Паутина

1

Пока вы способны испытывать боль – вы в зоне риска!*

Все материалы для данной книги взяты из открытых источников. Мнение автора носит субъективный и личный характер, без цели оскорбления или нанесения вреда деловой репутации.

1.

Яркий солнечный свет заливал площадь перед биологическим корпусом университета, превращая каждый кирпич мостовой в сияющий кусочек золота и заставляя невольно щуриться после прохладной, полутемной тени широкого холла. На мгновение я остановилась на верхней ступени лестницы, ощутив, как теплые лучи солнца касаются кожи, а глаза медленно привыкали к ослепительному свету. Воздух был насыщен запахом свежескошенной травы и слабым ароматом цветов, растущих в клумбах неподалеку. Шум городского движения здесь тонул в мягком журчании воды фонтана, которое казалось особенно успокаивающим. Сделав глубокий вдох, я сбежала вниз по ступеням к скамьям, расставленным вокруг центрального фонтана. Вода в фонтане, сверкая под лучами солнца, взлетала ввысь тонкими струями, разбиваясь на мельчайшие капли, которые искрились, как крошечные радуги.

Бабье лето в этом году выдалось на редкость теплым и солнечным. Ветра почти не было, и только легкий шорох листьев, начинавших окрашиваться в золотисто-рыжие оттенки, напоминал о том, что осень всё-таки не за горами. Дожди, если и случались, то редкие, словно осторожно скрадывающиеся по ночам, а дни продолжали дарить неожиданное тепло уходящего лета.

Сидя на лекциях в душных аудиториях, мы, студенты третьего курса, то и дело бросали затуманенные взгляды на окна. Свет скользил по стеклам, обрамляющим вид на деревья и безоблачное синее небо, будто заманивая выйти, вдохнуть свободу и вспомнить беззаботные летние дни. Каникулы всё еще жили в нашей памяти: ночные прогулки под звёздами, купание в речке, бесконечные разговоры на тёплой траве и то простое счастье, когда казалось, что время растянуто, а заботы ещё далеко впереди. Теперь же эти воспоминания накатывали лёгкой грустью, напоминая о невозвратимости тех мгновений, но всё равно согревали душу.

- Лианка! – Лена, подруга со школьной скамьи, весело помахала рукой.

Я подошла к ней и второй нашей подруге Дарье, перехватывая тяжелую сумку с учебниками.

- Ну что, Рафал согласился? – поблескивая темными глазами, не удержалась Даша, - согласился курировать нас с курсовой?

- Угу, - довольно кивнула я, и селя рядом с подругами, подставляя лицо солнечным лучам. И пусть веснушки не сойдут у меня до весны – я любила тепло и свет, любила, как солнце касалось кожи, щедро даря ощущение спокойствия и счастья.

- Покочевряжился немного, конечно, но согласился, - добавила, с удовольствием глядя на довольные лица подруг.

- Ты ему взятку, что ли дала? – фыркнула Ленка, не ожидая столь легкой победы.

Попасть к Рафалу Шелига на практику у нас считалось настоящим достижением, почти подвигом. Этот вечно всем недовольный, ворчливый поляк, которого каким-то странным образом занесло в наш университет, был признанным гением в области микробиологии и вирусологии. Легенды о его открытиях ходили среди студентов как сказки, только вот сам Рафал к нам относился, мягко говоря, без энтузиазма. Он мог долго и с чувством рассказывать о том, что студенты — это, по его словам, жемчужины в куче навоза. И навоз этот, естественно, ещё нужно было долго чистить.

- Ага, - покачала я головой, - наглостью. Подловила в столовой, подсела и в лоб потребовала взять нас троих под его крыло. Он так опешил, что сдуру согласился. Видимо так его еще никто в оборот не брал.

— Ладно, — рассмеялась Лена, откидывая голову и поправляя выбившуюся из хвоста прядь волос. — Одной головной болью меньше. Девы, вы нашего нового декана уже видели?

Я вздохнула, готовясь к очередной волне слухов, которые за последние дни заполнили буквально каждый угол университета.

— Нет, Лен, — протянула Дарья с тоном лёгкой усталости, но с явным интересом в голосе. — Не видели. Но уже наслышаны. Брюнет, тридцать пять, красивый, приехал из Москвы за каким-то лешим в нашу жопу мира. Половина университета на ушах ходят, вторая половина, кто видели — текут. И не только девочки...

Она выразительно подняла брови и сделала драматическую паузу, чтобы усилить эффект от сказанного.

— Что нового ты нам рассказать хочешь? — добавила она, скрещивая руки на груди, словно бросая вызов очередным университетским сплетням.

Лена многозначительно прищурилась, наслаждаясь моментом.

— А то, что этот декан, оказывается, не только красивый, но ещё и... — она сделала вид, что думает, подбирая слова, — дико умный и к тому же свободный!

Дарья закатила глаза, а я не удержалась от смешка.

- Лен, а давай ты просто женский роман напишешь с тегом: «студентка и профессор» и на этом успокоишься, а? – кисло пробормотала я. – Мне нашего декана уже искренне жаль. Мало того, что сослали не пойми куда, так теперь еще и половина университета на него сезон охоты откроет.

— Ну, ты утрируешь, — Лена хмыкнула, но в глазах у неё блеснул огонёк. — Хотя, знаешь, идея с романом... В этом что-то есть.

— Конечно, есть! — саркастически подхватила Дарья, театрально поднимая указательный палец, будто собралась зачитать лекцию в духе Шекспира. — Представьте: героиня — бедная, но безумно умная студентка, трепетная невинная фиалка, по уши влюблённая в своего декана. А он, естественно, суров, недоступен, обременён жизненным опытом и страдает от внутреннего конфликта. Между ними, конечно, социальная пропасть из его возраста, опыта и гениальности.

2

Наша квартира находилась почти в самом центре города, в старом квартале, который считался одним из самых элитных. Не потому, что там высились современные жилые комплексы с зеркальными фасадами и охраняемыми дворами, а потому, что этот район был тихим оазисом в шумной городской суете. Тенистые аллеи с аккуратно подстриженными деревьями создавали атмосферу уюта, а пяти- и шестиэтажные дома, построенные ещё в начале прошлого века, были признаны архитектурными памятниками. Эти здания, с их изящными фасадами, лепниной и коваными балконами, давно стали частью городской истории, и именно поэтому их защищали от сноса и реновации.

Жильцы нашего района привыкли ценить порядок и уважать окружающих. Здесь никто не бросал свои машины на газонах или тротуарах. Парковка была выделена отдельно, и все аккуратно ставили автомобили, не нарушая границ. В этом районе невозможно было услышать грубую ругань из-за места для парковки — вместо этого люди спокойно, почти шёпотом, обсуждали текущие дела или приветливо обменивались новостями, словно это было естественным продолжением атмосферы интеллигентности, присущей этому месту.

Район изначально задумывался как место для жизни тех, кто трудился на благо науки и прогресса. Здесь давали квартиры учёным, инженерам, разработчикам — людям, которые оставили свой след в различных областях знаний и технологий. Возможно, именно благодаря этому в районе до сих пор сохранялась особая аура уважения, интеллигентности и тишины, нехарактерной для центра города.

Как и весь район, наша квартира, хоть и была большой, пятикомнатной, всегда поражала меня своим уютом и теплом. Это было место, где каждый уголок дышал заботой и любовью. Мама обожала дерево и растения, поэтому квартира была наполнена живой зеленью: фикусы и пальмы стояли в плетёных горшках, виноградная лоза обвивала полки, а на подоконниках цвели яркие пеларгонии. Папа любил маму, и потому всё в доме отражало её вкус и желание создать тихую, светлую гавань.

Папа, учёный-биолог, преподавал на кафедре в местном медицинском университете ещё с советских времён. Его кабинет в нашей квартире напоминал маленький музей: старые книги с потёртыми переплётами, пробирки и микроскоп, стоящий на массивном деревянном столе. Мама же всю жизнь посвящала дому и семье, бережно охраняя покой и уют нашего внутреннего мира.

- Мам, я дома, - я зашла на просторную кухню, жадно вдыхая аппетитные запахи готовящейся курицы и печенья. – Папа уже приехал?

Она обернулась ко мне, невольно заставив нахмуриться. Ее поджатые губы говорили о явном недовольстве.

— Да, он вернулся час назад, теперь сидит у себя, что-то пишет. Опять с головой ушёл в свои бумаги, но обещал ужинать вместе.

- Мам, вы опять поссорились? – тихо спросила я.

- Нет, - ответила она, отворачиваясь к плите.

У меня тоскливо сжалось сердце. Я не понимала, что происходит в нашей семье, но последнее время ссоры папы и мама значительно участились.

Ни говоря ни слова проследовала в кабинет отца, надеясь, что он не слишком занят и сможет поговорить со мной.

- Пап, - постучалась в массивную деревянную дверь со стеклянными витражами, - занят?

На мой голос он поднял голову и улыбнулся. Улыбка получилась слегка рассеянной, вымученной и даже виноватой.

- Нет, зайчонок, заходи.

Я любила папин кабинет. Любила янтарное дерево массивных шкафов, их стеклянные блики на паркетном полу, любила запах книг и гербариев, висевших на стенах – подарок одной его студентки – ботаника. Каждый год на его день рождения она присылала новый гербарий, собранный в каком-нибудь уголке мира: из тропических лесов Амазонии, горных хребтов Кавказа или пустынь Африки. Я всегда с интересом разглядывала эти подарки, удивляясь тому, как природа умудряется создавать такую хрупкую и одновременно совершенную красоту. Любила слушать, как он стучит по клавишам своего ноутбука, готовясь к лекциям или печатая новую научную статью.

Наверное, я была той самом папиной дочкой из шуток и мемов. Я и похожа была в большей степени на него, чем на маму, с ее яркой красотой жгучей брюнетки.

Мы с папой были другими. Даже в свои 60 он выглядел подтянуто и молодо, а седина в светло-русых волосах придавала ему только больше шарма и обаяния. Высокий, с идеальной выправкой военного – сказались несколько лет службы в органах – он до сих пор вызывал вздохи восхищения у своих студенток, чем последнее время невероятно злил маму.

Мы оба не понимали, что с ней происходит, почему она стала устраивать отцу ссоры едва ли каждую неделю, придираясь то к тому, что он задерживается на работе, то к его спокойному и ровному отношению к ней, то еще к каким-нибудь мелочам.

Я несколько раз пыталась поговорить с мамой, понять ее настроение, объяснить ей, что именно работа отца позволяет нам жить в нашем тесном, уютном домашнем мире, но она тут же обвинила меня в том, что я выгораживаю отца, а он настраивает меня против нее.

- Что случилось пап? – тихо спросила, поцеловав его в макушку и присаживаясь в кресло напротив.

- Все тоже самое, зайчонок. Ума не приложу, с чего Клара решила, что я перестал ее любить. Странное у меня чувство, заяц, что кто-то настраивает ее против меня, - устало потер он переносицу. – Да еще и эта ее идея фикс, что тебе обязательно нужно удачно замуж выйти….

Сначала это были безобидные шутки, от которых можно было отмахнуться с улыбкой. Потом начались разговоры по душам, когда мама старалась убедить меня, что «всё это только для твоего же блага». Теперь же её мнение стало настолько твёрдым, что любое сопротивление воспринималось ею как недопустимое упрямство. Мама всё чаще говорила мне в лоб, что удачное замужество — единственная достойная перспектива для такой, как я.

3

И все же я волновалась, не смотря на заверения отца, что ужин ни на что не повлияет. Все-таки декан – это декан, человек от отношения которого зависит моя последующая учеба, не говоря уже о том, что мне еще ему экзамены сдавать. С одной стороны, я отца понимала, с другой….

Бросила быстрый взгляд в зеркало, но не стала ни прихорашиваться к приходу гостя, ни менять рубашку и джинсы на что-то более яркое.

- Лиана, - в комнату заглянула мама и критически осмотрела меня с ног до головы. – Я тебе платье приготовила. Переоденься пожалуйста.

Я глубоко вздохнула, скрипнув зубами. Ссориться с мамой не хотелось, но и следовать ее указаниям я не собиралась: он не жеребец, а я не на смотринах.

- Мама, - посмотрела прямо в ее темно-карие глаза, - не буду.

Она гневно поджала губы, но прозвучавший дверной звонок пресек на корню разгоравшийся спор.

- Идем, - только коротко бросила она, выходя из комнаты.

Ничего не оставалось, как последовать за ней, отчаянно надеясь, что мама не станет демонстративно сводить меня с неизвестным мужиком, который старше на 15 лет.

Однако!!!

Я едва не оступилась, когда вошла в гостиную и увидела гостя, пожимавшего руку отцу.

На долю секунды застыла, чувствуя, как в голове звенит пустота, вытесняя все мысли.

Ленка была права.

Было на что посмотреть.

Передо мной стоял высокий мужчина, уверенный, собранный, с чёткими, выразительными чертами лица и лёгкой тенью усталости в уголках глаз, которая только добавляла ему какого-то странного, притягательного шарма.

Я быстро пробежалась взглядом по нему — тёмные волосы, аккуратно уложенные, но без излишней старательности, короткая щетина, строгий, но не излишне официальный костюм, идеально сидящий на подтянутой фигуре.

Он скользнул по мне равнодушным взглядом тёмных глаз — быстрым, оценивающим, но без намёка на интерес или любопытство. Ни тени эмоций, просто вежливая нейтральность.

— Игорь, — мягко улыбнулся отец, давая мне краткую передышку. — Моя жена — Клара Львовна.

Мама моментально включила свой коронный приём — ослепительную улыбку, которая обычно обезоруживала любого собеседника.

— Очень приятно, — произнёс Роменский с той же дежурной вежливой улыбкой, что и прежде, ничуть не сбиваясь с волны своего ледяного спокойствия.

— И моя дочь — Лиана, — продолжил отец, на мгновение задерживая на мне взгляд, словно подбадривая.

Он снова посмотрел на меня, на этот раз чуть дольше, но его выражение не изменилось. Всё тот же спокойный, безэмоциональный взгляд.

- Рад познакомиться.

- Взаимно, - я постаралась ответить максимально ровно, чувствуя, как зарумянились щеки.

И рассердилась на самое себя.

Ужин обещал быть тяжелым.

Но как ни странно проходил в довольно спокойной обстановке. Игорь был спокоен, уверен в себе, папа – добродушен, умело поддерживая разговор с гостем на вполне нейтральные темы. А вот мама с одной стороны, она была явно очарована гостем — такие, как Игорь Роменский, редко оставляют женщин равнодушными. Но с другой… Я видела, что её слегка пугало его хладнокровие. Она говорила мало и не пыталась использовать на нем свои приемчики, что невероятно меня радовало.

А сама я, поборов первое смущение и восхищение, то и дело напоминала себе о чуме. Вот уж воистину чумовой декан. Да… сложно придется женской половине университета.

- Игорь, - когда мама принесла с кухни второе, отец внимательно посмотрел на гостя, - тебе стоит знать: Лиана учиться у тебя на факультете.

Я вздрогнула от этого признания отца. Впрочем, скрывать этот факт не имело ни малейшего смысла – через неделю начинались лекции по методам микробиологического анализа, которые должен был читать Роменский, поэтому наша встреча в университете была лишь вопросом времени.

Осторожно подняла глаза и встретилась с его взглядом.

На мгновение мне показалось, что в глубине его тёмных глаз вспыхнуло раздражение, но оно тут же исчезло, сменившись привычным холодным спокойствием.

— Она учится под фамилией матери, — продолжил отец, не меняя тона. — Прошу отнестись к её тайне с пониманием.

Роменский медленно отставил бокал с вином и чуть заметно сжал губы, будто что-то обдумывая.

— Понимаю, — наконец ответил он. Его голос звучал ровно, но я уловила в нём тонкую, почти незаметную нотку неудовольствия.

Мне почему-то казалось, что он не любит сюрпризы.

- Надеюсь на это, - ответила прежде, чем успела прикусить язык. Манера поведения этого человека начинала невероятно бесить.

Четко очерченные губы на этот раз едва дернулись, словно пряча улыбку.

- Неприятное чувство, не так ли? - голос чуть потеплел.

- Не то слово, - выдохнула я. – Вам ли этого не знать.

- Очень даже хорошо знаю, - на этот раз Роменский улыбку скрывать не стал. – И тайну сохраню, Лиана. Но поблажек на экзамене не жди.

4

Мама с отцом поссорились всерьёз и надолго. Тяжело было это осознавать, но наша, казавшаяся незыблемой, счастливая семья трещала по швам.

Роменский оставил меня у подъезда, убедившись, что я спокойно смогу дойти до квартиры. Не навязывался, не спрашивал ничего лишнего — просто кивнул, сдержанно улыбнулся и сел в машину. Уже через секунду, когда он завёл двигатель, мне показалось, что обо мне и обо всех этих проблемах он забыл мгновенно.

Я же, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в квартиру, однако сразу услышала разговор на повышенных тонах, доносящийся из кабинета отца.

Впервые, сколько себя помнила, он разговаривал с мамой жёстко и сурово.

Не злость, не ярость — именно ледяное раздражение, сдержанная ярость, которая звучала гораздо страшнее, чем если бы он просто кричал. Наверное, именно так он говорил с теми, кто имел несчастье вывести его из себя по-настоящему.

Я замерла в коридоре, пытаясь разобрать слова.

- Что с тобой происходит, Клара? Что ты пытаешься сделать из меня и Лианы? Чего добиваешься?

- Хочешь, чтобы Линка пошла по твоим стопам, Лев? Это ты лепишь из нее гениального ученого, которым она не является! Думаешь, я не понимаю, что она – не ученый?! Напоминаю, Лев, я тоже биолог, и могу оценить нашу дочь!

- Клара! – рыкнул отец, - ты в своем уме? Когда это ты стала таким уникальным экспертом? Да ты и дня не работала по специальности! Ты….. – он замолчал, понимая, что сейчас наговорит лишнего.

Дослушивать я не стала, молча проскользнула в свою комнату и закрыла двери, прижимаясь спиной к стеклянной поверхности. Нос предательски щипало, из глаз катились слезы.

Значит мама и папа оба не видят меня ученой. Но я и сама не была уверенна, что после завершения обучения останусь в университете, куда больше меня влекла работа в международных фармацевтических компаниях, прикладная наука, исследования, новые технологии. Но услышать от мамы такие слова – это был удар ниже пояса.

Утром ситуация дома не стала лучше. Отец, увидев меня, слабо улыбнулся, но выглядел бледным и уставшим. Под глазами залегли тяжелые тени. Впервые в жизни я вдруг поняла, что годы стали брать свое. Подошла к нему, обняла, утыкаясь в сильное плечо и жадно вдыхая его запах: дикой вишни и кардамона. Он обнял меня, крепко прижав к себе, выдыхая и понимая, что я больше не сержусь.

Я прижалась к нему еще сильнее.

— Ты прости меня, папа… — прошептала, пряча лицо у него на груди, такой сильной, надежной, будто сотканной из самого времени. В этот момент я снова ощущала себя той самой маленькой девочкой, которую его руки защищают от всего на свете. — И… спасибо тебе, что всегда меня защищаешь. Мне так жаль, что вы с мамой поругались из-за меня вчера.

Он провел рукой по моим волосам, мягко, почти невесомо.

— Не из-за тебя, малышка… — его голос был глухим, наполненным чем-то тяжелым, что он, видимо, давно носил в себе.

Пауза затянулась.

— Мне страшно, Лиана… — наконец признался он, и я вздрогнула.

Папа редко говорил о страхе. Для меня он всегда был воплощением силы и спокойствия.

— Очень страшно. Ты ведь и сама видишь, что с мамой что-то происходит. Но что именно — я не могу понять…

Я осторожно выскользнула из его объятий и села напротив него за кухонный стол, залитый утренним светом. В воздухе еще витал запах свежесваренного кофе, но даже он не мог разогнать сгустившуюся в комнате тревогу.

— Папа… — я сжала ладони в кулаки. — Она ведь еще пол года назад была совсем другой… А сейчас… Ее словно подменили. Помнишь, как она настаивала на моей учебе? Как ругала за оценки, а потом тут же мирилась, смеясь и целуя меня в макушку? Как болтала с нами вечерами обо всем на свете? А теперь… что с ней случилось?

Отец молчал. Потом сунул руки в карманы и подошел к окну. Я видела, как напряглись его плечи, как в серых глазах отразился раскинувшийся за стеклом город. Утренние лучи солнца падали на его лицо, подчеркивая усталость и тень горечи, затаившуюся в уголках губ.

Мое сердце болезненно сжалось.

— Папа… — в горле встал ком. — Неужели…

Он резко обернулся.

— Нет, зайчонок. Нет, — твердо сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Не думаю. Я бы почувствовал. Понял бы сразу. Это что-то другое. Что-то тонкое, едва заметное, но… опасное.

Его голос дрогнул на последнем слове.

— Последнее время твоя мама даже со своими старыми друзьями почти не общается. Вчера Росицкий сказал, что она с Маргаритой не говорила уже больше двух месяцев…

— Тетя Марго так долго с мамой не разговаривала? — я удивленно вскинула голову. Это было действительно странно. – Папа…. – я задумалась, - но она с кем-то по телефону говорит же….Я думала…

- Я тоже, Лиана, я тоже.

Он налил себе кофе и сел напротив меня. Улыбнулся. Мягко, нежно, устало.

- Ты понравилась Роменскому.

- Ой, да ну тебя, пап, - я сморщила нос. – Он будет хорошим деканом. Нам повезло с ним. Жаль его немного… - рассмеялась, - девчонки из юбок выпрыгивать будут.

5

Холодный дождь бил по щекам, стекал с мокрых прядей на шею, пробирался ледяными струйками под одежду, обжигая спину. Он падал тяжелыми каплями, смываясь со слезами, растворяясь в них, становясь неотличимым. Плачущий вместе со мной. Плачущий вместо меня.

Боль.

Такая, от которой внутри все сжималось в тугой узел, от которой невозможно было дышать, говорить, даже просто существовать. Она была в каждом вдохе, в каждом движении, разрывала изнутри, не давая ни минуты покоя. Ни днем, ни ночью. Мучила. Убивала.

Я почти привыкла к этой боли. Она стала частью меня, вплелась в мысли, в кожу, в кровь. Научилась жить с ней, ходить, говорить, выполнять механические действия, словно запрограммированная кукла. Я звонила, отвечала на вопросы скорой и полиции, собирала документы, подписывала какие-то бумаги, пыталась подобрать слова для мамы.

Но она не слушала.

Она сидела в кресле, глядя в одну точку, словно застывшая фигура из воска. Пустая. Отдаленная. Нерушимая в своем молчании.

Даже сейчас, на кладбище, она стояла над могилой, не шелохнувшись, не реагируя ни на что. Грязные комки земли падали вниз, ударяясь о гроб с глухим, давящим звуком, но она не отрывала взгляда. Ее глаза, когда-то такие живые, полные темного огня, сейчас казались пустыми, бездонными. В них не было даже проблеска разума, только холодная, бесконечная тьма.

Разумом мама была где-то далеко отсюда. Где-то очень далеко. Туда, куда и я бы хотела последовать за ней.

Закрыла глаза, позволяя дождю стекать по лицу, смешиваясь со слезами. Он был единственным, кто меня сейчас утешал, кто не оставлял меня одну.

И вдруг холодные капли исчезли.

Вода больше не падала на мое лицо.

Медленно открыла глаза - это стало неприятно. Я хотела, чтобы дождь продолжался, чтобы смывал, уносил с собой хотя бы часть той боли, что поселилась внутри. Чтобы он лил так же неустанно, как сейчас лилась по мне боль утраты.

Скосив взгляд, я оглядела тех, кто стоял рядом. Их было много. Слишком много. Люди, пришедшие проститься с отцом: друзья, враги, коллеги. Те, кого я знала с детства, и те, чьи лица видела впервые. Казалось, их объединяло лишь одно — черные одежды и скорбные выражения лиц.

Они что-то говорили, шептались, переглядывались между собой. Кто-то пытался выразить соболезнования, кто-то просто стоял, склонив голову.

Но их голоса звучали будто из-под воды — далекие, глухие, искаженные. Они не достигали сознания, не пробивались сквозь тяжелую завесу, окутавшую меня.

Будто до меня они больше не могли достучаться.

Я смотрела вперед, но не видела. Взгляд цеплялся за мельчайшие детали: как капли дождя стекали по гладкой поверхности надгробия, как рыхлая земля оседала на закрытый гроб, как белые лилии на венке уже начинали терять свою свежесть, лепестки выглядели тяжёлыми, напитанными влагой. Но ни одно из этих изображений не откладывалось в памяти по-настоящему.

От запаха сырой земли и мокрых цветов волнами накатывала тошнота. Воздух был плотным, влажным, пропитанным ароматом увядающих роз, сырого дерева и чего-то тяжелого, неуловимо горького. Я попыталась вдохнуть глубже, но это только усилило спазм в горле.

Все происходящее казалось мне чужим, далеким, каким-то ненастоящим, будто я наблюдаю за всем со стороны, не имея сил сделать ни шага, ни вздоха, ни даже попытки осознать, что именно происходит.

Бабушка. Она стояла рядом с мамой, обняв ее за плечи, поддерживая, оберегая, словно хрупкую фарфоровую статуэтку, которая могла треснуть в любой момент. Я доверила бы это только ей. Только бабушке.

Дашка и Лена. Они стояли чуть позади меня, бледные, с мокрыми от слез глазами. Их губы плотно сжаты, будто они боялись сказать хоть слово, боялись нарушить это тяжелое, вязкое молчание, в котором мы все оказались. Обе знали, что сейчас мне не нужны ни слова, ни соболезнования. Обе просто были рядом, готовые подставить плечо, но только тогда, когда мне это буде нужно. Не сейчас.

Где-то на периферии сознания мозг продолжал работать. Автоматически отмечал пришедших, запоминал, кого нужно будет поблагодарить позже, с кем переговорить. Судорожно соображал, что делать после кладбища, как провести организованные поминки, кого предупредить, куда идти дальше.

Но душа…

Душа хотела одного.

Остаться одной.

Уйти.

Хоть на минуту избавиться от этой всепоглощающей боли, которая впилась в меня ледяными когтями и не отпускала. А еще — понять, кто оградил меня от настолько нужного мне дождя.

Я медленно повернула голову и встретилась с ним взглядом. Темные, спокойные глаза. Роменский стоял рядом, держа над моей головой свой раскрытый зонт. Вода барабанила по темной ткани, стекая тонкими струями по краям, поэтому я не чувствовала холодных капель на лице.

Почему-то это злило. Злило до сжатых кулаков, до едва уловимого дрожания пальцев. Но я ничего не сказала, просто отвернулась, загоняя чувства еще глубже в себя. Будь на его месте кто-то другой, я бы, наверное, сделала шаг в сторону, вышла из-под зонта, снова позволила дождю скрывать слезы и холодом заглушать боль.

Но сейчас… Сейчас это казалось глупым и неуместным.

6

Сколько времени я просидела за отцовским столом в его кабинете, я не знала. Где-то в глубине квартиры часы пробили шесть раз… или семь. Может, больше. За окном давно сгустилась черная, тяжелая мгла, накрывшая город плотным одеялом, но свет я так и не зажгла.

Я сидела в его кресле, закутавшись в его свитер, вдыхая знакомый запах, пропитавший ткань — легкую горчинку кофе, слабый аромат дикой вишни, что давно въелся в шерсть. В нем было тепло, но мне все равно казалось, что меня пронизывает ледяной холод.

Передо мной лежали бумаги, аккуратно разложенные в ровные стопки. Документы, цифры, расписки, подписи. Я смотрела на них, но ничего не видела. Слова расплывались перед глазами, словно лишенные смысла символы.

Я не знала, с чего начать.

Не знала, что делать дальше.

Три дня прошло с похорон, шесть дней со дня, который разбил мою жизнь на множество острых, ранящих осколков. Точнее пять дней и 16 часов. Или уже 17…. Какая на самом деле разница?

Мама так и не пришла в себя, не сказала ни слова. Ее крик при виде мертвого папы на нашей кухне был последним звуком, который я слышала от нее. С тех пор — только тишина. Глухая, тяжелая, пугающая. Она не отвечала, не реагировала, не плакала. Просто существовала.

Я закрыла глаза, чувствуя как озноб пробирает до костей.

Нужно просмотреть папины документы. Нужно понять как жить дальше. Нужно….

У меня просто нет времени на боль.

От осознания этого хотелось выть.

Я так надеялась, что после похорон смогу хотя бы немного передохнуть. Что, исполнив никому не нужные, не приносящие облегчения ритуалы, обрету хоть краткую передышку. Но этого не случилось.

Телефон продолжал звонить и после погребения. Люди выражали соболезнования, задавали вопросы, предлагали помощь, которой я не могла воспользоваться, потому что никто, кроме меня, не мог разобраться в том хаосе, что остался после папы. Мама была в абсолютно недееспособном состоянии — молчаливая, пустая, словно растворившаяся в собственной боли. Бабушка… Ее здоровье заставляло меня каждый раз вздрагивать от любого ее движения, от каждого вздоха, от малейшего изменения в голосе.

Я опустила взгляд на лежащий передо мной лист бумаги, который в полумраке кабинета казался почти белым. Мне даже не нужно было читать его содержание — за эти шесть дней он отпечатался в моей памяти так четко, что стоило закрыть глаза, и я снова видела каждую букву, каждую строку, каждый штамп. Где четким, совсем не врачебным почерком, была выведена причина смерти отца:

Острая сердечно-сосудистая недостаточность вследствие тромбоэмболии легочной артерии (ТЭЛА).

Тромб.

Всего одно слово, за которым скрывалась мгновенная, естественная смерть. Быстрая, без предупреждений, без шансов на спасение. Смерть человека, который еще неделю назад строил планы на выходные. Человека, который каких-то шесть дней назад обнимал меня, привычным движением лохматя мои короткие, светлые волосы — такие похожие на его.

Я закрыла глаза, пытаясь не видеть перед собой этот лист, но бесполезно.

Тромб.

Какой-то крошечный сгусток крови разрушил все.

Он вычеркнул папу из нашей жизни в один миг, в одно короткое мгновение, не дав ни прощального слова, ни возможности остановить неизбежное.

Я медленно провела пальцами по сухой, шероховатой бумаге.

Официальный вердикт.

Простой, холодный медицинский термин, которым можно объяснить, что случилось с человеком.

— Лиана… — в кабинет зашла бабушка, по-старушечьи шаркая ногами, зябко кутаясь в теплую шаль. Ее голос был тихим, усталым, но в нем все еще звучала забота, эта непоколебимая сила, которая держала нас обеих на плаву. — Тебе нужно поесть.

— Не хочу, бабушка, — ответила я, машинально зажигая лампу на столе. Теплый свет разлился по комнате, вырывая из тьмы ее маленькую, сгорбленную фигуру.

Я смотрела на нее и с болью понимала: бабушка сдает с каждым днем все сильнее. Ее плечи ссутулились, лицо осунулось, морщины стали глубже, а взгляд – еще более потухшим.

Моя боль была острой, злой, жгущей, как нож в груди.

Ее боль… Она была невыносимой.

Никто из родителей не заслужил хоронить своих детей.

Бабушка села в кресло напротив меня, туда, где обычно любила сидеть я, наблюдая за работой отца. Она молчала, но я всем своим существом чувствовала, что она пытается начать тяжелый разговор.

— Тебе нужны силы, — выдохнула она наконец, глядя на меня своими когда-то такими же серыми, как у меня, глазами. Теперь они почти потеряли цвет, став блеклыми, будто выгоревшими от боли.

— Знаю, — ответила я так же ровно, не отрывая взгляда от листа с заключением. — Меня тошнит.

— Естественная реакция организма на стресс, — мягко заметила бабушка, не осуждая, не заставляя, просто напоминая. — Адреналин и кортизол. Спазмы. Ты это тоже знаешь. Но есть необходимо.

— Знаешь… — я помолчала, стараясь подобрать слова, которые не ранили бы ни ее, ни меня. — Все эмоции можно объяснить биохимическими реакциями… Но легче от этого не становится, правда?

7

Странное это было ощущение – возвращение в университет. Я не была на занятиях всего неделю, а чувство было, что почти год. Все те же лица, все те же голоса, запахи, шум. Все знакомое и такое далекое, словно не касающееся меня.

- Лиана! – Дашка первая заметила, что я вошла в аудиторию. – Давай к нам! – помахала она рукой, подвигаясь на скамье и освобождая место рядом.

Я натянуто улыбнулась, ловя на себе взгляды сокурсников: сочувственные, удивленные, неодобрительные.

- Много пропустила? – тихо спросила у подруг, которые сели по бокам от меня, как бы защищая собой от остальных, не давая слишком сильно давить.

- Да нет, - отмахнулась Лена, - с твоим-то мозгом наверстаешь за пару дней. А конспекты возьмешь у нас.

- Мой мозг сейчас не в состоянии даже два плюс два посчитать, - хмуро призналась я подругам. – Много сплетен ходит?

Лена промолчала, Дашка отвернулась на пару секунд.

- Ходят, - ответила она. – Было бы странно, если б их не было. К счастью, у наших гадюк с пятницы есть более интересный объект для обсуждения. Ты всего лишь дочь профессора, а тут… целый профессор в наличие. Молодой и красивый. Так что выдыхай, бобер. Позубоскалят и успокоятся.

Я невольно улыбнулась. Вот уж действительно – достойный объект. Хорошо, что никто из сокурсников, кроме Дашки и Ленки не был на похоронах.

- Лиан, - тут же спросила Лена, - вы знакомы, да?

- Он – сын папиного друга, - ответила я тихо, чтоб услышали только подруги. – Мы познакомились только накануне… - дыхание перехватило от боли.

— Лен, отвали, а? — рыкнула Дарья, сердито взглянув на подругу. — Реально уже подбешиваешь своим любопытством.

— Я материал для книги собираю, — парировала Ленка, даже глазом не моргнув. — Сами предложили, между прочим.

Она ухмыльнулась, но вскоре её лицо снова стало задумчивым.

— А вообще, дядька не в моем вкусе, — вынесла она вердикт. — Слишком холодный. Глаза… Брр. — Она передернулась. — Как посмотрит, словно льдом окутает. Расчетливый слишком.

— На горячего декана не тянет? — ехидно уточнила Дарья, скрестив руки на груди.

— Ни разу, — фыркнула Лена. — Этот катком по тебе прокатится и даже не обернётся.

Она окинула аудиторию цепким взглядом и усмехнулась:

— Забавно будет за нашими курицами наблюдать — они сегодня снова из юбок выпрыгивать будут.

Она хотела еще что-то добавить, но в это время в аудиторию вошел Шелига, и мы тут же замолчали, готовясь заполнять конспекты.

Не смотря на уверения и помощь подруг к концу третьей пары я чувствовала себя вымотанной в край. Еще никогда учеба не давалась мне так тяжело. Сказывались и усталость последних дней, и шок, который так до сих пор меня не отпустил. Но видела я и другое – многие сокурсники при виде меня недовольно поджимали губы. Кто-то мог даже отвернуться, кто-то – не ответить на приветствие. Последствия раскрытия имени отца проявили себя во всей красе.

Прав был Роменский – люди не любят чужих успехов. А теперь у всех появилась возможность приписать мои достижения влиянию папы, что они с радостью и сделали.

На четвертой паре, как и предсказывала Дашка, настойчивое внимание с меня переключилось на того, кто стоял у доски. Как только он вошел в аудиторию, я краем глаза заметила резкую перемену в атмосфере.

Девушки мгновенно выпрямились, кто-то незаметно пригладил волосы, наклонился ближе к столу, делая вид, что внимательно изучает тетрадь, но при этом приняв наиболее выгодные позы.

Парни, напротив, нахмурились. Кто-то скептически покосился на декана, кто-то сложил руки на груди с выражением «ну давай, удиви меня». Они сразу почувствовали в нем потенциального соперника.

Дарья тихо хмыкнула, Ленка спрятала довольную улыбку, с интересом наблюдая за сценкой в аудитории.

Роменский же даже бровью не повел, хотя я была уверенна – все прекрасно понял. Он скользнул глазами по студентам, на долю секунды остановив взгляд на мне. Но это было скорее констатацией факта, он просто принял к сведению, что я пришла.

Отвернулся к доске и включил проектор.

Лекция потекла своим ходом. Голос Игоря Андреевича был спокойным, размеренным, но не скучным. Он постоянно держал нас на крючке внимания, не давал расслабиться. Он не просто давал материал, он вовлекал нас в диалог, заставляя отвечать на вопросы, заставляя думать, анализировать, искать связи между фактами. Его манера преподавания была далека от монотонных заученных лекций, которые можно было просто записывать в тетрадь, не вникая в суть. Он не позволял нам быть пассивными слушателями. Вместо этого каждое его слово требовало осмысления, каждый вопрос провоцировал размышления, а каждая пауза в речи словно подталкивала к тому, чтобы задуматься и высказать свое мнение.

Я поймала себя на том, что, несмотря на усталость, не могу отвлечься, не могу позволить себе отстраниться от происходящего. Даже если бы я попыталась, мне бы не дали. Роменский легко переключал внимание с одного студента на другого, не давая спрятаться за спинами однокурсников. Его не устраивали дежурные ответы, которые можно было прочитать в учебнике. Он требовал размышлений, личного взгляда, умения аргументировать свою точку зрения.

8

Один день плавно перетекал в другой, похожий на предыдущий, как брат-близнец. Серый дождь, холодное, стальное небо без проблеска света, пронизывающий ветер, от которого хотелось кутаться в шарф даже в помещении. Всё вокруг стало каким-то приглушённым, словно жизнь утратила свои прежние краски, а звуки — привычную четкость.

Я училась жить без отца.

Эти слова звучали в голове слишком чуждо, слишком неестественно, словно не о моей жизни. Но каждый новый день лишь подтверждал их правдивость. Его больше не было — ни дома, ни в телефонных звонках, ни в раздражающе строгих советах, которые я привыкла пропускать мимо ушей. Не было даже той уверенности, что стоит мне наткнуться на слишком сложную задачу, как я смогу спросить, услышать, получить ответ.

Теперь я должна была справляться сама.

Я шла по улице, чувствуя, как мелкие капли дождя цепляются за ресницы, но не поднимала капюшон. Дождь, холод, промозглая осенняя сырость — всё это казалось ничем по сравнению с той пустотой, что застряла внутри меня, осев комом в груди.

В университете всё шло по расписанию. Лекции, семинары, разговоры с подругами, новые задания. Всё как обычно, всё знакомо, но при этом так чуждо. Люди говорили со мной, но мне казалось, что их слова проходят мимо, не задерживаясь в сознании. Я даже смеялась иногда, не могла сдержаться от острых перепалок подруг, но этот смех умирал во мне так же быстро, как и рождался. Стоило мне переступить порог нашей пустой квартиры, как весь мир оставался где-то вдалеке от меня, огражденный тяжелой, отделанной деревом дверью. Дверью за которой остались только я, мама и бабушка.

Неделя, вторая… Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось. Мама все еще оставалась в своем странном, похожем на сон состоянии, словно застряв где-то между реальностью и забвением. Она почти не реагировала на происходящее, её движения были медленными, взгляд пустым, словно она разучилась видеть и чувствовать. В нашей семье она теперь была как ребенок — беспомощный, нуждающийся в постоянной заботе. Бабушка взяла на себя этот груз, присматривая за ней, пока я была в университете, но мне было страшно от одной мысли, что она не выдержит, что однажды ей просто не хватит сил.

Мама похудела, осунулась, её черты заострились, а кожа стала бледной, почти прозрачной. Всё больше и больше она напоминала лишь тень самой себя, и в этой измученной, постаревшей женщине мне с трудом удавалось разглядеть свою когда-то яркую, неукротимую мать. Ту, что могла одной только улыбкой перевернуть мир с ног на голову, ту, что всегда двигалась вперед, не позволяя никому и ничему сломать себя, ту, которая даже в последний год с яростью достойной лучшего применения спорила со мной и с отцом.

Каждый вечер я сидела рядом, сжимала её холодную ладонь и говорила. Говорила, как прошел мой день, рассказывала даже о мелочах, стараясь донести до неё, что она нужна мне, что её присутствие — даже в таком состоянии — необходимо мне. Иногда мне казалось, что она слышит, что где-то в глубине себя она понимает.

Любовь и обида раздирали меня на части.

Любовь к той женщине, что подарила мне жизнь, что всегда была сильной, даже когда весь мир рушился вокруг неё.

И обида на неё, на её слабость, на то, что теперь мне приходилось быть сильной за нас обеих.

Я расчесывала ее черные волосы, ставшие хрупкими и ломкими, ухаживала за ее лицом, как раньше это делала она сама. Обнимала ее, кормила, укладывала спать – повторяя тот ритуал, который она сама не раз совершала когда я была маленькой. Какими яркими и далекими стали те воспоминания. О ее любви, о ее поддержке, о ее силе духа. Не последний наш год видела я в своих снах и грезах о минувшем счастье, а те времена, когда наша семья была единой и сильной.

- Лиана, - в комнату заглянула бабушка. – Родная, нужно все-таки разобраться с документами Левы. Ты сейчас полновластная его наследница, необходимо вступить в права.

Меня даже передернуло от этой мысли.

В отцовском сейфе я нашла приличную сумму денег наличностью. При должной экономии нам ее должно было хватить на несколько лет, тем более, я и сама собиралась найти работу. Знала, что есть у него и счета в банке, но сам факт пересилить себя и заставить принять дела вызывал озноб. Словно этим самым я окончательно признавала его смерть.

- Я пока не готова, бабуль, - честно призналась я, заплетая черные волосы мамы в длинную, пока еще толстую косу. – Не могу…. По закону есть пол года…. Дай мне время….

- Лиана, пол года ничего не решат, - она присела на край маминой кровати. – Лева не для того все сохранял в семье, чтобы ты отмахнулась от его наследия. У него не только счета в банке, родная, у него патенты, у него недвижимость. Эта квартира, в конце концов…. Клара…. – бабушка горько погладила маму по голове, а та улыбнулась в полусонном состоянии.

- Врач говорит, что она еще восстановиться, - горячо вспыхнула я. – Просто прошло слишком мало времени! Мама сильная, она….

- Знаю, солнышко, - бабушка взяла меня за руку. – Но ты должна быть готова…. Ко всему.

- Нет! – я вскочила на ноги. – Бабуль, я люблю тебя, но я не стану списывать маму со счетов. Когда она придет в себя – тогда и подадимся на наследство! Я не стану обкрадывать собственную мать!

Бабушка тяжело вздохнула, но продолжать разговор не стала, справедливо понимая, что вряд ли сможет переубедить меня. Посидев еще с минуту вышла, оставляя меня наедине с мамой.

9

— Романова.

Холодный голос декана поймал меня, как только я вошла в корпус, спеша с одной лекции на другую.

Я вздрогнула, хотя старалась не подавать виду. Развернулась медленно, собираясь с мыслями, и встретила его взгляд — привычно холодный, равнодушный, оценивающий.

— Да, Игорь Андреевич, — ответила я спокойно, стараясь не выдать удивления.

- Зайдешь ко мне после обеда, - холодно велел он.

Нахмурилась, не понимая причины столь внезапного приглашения, но прежде чем смогла что-то спросить, сбоку донесся тихий, насмешливый смешок.

Марина Ломова.

Я не повернула головы, но почувствовала, как она вперила в меня взгляд, полный ядовитого любопытства.

— Хорошо, — сказала ровным голосом, стараясь не подать вида, что подобное внимание декана вызывает у меня вопросы. Обреченно кивнув, все же не удержалась и машинально отметила про себя, что он, как всегда, выглядел безупречно.

Роменский уже собирался подниматься по лестнице, но внезапно остановился. Медленно развернувшись, он бросил взгляд не на меня, а на Ломову.

— Ломова.

Она вздрогнула, вжимая голову в плечи, и мгновенно стерла с лица ехидную улыбку.

— Вы зайдёте в четыре. Результаты вашего коллоквиума имеет смысл обсудить отдельно.

Голос его прозвучал холодно, без единой лишней эмоции, но этого хватило, чтобы Марина заметно побледнела.

Теперь пришла моя очередь ядовито улыбнуться. Впрочем, это не отменяло того факта, что назначенная встреча с Роменским тревожила меня куда больше. В принципе, за собой я не замечала косяков — с учёбой всё было в порядке, дисциплинарных нарушений не было. Значит, разговор явно пойдёт не о прошедшей контрольной.

Если он начнёт расспрашивать о том, как я справляюсь, просто встану и уйду. Не его собачье дело.

Одна только мысль о том, что этот холодный, безупречный человек может испытывать ко мне постыдную жалость, переворачивала всё внутри. Мозгом я понимала, что он — давний друг отца, и в каком-то смысле не может остаться равнодушным. Хотя… если кто и мог — то это он.

За первый месяц нового учебного года очарование новым деканом стремительно пошло на убыль. Первая волна восхищения, окутанная шёпотом восторженных студенток и оценивающими взглядами преподавателей, разбилась о холодную, неприступную реальность. За внешней привлекательностью мужчины скрывалась ледяная, отточенная до совершенства сдержанность.

Безразличие было его привычным состоянием, и никто, казалось, не мог пробить эту стену. Даже признанные красавицы и умницы университета, те, кто привык видеть вокруг себя восхищение и особое отношение, быстро остыли, столкнувшись с его ровной, абсолютно безэмоциональной манерой общения. Особо рьяных, как говорили, он осаживал с обескураживающей прямотой — так, что после этого они не могли даже глаза поднять.

Роменский не флиртовал, не делал комплиментов, не улыбался без причины. Никого не выделял, никому не потакал. Он не пытался понравиться, не заводил дружеских бесед, не стремился стать «своим» ни для студентов, ни для коллег.

Он не вел долгих разговоров, не тратил слов впустую, не терпел пустой болтовни. Его манера общения была лаконичной, чёткой, порой почти бесцеремонной.

Он просто делал свою работу.

И делал её чертовски хорошо.

Удивляясь самой себе я даже подругам почему-то не стала говорить о назначенной встрече. Все узнаю, тогда и скажу, а пока…. Нечего их тревожить пустяками. Тем более, что Дашка снова ходила мрачнее тучи, а на ее левой руке синели яркие синяки, оставленные сволочью отчимом.

На долю секунды прикрыла глаза – с этим надо что-то делать. Смерть отца перевернула не только мою жизнь. Бабушка жила теперь со мной, переезд Дашки отложился… Я винила себя, а она – ругалась на меня за это.

Ровно в час дня, на пару минут задержав дыхание, я осторожно постучала в массивные деревянные двери деканского кабинета.

- Заходи, - услышала ровный, спокойный голос Роменского.

Толкнула тяжёлую дверь и переступила порог, мгновенно оказываясь в совершенно другом пространстве. Кабинет декана отличался от других помещений университета. Просторный, строгий, пропитанный атмосферой порядка и сосредоточенности. Здесь не было ни лишних деталей, ни личных мелочей, ни беспорядочно разбросанных бумаг — всё выглядело аккуратно, подчинённое четкой системе, как и сам хозяин этого места.

Стол из тёмного дерева, массивные книжные шкафы, строгие тёмно-синие шторы, не пропускающие слишком много дневного света. В воздухе витал лёгкий, едва уловимый аромат цитрусов и уда — его запах, который я хорошо помнила. Странно, но этот запах словно подчёркивал его холодность, одновременно создавая ощущение чего-то необъяснимо притягательного.

Роменский сидел за своим столом, на звук моих шагов поднял голову от бумаг, разложенных перед ним.

— Садись, — коротко кивнул он в сторону кресла напротив.

Я подошла и осторожно опустилась в глубокое кожаное кресло, мягкое, но при этом такое, в котором невозможно расслабиться.

Пару минут он молчал, словно выстраивая в голове наш диалог, а после внимательно посмотрел на меня.

10

- О, моя дорогая, - проворковала в телефон Наталья, - я так рада за твою подругу. Неужели носит земля таких вот уродов, как ее отчим? Бедная девочка….

Она позвонила узнать о маме, спросила как дела у меня, но неожиданно даже для самой себя я обрадовалась звонку этой женщины, которая не мучила меня словами ненужных соболезнований, а действительно знала, что происходит у меня внутри. Услышав спокойный голос в трубке, я сама начала этот неожиданный для себя разговор, рассказывая ей новости последних дней. То, о чем не могла поделиться ни с мамой, ни с бабушкой. Словно все что копилось долгое время, вдруг хлынуло потоком: горечь о том, что маме лучше не становится, страх перед нашим будущим, университетские новости и радость за Дашку. Я говорила, говорила и не могла остановиться, хотя понимала, что Наталья для меня – посторонний человек. Сама не знаю, что на меня нашло.

Обычно так я говорила с …. папой.

Наталья не пытала, не выспрашивала, она слушала.

- Но, моя хорошая, мне кажется, что ты сама чем-то еще расстроена….

Она чувствовала меня.

Я медленно присела на скамейку перед подъездом, наблюдая, как ветер срывает с деревьев сухие осенние листья и гонит их по мокрому асфальту. Не зная, как рассказать хоть кому-то то, что уже несколько дней терзало меня изнутри, вызывая внутри жаркий гнев на самое себя и острый стыд, стиснула зубы.

Мама меня все равно не услышала бы, а бабушка…. Она сама помогала мне из последних сил, чтобы я могла повесить на нее еще и эти глупые, непонятные, томительные ощущения, из-за которых я горела со стыда.

Звонок Наталья застал меня тогда, когда я уехала в магазин за продуктами. Будь я дома, где свидетелями стали бабушка и мама, не уверенна, что решилась бы рассказать ей хоть что-то существенное. Но здесь, сидя на холодном ветру, одна, остро ощущая свое горькое одиночество, я глубоко вздохнула.

- Я наверное, очень плохой человек, - призналась этой незнакомой женщине. – Я….

- О нет, Лиана, - выдохнула она, - не верю в это. Что с тобой, моя девочка?

- Я…. не знаю…. Не знаю, как объяснить….

Она помолчала.

- Милая, - осторожно подбирая слова, начала Наталья, - чувствую, что за этим разговором с твоим деканом стоит что-то еще? Он…. – она на секунду запнулась она, - он обидел тебя? – в ее голосе прозвучала тревога.

- Нет, - быстро ответила я, - нет. Конечно нет. Просто….

Не могла подобрать слова, не могла объяснить.

- Ох, - выдохнула она облегченно. – Я уже испугалась. Ты ведь сейчас такая уязвимая. Не слабая, Лиана, нет, - именно уязвимая. Хищники чувствуют такое…. Ладно, если не можешь подобрать слов, рассказать, что тебя беспокоит, просто максимально подробно перескажи ваш разговор.

Я провела рукой по лицу, словно это могло прогнать растущее внутри беспокойство, и, сглотнув, взглянула на асфальт под ногами. Лужи отражали тусклый свет фонарей, капли дождя медленно стекали с веток деревьев, а ветер продолжал настойчиво гонять по двору сухие листья, кружась в странном хаотичном танце.

Чуть прикрыла глаза, вспоминая и разговор и механическим голосом стала пересказывать его содержание Наталье.

Она не перебивала, слушала внимательно, только пару раз задала уточняющие вопросы, на которые я, о диво, ответила максимально правдиво. Ей было легко рассказывать, словно из меня выходило нечто, чего я боялась. То, в чем боялась признаться даже подругам, то, что жило глубоко в душе, плотно похороненное там.

Когда дошла до слов Роменского о Даше, запнулась. Щёки снова вспыхнули жаром, и я быстро отвела взгляд, вцепившись пальцами в край куртки. В этот момент мне вдруг вспомнилось, как ловко я обошла этот момент в разговоре с самой Дашкой. Как намеренно не передала ей его слова, не упомянула, что он внимательно наблюдает за ней, что подмечает мелочи, которые другие пропускают. Я просто промолчала, радуясь тому, что, обняв меня от радости и удивления, она почти не задавала вопросов, удовлетворяясь самыми простыми объяснениями.

Теперь это казалось неправильным. Возможно, даже нечестным. Ведь, наверное, я должна была сказать. Должна была предупредить её, поделиться тем, что поняла сама. Но я не сделала этого, и теперь не могла разобраться, почему.

- Наверное, - голос мой звучал неуверенно, - мне нужно было сказать ей….

- О, моя хорошая, - внезапно засмеялась моя знакомая мелодичным смехом. – Не грызи себя, дорогая. Ты ведь подумала, что твоему декану Даша нравится, так?

- Да, - выдохнула я, выпуская с этим «да» все свои эмоции. – Он… не был равнодушным, когда говорил о ней! А я…. не знаю, почему промолчала….

Наталья снова засмеялась.

- Потому что ты – девушка. И твоя реакция совершенно естественна, моя дорогая. Кому из нас понравится, когда в разговоре мужчина с восхищением говорит о другой женщине? Милая моя, ты не плохая. Ты всего лишь молодая девушка, впервые столкнувшаяся с такой ситуацией.

Смех Натальи был не обидным, скорее добрым, чуть насмешливым.

- Я не ревную, - выпалила я, - это….

- Конечно, нет, моя дорогая. Это не ревность, это инстинкт. Думаешь, твои подруги на твоем месте не почувствовали бы себя так же? И, возможно, точно так же обошли бы эту тему.

11

Несмотря на разговор с Натальей, несколько дней я так и не могла решиться поговорить с подругами начистоту. Казалось, стоит только начать, и они сразу поймают меня за руку — за моё умалчивание, за колебания, за ту ревность, которую я сама пыталась отрицать.

Я смотрела на сияющее лицо Дарьи, человека, с которым делила радости и горести последние десять лет, и не могла отделаться от гнетущего ощущения, что в чём-то предала нашу дружбу.

И Лена, и особенно Дарья всегда были рядом, готовые поддержать и помочь. Я верила, что наши отношения нерушимы, крепки, как старый дуб, переживший не один шторм. А сейчас… Сейчас это дерево трещало.

Я глубоко вдохнула и направилась в лабораторию Дарьи сразу после занятий, надеясь застать её одну.

— Даш, — позвала я, заглянув внутрь. – Занята?

Она подняла голову от стола, на котором были разложены пипетки, пробирки и несколько листков с записями. Её лицо тут же осветилось радостной улыбкой.

— Уже почти закончила, — ответила она бодро, стряхнув невидимые соринки с белого халата. — Сейчас только подготовлю реактивы для шпиздриков с первого курса и буду свободна, как ветер в поле.

Я улыбнулась, услышав её привычный, лёгкий тон, но внутри всё равно оставалось беспокойство.

— У Роменского завтра здесь пары с утра, — добавила она, закатывая глаза. — А он не любит, когда что-то не готово.

— Заходи, что застыла? — Дарья мотнула головой, жестом приглашая внутрь. В её голосе прозвучало лёгкое удивление, но и нотка настороженности. — Что-то случилось, Лиан?

Я шагнула вглубь лаборатории и опустилась на высокий стул перед идеально чистым лабораторным столом. Поверхность холодила локти, когда я устало навалилась на неё. Внутри всё сжималось в тревожном клубке, но я всё равно не могла решиться заговорить прямо.

За окном опускались осенние сумерки. Бледный свет стекался по стеклу, растекаясь по белым стенам лаборатории, делая её чуть более камерной, почти уютной. Дарья щёлкнула выключателем, и лампы мягко осветили помещение.

— Как тебе работа? — тихо спросила я, вцепившись пальцами в край стола.

Дарья пожала плечами, не подозревая, что я тяну время, пытаясь собраться с мыслями.

— Нормально, — ответила она. — Меня поставили ответственной за эту лабораторию, но преподы особо не лютуют. Главное, соблюдать правила.

Она усмехнулась, протягивая руку к стеклянному шкафу с реактивами.

— Но знаешь, с учётом того, что всех их мы знаем, я уже могу предсказать, кто и что от меня требовать будет. Так что пока без проблем.

В ее голосе я не уловила никаких тревожных нот, напротив, она была довольна. По-настоящему довольна.

- Даш…

- Так, подруга, - голос ее стал серьезным, темные глаза чуть нахмурились, - выкладывай. Знаю я такой твой взгляд: что натворила?

- Я не все тебе рассказала, - закусив губу, ответила я.

Она вопросительно приподняла одну бровь, садясь напротив меня.

- Что именно ты не сказала?

- Даш… во время разговора… когда Роменский подписал твои заявления… он… он очень странно говорил о тебе.

Я судорожно подбирала слова, стараясь, чтобы они звучали ровно и безразлично.

- Стоп, Лиан, - подняла руку подруга. – Как и что именно он говорил обо мне?

- Даш, я могу ошибаться…. Может меня уже глючит, правда. Он сказал…. Что ты – красивая. Яркая. И…. о боже…. Дал понять, что ты - умница.

Брови Дарьи удивленно поползли вверх.

- Даш… наверное, мне стоило сразу сказать тебе это. Но я сама уже не уверенна в своей адекватности…. И может зря….

Внезапно подруга фыркнула и рассмеялась. Звонко и весело, от души.

— Боже, Лиан… — выдохнула она, вытирая слёзы с уголков глаз. — Ты так об этом сказала, что я уже приготовилась к худшему. Думала, он как минимум в извращённой форме восхитился моей жопой!

Я фыркнула, закатив глаза, но не могла не улыбнуться — её заразительный смех начинал развеивать напряжение, которое я носила в себе всю неделю.

— Господи! — продолжала она, качая головой. — Ты из-за этого всю неделю ходила прибитой курицей?

— Да я… просто не могла понять… — пробормотала я, чувствуя, как мои щеки снова заливаются румянцем. — Просто… прости…

— За что? — Дарья всё ещё улыбалась, с искренним весельем глядя на меня.

Я лишь беспомощно пожала плечами.

Она снова фыркнула.

— Вот где-то ты умница настоящая, а где-то ну дура дурой!

— Ну знаешь… — я тоже чуть расслабилась, почувствовав, как от сердца отлегло, — если потом на харассмент налетишь, кто виноват будет, что не предупредил?

Дарья закатила глаза, всё ещё посмеиваясь.

- Это я на харрасмент налечу? – фыркнула она насмешливо. – Я? От Роменского? Лиана, да он же….

Договорить она не успела, в моей сумке звонко и надрывно заверещал телефон.