Песнь разодранных сердец

Обветшалый мотель на окраине Пинска, затерянный среди заросших полынью и рябиновыми кустами просёлков, казался заброшенным часами, выпавшими из хода времени, и потому он почти растворялся в вязкой, чёрной ночи, обнятой неистовым дождём и иссечённой ветром, который выл сквозь рассохшиеся рамы, словно гнал с болот чьи‑то забытые стоны. Сквозь щели в гнилых оконных рамах просачивался резкий, тяжёлый холод — он нёс с собой запах гниющей тины, застоявшейся болотной воды, сырого дерева и ржавого железа, отчего кожа на руках и шее покрывалась липкой испариной, а воздух в комнате становился густым и непроницаемым, как старый, промокший войлок. За тонкой, местами прогнившей стеной, отделявшей тесную комнату от остального мира, слышалось, как вода в глубоких лужах за домом сливалась с тяжёлой тишиной, и эта тишина была тягучей и хищной, напоминая мерное дыхание чего‑то древнего и ненасытного, что веками дремлет в болотах, не забывая о своих владениях.

Лампа под низким, закопчённым потолком мигала с пугающей частотой — её свет то озарял комнату резкой вспышкой, то угасал, уносясь в глубины темноты, словно само электричество боролось с неведомой тенью, что копилась в углах и за шкафом. Каждая вспышка лишь сильнее выхватывала уродливые детали этого убогого приюта: облупленные стены с разводами плесени и старыми пятнами, словно следами чьих‑то былых страданий; перекошенную тумбочку, чьи ящики залипли от влажности и времени; мутное зеркало, где отражение человека казалось тусклым, будто стертым и чужим, — и, конечно, затхлый матрас, промятый не только телами случайных постояльцев, но и их ночными страхами, следами давних бессонных мучений, утерянных криков и сновидений, которые словно навсегда осели в его рваной ткани.

Вокруг витал густой, тяжелый запах — сырости, прелой ткани, дешёвого моющего средства и чего‑то ещё, неуловимого, тревожного, напоминающего о болотах и тёмных, затаённых уголках, где не бывает солнца, а только безымянная жуть ждёт того, кто посмеет потревожить её покой.

Александр сидел за столом совершенно неподвижно, словно высеченная из грубого гранита статуя, не принадлежащая ни этому убогому помещению, ни самому времени. Его локти впивались в шершавую фанеру, покрытую запутанной сетью царапин, пятен копоти и въевшейся грязи — каждый след тут был как зарубка на памяти, свидетельство чужой суеты или отчаяния, давно забытых постояльцев и их мутных историй. В крепко сжатых пальцах он держал простой карандаш, давно утративший форму: тупой, местами обгрызенный, с древесиной, вскрытой рваными полосами, будто сам инструмент хранил в себе напряжение чужих бессонных ночей.

На левом запястье у Александра змеился свежий, неровный шрам, оттенок которого различался даже в тусклом, дрожащем свете лампы — тонкая полоса, заломленная рубцовой кожей, казалась особенно чуждой на фоне его грубой, загорелой руки. Порой, когда пальцы случайно касались этого следа, кожа начинала едва заметно дрожать; не от боли, а от внутренней, всегда готовой всплыть памяти — такой, что в любую минуту могла вырваться наружу, как болотный глас среди ночной тишины. Шрам не отзывался болью, не жёг, но в нём ощущалась неотступная тяжесть напоминания.

Он напоминал о том, что никто бы не назвал простым: об утопленнике, что некогда вывалился из мрака на берега заброшенного торфяника и, покачиваясь, словно на волнах, начал петь своим не‑человеческим голосом. Или только делал вид, что поёт. Тогда, на Микашевичском торфянике, этот голос был как мутная вода, переливаемая в треснувшую, побитую временем банку — звук, в котором ощущалась бездна, из которой он пришёл. Этого было достаточно, чтобы двое не вернулись, растворившись в сыром, полузабытом мраке.

Александр не отрывал взгляда от экрана ноутбука, окружённого тусклым, неуверенным светом лампы, который лишь подчеркивал его напряжённое молчание и глухую изолированность комнаты. В верхнем левом углу, в выцветшей вкладке, светился свежий пост на форуме «Тени СНГ» — сообщение было выложено каких-то полчаса назад, словно сама ночь подкинула ему очередную загадку. Автор скрывался под ником ChyornoeSerdtse, но за этим именем, написанным аккуратно, будто выведенным чернилами на жёлтом листе, стояло нечто большее — стиль изложения, пугающая дотошность и какая-то цепкая, почти медицинская детализация, вызывающая недоверчивое уважение и невольную дрожь в кончиках пальцев.

Фото было приложено. Александр не хотел его открывать, словно нутром знал, что найдёт там не просто изображение, а часть той самой тьмы, что преследовала его со времён Микашевичей. Он почти заставил себя отвести руку, но пальцы всё равно дрогнули, невольно подвели курсор к миниатюре, и едва различимый щелчок мыши прогремел в сдавленной тишине, как единственный выстрел посреди покинутого леса.

На экране медленно, с мучительно долгим прокручиванием, начал появляться снимок — будто сама сеть не хотела выпускать наружу то, что было запечатлено. Сначала проявились грязные, как бы размазанные тени, но потом стало видно тело парня, едва ли старше Германа, выброшенное на корявые доски или промокший, местами гнилой мох. Его грудная клетка была раскрыта так, будто её разворотили не ножом, а нечеловеческой силой, рёбра вывернуты наружу, словно что-то тянуло их изнутри к проклятому свету лампы; там, где должно было биться сердце, зияла пугающая пустота.

Кожа, разорванная, в лохмотьях, напоминала мокрую, вязкую паутину, намертво прилипшую к телу и оседающую в складках — казалось, стоит протянуть руку, и от пальцев к экрану потянутся нити, тяжелые, холодные. На лице застыли не боль, не отчаяние, а именно ужас — глубокий, первобытный ужас, словно последние мгновения жизни этого мальчишки прошли в созерцании чего-то, что не должно существовать ни на земле, ни под её поверхностью.

– Ага, романтика, – хрипло пробормотал Герман, перебирая пальцами клавиши. Он лежал на кровати, одна рука прижата к плечу. Бинт промок — багровые пятна вылезли наружу, как чернила на промокашке. – Может, это тот самый новый вид массажа, о котором в клинике говорили? «Открываем чакры через рёбра». Бесплатно.