Первая. Конец партии

Пролог

Жизнь, кажется, не готовила меня драться с магически одаренным Гитлером!

Я думаю об этом, пока брожу в Мюнхене вокруг здания Фюрербау. Ну, и еще немного о том, что здание, где должны встретиться три премьер-министра, один рейхсканцлер и один президент, могли бы охранять и получше!

Серьезно, брожу вокруг уже минут пять, а мной до сих пор никто не заинтересовался – ни в профессиональном смысле, ни в том, в каком мужчин может заинтересовать молодая блондинка в платье и шали.

Внутри тем временем совещаются лидеры Германии, Франции, Великобритании и Италии. А на задворках топчется делегация Чехословакии. Именно ее судьбу должны решить в Мюнхене.

И я уже знаю, что после сегодняшнего совещания, которое в нашем мире получило название «Мюнхенский сговор», нацистская Германия заберет себе Судетскую область с кучей военных заводов, промышленных предприятий и потенциальных солдат – а потом начнет Вторую мировую войну.

Какое-то время я надеялась, что обойдется. Помнила, что в нашем мире Мюнхенский сговор случится раньше – в сентябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Но нет. Сейчас август тысяча девятьсот тридцать девятого, и лидеры стран все же собрались в Мюнхене и планируют распил Чехословакии, а я…

Я проверяю маленький дамский пистолет в кармане платья. Секунду мечтаю о том, как было бы здорово взять вместо него АК. Увы, времена не те – немцы еще не привыкли видеть русских с автоматами, даже если это девица. Заметут-с.

Потом поднимаю голову, еще раз осматриваю здание Фюрербау. Планировку я помню, знаю, за каким балкончиком должны собраться первые лица. Добраться туда несложно – технически. Охрану должны были отозвать работающие в окружении Гитлера антифашисты.

«Должны были». По спине пробегают мурашки.

Осматриваюсь, убеждаюсь, что никого нет. Подтягиваюсь, забираюсь на подоконник первого этажа. Решетки на окнах – мечта домушника, ползу по ним дальше. Добираюсь до нужного балкончика, залезаю, выпрямляюсь и…

И встречаюсь взглядом с чужими, изумленно распахнутыми глазами.

Глазами Адольфа Гитлера.

Меня пробирает холодом. Живое лицо отличается от растиражированных фотографий, но не узнать его невозможно: усы, пробор, сами черты лица. Глаза только голубые, а мне почему-то помнилось, что были карие. Какая-то была байка эту тему: что он ненавидел евреев, а сам был темноволосым и темноглазым. Врут, получается.

Плевать! Подумаю об этом потом! У меня всего пару секунд. Потом растерявшийся фюрер придет в себя и…

Не важно!

Усилием воли стряхиваю с себя странное, непривычное оцепенение. Вытаскиваю пистолет из кармана, снимаю с предохранителя, поднимаю руку и…

… и застываю, как муха в янтаре, не в силах отвести взгляд, не в силах даже опустить веки!

Проваливаюсь в горящие голубые глаза, тону в озере, залитом бензином, и не могу выбраться.

– Wirf! – слетает с чужих губ.

«Бросай»! Я разжимаю пальцы, подчиняясь чужой, злой воле. Пистолет падает, чудом не попадает мне по ноге, и я снова застываю. Двинуться невозможно – я не могу выбраться из плена собственных мыслей, а что-то внутри головы кричит, что нельзя, нельзя, нельзя причинять этому человеку вред.

Спустя безнадежно-долгую секунду я понимаю: это магическое воздействие. Кажется, мне уже доводилось переживать что-то подобное, схлестнувшись с Григорием Распутиным, но тогда это ощущалось как «паутина в мозгу», а здесь – целое озеро, и оно горит. Как выбраться?! Как сбежать?! Как… да и стоит ли это делать, если вот он, мой фюрер, напротив? Зачем думать, он уже подумал обо всем и все решил! Мне достаточно сделать, как он сказал! Опустить руки, перестать барахтаться в озере, глотнуть горящий бензин, утону…

– … – звучит чей-то голос. – …!

Гитлер отвлекается, и меня выбрасывает в реальность. Наклоняюсь, пытаясь подобрать пистолет, но пальцы разжимаются – тело все еще подчиняется отданному приказу.

И времени у меня – пара секунд.

Часть 1. Детский мат. Глава 1.1

Что делать?

Мысли путаются после воздействия, и я с трудом вспоминаю про дымовую шашку в кармане. Магически обработанную – не нужно зажигать вручную, достаточно выдернуть чеку. Хоть бы товарищи, с которыми я договаривалась насчет сегодняшней авантюры, не забыли приоткрыть форточку!

Вытаскиваю шашку, выдергиваю чеку, и, убедившись, что форточка открыта, забрасываю в комнату. Теперь – бежать. Лезть по карнизу к удобному спуску времени нет, и я свешиваюсь с балкончика, нахожу ногой решетку на окне первого этажа, лезу вниз. Мимолетно отмечаю, какая прекрасная находка эти решетки на окнах, спрыгиваю на землю, бегу.

Сколько времени до того, как начнется погоня? Другие участники заговора попытаются этот процесс задержать, но надолго ли?

Бегу, а как только здание Фюрербау скрывается из виду, перехожу на шаг. На вечерних улицах Мюнхена не так уж и много людей, но все-таки лучше не привлекать внимание. Надеюсь, Гитлер не запомнил мое лицо, а то поездка в Германию станет гораздо насыщеннее.

Убедившись, что погони нет, а, значит, товарищи по антигитлеровскому заговору все же принесли какую-то пользу, решаюсь вернуться в гостиницу. Шаль бы еще выкинуть, но сделать это незаметно не получится. Ладно, потом разберемся.

Что сказать? Не знаю насчет роли личности в истории, а роль попаданки в истории пока весьма скромная.

Итак, тысяча девятьсот тридцать девятый год, август. В моем мире в этом время фашисты готовились к нападению на Польшу, а здесь они еще телятся с Мюнхенским сговором. Признаться, какое-то время я даже надеялась, что в этом мире до этого не дойдет. А потом не дойдет и до Второй мировой войны… как же! Совершенно очевидно, что и здесь все движется прямо туда.

События, как я вижу, пока отличаются незначительно. Да, обошлось без Зимней войны, зато проблемы с Японией начались гораздо раньше. Так что на Дальнем Востоке сейчас жарковато.

В Германию меня, кстати, занесло случайно. Три недели назад Степанов получил телеграмму, что обосновавшийся в пригороде Мюнхена великий князь Николай Михайлович, при смерти и желает попрощаться с приемным сыном. Светлость мигом собрался в поездку, а я увязалась с ним официально для моральной поддержки, а неофициально – с мыслью стакнуться с местной оппозицией и попытаться ликвидировать Гитлера.

Еще по своему миру я помнила, что его политика нравилась далеко не всем. Учили мы это как-то мельком, но учили – а все знания, полученные на лекциях, со временем стали всплывать в моей памяти с такой ясностью, которой никогда не было в моем мире. В отличие от личного, к сожалению. То есть я помню, что была замужем и имела детей, но все связанные с этим эмоции, чувства и переживания словно затерты мокрой тряпкой. Видимо, какая-то защитная реакция психики, потому что личные воспоминания старой Ольги, в чьем теле я оказалась, имеют обыкновение падать как снег на голову. В такие моменты мне хочется найти какого-нибудь психолога, специализирующегося на попаданцах, но это точно из ряда фантазий.

Так вот, про Гитлера. Известно, что заговоры возникали даже в его собственном генералитете. Один из них сложился как раз в районе Мюнхенского сговора под руководством подполковника Ханс Остер. Вот на него-то я и вышла – и оказалась разочарована.

Мало того, что господа заговорщики мялись и не могли решить, что делать с самим фюрером, они еще почему-то считали, что Англия и Франция не дадут ему растерзать Чехословакию и забрать столь желанную Судетскую область! Якобы какой-то из заговорщиков, забыла, кто именно, имел контакты с англичанами, и те обещали жестко ответить на территориальные притязания Гитлера. Предполагалось, что это поставит его перед необходимость отступить либо развязать войну, в итоге авторитет фюрера упадет, что позволит сместить его, не развязав гражданскую войну.

Ну что сказать? Жизнь еще не научила Остера не доверять британцам. Когда выяснилось, что лидеры Франции, Италии и Великобритании едут подписывать некое соглашение, заговорщики сразу пали духом.

Авантюрный план, включающий «штурм» Фюрербау через балкон, был состряпан буквально на коленке. Я подписалась на это только из-за того, что заговорщики уже пали духом. Ну и потому, что светлость отбыл на похороны, а то черта с два он разрешил бы так рисковать.

На самом деле, надежда сорвать хотя бы Мюнхенский сговор у нас была. Расчет был на то, что лидеры стран будут заняты переговорами, а подкупленная охрана сделает вид, что не обращает внимание на подозрительных девиц.

«Вы просто бросите туда дымовую шашку, вам даже не потребуется стрелять! Все остальное мы сделаем сами». Основной расчет был на то, что лидеры стран будут заняты соглашением, и им будет не до рассматривания окон.

Предполагалось, что я кину шашку и убегу, генералы поднимут тревогу, Фюрербау эвакуируют вместе с иностранными гостями, Гитлеру из-за этого внезапно поплохеет… в общем, план казался совершенно сырым еще тогда.

И я абсолютно уверена, что теперь Остер и остальные точно дадут отбой и залягут на дно.

Совершенно не помню, что случилось с этим планом в нашей реальности, но тоже какое-то фиаско.

Визуалы. Здание Фюрербау

Здание Фюрербау, стрелочкой отмечен тот самый балкон

Плюс решетки на окнах, которых в нашей реальности нет

Глава 1.2

Возле гостиницы уже какие-то люди в форме, и я не рискую заходить с главного входа. Совсем непохоже, чтобы они уже искали меня, но мало ли что! Лучше обойти, зайти с черного хода, подняться к себе на пятый этаж и открыть дверь ключом.

Номер у нас из двух комнат и ванной. Оформление строгое, серьезное, никаких там рюшечек и чего-то подобного – сплошное коричневое дерево. В одной комнате кровать, во второй – диван и стол для работы. Из украшений только картина на стене – какой-то суровый осенний пейзаж.

Степанова, кажется, еще нет. По крайней мере, его вещи как лежали, так и лежат – хотя, по моим подсчетам, он уже должен был вернуться. Похороны Николая Михайловича должны были состояться утром, потом, во второй половине дня, поминки, и мне совершенно непонятно, для чего ему задерживаться дольше необходимого. Есения, наверно, сейчас пьет ему кровь и делает виноватым во всех грехах.

«Оленька, я очень прошу вас остаться в Мюнхене», – сказал светлость, когда мы только узнали про смерть его приемного отца. – «Мне бы хотелось, чтобы похороны обошлись без драки, а если вы поедете, это будет затруднительно».

Вот и где он? Кажется, драка все-таки состоялась. Хотя нет, это же светлость, он не бьет морды, а сразу шлет вызов. По мелочам не разменивается.

Я раздеваюсь, иду в ванну. Но стоит лечь в воду, как в номере раздаются чьи-то шаги, стук, а потом голоса. Сначала на немецком – кажется, это голос Степанова, он знает немецкий – и потом и на русском:

– Повторите еще раз, в чем именно вы подозреваете мою беременную жену?!

Приплыли! Заворачиваюсь в полотенце, высовываюсь и вижу, как Степанов в черном траурном костюме переговаривается с двумя полицаями в форме через приоткрытую дверь. Уже на повышенных тонах!

Светлость поворачивает голову, бросает на меня быстрый внимательный взгляд. Подхожу к нему, беру за локоть, прижимаюсь к боку:

– Ой, я даже не слышала, как вы пришли! Что-то случилось?

Полицаи смотрят на меня, и светлость тоже. Что они видят, примерно понятно: влажные светлые волосы, розовую после ванны кожу и махровое полотенце, закрывающее все лишнее от груди до бедра. А может, и не лишнее как раз.

– Господа осматривают дома и гостиницы в поисках некой женщины славянской внешности в платье и шали, – сдержанно поясняет светлость на русском. – Якобы она куда-то залезла и даже стреляла.

– Ой! Какой ужас! А они теперь, получается, решили проверить под это дело всех голых баб?

Судя по лицам, как минимум один из полицаев знает русский, но светлость все равно переводит мой вопрос на немецкий. Да еще и добавляет что-то от себя. Про жену, да. Его, Степанова, голую жену.

Полиций отвечает уже в другом тоне. Я понимаю примерно одного слово из трех, и светлость расшифровывает.

– Не волнуйтесь, Оленька, нравственность Мюнхена вне опасности. Ходили по гостиницам, спрашивали про русских, и насчет вас им сказали, что вы вышли на прогулку около часа назад и до сих пор не вернулись. Вот господа и решили подняться, узнать подробности.

Странно, чего подниматься, если меня нет в номере? Судя по всему, на меня хотели устроить засаду. Посмотреть, во сколько я вернусь, и допросить. Логично, если я такая одна. В нашей гостинице действительно не так уж и много русских, но сколько их всего? Это они так весь Мюнхен будут обшаривать?

Но спрашиваю я не это, а другое:

– А что случилось-то? Что-то серьезное?

Полицаи говорят, что не стоит беспокоиться, я все прочитаю в завтрашних новостях. Они даже извиняются на прощание!

Степанов закрывает дверь номера на ключ и прислоняется к ней спиной. Теперь, когда опасность миновала, он выглядит расстроенным и уставшим. Черты лица заострились, светлые волосы в беспорядке, под глазами пролегли тени. Какое-то время он стоит, прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре, а о потом шагает ко мне.

– Оленька, вы…

– Так, подождите. Давно я беременна, интересно? – шепотом уточняю я. – До сегодняшнего дня ничего подобного еще не было!

– Думаю, когда-нибудь это должно случится. У меня, конечно, до этого еще ни разу не доходило, – он мягко улыбается, но потом снова становится серьезным. – Ну, Оленька, а теперь расскажите, куда вы опять залезли, и почему вас ищет полиция.

Скрывать такие вещи от Степанова глупо. Я рассказываю и получаю совершенно справедливую выволочку за бестолковость. Со всеми положенными в таких случаях взглядами, с «Оленька, это совсем на вас не похоже!» и так далее.

– И даже не пристрелили, зря лазали, получается! – можно подумать, это возмущает светлость больше всего, но нет. – Даже если бы пристрелили, это того не стоит! Не хочу даже думать о том, что будет, если вас схватят!

На этом месте очень хочется начать рассказывать Степанову про все ужасы, которые только можно было предотвратить, но я сдерживаюсь. Во-первых, светлость прав насчет бестолковости и плана, собранного на коленке, а, во-вторых, он все равно не сможет долго сердиться.

Светлость снимает траурный пиджак, садится за стол, чтобы составить телеграмму – отчет о похоронах для тех родственников, которые не смогли приехать. Я склоняюсь к нему, обнимаю сзади, провожу носом по шее. Думаю расспросить насчет похорон, но Степанов мысленно все еще в Фюрербау – вместе со мной.

Глава 2.1

«Конспект похорон» звучит живописно, но больше это похоже на очень подробный донос. Я заглядываю туда, пока светлость лежит в ванне, пытаясь оклематься после всех тяжелых мероприятий последних дней. Там ведь и кроме похорон хватало всего.

Беглого взгляда в «конспект» достаточно, чтобы порадоваться тому, что Степанов не взял меня в змеиное кубло с безутешной родней. Кого тут только не было! Немногочисленные друзья и родные затерялись среди толп любопытствующих, начиная от цвета оппозиции и заканчивая иностранными послами. Все они страдали, вздыхали и рыдали. Моральных убытков для светлости изрядно добавляло и то, что Есения тридцать три раза толкнула речь о том, как здоровье Николая Михайловича серьезно подкосили трагические переживания по поводу родного сына, Василия! Без уточнения предмета переживаний и того, какими именно действиями великого князя с супругой они вызваны.

Тут я не выдерживаю, иду скрести дверь и возмущаюсь:

– Михаил Александрович!.. Мне все-таки следовало поехать на похороны вместе с вами!

– Оленька, я же помню, чем это закончилось в прошлый раз! – доносится из ванной. – Вы пришли в белом, и за вами потом гонялись обиженные!

– Вот еще! Я точно не позволила бы себе прийти так на похороны вашего приемного отца!

Мрачную шутку про то, что с таким количеством его приемных отцов все еще впереди, я опускаю из деликатности.

И это, конечно, неправда: я и не собираюсь приходить в белом на похороны всех врагов. Это было эксклюзивно для Джона Райнера, сыночка того самого Освальда Райнера, с чьей мумией у нас со Степановым было столько хлопот. Какую-то пользу, конечно, гроб с мумией принес, но это совершенно несопоставимо с количеством моральных и финансовых убытков!

С другой стороны, мне-то как раз грех жаловаться. Мы со светлостью прекрасно провели время в Лондоне, вызволяя мумифицированный труп Райнера из лап черных аптекарей, намеревающихся продавать его по кускам платежеспособным согражданам. Пообщались с дальними родственниками Райнеров, лично проконтролировали долгожданные похороны, а еще завели знакомства в музейной среде, поучаствовали в полицейской операции, и я дважды дралась на нелегальных дуэлях. Одна из них, кстати, была с тем самым рыжим студентом, приятелем Райнера, которого так оскорбил мой визит на похороны в белом. Светлость, помню, долго возмущаться, что на дуэлях, значит, рыжий дерется, а как рассчитываться за доставку мумии из Петербурга, так извините! Я предложила послать дуэлянту счет, но рыжий моими стараниями наглотался воды из Темзы и угодил в больницу, и светлость посчитал, что это будет перебор.

Светлость возвращается из ванной с идеей перекрасить меня из блондинки. Но сначала желательно съехать, поругавшись с гостиницей из-за того, что они стучат как Боровицкий и позволяют всяким там полицаям рассматривать меня в одном полотенце.

– И знаете, Оленька, я все еще не решил, что хуже: кинуть дымовой шашкой в Адольфа Гитлера или устроить драку на похоронах Николая Михайловича, – в его голосе слышится улыбка. – После всего, что там было, вы бы точно не удержались.

Пожалуй, это первый и последний раз, когда мы можем так спокойно об этом шутить. Потом, скорее всего, поставят прослушку, и подобных разговоров придется избегать. Да и про волосы это просто шутка. Планировать что-то бессмысленно, нужно дождаться завтрашних газет: вдруг заговорщики все же смогли довести дело до конца? Или, напротив, перепугались и решили сдать меня фашистам? Это будет даже забавно, потому что адрес они не знают, а представлялась я Евой Браун.

Когда Степанов ложится в постель и берет с тумбочки недочитанную книгу, я устраиваюсь головой у него на плече и расспрашиваю про поездку. Светлость совсем не против обсудить похороны и пожаловаться на родню. Он рассеянно перебирает мои волосы и пересказывает все, что не попало в отчет: в основном это касается личных претензий Есении насчет родного сына, Василия. И то, что Степанов примчался из Петербурга, чтобы сидеть у смертного одра Николая Михайловича, а потом достойно проводить его в последний путь, ничуть не облегчает.

– Видите ли, Оленька, предполагается, что я не делаю ничего особенного, – шипит светлость. – Это мой долг, понимаете? А долг, он вроде бы не предполагает ни благодарности, ни нормального человеческого отношения. Я должен – и все. А, и еще виноват во всем. Я – и еще немного вы, Оленька. Но больше я, потому что вот так своеобразно женат.

Я успокаиваю его, как могу. Хотя и сказать-то нечего – кроме банального вывода, что раньше приемный сын просто был безразличен, и то, что теперь он стал во всем виноват – определенно, шаг вперед. К счастью, возвращение в Петербург Есении в ближайшие лет пятнадцать не светит, а претензии из другого государства мы уж как-нибудь потерпим.

Обсудив сначала похороны, а потом и всю родню – и приехавшую, и проигнорировавшую это мероприятие – мы ложимся спать.

Утром Степанову нужно ехать на оглашение завещания, и я напрашиваюсь с ним. Но эти планы меняются с утренней почтой, когда выясняется, что в Фюрербау был злодейски убит… не Гитлер, а адмирал Канарис!

Глава 2.2

Адмирал Вильгельм Франц Канарис был главой абвера – германской военной разведки. Об этом пишут все газеты, которые мы со Степановым успели купить, возвращаясь с церемонии оглашения завещания Николая Михайловича.

Тело адмирала Канариса обнаружили в Фюрербау вскоре после подписания Мюнхенского соглашения – так скромно называют тут Мюнхенский сговор. Газеты осторожно сообщают о некоем происшествии, из-за которого делегации иностранных государств пришлось эвакуировать. Вроде бы в одном из помещений произошло задымление. Подписанию соглашения это не помешало – как вышли, так и зашли – но после всей суматохи вполне себе живой адмирал Канарис был обнаружен мертвым с пулей в затылке.

Все ясно. Пока я развлекала фюрера и делегатов дымовой шашкой, какая-то сволочь застрелила Канариса. Подозреваю, что это сделал кто-то из товарищей антифашистов – остальные не могли знать о случившейся оказии.

Вот и кому он мог помешать?

Я вспоминаю, что в нашем мире адмирала Канариса казнили свои же – уже под конец войны, буквально за пару месяцев до того, как войска Красной Армии вошли в Берлин. «Маленький адмирал», так его звали, интриговал, сотрудничая с иностранной разведкой, проваливал секретные операции – поди разбери, случайно или намеренно – и даже участвовал в заговорах против Гитлера!

А вот в тысяча девятьсот тридцать девятом году Канарис еще был любимчиком. По крайней мере, у самого фюрера.

Ну как, «любимчиком» – очевидно, что глава абвера не может нравиться всем. И это только свои, то есть «дорогие коллеги», а что говорить о чужих. У меня тут Степанов на должности заместителя министра постоянно кому-то мешает, а там целый глава разведки!

– Ну, Оленька, тут еще нужно смотреть на функционал, – смеется светлость, когда я это озвучиваю. – Когда ты отвечаешь за пропуска в Зимний – это одно, и совсем другое – когда сидишь и перекладываешь документы в архиве.

– Как будет прекрасно, если вы перейдете в архив! На вас, наверно, совсем перестанут покушаться, начнется спокойная жизнь…

– Забавно слышать это именно от вас, Оленька!

Я отворачиваюсь с деланым возмущением. Но надолго этого, конечно же, не хватает.

– Ах, как опрометчиво! – шепчет светлость, оказываясь за моей спиной. – Как вы думаете, господа уже решили, что мы достойны их внимания?

Он говорит очень тихо, так, чтобы было слышно только мне – подозревает, что после вчерашнего визита полицаев нам установили прослушку. И я с ним согласна!

Ночью все было спокойно, утром мы уехали слушать завещание Николая Михайловича, а сейчас вернулись и узнали, что в наш номер зачем-то заходили электрики. Вот что им понадобилось? Все же работало.

Сейчас тоже работает, но вокруг нас прибавилось подозрительных проводов. И я отвечаю на шепот светлости серьезно и в полный голос:

– Михаил Александрович, а знаете что? Мне страшно хочется послушать какую-нибудь пластинку.

Проигрыватель – если я правильно его называю – у нас тут же, на столике в спальне. Светлость берет первую попавшуюся пластику, ставит, и я улыбаюсь, услышав оперу «Князь Игорь» Бородина.

Вернувшись ко мне, Степанов вполголоса продолжает расспросы. Что-то мы успели обсудить, пока шли, но не все. Конкретно сейчас Степанова интересуют подробности моих редких встреч с антифашистами – светлость пытается выяснить, упоминали ли те адмирала Канариса.

Я старательно вспоминаю подробности, но сосредоточиться на деле не так-то просто. Чуть слышный шепот на ухо вызывает дрожь, но причина не только в прослушке.

Просто эти дни у нас совсем не было времени друг на друга, а тут еще ладони светлости у меня на плечах, и платье отчего-то расстегнуто. Вот кто из нас его расстегнул? Я или он?

Очень скоро получается так, что я сижу на постели, светлость обнимает меня сзади и шепчет, что, если антифашисты пожелают установить со мной контакт, надо держаться так, словно я не понимаю, о чем вообще речь.

Прохладные губы прижимаются к моему плечу, пальцы находят грудь, ласкают по кругу. Вторая ладонь скользит по моему обнаженному животу… и останавливается, аккуратно избегая чувствительных мест. Возвращается, не давая желанных прикосновений, и все начинается заново.

Подобное безобразие у Степанова, очевидно, в связи с инструктажем. А мне уже не хочется ничего слушать: ни оперу, ни инструкции! Но повернуться светлость не позволяет, и на все мои попытки только сильнее прижимает к себе. Так, что можно понять, что он тоже увлекся процессом.

– Ах, Михаил Александрович, вы, кажется, как-то совсем неприлично одеты! – выдыхаю я, уже не заботясь о прослушке. – Это, знаете… возмутительно!

– Сейчас, Оленька, тише, – шепчет светлость и ненадолго отстраняется, раздеваясь. – Это еще не все. Если они…

Директивы ясны: если нас вдруг решат шантажировать, на провокации не вестись. Светлость уверен, что такую вероятность нельзя исключать полностью. Как и то, что меня могут захотеть устранить.

Впрочем, в какой-то момент мне становится сложно сосредоточиться именно на словах – а не на том, где его руки и губы, и как это замечательно даже под «Князя Игоря».

И светлость уже сам путает слова, а потом и вовсе замолкает, сворачивая обсуждение и переходя к главному.

Глава 3.1

Следующие две недели мы со Степановым улаживаем семейные дела. Вся эта возня с наследством сама по себе достаточно утомительна, а когда дело происходит в чужой стране – втройне. А если это еще и Германия, где на типичную чиновничью бюрократию накладывается специфический национальный менталитет – все, туши свет.

Надо сказать, Степанов сначала вообще планировал от этого устраниться. Но оказалось, что Есении не хватает ни знания языка, ни компетенции в правовых вопросах, живущие в Мюнхене друзья тоже ни в чем не разбираются – или не хотят разбираться – и все это снова сваливают на Степанова. Так, кстати, получилось и с организацией похорон, но тут у светлости как раз большой опыт.

Все это время я кручусь возле светлости, оказывая ему моральную поддержку. Как только на горизонте появляется Есения, я тут же собираюсь и изображаю почтительную невестку. Увы! Старания проходят даром. Если Степанова она еще терпит, то мое присутствие слишком явно напоминает о тюремном заключении ее родного сына, Василия. В какой-то момент это едва не выливается в открытую конфронтацию. Я уже готовлюсь припоминать ей и набивающуюся в жены к светлости Софью, и заговор против царя, и, в особенности, последние фокусы с грелками, но конфликт гасит Степанов.

– Оленька, я очень ценю, что вы ни с кем не подрались и даже обошлось без дуэлей, – устало улыбается светлость. – Знаете, я почти готов бросить все и уехать. Но это низко.

Его принципы – это отдельная тема для разговора. Но я же не могу просто взять и сказать любимому человеку: «Михаил Александрович, вы ведете себя недостаточно подло! Могли бы уехать и не разбираться с долгами человека, который хотел вас женить! Вернее, убить».

И да, тут надо именно «разбираться». После смерти великого князя на Есению посыпался целых ворох расписок и просроченных обязательств. Светлость подозревает, что добрая половина жаждущих денег – обыкновенные аферисты, поэтому каждый долг он рассматривает индивидуально. Что-то оплачивает полностью, что-то – частично, кого-то отправляет судиться, а в особо запущенных случаях грозится вызвать полицию и сдать просителя туда за мошенничество. Одна радость – с каждым днем ручеек просителей иссякает.

Что еще? Предосторожности, которые мы соблюдаем после неудавшегося покушения на Гитлера, оказываются напрасными. Никаких претензий от полицаев больше не поступает. На допросы не вызывают, шпики за нами не таскаются, и культурную программу по изучению достопримечательностей Мюнхена мы со Степановым выполняем в одиночестве.

Уверена, полиция продолжает искать меня, просто не так активно. Только работы у них и без того много, и эффективность подобных поисков неуклонно падает. Гитлер, видимо, все же не смог снабдить их фотороботом нужного качества. Вот сколько он меня видел? Меньше минуты. К тому же он был сосредоточен на гипнозе.

Светлость считает, что отсутствие рвения в поисках «девицы» связано с убийством адмирала Канариса. Видимо, Адольф Гитлер решил, что я залезла в Фюрербау не чтобы убить его самого – иначе активность полиции была бы совсем другой – а чтобы отвлечь внимание и добраться до главы абвера. Сначала они попытались поймать «девицу» по горячим следам и пробежались по ближайшим домам и гостиницам, но успеха не достигли и переключились на отработку контактов маленького адмирала.

На самом деле, я тоже с удовольствием приняла бы участие в этом расследовании. Мне очень интересно, кто из мятежных генералов Гитлера решил использовать наш неудавшийся заговор, чтобы свести счеты с Канарисом. И как после этого изменится ситуация на будущих фронтах? Все же главу абвера нельзя назвать мелкой сошкой.

Но я держу себя в руках и очень стараюсь больше никуда не влезать.

Глава 3.2

– Если есть «маленький адмирал», – говорю я за ужином в пивном зале, – по логике должен быть и большой. Это ведь так должно работать, да, Вячеслав Михайлович?

Вячеслав Михайлович Скрябин, посол Российской Империи в Германском Рейхе, только улыбается в усы.

Мы с ним и Степановым ужинаем в легендарном пивном зале «Бюргербройкеллер», том, что много лет назад начался Пивной путч. Это огромный зал почти на две тысячи человек с высоченными потолками и бесконечными рядами столиком. Народу тут не просто много, а очень много, плюс фоном играет баварская музыка и приходится повышать голос.

На столе у нас запеченная рулька, баварские колбаски, всякие закуски и содовая вместо пива. Светлость не пьет алкоголь по состоянию здоровья, я воздерживаюсь за компанию, так что наш столик слегка настораживает респектабельных немцев подозрительным требованием принести лимонад. Скрябин под дело даже рассказал байку, что в другом пивном зале, не менее легендарном Хофбройхаусе, лет этак тридцать назад случился «Лимонадный скандал». Один из гостей заказал лимонад вместо пива, все официанты отказались его обслуживать, и выполнять заказ пришлось лично управляющему пивной!

Надо сказать, Скрябин вызывает у меня только теплые чувства. Особенно сейчас, в неофициальной обстановке, когда этот крепкий усатый мужчина с широким лицом и умными глазами совершенно не похож на свою «официальную версию, предназначенную для общения с германским руководством – ту, что с безупречно отточенными фразами и ледяной сибирской улыбкой. Скрябин ест рульку, запивает ее пивом, улыбается, шутит и не особо следит за словами – иногда даже чуть-чуть заикается. Самую малость.

– У немцев другая логика, Ольга Николаевна, – после небольшой паузы на сочную жареную колбаску посол продолжает тему с Канарисом. – А кроме «Маленького адмирала», Вильгельма Канариса называли еще «Янус» и «Хитрый лис».

– Зачем так много прозвищ? Его же все равно убили.

Степанов смеется, а Скрябин рассказывает, что в юности и сам планировал взять псевдоним. Он тогда входил во всякие тайные кружки, и псевдонимы там были в моде. Но до того, чтобы взять псевдоним вместо настоящей фамилии, дело не дошло.

Помню, светлость рассказывал, что Алексей Второй очень ценит Скрябина несмотря на революционное прошлое. Более того, несколько лет назад он отправил сюда именно его, человека без опыта дипломатической работы и на тот момент почти без знания языка, чтобы быть уверенным – его точно не перекупят гитлеровцы и не завербует какая-нибудь британская или американская разведка. А в предвоенной Германии, в атмосфере тотальной слежки, это очень важно.

– Возвращаясь к Канарису, господа. В основном я слышу, что шеф абвера окончательно запутался в собственных интригах, – рассказывает посол. – Ходят слухи, он замышлял заговор против… против вышестоящего руководства.

Скрябин, видимо, решает не упоминать имя Гитлера хоть и по-русски, но в наполненном немцами зале. А вот Канариса мы обсуждаем совершенно спокойно. В Мюнхене это одна из любимейших тем для разговора – наряду с Судетской областью и дерзким поведением Польши.

– Подробности этого дерзкого заговора никому не известны…

– Совсем никому, Вячеслав Михайлович? – тонко улыбается Степанов.

Скрябин смеется и чуть-чуть понижает голос, хотя в таком шуме, что царит в пивном баре, мы и друг друга-то еле слышим:

– Рассказывают – неофициально, разумеется – что Канарис вел очень подробные дневники. После его смерти всплыла часть записей, но основное пропало.

– Каким образом всплыло? – Степанов чуть подается вперед, в его прозрачных глазах сверкают отблески света от электрических ламп.

Но Скрябин, увы, не знает интересующих его подробностей. Все, что ему известно – ворох слухов. Якобы, дневники брали копировать (!) некоторые сотрудники абвера, вот у них все и нашли. Что для меня, например, звучит странно. Так или иначе, абвер трясет, все лихорадочно ищут дневник, а поиски лазающей по окнам блондинки в шали отошли даже не на второй, а на третий план.

– Очаровательно, – комментирует светлость. – Может, адмирал Канарис планировал использовать свои записи как предмет шантажа?

Вот это точно странно, потому что, если в дневниках написано про заговоры, шантажировать этим проще как раз-таки самого Канариса.

Разговор про маленького адмирала заканчивается на мысли, что со стороны мы, очевидно, еще не в состоянии оценить всю интригу. И нам бы лучше туда не лезть.

Потом мы беседуем на отвлеченные темы, и наконец, уже почти под закрытие, Скрябин собирается уходить. Пожимает руку светлости, улыбается мне и говорит, что был рад знакомству. Я даже чем-то напомнила его супругу, Полину Семеновну. Она сама все мечтает приехать к нему в Мюнхен…

– Тащить еврейку в Германию перед войной?!

– Тише, Оленька, – светлость опускает руку мне на плечо. – Вы так перепугаете всю общественность.

Ну вот какая общественность в пивной? К тому же мы сидим в самом углу. Вокруг нас уже почти все разошлись, и только официанты лениво убирают со столов. Хотя Степанов, конечно, прав. Мало ли кто тут знает русский.

– Мы оба понимаем, чем это грозит. Полина не будет так рисковать, конечно, – Скрябин ненадолго мрачнеет, но потом снова улыбается. – Рад был с вами увидеться.

Глава 4.1

Немца, пропавшего в туалете, зовут Иоганн Георг Эльзер. Это один из малоизвестных немецких антифашистов, пытавшихся избавить собственную страну от Адольфа Гитлера. В обычной жизни Эльзер был плотником, но сейчас он работает в каменоломне.

– Для чего? – нетерпеливо спрашивает светлость, и в царящей в закрытом пивном зале полутьме я едва могу рассмотреть выражение его глаз.

Авантюра, в которую я втянула Степанова, ему категорически не нравится. Вот начиная с предложения «спрятаться в подсобных помещениях пивного зала «Бюргербройкеллер» и просидеть там до закрытия» и заканчивая всем, что за этим последовало. Светлость заявил, что соглашается только потому, что я неоднократно спасала ему жизнь, причем такими же авантюрными способам. Поэтому у меня есть некий кредит доверия.

Хотя мне, на самом деле, грех жаловаться. Светлость может шипеть сколько угодно, но если учесть, что он не ушел в гостиницу, а сидит со мной в темном пивном зале и держит на мушке бедолагу антифашиста, у меня не кредит доверия, а целая ипотека.

– Каменоломня, Михаил Александрович? Чтобы красть там динамитные шашки.

Услышавший перевод Эльзер морщится, как от зубной боли. Боюсь, ему не очень-то нравится сидеть на стуле под дулом пистолета, но без этого как-то не получилось. Слова, что мы хотим помочь, бедолагу антифашиста не успокоили, он пошел в отказ, так что от мирных переговоров нам пришлось перейти к угрозам.

Поэтому светлость сейчас и за переводчика, и за охранника. А Эльзер не отвечает, считая, что мы собираемся сдать его полицаям.

Делать это я не собираюсь, но оставить все как есть тоже не могу. Потому что тогда план Эльзера точно провалится, а с нашей помощью он может и выгореть. Что, если смерть Гитлера сможет изменить историю и спасти миллионы жизней?

Назад пути нет, я продолжаю рассказывать свою версию событий, светлость переводит это на немецкий, а пленник слушает – и даже я замечаю, как он старается не реагировать, чтобы не выдать себя.

– Итак, господин Эльзер снял квартиру в Мюнхене, заявив, что он – художник, и нуждается в тишине и уединении. Учитывая, как начинал сам фюрер, это даже забавно. На работе в каменоломнях Эльзер запасся динамитными шашками. Понятия не имею, как он отчитывался перед работодателем, куда у него уходит столько динамита, и почему работа не движется. Видимо, врал про особо твердый гранит, или что там добывают в каменоломнях.

Тут господин Эльзер снова морщится. Динамит он, видимо, воровал. А дальше… о, дальше самое интересное.

– Михаил Александрович, вы не помните, какого числа будет годовщина Пивного путча? – спрашиваю я.

– Восьмого ноября, – без запинки отвечает светлость. – А что? А, Оленька, теперь я понимаю, куда вы клоните. Думаете, наш друг планировал подорвать фюрера во время ежегодной речи?

– Именно так.

Дело в том, что у Адольфа Гитлера есть своего рода традиция – каждый год он… нет, в баню не ходит, просто выступает с торжественной речью тут, в пивном зале «Бюргербройкеллер». План Иоганна Эльзера заключается в том, чтобы подорвать Гитлера во время его полуторачасовой речи.

Для этого он приходит в пивной зал, заказывает ужин и… уходит вроде как в туалет. А на самом деле прячется в подсобных помещениях и выходит уже после закрытия. Берет инструменты и принимается долбить колонну. Ту самую, за которой будет выступать Гитлер уже в ноябре, в очередную годовщину Пивного путча.

– Он делает дырку в колонне, чтобы заложить туда взрывное устройство. Таймер… ну, я так думаю, Эльзер выставит его на середину гитлеровской речи. – я замечаю тень скепсиса в глазах светлости и добавляю. – Идемте, я покажу.

Мы проходим через ночной зал, подходим к колонне. Эльзер идет перед нами, подняв руки – и, надо сказать, выглядит он гораздо спокойнее, чем в начале. Осмотрев колонну, я отодвигаю ткань драпировки и нахожу тщательно замаскированное отверстие. Если не знать, что тут, можно подумать, что это просто трещина в бетоне.

Степанов отдает мне пистолет, берет изъятый у Эльзера фонарик, чтобы изучить все собственными глазами. Выпрямляется где-то спустя минуту и поворачивается ко мне:

– Оленька, это невероятно. У меня только два вопроса… – светлость смотрит на меня долгим задумчивым взглядом, а потом вдруг улыбается и говорит. – Нет, не два. Всего один вопрос. Здесь же наверняка есть ночная охрана! Почему персонал не заметил эти… впечатляющие строительные работы?!

– О! Это гениально! Вы же посещали уборную? Заметили, как страшно ревет в туалетах? Во всем здании централизованный смыв, он работает каждые десять или пятнадцать минут. Господин Эльзер долбит стену только в то время, пока туалет смывает!

Светлость кивает и, тщательно подбирая слова, начинает это переводить. И с каждым словом лицо Эльзера вытягивается.

Как жаль, что я не могу рассказать Степанову, что в нашем мире такое живописное покушение провалилось из-за банальной несостыковки во времени! В тот день была плохая погода, самолеты не летали, и Гитлеру, насколько я помню из старой документалки, пришлось передвинуть свою речь на час вперед, чтобы вернуться в Берлин на поезде. Когда заложенное Эльзером взрывное устройство сработало, фюрер уже ушел из пивного зала и не пострадал.

– На самом деле, это прекрасный план. Нисколько не сомневаюсь, что он действительно мог сработать при определенной доле везения.

Визуалы. Пивной зал

Дорогие друзья, такое покушение действительно имело место быть в нашем мире и провалилось по тем же самым причинам - хотя Ольга и могла напутать с деталями

Эльзер и зал после взрыва, фотографии с сайта kykyryzo.ru

А вот фото выступления Гитлера

фото с сайта waralbum.ru

Глава 4.2

После того, как мы осматриваем колонну и Эльзер соглашается сотрудничать, Степанов настаивает, чтобы мы навели порядок и покинули пивной зал. Сам Эльзер обычно уходит утром, закончив долбить колонну, но смысла сидеть всю ночь сейчас действительно нет.

Убедившись, что нас никто не видит, мы открываем изнутри дверь черного хода, выходим на какую-то улочку возле площади Мариенплац и направляемся на съемную квартиру к Эльзеру. Ту самую, которую он якобы использует под художественную мастерскую.

Правда, пока из художественного тут только беспорядок. Обстановка скромная, и повсюду, включая кухню и даже кровать, валяются какие-то металлические детали, инструменты, мотки проводов. Купил бы хоть пару мольбертов для отвода глаз! Хотя на фоне всего этого они равно будут смотреться чужеродно. На них разве что роботов рисовать.

Эльзер ведет нас на кухню, предлагает кофе. Почему бы и нет? Радушный хозяин греет чайник на маленькой плитке, и мы со светлостью получаем в руки по стакану крепкого растворимого кофе из железной банки.

Прежде, чем глотнуть, я зову воду. Она откликается, тянется ко мне из стакана, шепчет: все хорошо, никаких посторонних примесей, только вода, правда, не лучшего качества, да растворенный в ней кофе, так называемая «пыль бразильских дорог». В магазинах тут пока нет дефицита, его можно спокойно покупать.

Находить яды в напитках с помощью дара воды я научилась совсем недавно, примерно за месяц до заграничной поездки. С моим образом жизни посещать институт получается не всегда, а знания сами по себе в голове не появятся, вот и приходится регулярно заниматься с репетиторами. Светлость, помню, тогда очень смеялся и говорил, что теперь я точно могу идти в императорские телохранители.

К кофе Эльзер вытаскивает старые крекеры, но мы со Степановым не рискуем их пробовать. Наш радушный хозяин осматривает их с легким скепсисом и тоже прячет до лучших времен. Или худших, это как посмотреть.

– Мне кажется, вы слишком сильно полагаетесь на дырявую границу через Швейцарию, – я поднимаю этот вопрос, когда мы возвращаемся к обсуждению плана. – Вы слишком уверены, что сможете ускользнуть в любой момент. А если нет?

На самом деле Иоганн Эльзер – не сумасшедший и не фанатик. Он не рассчитывает геройски погибнуть, захватив с собой врага, а планирует сбежать в другую страну и затеряться там. Но мне-то помнится, что в нашем мире ускользнуть после неудавшегося покушения ему не удалось! Эльзера схватили на границе, запихнули в концлагерь, продержали там всю войну и убили. Как убивали многих, когда русские были уже на подходе.

Но рассказывать об этом нельзя. Хватит с меня и странной улыбки Степанова там, в пивном зале. Вот этого прекрасного: «Оленька, у меня только два… нет, только один вопрос!».

Но ладно светлость! На самом деле, он еще в Лондоне купил и прочитал «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Марка Твена – но даже после этого не стал ничего спрашивать. В любом случае, в Степанове я уверена и точно знаю, что он меня любит и не станет сдавать. Да и кому, Гитлеру, что ли?

Но насчет Эльзера такой уверенности у меня нет. То, что он хочет убить фюрера, не делает его хорошим человеком автоматически. Взять хотя бы то, что убийство планируется таким вот общеопасным способом. Так что мне его хоть и жалко, но нужно соблюдать осторожность.

Вот только как бы нащупать эту грань между разумной осторожностью и преступным бездействием?

– Я понимаю, что вы хотите убить Гитлера, остановить грядущую войну и спасти тем самым Германию от поражения, но не готовы пожертвовать ради этого жизнью, – я смотрю на Эльзера и осторожно подбираю слова. – Но послушайте. Если просто поставить мину и уехать, может выйти так, что и дело не будет сделано, и вас схватят. Любая случайность – и выступление фюрера отменят, а бомба сработает и погибнут обычные люди.

Тут сложный вопрос, конечно. Он же выступает перед высокопоставленными нацистами, теми, по которым потом Нюрнбергский процесс плакать будет.

– И что вы предлагаете, Оленька? – это уже светлость.

– Что, если взрывать дистанционно? Только после того, как мы точно убедимся, что Гитлер там? Вы же сможете такое собрать?

Степанов переводит мои слова Эльзеру, и тот ненадолго замолкает. Потом поднимает на меня глаза. Переводит взгляд на Степанова, и тот с улыбкой произносит что-то на немецком. Кажется, про то, что светлость очень своеобразно женат.

Потом антифашист отодвигает стакан с недопитым кофе и, скупо жестикулируя, объясняет на немецком. Что-то про шланги, змей и мышей.

Степанов серьезно выслушивает его и, невесело улыбнувшись, накрывает мою ладонь своей:

– Оленька, наш друг очень сомневается, что это получится сделать. Видите ли, еще никому не удавалось нажать на курок в присутствии Адольфа Гитлера, и господин Эльзер боится, что со взрывателем будет то же самое. У фюрера невероятно мощный дар внушения, и во время публичных выступлений он только усиливается. Не раз бывало, что те, кто пытались напасть на него, доставали оружие и стреляли в себя. Господин Эльзер опасается, что если мы будем там вместе с Гитлером, то просто не сможем ничего взорвать.

Глава 5.1

В чем я склонна согласиться с Эльзером, так это в том, что дар менталиста у Гитлера – это проблема. Я уже сталкивалась с подобным, когда имела дело с Григорием Распутиным, и ощущение паутины, втыкающейся прямо в мозг, запомнилось надолго.

У фюрера не так. Я вспоминаю балкончик в Фюрербау, вспоминаю эти горящие голубые глаза за стеклом. Там была не паутина – я тонула в пылающем озере, залитом бензином, и никак не могла выбраться.

Распутин должен был посмотреть жертве в глаза. У Гитлера, как я понимаю, таких ограничений нет – судя по рассказам Эльзера, он и голосом прекрасно справляется.

Общеизвестно, что дар внушения фюрера сбоит на евреях и цыганах. Только мы не знаем, во-первых, где взять их в Мюнхене, а, во-вторых, насколько надежную защиту дает еврейское происхождение. Что-то я сомневаюсь, что с такой силищей фюрер не сможет пробить их вообще. Возможно, они просто меньше восприимчивы к воздействию. Но привлекать к делу новых участников – ненадежно. Мы с Эльзером-то сработались кое-как! Мне кажется, он до сих пор боится, что мы хотим его сдать.

С другой стороны, и Эльзер, и Степанов согласны с тем, что план накроется медным тазом, если Гитлер перенесет время выступления. Или место! Поэтому логично сначала убедиться, что он хотя бы зашел в пивной зал «Бюргербройкеллер», и только потом что-то подрывать.

Внезапно выясняется проблема с дистанционным взрывателем – Эльзеру такие технологии недоступны. Сделать бомбу с часовым механизмом он может, а такую, чтобы можно было подать сигнал по радиосвязи – нет. Он про это вообще впервые слышит. А я, как назло, понятия не имею, когда их должны изобрести! И помочь никак. Это с автоматом Калашникова было легко, потому что я знала почти все, включая биографию самого изобретателя, а с технологиями Рейха так не получится.

Дело внезапно решается с помощью магии – выясняется, что светлость сможет запустить часовой механизм с помощью дара электричества. Причем для этого необязательно даже тянуть провода – даром можно пользоваться и на дистанции. Эльзер обещает изготовить нам все, что для этого нужно. Да, будет сложнее, чем бомба с часовым механизмом, но антифашист должен справиться.

Решаем, что Эльзер установит мину за два дня до годовщины Пивного путча – мало ли, вдруг сделать это накануне не получится. В день икс мы со Степановым убедимся, что Гитлер зашел в зал, после чего светлость активирует часовой механизм с помощью дара электричества. Но на случай, если у нас что-то сорвется или мы не сможем подобраться на нужную дистанцию, будет и еще один часовой механизм, страховочный – настроенный на середину Гитлеровской речи.

Теперь остается последний штрих – доделать строительные работы. Эльзер планировал ходить в «Бюргербройкеллер» каждый день еще две или три недели, но это слишком долго и опасно. Поэтому мы заканчиваем с колонной за одну ночь.

Я пробираюсь в пивной зал тем же путем, что и Эльзер. То есть сначала ужинаю тут со Степановым, ближе к закрытию выхожу в уборную и прячусь в подсобных помещениях, а светлость еще какое-то время сидит за столом один и возвращается в гостиницу.

Я же дожидаюсь закрытия пивного зала, захожу в ближайшую уборную, открываю кран. Иди сюда, вода, быстрее, за мной!

Сейчас главное – не расплескать. Не дать воде течь куда ей заблагорассудится, а заставить ее собраться в водяного элементаля и направиться к колонне.

Там меня уже ждет Иоганн Эльзер со своими инструментами. Он долбит – а я призываю воду проникнуть в бетон, размывать его изнутри, вытаскивать известь, превращать все в крошку. Долгая, нудная, утомительная работа.

Потом снова спрятаться, дождаться открытия, сесть за стол под видом обычного посетителя. Дождаться Степанова, не более бодрого и выспавшегося, чем я – он тоже не ложился? – позавтракать и вернуться в гостиницу вместе с ним. Эльзер не рискует уходить вместе со мной – еще не хватало, чтобы нас видели вместе. И утром он в пивном зале не задерживается.

А для меня утро – это яичница и кофе на завтрак, спокойная теплая улыбка Степанова, его ладонь поверх моей руки, тщательно скрываемое беспокойство в прозрачных голубых глазах. «В местных газетах все уже забыли про Судетскую область, она как будто всегда была в составе Германского Рейха. Все пишет только про возможную агрессию Польши. Вы же понимаете, к чему все идет, Оленька?».

Прекрасно понимаю. В нашем мире Польша в тысяча девятьсот тридцать девятом году уже была захвачена. В это время должна идти так называемая «Странная война», но здесь, конечно, все сдвинулось. И дело идет к тому, что с Польшей никто не будет ждать год.

Но мы в любом случае не можем сделать больше, чем уже делаем. Мы можем только ждать годовщины Пивного путча. Позавтракать, обсудить новости, вернуться в гостиницу, где будет немного времени на любовь и сон, а вечером снова в «Бюргербройкеллер», чтобы все повторить.

Строительные работы мы с Эльзером заканчиваем за три дня, потом – перерыв, когда он даже не появляется возле пивного зала, а мы со светлостью приходим как обычные посетители и уходим вместе со всеми, и, наконец, шестого ноября последние штрихи – наш товарищ устанавливает взрывное устройство и тщательно маскирует нишу.

А восьмого ноября Адольф Гитлер собирается читать речь.

Глава 5.2

К восьмому ноября в Мюнхене устанавливается насколько отвратительная погода, что кажется – сам Бог велел перенести все самолеты, поезда, речи, выступления и покушения. Радует одно – в такую погоду я могу безбоязненно бродить чуть ли не под носом у фюрера. Человек, который видел меня один раз и в платье, едва ли опознает в состоянии «одета как первый раз в детский сад».

Степанов все равно шипит, что не стоит мне там светиться, и не лучше ли остаться в гостинице. Но я задаю резонный вопрос: что, если его схватят? Мне ведь даже узнать об этом будет не от кого. Ищи его потом по всем лагерям! Ладно, если живого. Насчет гуманности Рейха никаких иллюзий у меня нет. Мы со светлостью договариваемся просто не подходить ближе необходимого – когда фюрер подъедет к пивному залу, это все равно будет заметно издалека.

Накануне мы отправляем в Швейцарию Иоганна Эльзера. Светлость требует антифашиста показать багаж и вообще все, что у него при себе. Поясняет: после приключений с мумией Райнера он хорошо изучил, как думают таможенники, и может понять, что именно их насторожит. И действительно – в вещах Эльзера обнаруживается фотокарточка с изображением той самой колонны в пивном зале «Бюргербройкеллер». Вот зачем тащить это с собой? А провода? И какие-то чертежи? В довершение обыска Степанов отбирает у Эльзера еще какой-то памятный значок – со словами, что он бы с таким в свою страну не пустил, вот и швейцарцы могут задуматься. Они же не совсем идиоты!

О да, я теперь знаю, как будет «идиот» по-немецки. И некоторые другие слова тоже знаю. Светлость избегает ругаться в присутствии женщин, но при изъятии фотокарточки и значка у него таки проскользнуло.

Но это было вчера. А сегодня мы гуляем в районе Хайдхаузен на восточном берегу реки Изар, чтобы ничего не пропустить.

Вход в пивной зал с Розенхаймер-штрассе. Мюнхенцы бредут на встречу с фюреров несмотря на снежную бурю. Мы со светлостью гуляем по кварталу, наблюдаем за входом, но не рискуем приближаться.

Пока все идет к тому, что в этом мире получится так же, как и в нашем – перелет до Берлина у Гитлера отменят из-за непогоды, он должен будет возвращаться на поезде и начнет запланированное мероприятие раньше. Тогда светлости действительно придется активировать взрывное устройство с помощью дара электричества – а так мы могли бы просто подождать.

Да мы и сейчас ждем.

Опять ждем.

И снова ждем.

Вроде бы и недолго совсем, минут двадцать, но холодный ветер со снежной крошкой летит в лицо, куда не повернись. Мы со светлостью уже даже не разговариваем – слишком холодно. Хочется самим зайти в этот пивной зал, но нас там точно не ждут. Не знаю, пускают ли на такие мероприятия людей со стороны, но нам точно лучше не рисковать.

И вот наконец кортеж Гитлера раздвигает пургу. Черные бронированные Мерседесы подъезжают ко входу в пивной зал, известная всему миру фигура исчезает внутри.

Мы смотрим издалека, с противоположной стороны улицы – ближе не рискуем. Провожаем Гитлера взглядом, и я молча беру Степанова под руку.

Все, фюрер зашел.

Массивные деревянные двери закрываются за Гитлером. А нам теперь нужно обойти весь квартал, приблизиться к черному входу со стороны Келлер-штрассе и… и избавиться от гнетущего ощущения, что что-то точно пойдет не так.

Глава 6.1

Вскоре мне удается понять, что именно мешает – поганое ощущение слежки. Вот этого глаза, направленного в спину.

Понять бы, откуда?

Планируется, что мы со светлостью перейдем Розенхаймер-штрассе, пройдем по перпендикулярной улице, выйдем на Келлер-штрассе, а там уже и черный вход в пивной бар. Я беру за локоть Степанова, останавливаюсь, делая вид, что собираюсь поправить сапожки. Оглядываюсь – точно! Идущий за нами немец в пальто тоже замедляет шаг. Это шпик?

– Михаил Александрович, за нами кто-то увязался.

Светлость мягко смеется:

– Ну, Оленька, этого и следовало ожидать! Разве когда-то было легко?

Он не оборачивается, чтобы не спугнуть шпика. Вот и что с ним делать? Интересно, сможет ли светлость воспользоваться даром электричества на ходу? Или ему нужно будет остановиться, сосредоточиться?..

– Не беспокойтесь насчет этого, Оленька.

Я выпрямляюсь, бросаю на преследователя последний взгляд, искоса. Замечаю, что дистанция между нами сократилась до тридцати шагов, это почти дуэль…

…и падаю в свежий ноябрьский снег, увлекая за собой светлость – а следом нагоняет грохот выстрела.

Пистолет! Не знаю, как разглядела – кажется, глаз зацепился за характерное движение. Плевать, обдумаю это потом!

Секунда.

Вдох.

Я вдруг понимаю, что мы со Степановым лежим в снежной каше, вжавшись в тротуар. Боль жжет висок – пуля содрала кожу, зацепив по касательной. Ослепительно-алая кровь льется на снег.

Пальцы светлости тянутся ощупать меня, проверить, живая ли – а я лезу в карман пальто за пистолетом.

Выдох.

Спешно снять оружие с предохранителя, выстрелить в темную фигуру, почти не целясь. Попала? Не важно, главное – не давать передышки, считать патроны и…

Вскрик на немецком. Противник падает на колени – его руки вморожены в глыбу льда. Светлость шипит, чтобы я не вставала, вдруг тут кто-то еще. Но нет, вокруг тихо, и только от пивного зала, кажется, уже бегут полицаи.

– Оленька, вы…

В глазах Степанова плещется тревога, но я отворачиваюсь от острого взгляда, ускользаю от холодных, тянущихся ощупать мою голову пальцев.

– Все в порядке!

Полосу от виска до брови жжет раскаленным утюгом, и шапка валяется где-то под ногами, в снежной каше, и кровь течет, и нет времени использовать на это дар. Но это ерунда, главное, обошлось.

И это еще не все!

Надо подняться, смахнуть заливающую левый глаз кровь, броситься к осевшему в снег нападавшему – быстрее, пока до нас не добрались официальные власти.

Степанов оказывается рядом с ним первым, бьет по щеке раскрытой ладонью, шипит ему на немецком. Встряхивает почти бесчувственного человека, требует ответа, и, не дождавшись, нервно расстегивает чужое пальто, тянет пальцы к груди стрелка. Разряд электричества, паника в глазах лежащего, снова вопрос, нет ответа…

Полиция уже близко, и я бросаюсь к ним, подняв руки, кричу на дикой смеси русского и немецкого, что в нас стреляли, вот этот мужчина.

Два полицая останавливаются, что-то говорят нам – почти не разобрать. Полминуты бесполезных объяснений, когда мне все пытаются оказать помощь, остановить кровь, а я чуть ли не вешаюсь на полицаев, чтобы отвлечь их от Степанова и стрелка.

А потом все заканчивается.

В какой-то момент я просто чувствую руки светлости на плечах, слышу его спокойный голос:

– Тише, Оленька. Все в порядке. А теперь дайте остановить кровь.

Никакой экспрессии, никакого крика, и голос у него не срывается. Четко, сдержанно, почти холодно. Лежащие на моих плечах пальцы чуть вздрагивают – только и всего.

Я поворачиваюсь, и Степанов на секунду прижимает к себе – осторожно, чтобы не задеть голову и не потревожить рану, не причинить боль. Отпустив, добавляет:

– Эта сволочь целилась в вас.

Потом я сижу на бордюрном камне, а вызванный полицейскими врач обрабатывают рану, наматывает бинты на голову. И все приговаривает на немецком, как же мне повезло! Какой-то сантиметр в сторону – и все было бы кончено! А так я отделаюсь шрамом и неделей с повязкой на пол-лица. Ну, или пока рана не заживет.

Тело того, кто пытался напасть на нас прямо в центре города, заботливо прикрыто его собственным пальто. Врач констатировал внезапную остановку сердца – и не пойми, то ли это он успел выпить яд, то ли Степанов на нервах перестарался с электричеством.

Сам светлость то общается с полицейскими, то подходит ко мне – просто прикоснуться. Убедиться, что я в порядке.

И вроде бы надо с этим заканчивать, но мы все никак не можем покончить с формальностями и отделаться от полицаев. И кажется: это еще ничего. Не знаю, как светлость, а я устало думаю, что это ничего, и везде еще можно успеть…

Пока вдруг не замечаю гитлеровский кортеж!

Адреналин горячит кровь. Я вскакиваю, наблюдая, как уезжает Гитлер. Выходит из пивного зала на противоположной стороне улицы и садится в машину! Очевидно, шумиха из-за нападения все же спугнула его и заставила сократить речь.

Глава 6.2

Пока мы идем к гостинице, светлость рассказывает: стрелявший был внештатным сотрудником абвера, числился при втором отделе – том, что занимается диверсиями. Непосредственный начальник поручил ему, только что приехавшему из заграничной командировки, срочную ликвидации «русской шпионки». Вместе с ориентировкой была выдана информация, что я появляюсь в пивном зале «Бюргербройкеллер». Были еще сведения о гостинице, но я там не появлялась, и, видимо, съехала. Шпик долго караулил меня около пивного зала, даже видел несколько раз, но возможности избавиться от меня так и не представилось. Сегодня мы со Степановым заметили слежку, и пришлось стрелять.

– В каком смысле «пришлось»? – уточняю я у Степанова. – Его что, заставили?

– Знаете, Оленька, я тоже про это спросил. Видите ли, он торопился, потому что завтра его должны были перебросить в Глайвиц. Боялся не успеть. А больше я ничего не узнал, потому что рядом были полицаи.

Да, тут, как говорится, увы. И вообще, повезло, что он умер прежде, чем рассказал им лишнего.

Светлость после этого сбивается с шага, останавливается под фонарем, говорит мягко, почти ласково:

– Я рад, что вас, Оленька, это не огорчает. Но, уверяю вас, после такого, – он протягивает руку, касается моей повязки на виске, – этот человек все равно не жил бы долго и счастливо.

Очевидно, светлость до сих пор это беспокоит. А меня больше волнует другое – получается, на нас теперь охотится всесильный абвер?

– Маловероятно, Оленька, – качает головой светлость, когда мы поднимаемся в гостиницу. – Думаю, это убийца Канариса пытается вас зачистить. Судя по всему, это одиночка, не обладающий доступом ко всем возможностям этой организации. Впрочем, после смерти маленького адмирала в абвере идет передел власти. Подозреваю, что Гейдрих решит пересмотреть «Десять заповедей». Если помните, так у них называется соглашение о разделе полномочий между абвером и гестапо.

До самой гостиницы мы обсуждаем гестапо, политические интриги, Гейдриха и Канариса. Но потом силы как-то заканчиваются, наваливается усталость, и не хочется ни есть, ни разговаривать.

Да что там, мне даже раздеваться не хочется, слишком уж это кажется утомительным. Я просто падаю на постель, стараясь не потревожить повязку. А то я уже цепляла ее шапкой, ощущения были не из приятных.

Светлость приносит мне сначала поесть, потом чаю и обезболивающего. После этого как-то появляются силы дойти до ванной и помыться – спасибо дару воды, мне удается не намочить повязку.

– Расчесать вас? – предлагает Степанов.

Почему бы и нет? Я киваю, устраиваюсь на постели, и светлость берет расческу. Прохладные пальцы осторожно скользят по мокрым волосам, распутывая.

– Не очень болит, Оленька?

– Ну, это лучше, чем если бы мне прострелили череп. Вы закончили? Можно я лягу?

Тихий смешок, а потом светлость притягивает меня к себе и откидывается на подушку. Я поворачиваюсь, чтобы удобнее устроиться у него на плече и слушаю молчание. Обычное, вполне цензурное.

Вроде бы и многое нужно обсудить, но нет сил нарушить тишину. Светлость прижимает меня к себе, гладит по еще влажным волосам, по спине. Уже не может остановиться и отпустить.

Когда он наконец начинает говорить, это звучит как признание, страшное признание:

– Знаете, у меня было три секунды, когда я лежал и проклинал себя за то, что женился на вас.

Я нахожу пальцы светлости, чтобы осторожно пожать их. На каплю утешения силы уж как-нибудь найдутся.

– Потом вы, Оленька, начали отстреливаться, и стало легче. А тогда мне – как это стыдно сказать! – захотелось умереть.

Вот что на это ответить? Такие вопросы вообще не по моей части. Я могу только теснее прижаться к нему, снова подставить голову для ласковых прикосновений и сказать:

– Если вы считаете, что незачем жить, всегда можно уйти на войну. Там всегда есть за что отдать жизнь. Но зачем беспокоиться? Все же обошлось.

Светлость обнимает меня молча. Он словно обдумывает, можно ли довериться, поделиться тем, что причиняет боль. Уместно ли это вообще? На меня же нападали, не на него. Но это не значит, что он не имеет право ничего чувствовать.

– Что вы? Рассказывайте, Михаил Александрович. Я буду слушать.

– Моя жена, Василиса, которая была перед вами… знаете, Оленька, вы только скажите, когда вам станет неприятно. Это совершенно нормально. Вы не обязаны такое выслушивать, и, тем более, сейчас, когда вам нужен отдых. Просто я… да, наверное, это глупо. Я вспоминал, как она умерла. Мы были в театре, в нас кинули бомбу. Я тогда еще таскал с собой телохранителей, ну, на случай подобного. Они нас закрыли. Герасима тогда ранило, меня тоже, кажется, немного зацепило, но на ней не было ни царапины. Она просто упала и не встала больше. Я держал ее на руках и ничего не мог сделать – она уже была мертва. После вскрытия мне сказали: сердце. Никто даже не думал, понимаете? Оленька, я тогда решил больше никогда не жениться. А потом – вы. И вы стали так нужны мне. Знаете, я никогда не прощу себе, если с вами что-то случится. Никогда, Оленька. Никогда.

Глава 7.1

Стоит ли удивляться, что после всего случившегося мы едем в Глайвиц? Логично вроде бы вернуться в Петербург, но светлость напоминает ситуацию с Райнером, посылавшим убийц в далекую Уфимскую губернию. Даже масонов для этого приспособил, не постеснялся!

«Знаете, Оленька, мне совершенно не хочется, чтобы эта история повторилась. За мной охотились британцы, за вами будут охотиться немцы – знаете, разница небольшая», – серьезно говорит светлость. – «Покушения на меня, если помните, прекратились только после смерти Райнера и Юсупова».

После такого начала невольно ждешь продолжения в стиле «так давайте найдем того, кому вы мешаете, и убьем его!». Хотя Степанов всего лишь предлагает выяснить, кто расправился с адмиралом Канарисом. А там по ситуации – либо сдать, либо перевербовать.

Наша со светлостью рабочая версия – что к этому причастен кто-то из антифашистов, участвующих в заговоре против Гитлера. Этот человек знал, что я полезу на балкон и кину дымовую шашку, и специально запланировал на это время убийство.

Но не Гитлера, о нет! Всесильного главы абвера Вильгельма Канариса. Поэтому в первую очередь под подозрение попадает его прямой конкурент, шеф гестапо Гейдрих. Вот только он, по словам знающих людей и того же Скрябина, фанатик и никогда не стал бы рисковать фюрером. Или, хотя бы, поставил его в известность.

Но Гитлер ни о чем не знал – я поняла это совершенно точно. Вот как вспомню его лицо, так и все сомнения в сторону. Это кто-то из антифашистов. Тот, что передумал убивать фюрера, узнав, что Германия получит вожделенную Судетскую область без единой капли крови, и решил использовать заговор для другого.

Светлость уверен, что мной манипулировали – очень тонко и деликатно. Так, что я сама ничего не поняла и считала свой обязанностью избавить от Гитлера Германию и весь мир.

«Вы, Оленька, еще не вполне опытны в этих шпионских делах. А я в ту неделю, как вы помните, совсем выпал из жизни».

Вот тут я даже не спорю. Шпионские игры – это вообще не ко мне. Мне бы в фонтан кого-нибудь обмакнуть или на дуэль вызвать, а не интриги плести. И сейчас я сама жалею, что не поставила Степанова в известность сразу. Заодно и отвлекла бы его от тягостных обязанностей у смертного одра приемного отца. Но увы, дело сделано. Работаем с тем, что имеем.

Светлость считает, что в Глайвице мы сможем выйти на прикомандированного сюда начальника того самого стрелка, который напал на нас в пивном зале «Бюргербройкеллер», а через него найти и заказчика. А после этого покинуть страну через Польшу, которая в этом мире пока не аннексирована – хотя в последние месяцы на границе существенно повысилась напряженность. Именно об этом предупреждает Скрябин, с которым мы встречаемся перед отъездом.

А еще он просит выяснить, что именно тут готовится, и почему, по слухам, сюда свозят агентов абвера и, внезапно, заключенных из тюрем. Причем активность усилилась в последнюю неделю. Просьба, адресованная Степанову, совсем не является личной инициативой Скрябина – ее передали из Петербурга, и светлость соглашается.

Я в этом время пытаюсь найти в памяти, что именно слышала или читала о Глайвице. Помнится, был там какой-то «инцидент», но что именно случилось, я совершенно не помню. Видимо, эта информация не показалась мне такой интересной, как, например, покушения на Адольфа Гитлера.

Придется разбираться на местности.

Глава 7.2

Итак, Глайвиц. Небольшой городок на границе с Польшей. Существует примерно с XIII века, и в последние сто лет вокруг него идет какие-то польско-немецкие споры. Одних плебисцитов по определению подданства было целых три! И это не считая ситуаций, когда городок просто брали и присоединяли куда надо в результате военной кампании или по политическим соображениям.

Все эти культурно-исторические сведения я узнаю это за ту неделю, что мы проводим в Глайвице. А еще мы успеваем посмотреть все местные достопримечательности: и старинную рыночную площадь, и превращенную в музей виллу Каро, и выполненную в причудливом сочетании стилей готики и барокко Церковь Всех Святых, и музыкальный театр в старинном здании. В театре, кстати, дают оперу, и один раз мы-таки на нее попадаем: я слушаю заунывное пение на немецком, а светлость полушепотом объясняет, что вообще происходит на сцене. По памяти, кажется, потому что разобрать, что поет похожая на дирижабль прима, сложно даже носителю языка.

Чтобы не вызывать подозрений, мы со Степановым живем не в гостинице, а дома у знакомых, русских, перебравшихся сюда с Кубани лет десять назад. С этой семейной парой нас познакомил Скрябин. Насколько я поняла, именно они говорили про то, что в Глайвиц привезли заключенных. Понятия не имею, шпионят ли наши радушные хозяева или просто дружат со Скрябиным, и узнавать не хочу.

Что касается агентов абвера, гестапо и остальных подозрительных товарищей, то нам они почти не попадаются. Мы узнаем, что группа заезжих немцев призывного возраста заселилась в гостиницы, но ведут себя они очень тихо и явно чего-то ждут. И да, про то, что это абвер, никто не знает – они, конечно же, не представляются всем подряд секретными агентами, а изображают мирных туристов. На границе с агрессивно настроенной Польшей, да.

Город Глайвиц переживает это внезапный туристический бум с легкой настороженностью.

Ладно я и Степанов, мы-то хотя бы достопримечательности изучаем, а остальные просто сидят в гостинице! С помощью наших квартирных хозяев светлость узнает, что выезжали они только для того, чтобы посмотреть на местную радиостанцию.

Разумеется, нам тоже становится интересно на нее взглянуть. Очевидно же, что-то здесь затевается. Но радиостанция откровенно разочаровывает: это просто несколько деревянных зданий с деревянной же радиовышкой. Нас даже спокойно пускают внутрь как туристов, даром что оборудование не показывают. Самая обычная, ничего особенного.

– Радиостанцию, Оленька, не обязательно использовать для каких-то секретных целей вроде бесчеловечных опытов и тому подобного, – мягко улыбается светлость. – Можно просто передать в эфир нужное сообщение. Меня больше интересуют заключенные, которых перевели сюда из Дахау. Для чего? Заставят их захватить радиостанцию и наговорить гадостей в эфире? Знаете, я что-то не могу составить эту мозаику, деталей не хватает.

Но узнать больше нам так и не удается. А обстановка в Германии тем временем накаляется, и Скрябин, с которым мы созваниваемся по телефону, настоятельно советует возвращаться на Родину. Желательно так, чтобы не возвращаться в Мюнхен или Берлин, провоцируя тем самым убийцу Канариса, а ехать прямо через Польшу, благо граница недалеко. К русским там относятся не очень, но задерживать не должны.

Мы со Степановым уже назначаем дату отъезда и договариваемся насчет транспорта, но тут в Глайвице начинается какое-то непонятное оживление. Сначала нам передают, что у гостиницы видели три подозрительных грузовика, потом прачка рассказывает, что отдыхающим привезли тюки с новой одеждой, и в целом очевидно – что-то происходит.

Все это слишком странно. Мы даже думаем отложить поездку, чтобы разобраться в происходящем – но потом светлость решает, что это нежелательно.

– Знаете, Оленька, давайте ставить перед нами реальные, исполнимые цели, – серьезно говорит светлость. – И желательно, чтобы они не походили на изощренное самоубийство.

– И что вы предлагаете?

– Планы переносить не будем. У нас выезд на завтра? Замечательно. Сегодня еще погуляем по городу, а завтра уедем.

Предложение звучит разумно. Мы в последний раз гуляем по этому маленькому, пока еще мирному городку, бродим по рыночной площади, любуемся красивой церковью… и стараемся не обращать внимания на подозрительный грузовик с тентом. Он попадается нам дважды – сначала возле тюрьмы, потом прямо в центре, на подходе к гостинице. А, может, это разные грузовики?

В любом случае, я недовольна: если абверовцы следят на нами, можно делать это как-то понезаметнее. А если катаются по своим тайным делам, то почему так нагло?

Светлость смеется:

– А чего им бояться, Оленька? Как будто грузовик не может ездить по городу просто так. Там же не обязательно сидят агенты абвера. Мне кажется, у вас какое-то фантастическое представление о разведке. На самом деле, там все прозаично и даже скучно!

Ну, мои представления о разведке и тайных операциях нацистов основываются в основном на кино. Штирлиц там, Джеймс Бонд, да мало ли кто. Но дискуссия со светлостью приводит к тому, что, когда мы приближаемся к припаркованному у гостиницы грузовику без водителя, я подхожу и заглядываю под тент. После всех обсуждений очень интересно взглянуть, что там...

Трупы. Свежие трупы.

Глава 8.1

При виде мертвых людей в грузовике мне как-то сразу вспоминаются все конспирологические теории про зловещие эксперименты нацистов.

Первый порыв – рассмотреть тела внимательнее, понять, что именно здесь случилось. Но мне, честно, сложно представить, что грузовик могли надолго оставить без присмотра. Так что лучше пока отступить.

Поэтому я аккуратно поправляю тент и тихо говорю Степанову:

– Там трупы. Давайте отойдем.

– Как это не похоже на вас, Оленька, – улыбается светлость, когда я беру его под локоть. – Обычно вы стремитесь поглубже залезть в… проблему.

– Я и сейчас хочу, только боюсь, что нас поймают фрицы.

Мы проходим мимо грузовика как самая обычная семейная пара и переходим на другую сторону улицы.

Вовремя – к машине как раз подходит дюжий немец. Один. Водитель, наверно. Что, если попробовать отвлечь его?

– Михаил Александрович?..

Светлость кивает. Мы придумываем план: он отвлечет внимание водителя, прицепившись с каким-то дурацким вопросом, а я в это время залезу в грузовик, чтобы посмотреть, что там. Главное, чтобы больше никто не появился!

Степанов неохотно соглашается и уточняет: перед этим он воспользуется даром электричества, чтобы автомобиль не смог завестись. Потому что ему совершенно не улыбается, чтобы грузовик уехал в неизвестном направлении со мной внутри. А такую вероятность исключать нельзя.

Впрочем, рисков в этой истории ужасно много. Самый большой вопрос – почему никто ничего не охраняет. Считают, что законопослушные немцы в маленьком приграничном городке по грузовикам не лазают? Или просто все другие участники событий заняты в другом месте? В этом тоже ничего хорошего!

Но пока все идет неплохо.

Светлость смотрит на грузовик, потом прикрывает глаза – колдует. Вот с чем у него просто прекрасно – так это с контролем дара. Я совсем ничего не чувствую, никакого статического электричества, но замечаю, что у грузовика зажигаются и гаснут фары. Раз – и все.

Еще несколько минут ожидания – и водитель вылезает из машины, ходит вокруг, что-то смотрит, видимо, пытаясь починить. Светлость на секунду стискивает мои пальцы и идет выяснять, что случилось и не нужна ли помощь. И вот пока бедолага водитель будет от этого отбиваться, я залезу и посмотрю внимательнее.

Вообще, это несложно. Военная техника в старом мире выглядит гораздо внушительнее, и все равно привыкаешь спокойно лазать. Главное – делать все быстро. И никому не попасться.

Забравшись в грузовик, я рассматриваю с десяток мертвых мужчин в польской форме: характерные мундирные куртки, каски, на многих – кепки-конфедератки. Да и в целом обмундирования столько, словно они не воевать явились, а на парад.

Тела очень свежие, нет даже трупного окоченения. Я осторожно изучаю их, пытаюсь установить причину смерти, но, если честно, получается так себе. В грузовике темновато, но все равно можно заметить, что на телах никаких ран или повреждений. Получается, это яд? Или, может быть, газ? Вариант, что они могли умереть своей смертью вот прямо сейчас, я не рассматриваю!

Задерживаться в грузовике надолго опасно. Я выглядываю, убеждаюсь, что никто не смотрит, вылезаю. Спокойно, нагло обхожу грузовик, словно я не вылезла из-под тента, а просто шла мимо, подхожу к стоящим впереди мужчинам: водитель и светлость что-то оживленно обсуждают на немецком. Осторожно беру светлость под локоть, прижимаюсь головой к плечу. Водитель улыбается в усы, когда Степанов объясняет что-то про жену и то, что надо идти. Потом мы уходим, не оборачиваясь – здесь еще никто не стреляет в спины мирным людям, это будет позже – а водитель остается оживлять машину с кучей трупов внутри. Не в смысле зомбиапокалипсиса, а в самом обычном, бытовом.

Мы со Степановым проходим пару кварталов и заворачиваем в уютную пекарню. Народу тут мало, можно сесть у окна, подальше от всех, и спокойно все обсудить. Сложить все подробности в виде появления агентов абвера и гестапо, мертвых людей в польской форме в грузовике и интереса к радиостанции в один жутковатый пазл.

– Михаил Александрович, думаю, это провокация, чтобы начать войну с Польшей. Нападут на радиостанцию, передадут какое-нибудь устрашающее сообщение и отступят, оставив трупы «поляков».

Получается, Гитлер пытается состряпать повод для войны? Самое интересное, я даже припоминаю нечто подобное. Слышала или читала, но без подробностей. Например, в школе и институте мы проходили, что Рейх напал на Польшу, но подробностей как-то не было. Напал и напал, никаких вопросов.

Но оказалось, не все так однозначно. Если с Первой мировой войной можно сказать, что она началась с убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, то со Второй мировой так не получится. Нет здесь какого-то конкретного события, нет точки отсчета. Даже этот инцидент с радиостанцией не так известен.

Светлость задумчиво мешает кофе в кружке, а потом поднимает глаза и серьезно смотрит на меня:

– Да, Оленька, похоже на то. Но, боюсь, лезть сюда бесполезно. Остановим провокацию сегодня – она случится завтра. Здесь или в каком-нибудь другом месте. Мы с вами только подставимся, и все. Лучшее, что мы можем сделать – это предупредить, что Рейх вот-вот нападет на Польшу. Вернее, что Польша, – он невесело усмехается, – вот-вот нападет на Рейх.

Глава 8.2

Вопреки ожиданию, на губах Степанова появляется улыбка:

– Вот, значит, как это называется? «Вторая мировая война»?

Зараза! Поймал ведь! Сначала «Янки при дворе короля Артура», теперь это! Но бегать за светлостью со словами «вы все не так поняли» или «не сдавайте меня в сумасшедший дом», боюсь, бесполезно. И этот взгляд, эти искрящиеся весельем глаза!

– Вторая мировая, да, – неохотно соглашаюсь я. – А наша часть – Великая Отечественная. Двадцать шесть миллионов погибших. А общее число жертв по всему миру я не помню, никогда не думала, что это пригодится. Знала бы, что так получится – учила бы историю лучше. И сейчас от меня, как видите, толку не очень много.

– Почему же, Оленька? – светлость мягко улыбается, и, протянув руку, заводит выбившуюся из косы прядь волос мне за ухо. – От вас больше толку, чем от Кассандры Троянской. Единственное, меня настораживает, что в последнее время все ваши планы слишком самоубийственные. С того самого момента, как мы приехали в Мюнхен.

Вот и что на это отвечать? Степанов во многом прав. Но дело в том, что я не могу просто смотреть на мир, который катится в пропасть.

Когда я только-только оказалась в этом мире, воспринимать все было проще. Война казалась далекой. Но как я могу трястись за свою шкуру после того, как смотрела в глаза Адольфа Гитлера?

Светлость тоже молчит. Спокойно пьет кофе и смотрит на меня все с тем же весельем в глазах. Это буквально «даже не отпирайтесь, я все про вас знаю».

Что ж, по крайней мере, это не Боровицкий. Хотя тот, надо отдать ему должное, стал подозревать меня раньше.

– Михаил Александрович, вы если хотите что-то спросить, трижды подумайте, чтобы не разочароваться. Я знаю какие-то обрывки информации, но это почти не помогает, потому что у нас не было магии и все идет по-другому.

– Да, Оленька. Я обратил внимание, когда вы готовились к поступлению в Бирске. Подумал, что вы не воспринимаете магию как научную категорию. Ну и, конечно, Никита Иванович со своими жалобами. И Калашников. А ваша поразительная осведомленность о том, как, где и когда будут покушаться на Адольфа Гитлера, окончательно убедили меня в том, что вы не отсюда. И что вы оказались тут случайно, иначе вели бы себя по-другому. А теперь, пожалуйста, скажите, что это правда, и я не рехнулся.

Теперь светлость смотрит серьезно, и мне не остается ничего другого, кроме как кивнуть. Потому что убеждать любимого человека в том, что со мной все в порядке, и все странности ему мерещатся, а вот по нему самому плачет психушка, я точно не буду.

И я рассказываю: да, все началось с горящей церкви. Я умерла дважды, в своем мире и тут, и теперь живу в долг.

– Оленька, это не повод вести себя так, словно вам нечего терять.

– Я просто хочу хоть что-нибудь поменять!

Кажется, пришла пора в очередной раз расписаться в собственной бесполезности. И Гитлер жив-здоров, и нацистская Германия вот-вот начнет войну с Польшей, а спустя несколько лет в это затянет и Российскую Империю. Потому, что это не тот случай, когда получится отсидеться.

– Тише, Оленька, – светлость берет меня за руку. – Мы сделаем по-другому. Я проинформирую об этой провокации кого следует, а вы… вы пойдете домой, возьмете листочек и ручку и запишете все, что знаете. От начала и до конца.

Вот с этим как раз могут быть проблемы – я не историк. Но что вспомню, то вспомню.

Светлость рассчитывается за кофе, смотрит на меня с тревогой. Спрашивает: он случайно не сжег лягушачью кожу? А то сценарий давно известен.

– Ой, нет! Тогда вам придется устранить меня физически!

Степанов улыбается, помогает надеть пальто, а потом обнимает, прижимая к себе. Проводит рукой по виску, там, где была повязка, а теперь только корочка на подживающей ране, и ласково говорит, что ему, в общем-то, хватило впечатлений. Больше не надо.

Он провожает меня до дома, просит у хозяев бумагу и исчезает. Появляется поздним вечером с новостями о том, что созвонился со Скрябиным по международной связи и рассчитывает, что тот понял сообщение как нужно. И что попутно наши хозяева выяснили – заключенных, вывезенных из концлагеря, опять куда-то перевезли. По документам – отправили обратно, а на самом деле, похоже, положили в грузовики, переодев в польскую форму. Вот и заключительная часть провокации – на месте преступления найдут мертвых «поляков».

Остановить это мы не в силах. Проинформировали кого следует – и ладно. Может, наши дипломаты смогут что-то придумать – но сам Степанов в этом сомневается.

Когда я показываю все, что написала, светлость долго читает. Переворачивает листы один за другим и становится все мрачнее. Если что-то его и радует, так это полет человека в космос – а потом Степанов снова хмурится.

– Впечатляет, – тихо говорит он наконец. – Очень впечатляет. Вот думаю, что лучше с этим сделать? Сжечь от греха подальше или выдать за набросок романа?

– О! Без проблем!

Я беру ручку, чистый лист и пишу:

«Дорогой Михаил Александрович! Я очень соскучилась в разлуке и постоянно думаю о вас и о судьбах государства. Как вы знаете, в институте мы изучаем историю, поэтому я стараюсь и в свободное время читать книги, чтобы не отставать от программы. Недавно мне пришла в голову интересная идея: что, если бы в нашем мире не было магии, а всем известные события тысяча девятьсот семнадцатого года привели бы к двум революциям? Интересное фантастическое допущение, правда? Я решила написать роман и назвать его «Я живу в Красном Октябре». Высылаю его вам, чтобы бы посмотрели и внесли правки – не слишком ли все фантастично? Боюсь, читатели могут не поверить.

Глава 9.1

На таможню мы приезжаем в седьмом часу утра. Таможенный пункт между Глайвицем и Ратибором выглядит довольно скромно: это комплекс из деревянных зданий, заборов и шлагбаумов, чуть-чуть припорошенных выпавшим за ночь снежком.

Водитель помогает нам выгрузить вещи и уезжает. Их не так уж и много, к тому же светлость договорился, что по другую сторону таможенного пункта нас встретят и заберут. Что ж, нам остается только рассчитывать, что эти бедолаги проспали и не ждут нас два с лишним часа! Потому на таможне мы безнадежно застреваем!

Казалось бы, что тут проверять? Мы со Степановым – обычные туристы. Ничего особенного с собой не везем, если не считать пистолетов. Да и на них есть все документы.

Так нет, проверяют же, причем на польской стороне. Немцы нас спокойно выпустили, а поляки все никак не хотят пропускать: заводят в деревянный домик, просматривают вещи по третьему кругу, спрашивают то одно, то другое. Причем на польском, а его не знает даже Степанов – что и говорить обо мне!

Причем я совершенно уверена, что таможенники прекрасно понимают и русский, и немецкий, а выделываются специально. На взятку намекают или просто развлекаются, непонятно. В связи с общей напряженностью между Германией и Польшей поток людей, пересекающих границу, снизился, так что кроме нас тут никого и нет, и эти фокусы никого не задерживают.

Светлость, впрочем, не нервничает, и меня просит тоже не волноваться. Все вопросы – решаемые. Сейчас у нас еще раз проверят вещи, потом – документы, повторят это еще раз шесть и, наверно, пропустят. А может, завернут, и тогда будем выбираться из Глайвица по-другому.

– Я не волнуюсь, – вполголоса отвечаю ему. – Просто раздражает бесконечно перебирать вещи.

В самом деле, я уже трижды выкладывала все из чемодана на большой стол, а потом складывала обратно. Вот уж не знаю, почему таможенникам так нравится на это смотреть. Видимо, какое-то загадочное, недоступное мне удово…

Додумать не успеваю: дверь вдруг распахивается, на пороге появляются вооруженные люди в знакомой зеленой форме. Один… два… с десяток человек!

Все происходит слишком быстро. Выстрел в полоток, резкий окрик на незнакомом языке – и таможенники поднимают руки.

Обращаюсь к дару воды, потому что оружие там, на столе, и не дотянуться – но светлость бросает на меня острый взгляд, а потом тоже поднимает руки. Показывает пример. Без резких движений? Как пожелаете. Добраться бы до пистолета!

Усатый мужчина с карабином жестами показывает и нам, и таможенникам отойти к стене. Потом группа нападающих разделяется: с нами остаются двое, остальные уходят дальше, в сторону границы с Германией.

Перепуганные таможенники жмутся к стене. Двое надзирателей наблюдают с тенью настороженности на лицах. Степанов смотрит то на стол с нашими вещами и оружием, то на меня. Довольно спокойно, на самом деле. В какой-то момент он тянется ко мне и шепчет:

– Сохраняйте спокойствие, Оленька. Это не поляки.

Осторожно киваю: так и подумала. Еще одна провокация! Не только на радиостанции, но и здесь, на таможне! Вот почему я не читала про этот Глайвиц?!

Но что, интересно, они планируют делать с нами? Убрать как свидетелей? Но тогда встанут вопросы – а почему это поляки стреляли по своим? К тому же гражданским? Или оставить в живых? О, в таком случае нехороших вопросов может стать еще больше!

Один из нападающих опускает карабин, отходит в сторону и возвращается с мотком веревки.

Так, хорошо. Значит, убивать не планируют, и можно не дергаться. Сейчас главное – сохранять спокойствие и продумывать план. Черт возьми, я бы сделала из тех, кто там стоит, две сушеные мумии, но там еще и остальные! Обойтись придется. И что делать дальше? Проблема еще и в том, что, выскочив из здания, мы станем идеальными мишенями!

Где-то там, в соседнем здании, переодетые в польскую форму нацисты устраивают провокацию. А те, что здесь – вяжут руки нам и таможенникам.

Присмотревшись, я замечаю, что по дулам карабинов ползет лед – это Степанов применил дар. Помню, он уже проделывал нечто подобное в Горячем Ключе, и никто ничего не заподозрил.

Светлость ловит мой взгляд, чуть-чуть опускает веки. Показывает глазами на окно – оттуда доносятся звуки стрельбы. Потом вдруг вздрагивает, поворачивается на скрип двери… и ничего не успевает.

Потому что один из таможенников вдруг швыряет в стрелков порыв ветра – прямо так, со связанными руками – сбивает их с ног, выдирает из рук карабины… и падает на пол под гром выстрела.

Еще один немец стреляет прямо от входа! Именно он открывал дверь! Вторая пуля настигает еще одного таможенника, мы, кажется, следующие…

Залечь! Опрокинуть стол и отстреливаться! Шарахаюсь к светлости, падаю вместе с ним – но в падении догоняет боль.

Сознание меркнет.

Во тьме, кажется, проходит пара секунд, а потом я выныриваю из забытья, ощущая на себе связанные руки Степанова – и жгучую боль. Болит грудь, болит бок и, почему-то, снова болит висок.

В небольшом отдалении звучат голоса на немецком. Они уже не притворяются поляками – и это отлично, потому что так я хоть что-то да понимаю.

Операция.