колеса, лязгали металлические весы. Все это сливалось в один оглушительный, безумный гул, под который бешено и отчаянно стучало мое сердце, пытаясь вырваться из груди.

Я стояла, вся сжавшись, и пыталась осмыслить происходящее, все в моей голове перемешалось, люди, животные и товаров. Повсюду сновали люди — грубые, загорелые, в пропотевших и заношенных одеждах. Они толкались, кричали, спорили, смеялись хриплым, не знающим манер смехом. Мужики в кожаных передниках сгружали с телег туши животных, их руки были по локоть в крови. Женщины с лицами, задубевшими от ветра и солнца, раскладывали на прилавках убогий товар: потрепанную обувь, грубые глиняные горшки, пучки жухлых трав. Дети, чумазые и босые, носились между телег, играя в свою шумную и непонятную мне игру.

Это был не просто рынок. Это был кипящий котел жизни — настоящей, примитивной, без изысков и роскоши. И я, в своем испачканном, но все еще выдающем во мне чужеродную породу платье, чувствовала себя здесь последней ничтожной букашкой, затерявшейся в гигантском, равнодушном муравейнике. Каждый мой нерв оголенно реагировал на этот ужас, на это падение с высоты моего прежнего мира в самую гущу этой чужой, пугающей реальности.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь уловить какой-нибудь знакомый, успокаивающий запах. Но вместо тонких нот духов или аромата полированного дерева в нос ударила удушающая смесь пережаренного жира, кислого пива и немытых тел.

— Эй, краля! С лицом, конечно, беда-апчхи! — раздался хриплый, простуженный голос слева. — А платьишко-то у тебя ладное, шелк, поди? Слямзила, небось, али мужик подарил, а опосля пинком под зад выгнал?

Я медленно обернулась. Из-за прилавка, заваленного кожаными ремнями и потрепанной, но добротной обувью, на меня смотрела дородная женщина с лицом, усыпанным веснушками, и хитрыми, бегающими глазками-щелочками. От нее пахло кожей, дегтем и луком.

— Ну, че, угадала я?— она вытерла нос оборванным рукавом и фыркнула. — У Лары глаз — во! На дорогой шмот наметанный. А на тебе, девка, прямо вышито: «брошенка»! И без ничего осталась, так?

Я лишь молча кивнула, сжимая ручки саквояжа так, что костяшки побелели. Слезы снова подступили к глазам, но я с яростью сглотнула их. Нет уж, довольно. Я и так уже унизилась перед Горданом. Хватит.

— Ох, бедняжка, горемыка, — Лара заквохтала, будто наседка, и, несмотря на свои габариты, шустро выскочила из-за прилавка, схватив меня под локоть. Ее хватка была крепкой, как у кузнеца, и она потащила меня к шатру в конце ряда. — Ладно, девка, я нынче тебе доброй душой буду. Переночуешь у меня! Шатер крытый, тюфяк постелю — не пуховый, ясное дело, но помягше голых досок. И похлебка теплая, с мясцем, будет тебе! — Она подмигнула, но ее глаза остались холодными, как лужи в ноябре.

На миг сердце екнуло от детской, глупой надежды. Неужели в этом жестоком мире есть место доброте? Неужели кто-то и правда сжалится?

— Спасибо вам, — прошептала я, голос дрожал. — Я... я отблагодарю, честно. Может, поработаю за еду...

— Ой, отблагодаришь, голуба, не сомневайся! — Лара оскалилась в улыбке, показав редкие желтые зубы, похожие на старые пни. — Вижу, душа у тебя добрая, жалостливая. А мне, вишь, твои сережки в очи кинулись. Серебришко, поди? Ладные такие, матовые, с камушком красненьким, краса! Отдашь их — и мы в расчете. Ночь, похлебка, да моя компания душевная — все в цене!

Моя рука невольно потянулась к уху, к теплому, родному касанию металла. Серьги с рубином — память о маме, ее смех, когда она вдела их мне в шестнадцать, обещая, что они принесут удачу в темные дни. Где теперь эта удача? Я сжала кулон на шее, вторую половину ее дара, и сердце защемило.

— Это... память о маме, — выдавила я, голос тонкий, как паутина. — Они дороги мне... Может, монетами возьмете? У меня немного, но все отдам...

Лара нахмурилась, и ее лицо, только что слащавое, стало твердым, как замерзшая грязь. Добродушие испарилось.

— Не, голубушка, сережки — моя цена, — отрезала она, скрестив руки на груди, отчего ее передник натянулся. — Не хочешь — вали в канаву ночевать. Авось мамка твоя из могилки вылезет, пледиком укроет от лихих людишек. А у меня дела! Решай шибко, а то передумаю.

Она вцепилась в меня взглядом, тяжелым, как наковальня, а вокруг я чувствовала глаза других торговцев — любопытные, насмешливые, ждущие развязки. Я была для них зрелищем, как медведь на цепи.