пепел сакуры

первая и последняя наша весна

Я познакомилась с Кадзуки весной. Не помню, как именно мы начали разговаривать — просто однажды обнаружила, что мы уже друзья. В нашем издательстве, где все просто знали друг друга в лицо, это случалось редко. Наши столы стояли по диагонали, и между нами всегда было что-то: стопки рукописей, чашки с остывшим чаем, чужие разговоры. Я сначала запомнила его голос — довольно тихий, но четкий, как будто каждое слово он взвешивал до того, как произнести. А ещё — как он прикрывал рот ладонью, когда смеялся. Жест, будто ему за семьдесят.

Первый настоящий разговор случился из-за зарядки. Он спросил, есть ли у меня. Я дала. Он поблагодарил так серьёзно, будто я отолжила ему не кабель, а что-то ценное. С тех пор мы стали пить кофе вместе, потом — обедать, потом — делиться любимыми книгами. Он любил эссе, где почти ничего не происходило. Я сказала, что такие тексты напоминают пустое пространство. А он лишь ответил: «Пустота — тоже форма наполненности». Я запомнила эти слова. С тех пор стала замечать, что жду его взгляда каждое утро.

Наша дружба началась внезапно. Просто однажды я поняла: мой день начинается не с будильника, а с того, как он отрывает взгляд от монитора и спрашивает: «Пойдем обедать?»

Я рассказывала ему мало о себе. Не из недоверия — просто рядом с ним мне хотелось быть слушателем. Его жизнь казалась цельной, а моя — как набор черновиков, которые никто не просит дорабатывать. Он говорил о сестре, о мечте стать архитектором, о том, почему не выбрал профессию мечты. Я слушала и думала: как легко он принадлежит миру. А я — только ему.

Тогда я ещё не понимала, что влюбилась. Это не было как то слишком неожиданно. Скорее — как повышение температуры в комнате: незаметное, пока не стало трудно дышать. Я начала ловить себя на мелочах. Как он делает первый глоток кофе и на секунду закрывает глаза. Как ставит чашку слева от ноутбука. Как смеётся — не со мной, а вокруг меня, будто я часть фона. Иногда он рассказывал о бывших девушках — очень спокойно, без сожаления. Я кивала, как положено хорошему другу, а внутри всё сжималось в комок — тяжесть на душе меня безостановочно терзала после таких разговоров.

Я убеждала себя в том, что это просто привязанность. Дружба. Всё нормально.

Но стоило ему улыбнуться кому-то чуть дольше — и во мне вспыхивала ревность, такая будто я подросток. Я ненавидела её. Она делала меня мелочной. Но избавиться от нее я так и не смогла.

Сакура у офиса цвела не спеша, будто понимала: чем дольше продлится цветение, тем скорее люди перестанут его замечать. Я думала, что с чувствами то же самое. Главное — не называть их. Тогда они останутся расплывчатыми.

Но лето пришло резко. Воздух стал плотным, как тёплая вода. Кадзуки стал приходить раньше. Когда я входила, он уже сидел, закатав рукава, накинув пиджак на спинку стула. «Ты сегодня поздно», — часто произносил он. И я ловила себя на желании извиниться — за что? За то, что существую?

Мы по-прежнему обедали вместе, но разговоры изменились. Я молчала чаще. Он — говорил о проектах, о Киото, о поездке «один… ну, с друзьями». При слове «один» я дышала свободнее. При «друзьях» — внутри что-то жгло.

Однажды в лапшичной он спросил, почему я не встречаюсь ни с кем. Я замешкалась.

— Наверное, мне просто не повезло, — сказала я.

Но это была ложь. Но правда звучала бы как просьба: возьми меня, посмотри на меня, выбери меня.

Потом появилась она. Новая сотрудница — моложе, громче, с длинными волосами и смехом, который резал мне уши. Кадзуки постоянно помогал ей разобраться с документами. Я наблюдала из-за своего стола, делая вид, что читаю рукопись. Он наклонился к ней, чтобы что-то объяснить — и внутри меня вспыхнула волна: горячая, бессмысленно разрушающая.

В тот вечер я села на пол в своей комнате и смотрела на стену. Я была как в аквариуме: всё вижу, всё понимаю — но не могу ничего сделать.

Я задавала себе вопросы, на которые боялась узнавать ответ. Почему мне так важно его внимание? Почему я соглашаюсь на роль, в которой мне всегда будет мало? И почему мысль о том, что я могу его потерять, страшнее, чем мысль о смерти?

Через несколько дней он сказал:

— Я начал встречаться с одной девушкой.

Сказал между делом, как о смене погоды.

Я улыбнулась и сказала, что рада за них. Моя улыбка оказалась настолько правдоподобной, что он даже не почувствовал лжи.

Той ночью я шла домой пешком, хотя могла сесть в метро. Город показался чужим. Я думала: как странно устроена любовь — она способна жить целиком внутри одного человека, не прося ни ответа, ни доказательств, и всё равно медленно разъедать его изнутри.

Я поняла что чувства уже получили имя. И от этого стало только тяжелее на сердце.

Осень пришла тише чем лето. Деревья пожелтели. Кадзуки стал уходить раньше. Я все чаще получала сообщения: «Я не смогу пообедать, прости». Я отвечала что всё в порядке, в следующий раз. Это была уже не ложь — это было смирение. Я начала избегать его взгляда. Не намеренно — просто так было проще и легче. Когда он говорил, я думала о чём-то другом: о шуме кондиционера, о строке из книги, о том, сколько минут до конца дня. Я пыталась отдалиться, не называя этого.

Однажды в лифте он сказал:

— Ты какая-то отстранённая.

— Просто устала, — ответила я.

Это была правда. Но не вся.

Он говорил о своей девушке осторожно, сдержанно — без восторга, но с твёрдой уверенностью. И именно этой уверенности я завидовала больше всего. Вечерами я читала книги, где герои теряли друг друга без драм. Мне казалось: если я привыкну к таким историям, моя станет менее болезненной.

Мне снился Кадзуки. Во сне он смотрел на меня так, как никогда не смотрел в жизни. Просыпаясь, я чувствовала разочарование — не от сна, а от реальности.