Перемирие

В миру

И вернее рук, тянувшихся навстречу миллион миль бездны

Космических морозов без надежды, бесполезно,

Мы останемся счастливыми, останемся счастливыми,

Даже в земле счастливыми под соснами и ивами

И встретимся, мы встретимся, все встретимся

Александр Непомнящий

«Дороги свободы»

Перемирие — чушь, но оно позволяет забрать с собой тела наших парней.

Сержант Зим

I

Он вывалился, жалобно звякнув, как мешок железяк о бетонный пол, неловко плюхнулся в осеннюю пожухлую траву и замер, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Нет, хотя бы сообразить, все ли конечности на месте — его собственные ощущения говорили прямо об обратном. Вороненая сталь, покрывавшая все тело, еще продолжала дымиться, то и дело пуская фонтанчики искр. Переход, вроде бы, оказался успешным.

Глухое забрало визора, нервно помаргивая, согласилось подчиниться приказу и стало, наконец, прозрачным. Да, точка выхода совпадала. Он лежал в старом парке.

Подняться на ноги стоило некоторого труда — силовые линии в миру были слабее и рыцарские латы не желали вливаться в его движения, жалобно поскрипывали и бряцали сочленениями. Покуда он, пошатываясь, прошел полсотни метров до конца парка, его нательная рубаха промокла насквозь.

«Куда ты бежишь? Теперь торопиться некуда».

Он послушно остановился. В бою ослушаться собственных мыслей — последняя глупость. От нечего делать его голова принялась вертеться по сторонам. А здесь мало что изменилось. Та же часовня, выглядывающая из-за деревьев, те же скучные и серые от сырости ранней осени дома, даже собаку эту он уже, казалось, где-то видел. Тихо шелестел в листве ветер, навевая спокойствие и расслабленность. Несло дымком от кучи прелой листвы, вокруг нее прыгали ребятишки.

Детей было семеро, все остроглазые, живые, за вихрастыми головками невозможно было уследить. До него донеслись их голоса, ребята покрикивали друг на друга, суетились. Видимо, у них чего-то не получалось. Куча листьев была большая, солидная, однако было слишком сыро для достойного ее использования. Те, кто помладше, с сомнением наблюдали за действиями старших, то и дело пытаясь давать полезные советы или просто путаясь под ногами. Когда старшим это надоело, они прогнали мелюзгу одним уверенным отстраняющим движением в сторонку, что, впрочем, не помешало тем продолжать издавать визги и просить «ну побыстрее кастрик сбацать».

Все было привычно и уютно до той степени, когда хочется стоять вот так, не двигаясь, вечно, и слушать. Сразу видно — мир. В бою быстро отучаешься вслушиваться, там заслуживает внимания только то, что сумело прорваться сквозь общий гам и лязг схватки. Ему поневоле занесло в голову несколько образов, и тело само собой тут же приняло боевую стойку, а латы заурчали, запели, довольные подвернувшейся возможностью показать свою мощь. В воздухе вокруг него полыхнуло голубое сияние…

И тут же мгновенно погасло.

Пожав плечами, он смущенно хмыкнул. «Надо избавляться от этих привычек». Да, надо, здесь подобное художество просто ни к чему, в бою же… Если правду ему сказали, так тот бой, куда он попадет потом, будет совершенно иным. Не то чтобы другое место или время, ведь даже его былые товарищи, ежели кто не погибнет или не уйдет по другой причине, останутся теми же. Штука тут тонкая… Дело в том, что бой — не место, это процесс. А каким образом твое сознание его воспринимает, это уж как бог на душу положит. В другой раз эти все штучки так и так не пригодятся.

«Проклятое перемирие». Он в миру.

Мысль эта, давно уж знакомая его разуму, наконец достигла той пропасти, куда спряталась некогда исстрадавшаяся душа, где сжалась в комок, не ведая просвета в своем существовании. После стольких лет она оттаивала очень медленно. Он в миру. Он чувствует тишину, спокойствие, патриархальность и безопасность этого серого дождливого городка. Душа оттаивала, от этого хотелось петь, танцевать, скинуть осточертевшую амуницию на ледяную до зубовной дроби землю, слушать тишину, видеть покой, ощущать степенность мира.

Рука в инстинктивном жесте вскинулась к плечу, и тут же тлеющий едва-едва костерок разом полыхнул, ударил в набрякшие тучами небеса снопом искр. Сырые сучья яростно затрещали, даря то, чего не мог выразить он — то била из него неуемная энергия, которую необходимо было исторгнуть прямо сейчас, пока он сам не взорвался таким же непрошенным фейерверком.

Мир был чересчур тихим местом для подобных эмоций. Здесь люди наслаждаются покоем, тишиной, миром… ненавистным перемирием.

Он почувствовал, что уже почти вживается в мир, перестает люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон неразличимой колокольни, так милы серые стены зданий…

Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучу, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанной сметаны налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, укоряли их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что как-то взрослый дурак так запросто одержал над ними верх.

Лилия и солнце

Лилия на фоне заходящего солнца — вот символ борьбы всего земного с самим собой.

Ма Шэньбин-третий

Даже трава здесь была какая-то чужая. Жесткая, бурая, неживая. Высохший суглинок кое-как утыкан ржавой щетиной, украшен мятой пачкой из-под «запашка», присыпан серой пылью. Ею же покрыты крепкие, но уже донельзя стоптанные ботинки, своим кособоким тандемом довершающие натюрморт. Сколько всего исхожено, бывали в местах и похуже. Здесь же — пусто и скучно, обычная картина урбанистического нашего настоящего. Вон, чуть поодаль проплешина возле мусорного бака, горело тут что-то недавно, оставив на закопченной земле трухлявые ошметки, проткнутые насквозь перекрученной проволокой. Тут же чахлая рябина посторонилась — прочь от этого чудовища. От ее кривого ствола тянется к обломку бетонного столба плеть пластикового жгута, призванного, кажется, выпрямить несчастное деревце, но только превратившего его в идол бессмысленной битвы больного с непреодолимым.

У самого полотна дороги грудой свалены кем-то два десятка подгнивших деревянных брусьев. Они лежат тут так давно, что успели примерить на себя все извивы и неровности земли. Всё того же извечно бурого цвета — труха оставшихся с прошлой осени листьев набилась в щели между досками. Милое дело полежать на таком топчане.

Небольшой пятачок земли на отшибе, голая стена какого-то склада, забытое всеми место. Только дурной сквозняк неугомонно гоняет какой-то сор по углам, путает клочки измочаленного полиэтилена в сучьях кустов, тянет откуда-то дымком и тлением.

Пыльно, мертво, глухо. Сколько дорог нужно истоптать, чтобы угодить сюда? Чтобы вот так, без мыслей в голове, запрокинувшись в белесое небо. Лежать и ждать. Такова была жизнь в чуждом, но не чужом тебе мире. Только ожидание между пустыми мгновениями. Ожидание чего?

Лилия держала винтолет так легко и уверенно, будто всю жизнь провела в полете. Небрежно облетала высокие деревья, чуть не задевая гущу крон серебристым диском винта. Швыряла послушную машину то в крутую горку, то почти в отвесное падение. Виктор был вовсе не против этих опасных выкрутасов, он любил свою дочь и понимал, что есть вещи, которые обязательно должны с тобой приключиться в молодости. Каждый должен испытать это сладкое чувство стремительного полета, когда одно-единственное движение горячих пальцев способно перевернуть мир. Потом, позже, она сама поймет, что только ради вещей исключительных стоит рисковать жизнью. Почувствует вкус к сосредоточенности, нацеленной на не преходящие ценности. Сейчас же царство Лилии — это свист ветра и километры пути. Не будем ее останавливать, помолчим.

Винтолет юркой палевой каплей заложил лихой вираж и начал быстро снижаться. Закатное солнце царапнуло стрекозиное лобовое стекло своим острым средиземноморским коготком и пропало, оставив путешественников наедине с рокотом двигателя под блеклым покрывалом облаков. Быстрая машина больше не металась по небу, прочно ухватившись за пунктир курсографа. Скоро окончательно стемнеет, и пилот, если он еще в своем уме, должен будет доверить свой путь автоматике.

— Па, можно взять стоппера на борт? Вон там кто-то сигналит с дороги.

— Лил, ты меня пугаешь, — притворно ужаснулся Виктор. — Тебе уже родной отец плох в компанию, чужих подавай?

— Ой, ну от тебя серьезного слова не дождешься. Может, человек куда спешит. Или вообще заблудился.

И правда, на сканере слева по курсу призывно замерцал значок вызова, кто-то на земле включил «сигналку» — неизменная часть амуниции стоппера. Что ж, подбросим, чего уж…

Гудение винта сменило тональность, заводя аппарат на посадку. Шасси чуть дрогнули, принимая на себя вес машины, полетел-побежал в стороны мелкий сор, закачались деревья.

Стоппер подбежал, пригнувшись, прижался всем телом к теплому корпусу возле левого крыла-обтекателя, Лилия видела сквозь обзорный иллюминатор, как тугие струи искромсанного воздуха отчаянно треплют его шевелюру. Почему они все такие одинаковые?

Люк отъехал в сторону, впуская в надежно изолированный от внешнего шума салон рычание ротора.

— Эй! Забегай, нельзя тут долго ждать!

Бесформенная фигура в полевом комбинезоне послушно протиснулась в не слишком широкий проход, и снова стало тихо. Не успела пластина люка отрезать кабину от внешнего мира, как мягкая тяжесть уже потащила Лилию куда-то вниз, унося с собой призраки деревьев за окном, снова распахивая перед ней быстро темнеющую линзу неба.

— Ну, привет, тот свет. Что стоишь, проходи. Вот, тут у нас кухня за стенкой. Небось, есть хочешь? Скоро ужинать будем.

— Спасибо.

— И не думай много, бросай свой мешок, будем знакомиться.

Лилия провела рукой по сенсору на стене, делая ярче свет. Ну-с, посмотрим, кто к нам пожаловал.

Случайный попутчик был не так уж молод, как показалось вначале, лет, может быть, под сорок. Худощавый, одетый в обычную для стопперов мешковатую защитного цвета брезентовую хламиду, слегка немытый и небритый, столбом стоящий перед ней парень чем-то неуловимым в своем облике создавал ощущение уюта, как будто они были знакомы сто лет. Вот и славно.

— Давай-давай, проходи, не стой.

Виктор обернулся навстречу вернувшейся в кабину дочери.

Пирамида

Ненависть совершенна, с ней невозможно бороться.

Лейтенант Рипли

Окровавленное светило поднималось в темных небесах, растопыря косматые усы протуберанцев. Блеклые облака грязными полосками лишь исчерчивали его мрачный лик, не в силах помешать дождю лучей, впивающихся в твои плечи. Но ты привык к этим объятиям, тебя специально учили подолгу обходиться без защитных экранов, и теперь ты решил показать остальным мастер-класс. Не сопляк какой-нибудь, ты идешь, ровно выдыхая прогорклый воздух, раз-два, левой-правой.

В стороне скорчились на крутом склоне густо-черные сентябрьские сосенки. Их хвоя кажется измазанной в крови, мрачноватое зрелище, но тебе нет до них дела — ты твердо знаешь, что там не пройти. Ты привычно перекладываешь маслянисто поблескивающий футляр на левое плечо, делаешь два глотка из фляжки, кривишься от тошнотворного вкуса.

Вокруг — ни ветерка, только чуть колышется за спиной горизонт в восходящих потоках. Тугая вата сумрачной этой духоты подкатывает к горлу, не давая толком думать. Ты сосредоточиваешь внимание на размеренном скрипе армейских ботинок, и тебя понемногу отпускает.

Нужно быстрее двигаться, ловко перебирая ногами по неверной, хрусткой поверхности скользкого крахмального выпота земли. Зимой и весной серые шапки мхов — хорошее укрытие, сейчас все, что от них осталось, скрипит расслоившейся коростой. Нужно ступать, не сбиваясь с ритма, плавно перенося вес с одной ноги на другую. Ты знаешь, что за тобой никто не следит, но предосторожность не мешает — хороший звуковой сенсор с системой принятия решений способен издали различить любой неловкий звук и отдать команду в центр.

Несмотря на все тренировки, тебе невыносимо жарко. Но ничего, уже немного осталось. Мысли сойдутся на одной тропе, толкая тебя вперед, к твоей навязчивой цели. Ты идешь убивать.

В тот день, когда впервые промелькнули тревожные слухи о начале большой войны, полк должен был перебазироваться на летний полигон.

Среди горных пиков, изрытых штреками автоматических хранилищ, были разбросаны легкие пластиковые домики, на открытых верандах которых так приятно вечерами травить байки и попивать крепкое низинное пиво с морошкой. Весь день, ясное дело, капралы будут гонять солдат по крутым склонам, обучая их премудростям пешей воинской службы, инструкторам же, собратьям сержанта Селя по несчастью, придется всю эту беготню не только оценивать, но и принимать в ней живое участие.

Памятуя об этом, сержант уже две недели, в пику более интересным занятиям, пропадал в тренировочном зале, перемежая тупое тягание железа нахальным заплывами в офицерском бассейне. Все равно они сюда носа не кажут. Вот и сегодня, наблюдая за погрузкой транспортных платформ, сержант Сель решил напоследок еще раз воспользоваться приятной прохладой голубоватой плавательной дорожки.

Сказано — сделано, волны сомкнулись над его головой, отгородив от звуков остального мира. Только ты и стук твоего сердца. Чего проще — проплыть под водой пару кругов туда-обратно. Когда дыхание сравнивается с течением веков, когда мысли текут подобно ледникам… вынырнуть посреди бассейна заставил крик сержанта Ньеля.

— Сель! Сель, туды тебя растуды!

— Чего тебе?

— Следишь за слухами? Нет? По штабу треплются, будто никакие это не маневры, командование получило приказ Узурпатора. Враг должен быть разбит. Здесь и сейчас. Раздавать гадину. Атомные арсеналы уже раскупоривают.

Сержант Сель мысленно выругал себя за то, что повелся. Слухи о начале войны бродили уже года полтора, не меньше. Что ни месяц — все новые учения вдоль границ. Стоило ли прерывать моцион лишь затем, чтобы услышать вчерашние новости?

— И что?

— А то, свистать всех наверх, по палубам стоять, с якоря сниматься.

— Опять?

— Не опять, а снова.

— Ладно, хрен с тобой, вылезаю. Но учти, если все будет как обычно — ты мне должен два пива, понял?

Сержант Ньель подозрительно легко согласился, умчавшись затем во мрак раздевалок.

«Что творится, что творится…» Быть пушечным мясом в действующей армии — чего еще желать настоящему солдафону… вот только сержанту Селю это особого удовольствия не доставляло. Альянс на трезвый взгляд вовсе не выглядел в полевой бинокль таким уж монстром. К тому же — половина родственников сержанта вовсе не была подданными Узурпатора, и война эта окаянная малость не доставляла ему удовольствия.

Впрочем, когда ему удалось добраться до зала штабного совета, ситуация оказалась даже хуже, чем он полагал. Альянс и не думал переходить в наступление, он даже не решился пробовать на прочность их укрепления вдоль изрытого окопами, но нужного всем Западного Нефтяного Разлома. Все обстояло куда банальнее. Это Узурпатор решил напасть первым.

Приказ был зачитан в гробовой тишине, даже обычный скрип рассохшихся стульев словно утонул в черной вате молчания. Офицеры сидели чуть сгорбившись, они давно ожидали чего-то подобного, только вчерашние выпускники кадетских училищ чуть морщились, пытаясь уложить у себя в голове это слово — война.

Впрочем, никаких конкретных планов в приказе, как и следовало ожидать, не сообщалось. Как можно, право. Всем разобраться по подразделениям, собрать солдат для обычного марш-броска, однако проследить, чтобы сухпайка м энергопакетов хватило на две недели, не меньше. Ну, и враг не должен пронюхать, за малейший признак измены — расстрел из зенитного орудия без всяких разбирательств.

Зеркало

Он был един в двух лицах.

Симах Нуари

0

Я подвел ее к экрану внешнего обзора, за которым медленно проплывала пелена сверкающих на солнце облаков, и тихо спросил:

— Миа, ты сможешь полюбить этот мир?

Меня всегда поражал ее голос, он был таким тихим, слабым, но, вместе с тем, в нем ощущалась едва сдерживаемая внутренняя сила. Так выглядит лесное озеро — спокойное, гладкое, но не подступиться к нему, не приблизиться к долгожданному единению, столь многое сокрыто в его глубине. Простому человеку не дано ничего более, чем просто на секунду поколебать его поверхность. И никто никогда не узнает, сколько душ погребено под этим зеркалом, какие демоны тут скрываются. Только лишь чтобы расслышать его дыхание, нужно уже обладать таким терпением, какого не накопишь порой и за всю жизнь.

— А ты, миа, любишь этот мир?

— Да, конечно, миа, я люблю его, как ничто другое.

— Ты и в межзвездную тьму подался, чтобы искать такие же? Миа, я права?

Поражает, она всегда меня поражает, каждым своим словом, каждым своим вздохом.

— Да, миа, ты права, только это для меня эти поиски и составляют истинное удовольствие. Я ищу миры. И временами нахожу.

— Но ты истинно радуешься только тогда, когда эти миры становятся подобием твоего. Ты делаешь это.

— Да. Только это настоящее счастье — когда кто-то начинает любить мой мир настолько, что решается переделать свой так, чтобы они становились ближе. Тебе не кажется это разумным?

В его голосе металл. Вопрос серьезен, они должны выяснить это раз и навсегда.

— Я верю тебе, миа. Ты не причиняешь боли. Во всяком случае нарочно.

Ох, если бы я сам был в этом настолько уверен.

— Так ты сможешь полюбить этот мир?

— Я попробую.

В этом была вся она.

— Я обязательно попробую.

1

Хорошо, я постараюсь. Мне до сих пор кажется непривычным, что можно доверять свои мысли этому белому листку. Никогда не задумывалась на эту тему, хотя, если подумать, мне доставляет эстетическое удовольствие наблюдать, как эти закорючки ложатся ровными рядами, впитывая в себя слова и образы, едва родившиеся в моей голове. Ищущий сказал: «Это поможет. Тебе нетрудно будет научиться». Я ему поверила. Он хороший, ему нельзя не верить. А вот научиться… до сих пор, всматриваясь в эти знаки, я удивляюсь тому, что кто-то до подобного додумался. Странно и немыслимо, ужасно запутанно. У нас такое никогда… Впрочем, выучиться письму было действительно легко и просто.

Итак, сегодня с утра я сделала первый самостоятельный шаг в новом мире. С тех пор, как корабль Ищущего пересек вместе со мной Тьму-Меж-Миров, прошло двадцать дней, и все это время я провела в большом доме, сплошь пронизанном ярким светом, льющимся через огромные хрустально-прозрачные окна. Ищущий сказал, что я должна немного подождать, пока этот мир станет достаточно безопасен для меня. Я не знаю, что он имел в виду, я ему уже объясняла, что здесь нет ничего, что мне способно навредить, но он все-таки настоял на своем, а я не стала спорить.

Двадцать дней. Все, что меня окружает, непременно производит на меня небывалое впечатление. Я еще ни разу не видела уголка, где царил бы полумрак, безжизненная серость — везде сияние радостного света, что ночью, что днем. И повсюду гирлянды живых цветов, испускающих нежные сладковатые ароматы, и даже здесь, в доме, повсюду снуют маленькие разноцветные и совершенно беззлобные на вид пчелки. Мне сказали, что они не жалят. Смешно, как вообще пчелы могут не жалить.

У меня некоторое время было, правда, смутное подозрение, что в подобной показной нарочитости всего обустройства этого мира есть немалая доля стараний Ищущего, но хорошо, все-таки, что я так и не высказала ему, что хотела, о напрасности столь больших затрат времени и сил. Вот было бы смешно и грустно.

В один прекрасный вечер я увидела нечто, коренным образом перевернувшее мое отношение ко всему в этом мире. Поразившее меня до глубины души.

Был поздний вечер. В темном небе горели Четыре Звезды, их мягкий разноцветный свет сливался на листве окружающего дом сада в неуловимое серебристое сияние, создававшее неповторимый ореол благодати, словно бы разлитой в воздухе. Там, за окном, царила та самая, сколь детская, столь и неподдельная радость жизни, которую я видела здесь во всем. Только тут я поняла, что Ищущий тут вовсе ни при чем. Подобное невозможно подделать, инсценировать. Таким живут.

В тот самый миг я даже, показалось, почувствовала прохладный легкий аромат дремлющей в ночи листвы, шелестевшей за окном. Жаль, что нельзя было распахнуть окно и вдохнуть его по-настоящему.

После того я стала по-другому относиться к этому миру — более открыто, что ли, допуская его излишний восторг и чего чрезмерную радость куда ближе к сердцу. В какой-то мере меня это и подготовило к событиям сегодняшнего дня. Раскинувшееся надо мной прекрасное бирюзовое небо, легкий ветерок, шум листвы на ветру… все это, несмотря на мое длительное затворничество, теперь представало для меня вполне естественной частью картины бытия. Чуть зеленоватые лучи местного солнца мне боле не покажутся чужими, я уже почти не помню, какими они были дома.