Песок и шелк

Песок и шелк

Добро пожаловать.

Это сборник любовно-эротических историй, в которых главными героями являются восточные шейхи и девушка, которой они стали одержимы. Dark Romance в экзотических песках, где магия — в прикосновении к шелку, а спасение — в смирении гордого сердца. Чувства темные, запретные, принуждение и откровенные сцены 18+.

И откроет этот сборник история "Песок и шелк".

Казим аль-Джарид, Повелитель Заракада, правит железной рукой, но внутри — вечная мерзлота. Ни сна, ни чувств, лишь сарказм и власть. Амина — простая ткачиха с опасным даром: ее пальцы вплетают сны в шелк.
Силой вырванная из привычной жизни, она становится его "игрушкой" — призванной развеять скуку ледяного дворца. Но ее простые сны о воде и тепле пробуждают в нем нечто забытое.
Страсть вспыхивает под звездами пустыни, но она отравлена ядом придворных интриг и его собственной гордыней. Чтобы спасти любовь и снять древнее проклятие, Шейху предстоит не завоевать, а сдаться. Отдать часть власти. Признать ее равной.

Глава 1 Ткань из фантазий

Пыль. Она была повсюду в Квартале Ткачей – мельчайшая, золотисто-серая, вечная спутница солнца Заракада. Она оседала на глинобитных стенах узких улочек, мерцала в лучах, пробивавшихся сквозь решетчатые окна, и нежным налетом покрывала шелка, лежавшие в мастерской Амины. Но здесь, в ее маленьком царстве, пыль уступала место другим ощущениям.

Воздух был густым, пропитанным запахами: сладковатой сыростью неотбеленного шелка-сырца, терпким ароматом красителей из кореньев и ягод, едва уловимым маслянистым духом станка, смазанного накануне. И над всем этим – тишина, нарушаемая лишь ритмичным, гипнотическим скрежет-тук, скрежет-тук деревянных челноков и навоев.

Амина сидела на низком табурете, спина прямая, но не напряженная. Пальцы, тонкие и ловкие, летали над основой. Они знали шелк.

Знакомились с ним сначала кончиками, ощущая его температуру, влажность, степень натяжения. Грубый сырец – шершавый, требовательный, словно упрямый юноша. Гладкий, отбеленный чесуча – прохладный и послушный, как струя воды. Но любимцами Амины были окрашенные нити, особенно те, что шли на уток.

Сегодня это был шелк цвета ночи перед рассветом – глубокий индиго, отливающий фиолетовым. При прикосновении он казался почти живым, вибрирующим скрытым теплом, словно кожа под поцелуем лунного света.

Она ткала занавес для лавки старика Халима. Обычный узор – геометрические звезды. Но под пальцами Амины узор оживал, линии становились мягче, изгибы – плавнее, словно дышали. Она не задумывалась об этом. Это был поток. Ее руки двигались сами, а ум… ум был где-то на грани сна и яви.

Накануне она слышала, как соседский мальчишка, Али, восторженно рассказывал отцу о своем первом походе с караваном к Дальним Озерам. О бескрайних синих водах, в которых отражалось небо, о высоких птицах с криками, похожими на серебряный звон, о прохладном ветре, несущем запахи водорослей и свободы. Сон Али был ярким, как вспышка молнии в сухой сезон.

И теперь, пока пальцы Амины перебирали нити индиго и сливочно-белого шелка, в узоре начали проступать не только звезды. Между геометрическими линиями, как бы случайно, заструились волнистые линии – синие, белые, с проблесками серебряной нити, которую Амина добавила интуитивно.

Они складывались в отражение неба на воде. А в углу полотна, там, где по замыслу должна была быть просто точка, возник крошечный силуэт летящей птицы, вытканный с такой нежностью, что казалось, она вот-вот сорвется с ткани и взмоет вверх.

Амина вздохнула, не отрывая взгляда от станка. Она не видела птицу или воду осознанно. Она чувствовала их.

Чувствовала прохладу озера на своей коже, когда пальцы скользили по гладкому шелку. Чувствовала легкое головокружение от высоты, глядя на рождающийся узор.

Это было… приятно. Словно она погружала руки не в нити, а в чью-то теплую, светлую душу.

Ее собственное дыхание синхронизировалось с движением челнока, грудь поднималась и опускалась в такт работе, а на губах блуждала едва уловимая улыбка. Шелк под ее пальцами был не просто тканью; он был продолжением ее кожи, проводником чего-то невыразимо нежного и интимного.

Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Внезапно ритм нарушился. Где-то за стеной послышались грубые голоса, лязг оружия, испуганный вскрик женщины.

Амина вздрогнула, пальцы замерли над основой. Сердце екнуло, предчувствуя беду. Приятное тепло, исходившее от ткани, сменилось ледяным предвестником.

Дверь в мастерскую с грохотом распахнулась, впустив ослепительный сноп пыльного солнечного света и трех человек в латах цвета песка, с эмблемой Солнца Заракада – скрещенных сабель над дюной – на нагрудниках.

Пыль, до этого тихая гостья, взметнулась вихрем, закрутилась в лучах света, осела на драгоценный индиго, на волосы Амины.

– Амина, дочь Фарида? – гаркнул старший из солдат, шагнув вперед.

Его голос был как скрежет камней, резко контрастируя с нежной симфонией станка. Он не ждал ответа, его глаза, маленькие и жесткие, как галька, скользнули по крошечной мастерской, по станку, по Амине, замершей на табурете.

Взгляд был оценивающим, лишенным всякого интереса к ней как к человеку. Она была предметом. Вещью.

– По высочайшему повелению Шейха Казима аль-Джарида, Повелителя Оазиса, Хранителя Песков! – Солдат выкрикнул титулы с привычной, но лишенной всякого почтения интонацией. – Проводится инспекция мастеров Квартала. Ты внесена в список обладателей «особых навыков». Собирайся. Тебе оказана честь служить во Дворце Солнца.

«Честь». Слово повисло в воздухе, тяжелое и лживое. Амина встала, ноги слегка подкашивались.

Она машинально вытерла руки о простую льняную юбку, пытаясь стряхнуть невидимую грязь от этого взгляда. Ее пальцы, только что ласкавшие шелк, дрожали.

– Я… я не понимаю, – прошептала она, голос едва слышным шелестом на фоне грубого дыхания солдат. – Я тку занавесы, покрывала… Ничего особенного… Мой отец…

– Отец твой платит налоги, и этого достаточно для него, – отрезал солдат. – А ты – идешь. Приказ Шейха не обсуждается. «Особые навыки» – значит, есть что-то, что приглянулось смотрителям. Быстро!

Он сделал шаг к станку. Его рука в грубой кожаной перчатке потянулась к незаконченному полотну с озером и птицей. Амина невольно вскрикнула, бросившись вперед, заслоняя работу.

– Не трогайте! Пожалуйста! Шелк… он нежный, грубые руки…

Солдат фыркнул, но руку отдернул. Не из уважения, а из брезгливости. Его взгляд скользнул по ее фигуре, задержавшись на открытой шее, на линии плеч, обрисованных тонкой тканью рубахи. Взгляд был не похотью, а скорее холодным любопытством, как к незнакомому животному. Оценка товара.

– Грубые руки? Во дворце, девчонка, научат тебя знать свое место и ценить прикосновение тех, кому ты будешь служить, – процедил он. – Теперь – вон! Без вещей. Там все предоставят. Или проявить «убедительность»?

Его товарищи, до сих пор молчавшие, сдвинулись, заблокировав дверь. Латы их лязгнули – резкий, неприятный звук после шелеста шелка. Амина почувствовала, как ее собственное тело напряглось, кожа под тонкой одеждой покрылась мурашками – но не от предвкушения, как минуту назад с шелком, а от животного страха и унижения.

Глава 2 Дворец без снов

Холод. Это первое, что поразило Амину, когда тяжелые дворцовые ворота, украшенные чеканным солнцем, захлопнулись за ее спиной, отсекая пыльный жар и крики Квартала.

Холод не просто воздуха, хотя мраморные плиты под босыми ногами были ледяными даже сквозь тонкую ткань выданных ей дворцовых сандалий. Это был холод самой роскоши. Холод высоких сводов, терявшихся в полумраке, где золотые инкрустации мерцали, как далекие, равнодушные звезды. Холод безупречно гладких стен из молочного мрамора, отражавших ее испуганную фигуру в бесцветном платье служанки – жесткая замена ее собственной, пахнувшей красителями и солнцем одежды.

Ее провели по лабиринту коридоров слуги – безмолвные тени в одеждах цвета песка. Их шаги не оставляли звука на мягких коврах, сотканных, как ей показалось, из ночного неба и серебряных нитей.

Амина чувствовала на себе их быстрые, оценивающие взгляды – взгляды на вещь, доставленную с рынка. Она сжимала кулаки, пытаясь унять дрожь в коленях, и вспоминала тепло грубого шелка-сырца под пальцами, запах красильного котла, пыль, прилипшую к потному лбу. Здесь все было стерильно, безжизненно. Как гробница.

Ее привели не в покои и не в ткацкую мастерскую, как она наивно предполагала, а в огромный, залитый солнцем зал.

Солнце здесь было другим – не щедрым и всепроникающим, как в Квартале, а ослепительно-резким, выхватывающим из полумрака колонны, устремленные ввысь, как стволы каменных деревьев, и инкрустированный драгоценными камнями пол, по которому ступать казалось кощунством.

Воздух был напоен тонкими, чуждыми ароматами – что-то цветочное, пряное, древесное, смешанное с запахом воска и… пустоты.

В дальнем конце зала, на возвышении, под балдахином из тяжелого, затканного золотом шелка, восседал он. Шейх Казим аль-Джарид.

Амина замерла, как заяц перед удавом. Ее сердце колотилось так громко, что, казалось, эхо разнесет его стук по всему залу.

Повелитель был моложе, чем она представляла, глядя издали на его процессии. Может, чуть старше тридцати.

Лицо – совершенная работа скульптора: резкие скулы, прямой нос, чувственный рот, изогнутый в легкой, скучающей гримасе.

Темные, как ночь пустыни, волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий лоб.

Одежда – не кричащая, но невероятно дорогая: туника из черного шелка, отливавшего синевой, с тончайшей золотой вышивкой по вороту и манжетам, безупречные шаровары, мягкие сапоги из кожи, казавшейся темнее ночи.

Он полулежал на груде шелковых подушек, один локоть опирался на резной подлокотник трона из черного дерева. В длинных пальцах он лениво перебирал нити крупного нефритового чёток. Его глаза – темные, глубокие, как колодцы в безлунную ночь – скользнули по Амине. Быстро, без интереса. Как по пятну на мраморе.

Рядом с троном стоял сухопарый мужчина в темно-синих одеждах, с острым лицом и внимательным, как у ястреба, взглядом. Главный смотритель ткацких мастерских, Валид. Именно он, как выяснилось позже в коротком, унизительном допросе у него в кабинете, и был причиной ее появления здесь.

– Привели, мой Сиятельный Повелитель, – доложил Валид, склонив голову. Голос его был тихим, но резал слух, как тупое лезвие. – Ткачиха Амина, дочь Фарида, из Нижнего Квартала. Та самая.

Казим лениво поднял взгляд, остановив его на Амине. Его глаза были пусты. Ни гнева, ни любопытства, ни даже обычного человеческого интереса. Просто… глубина, лишенная дна. Как пропасть.

– "Та самая"? – Голос шейха был низким, бархатистым, но в нем звенела сталь и лед. Он растягивал слова, словно пробуя их на вкус и находя безвкусными. – Она? Эта… песчанка, засыпанная пылью? Ты уверен, Валид, что не перегрелся сегодня на солнце? Или налоги с квартала показались тебе слишком скучной темой, и ты решил развлечь меня сказками?

Амина почувствовала, как жар стыда заливает ее щеки, спускается к шее. Она стояла, опустив голову, но чувствовала каждую толику этого презрительного взгляда на своей коже. Он прожигал тонкую ткань платья, обнажая ее бедность, ее незначительность.

– Клянусь солнцем Заракада, мой Сиятельный Повелитель, – поспешил Валид. – Я лично проверял. У нее… необычный дар. Она ткет не просто узоры. Она ткет… сны.

Последнее слово он произнес шепотом, почти благоговейно. В зале воцарилась тишина, такая густая, что Амина услышала, как где-то далеко капает вода в фонтанчике.

Казим медленно приподнял бровь. Скука в его глазах чуть расступилась, уступив место мимолетному, холодному любопытству. Как ученый, рассматривающий редкого жука.

– Сны? – Он усмехнулся, коротко и беззвучно. Звук был похож на падение камешка в колодец. – Ах да, эти бесполезные картинки, которые мозг рисует по ночам. И что же, Валид? Ты привел мне… ткачиху снов? – Он произнес это словосочетание с такой язвительной интонацией, с таким откровенным сарказмом, что Амина невольно вздрогнула всем телом.

Мурашки побежали по спине, по рукам – острые, колючие. Страх? Да. Но что-то еще… Что-то похожее на укол возбуждения от этой опасной, режущей интонации. От самого звука его голоса, такого непохожего на все, что она слышала раньше.

"Моя ткачиха снов". Фраза прозвучала как приговор и как клеймо собственности.

– Она не просто повторяет сны, мой Сиятельный Повелитель, – настаивал Валид, явно нервничая. – Она их… воплощает. В шелке. Узоры оживают. Они… передают чувства. Вот, взгляните.

Он сделал шаг вперед и развернул небольшой сверток шелка, который держал в руках. Это был кусок ткани, вытканный Аминой несколько месяцев назад – покрывало для новорожденного в семье гончара.

На нем были изображены играющие котята. Но под пальцами Амины котята не были статичны. Они казались готовыми спрыгнуть с ткани, их шерстка переливалась оттенками серого и белого, а в огромных глазах светилась наивная, чистая радость. И глядя на них, невольно улыбался самый угрюмый человек.

Казим скользнул взглядом по ткани. Его лицо не дрогнуло.

Глава 3 Первые стежки истины

Тишина Дворца Солнца ночью была иной.

Днем она была холодной, торжественной, подавляющей. Ночью же она становилась… живой.

Шепотом скрипели древние балки, по мраморным коридорам эхом отдавались шаги редких стражников, а из садов доносился навязчивый стрекот цикад и далекий, тоскливый вой шакала где-то в песках за стенами.

Эта ночная симфония лишь подчеркивала гнетущую тишину в маленькой, отведенной Амине комнатке при дворцовой ткацкой мастерской.

Комната была каменным мешком с одним высоким, решетчатым окном. Ни ковров, ни роскоши – голые стены, узкая койка, простой стол и стул.

И станок.

Не ее родной, знакомый до последней зазубрины, а чужой, более массивный, пахнущий чужим потом и чужими нитями.

Амина сидела на табурете перед ним, но не ткала. Руки ее лежали на коленях, сжатые в кулаки. В ушах все еще звенел ледяной голос Шейха: «Убого… Убери ее… Пусть ткет ковры. Или подметает двор».

Валид, униженный провалом своего «подарка», срывал злость на ней косвенно, поручая самую грубую работу: сортировку жесткого шелка-сырца, чистку забитых красильных котлов, бесконечное наматывание нитей на шпули.

Ее пальцы, привыкшие к тонкой магии узоров, грубели, покрывались заусенцами. Каждый вечер она падала на жесткую койку, ощущая запах чужих красителей и пыль, въевшуюся в кожу, и молилась о забвении. Но сны не приходили. Только пустота, похожая на ту, что была в глазах Шейха. И страх.

Прошло несколько дней. Амина уже начала верить, что ее участь – быть невидимой служанкой в этом ледяном великолепии, пока однажды глубокой ночью дверь ее комнаты не открылась без стука.

В проеме, освещенный тусклым светом масляной лампы в руке безмолвного слуги, стоял он. Шейх Казим-аль-Джарид.

Он был без парадного облачения – в длинном, темном халате из струящегося шелка, накинутом на плечи поверх просторных шаровар и рубахи. Волосы были слегка растрепаны, на лице – не скука, а что-то иное. Напряженная усталость? Раздражение?

Его глаза, такие же темные и пустые, как всегда, казались еще глубже, впалыми в полумраке. Он выглядел… изможденным. Как человек, который не спал вечность и уже забыл, что это такое.

Амина вскочила со стула, сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди. Она прижалась спиной к холодной стене, инстинктивно пытаясь стать меньше, незаметнее.

– М-мой С-сиятельный Повелитель? – прошептала она, голос предательски дрожал.

Казим вошел, не удостоив ее взглядом. Его взгляд скользнул по комнате, по простому станку, по ее дрожащей фигуре в грубом рабочем платье. На его лице мелькнула гримаса брезгливости или просто глубокого неудовольствия.

– Тишина, – отрезал он, его бархатный голос звучал хрипло, как наждак по камню. – Эта проклятая тишина. Она сводит с ума.

Он говорил не столько ей, сколько в пространство. Амина замерла, не смея дышать. Он прошелся по маленькой комнате, его движения были резкими, нервическими. Он остановился у окна, глядя в черную пустоту ночи за решеткой. Спина его, прямая и властная даже в простой одежде, казалась воплощением сдерживаемого раздражения.

– Они шепчутся, – произнес он вдруг, обернувшись. Его глаза, наконец, устремились на нее, впиваясь, как кинжалы. – Придворные. Слуги. Даже стены, кажется. Шепчутся о делах, об интригах, о глупостях. Но я… я не слышу их. Слышу только эту… пустоту. Внутри. – Он ударил себя кулаком в грудь, резко, безжалостно. – Белый шум небытия. Это твой «подарок», ткачиха? После того жалкого лоскута?

Амина потупила взгляд, чувствуя, как жар стыда снова заливает лицо. Она не знала, что ответить. Ее дар не был оружием. Он был… отражением.

Казим тяжело вздохнул, звук вышел из его груди, как стон. Он подошел к станку, провел рукой по холодному дереву рамы. Движение было небрежным, но Амина заметила, как его длинные пальцы слегка сжались, будто пытаясь вцепиться во что-то осязаемое.

– Валид, дурак, был прав лишь в одном, – сказал он тише, его взгляд блуждал где-то над ее головой. – Шелк… тот, что ты сделала тогда… он был мертвым. Совсем как здесь. Совсем как я. – Он замолчал, и в тишине комнаты его дыхание казалось громким, прерывистым. – Но даже мертвый шелк… он был чем-то. Больше, чем эта проклятая тишина.

Он резко повернулся к ней, и в его пустых глазах вспыхнул холодный, требовательный огонек.

– Ты будешь ткать. Каждую ночь. Для меня. – Это был не просьба. Это был приказ, брошенный с высоты его абсолютной власти. – Ты будешь сидеть здесь и ткать то, что я прикажу. Ты будешь заполнять эту тишину… чем-то. Даже если это будет вой шакала или скрежет камней. Но ты будешь ткать. Мои сны. Точнее, то, что должно ими быть. Твоя жалкая жизнь здесь зависит от того, насколько хорошо ты сможешь заткнуть эту пустоту шелком.

Амина почувствовала, как земля уходит из-под ног. Каждую ночь? В его присутствии? Ткать его несуществующие сны? Это было безумием. Пыткой. Но слово «жизнь», брошенное с такой ледяной небрежностью, не оставляло выбора. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Так начались их ночи.

На следующую ночь он пришел снова. И на следующую. Всегда глубоко за полночь, когда дворец погружался в самый глубокий, самый ненавистный ему сон, которого он был лишен.

Он не садился. Он стоял в тени, у стены или у окна, сливаясь с полумраком, как недобрая тень.

Иногда он расстилал на каменном полу роскошный ковер и ложился на него, уставившись в потолок, обложившись шелковыми подушками, которые казались насмешкой над аскетизмом ее комнаты.

Он не разговаривал. Он просто… присутствовал. Его молчаливая фигура, его дыхание, его сама пустота заполняли маленькое пространство, давя на Амину тяжелее любого груза.

Она садилась за станок. Руки дрожали. Перед ней лежали нити – лучшие, какие только можно было найти во дворце: мягкий шелк цвета лунного света, серебристые нити, тончайшая пряжа цвета ночного неба. Роскошь, о которой она не смела мечтать. Но под ее пальцами они были мертвы. Холодны. Как он.

Глава 4 Вибрации шелка

Лунный свет, пробиваясь сквозь решетку окна, серебрил станок и рассыпанные клубки шелка. Амина сидела не за работой. Она сидела на краю жесткой койки, обхватив колени, и смотрела на свои руки. Пальцы, казалось, все еще хранили память о том мимолетном, леденяще-колком прикосновении.

Прошло несколько дней с той ночи, когда она соткала оазис, а его палец коснулся ее кожи. Казим не появлялся. Тишина его отсутствия была иной – не давящей пустотой, а напряженным ожиданием. Как затишье перед песчаной бурей.

Ее перевели обратно в ту же каморку при ткацкой, но атмосфера изменилась. Валид, хоть и по-прежнему был холоден, избегал грубых поручений. Нити, приносимые ей, были еще тоньше, еще дороже: шелк, окрашенный в цвет заката над дюнами, в оттенок первых звезд, в глубокий бархатный черный, впитывающий свет. Молчаливое указание: будь готова.

И вот он пришел. Не ночью, а на закате, когда последние лучи солнца красили мрамор дворца в кроваво-золотые тона.

Он вошел без предупреждения, как всегда. Но сегодня на нем не было ночного халата. Он был одет для… чего? Для выхода? Темные, идеально сидящие шаровары, сапоги из мягчайшей кожи, туника из темно-синего шелка, подчеркивающая ширину плеч.

Его волосы были безупречно гладкими, лицо – непроницаемой маской власти. Только в глубине темных глаз горела знакомая Амине усталость, тлеющая, как уголек под пеплом.

Он остановился посреди комнаты, его взгляд, тяжелый и оценивающий, медленно скользнул по ней – от босых ног, покрасневших от холода камня, до заплетенных в простую косу волос, до широко распахнутых от страха глаз. Он не сказал ни слова о прошлом. Не упомянул озеро. Не упрекнул в "жалком сне".

– Ты будешь ткать для меня, – заявил он. Голос был низким, бархатным, но без привычной ледяной язвительности. В нем звучала плоская констатация факта. Как приговор. – Не абстракции. Не детские фантазии. Конкретную вещь.

Амина встала, с трудом выпрямив дрожащие колени. Она молчала, не смея спросить.

– Шарф, – продолжил он, его взгляд задержался на ее тонкой шее, обнаженной у выреза грубого платья. – И пояс. Из твоего… лучшего шелка. Того, что хранит твои «ощущения». – Он произнес последнее слово с легким, едва уловимым сарказмом, но в нем не было прежней уничижительности. Скорее… вызов. – Цвета – на твое усмотрение. Но узор… – Он сделал паузу, его темные глаза впились в нее. – Узор должен быть достойным шейха. Не котята. Не вода. Нечто… сильное. Чистое. Как линия горизонта в пустыне на рассвете. Ты поняла?

Амина кивнула, глотая ком в горле. "Достойным шейха". Как она может это соткать? Она никогда не видела рассвет над пустыней с высоты дворца. Она видела его сквозь пыльные решетки квартала, окрашивающим глинобитные стены в розовый. Чистота и сила… это были абстракции, чуждые ее миру борьбы и выживания.

– Когда? – прошептала она.

– Сейчас, – ответил он просто. И указал на станок. – Я подожду.

Он не лег на ковер. Он сел на единственный стул в комнате, отодвинутый в тень, и принял позу наблюдателя: нога на ногу, длинные пальцы сложены на колене.

Его присутствие заполнило крошечное пространство, но не прежней ледяной пустотой, а сконцентрированной, опасной энергией.

Он смотрел. На ее руки, на станок, на нити. Каждый ее вдох, каждый вздох, малейшая дрожь в пальцах – все было у него на виду. Это было хуже любой ночи. Это было принуждение к творчеству под прицелом.

Амина села за станок. Руки были ватными. Перед ней лежали нити, предложенные Валидом по негласному приказу: белый, как первый свет зари, золотой, как песок, тронутый солнцем, глубокий синий, как тень перед рассветом, и чистый, ярко-алый – цвет силы, власти, крови.

Она взяла белый шелк. Он был невероятно тонким, почти невесомым, холодным, как утренний ветер. Она провела им по щеке – инстинктивный жест успокоения, поиск связи. Шелк отозвался легкой, едва уловимой вибрацией – не от ее прикосновения, а словно изнутри, как эхо. Она вздрогнула.

– Тки, – прозвучало из тени. Нетерпеливо. Властно.

Она вдохнула, закрыла глаза на мгновение. Представила не его силу, не его власть. Представила момент. Рассвет. Тот миг, когда ночь отступает, а день еще не вступил в права. Чистоту перехода. Силу света, побеждающего тьму. И цвет… Алый? Нет. Не кровь. Цвет энергии, тепла, зарождающейся жизни. Она открыла глаза и потянулась к золотой нити. Теплой, как песок, хранящий солнечное тепло.

Работа началась. Медленно, мучительно поначалу.

Она чувствовала каждый его взгляд на своей спине, как физическое прикосновение. Ее пальцы цепенели. Но постепенно, под гнетом его ожидания и собственным отчаянием, она погрузилась в ритм. Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Она ткала не для него. Она ткала для того рассвета внутри себя.

Плавные линии золота, переходящие в белизну. Вкрапления синего – как остатки ночи, отступающие перед натиском света. И тонкие, едва заметные прожилки алого – не агрессивного, а теплого, как обещание дня.

Она ткала чистоту момента, его хрупкую, нерушимую силу. Она вкладывала в узор свою тоску по свету, по теплу, по чему-то большему, чем страх и холод.

Она не видела, как выражение его лица менялось. Как скука и нетерпение уступили место сосредоточенному наблюдению. Как его взгляд завороженно следил за движением ее пальцев, за рождением узора, который начал обретать невиданную гармонию и… мощь. Как его собственные пальцы непроизвольно сжимались на колене, когда золотая нить ложилась особенно удачным мазком.

Работа заняла несколько ночей. Он приходил каждый вечер, садился в свой стул в тени и молча наблюдал. Иногда часами. Его присутствие перестало быть только угрозой; оно стало частью ритма. Странным, тревожным, но постоянным.

Амина научилась ткать под этим взглядом, чувствуя его на себе, как солнечный свет – иногда жгучий, иногда просто теплый. Его саркастичные замечания ("У тебя золото ассоциируется с грязью, ткачиха? Или это новый стиль?") теперь приобретали новый оттенок – испытующий. Как будто он проверял ее реакцию, искал слабину, или… что-то еще.

Глава 5 Шепот звезд в шатре

Песок. Бескрайний, золотисто-серебристый под луной, дышащий дневным жаром и ночной прохладой. Амина стояла на гребне дюны, куда ее доставили на быстром, стройном верблюде в роскошном, расшитом серебром седле. Воздух был кристально чист, пропитан запахом нагретых камней, полыни и далекой свободы. Над головой раскинулся купол неба, усыпанный мириадами звезд – такими яркими и близкими, что казалось, протяни руку, и коснешься холодного бархата Вселенной. После духоты и каменных стен дворца это было головокружительно. И пугающе.

Казим стоял рядом, чуть выше по склону. Он был одет не по-дворцовому: в практичные, но безукоризненно сшитые шаровары из темного хлопка и свободную рубаху из тончайшего белого льна, расстегнутую у горла. На голове – простая куфия, защищающая от ночной сырости. Но даже здесь, в пустыне, он излучал власть. Его взгляд был прикован не к звездам, а к ней.

– Нравится? – спросил он.

Его голос, обычно резонирующий в каменных залах, здесь звучал глубже, сливаясь с шепотом песка под легким ветерком. В нем не было сарказма. Был вопрос. Испытующий.

Амина кивнула, не в силах вымолвить слово. Ее грудь высоко поднималась, впитывая непривычно свежий воздух.

Она чувствовала его взгляд на своей спине, на открытых руках, на лице, повернутом к небу. И чувствовала… его пояс. Тот самый, алый. Он был на нем, плотно облегая бедра под рубахой. И через расстояние, через слои ткани ее простого дорожного платья, она ощущала его тепло, его постоянное, низкое присутствие – как гул в крови.

Но здесь, под открытым небом, вибрация была иной. Чище. Сильнее. Как будто магия пустыни усиливала их связь.

– Дворец душит, – произнес он, делая шаг ближе. Песок мягко зашуршал под его сапогами. – И твой дар, похоже, тоже. Ты ткала одно и то же три ночи подряд. Вода. Звезды. Вода. – Он приблизился настолько, что его дыхание коснулось ее виска. – Скучно, ткачиха. И бесполезно. Мне нужен новый сон. Сильный. Яркий. Как эта ночь. И ты найдешь его здесь.

Это был приказ. Но прозвучал он иначе. Почти как вызов. Приглашение.

Он повел ее вниз, к подножию большой дюны, где уже был разбит шатер. Не простой бедуинский, а роскошный, из нескольких слоев плотного полотна и тончайшего, почти прозрачного шелка шафранового цвета.

Внутри горели низкие масляные лампы, отбрасывая теплые, пляшущие тени на стены. Пол был устлан толстыми коврами, а поверх них – гора шелковых подушек всех размеров и оттенков: от цвета сливок до глубокого индиго, от золотого до пурпурного.

Воздух был напоен ароматом дорогих благовоний – сандала, амбры, чего-то цветочного и неуловимого. Роскошь, перенесенная в сердце пустыни. Его роскошь.

– Сними это, – он кивнул на ее дорожное платье, покрытое пылью. – Здесь оно неуместно.

Амина замерла. Приказ был прямым, властным. Он мог заставить. Но он стоял и ждал, его темные глаза блестели в полумраке шатра, отражая огоньки ламп. В них не было прежней ледяной пустоты. Был огонь. Ожидание. Испытание.

Руки Амины дрожали, когда она расстегнула застежки грубого платья и стянула его, оставшись в простой льняной сорочке до колен – единственном, что выдали ей как нижнее белье для поездки.

Воздух шатра, теплый и благоухающий, коснулся ее обнаженных плеч, рук. Она почувствовала себя невероятно уязвимой.

И увидела, как взгляд Казима скользнул по ее силуэту, очерченному тонкой тканью, задержался на изгибе шеи, на округлостях груди, на бедрах.

В этом взгляде не было прежней холодной оценки. Была… жажда. Собственническая, не скрываемая.

– Ложись, – он указал на подушки. – Отдыхай. Впитывай ночь. А потом… тки.

Он не ушел. Он сбросил свою куфию и сел напротив, на подушки, откинувшись. Его взгляд не отрывался от нее.

Амина опустилась на шелковую гору, погружаясь в невероятную мягкость. Шелк холодил кожу, но быстро принимал ее тепло. Каждая клеточка тела расслаблялась в этом объятии роскоши, контрастирующей с бескрайней суровостью пустыни за стенками шатра.

Она закрыла глаза, вдыхая ароматы, слушая тишину, нарушаемую лишь потрескиванием ламп и далеким завыванием ветра. Вибрация его пояса была теперь постоянным, теплым фоном в ее теле, пульсирующим в такт его дыханию.

Время потеряло смысл. Она парила между сном и явью, ощущая магию пустыни, вливающуюся в нее.

Звездный свет, пробивающийся сквозь шелк шатра, казалось, пронизывал ее кожу, наполняя силой. Она чувствовала каждую песчинку под шатром, каждый вздох ночи. И чувствовала его.

Его присутствие было не просто физическим. Оно было энергетическим шнуром, связывающим их через шелк пояса и пронизывающим пространство шатра.

Когда она открыла глаза, он сидел гораздо ближе. Его рубаха была расстегнута еще больше, открывая сильную шею, начало груди, темную линию волос, уходящую вниз, к поясу. Его глаза горели в полумраке, как угли.

– Чувствуешь? – спросил он шепотом. Голос был похож на шорох шелка по коже. – Мощь? Свободу? – Он сделал движение, как будто вбирая в себя воздух пустыни. – Теперь тки, Амина. Тки сон не для меня одного. Тки… для нас. Для этого места. Для этой ночи.

Он протянул ей не челнок и нити. Он протянул… кусок чистейшего, невесомого шелка цвета лунного света. Большой, как покрывало. Иглы не было. Только ткань.

– Руками, – прошептал он. – Чувствуй его. Вдыхай его. И тки сон… на моей коже.

Амина замерла. Приказ был безумен. Невыполним. И невероятно эротичен. Он лежал теперь на подушках, полусидя, его взгляд приглашал, требовал. Его пояс, эта алая точка в полумраке, пульсировал на ее бедре жгучим маяком.

Она взяла шелк. Он был холодным и невероятно живым под ее пальцами, вибрируя от энергии звезд и ее собственного страха-возбуждения.

Она приблизилась на коленях. Шелковое покрывало струилось с ее рук. Он не шевелился, только его глаза, темные и бездонные, следили за каждым ее движением.

Первое прикосновение шелка к его обнаженной груди было как удар молнии. Для них обоих. Он вдохнул резко, его мышцы напряглись под ее ладонью, прижимающей ткань. Она почувствовала этот вздох всем телом – через пояс, через воздух, через шелк в ее руках.

Глава 6 Тень заговора

Возвращение во Дворец Солнца после ночей в пустыне было похоже на падение с вершины дюны в сырую, холодную яму.

Шелк шатра, звездный свет, свобода дыхания – все осталось за стенами. Здесь снова царил холодный мрамор, шепот интриг и тяжелые взгляды.

Но Амина была уже другой. В ней горел огонь пустыни, отпечатался жар Казима на коже, а в душе жила уверенность, подаренная его властным обладанием. Она была его. И это знание давало силу, но и делало мишенью.

Первым признаком стал Валид. Главный советник, всегда безупречный, с лицом высеченным из камня, теперь при встрече в длинных, эхом отражающихся коридорах, бросал на нее взгляды. Не просто холодные или презрительные. Колючие. Ядовитые. Как заточенные иглы.

И когда его взгляд скользил по ней, Амина чувствовала не просто дискомфорт. Она чувствовала… искажение.

Это было похоже на порванную нить в идеальном узоре. Как будто привычный гул дворца – шелест одежд, далекие голоса, звон фонтанов – вдруг фальшивил в одном месте.

Там, где стоял Валид, вибрации воздуха становились резкими, колючими, темными. Они царапали ее кожу, оставляя ощущение липкой гадливости.

Она инстинктивно прижимала руку к поясу своего простого платья – не к тому, что ткала для Казима, а к обычному, но связь с его поясом, который он носил неотлучно, была ее щитом. Вибрация Казима – ровная, мощная, как пульс пустыни, – гасила эти острые всплески, но не могла их устранить.

Зло было здесь. Оно смотрело на нее глазами Валида и шепталось в кругу других придворных – женщин в дорогих шелках с завистливыми глазами, мужчин с тусклыми лицами, чье влияние меркло перед растущим вниманием Шейха к «простолюдинке».

– Смотри, она идет, – шипел один, прикрываясь опахалом, когда Амина проходила по галерее к ткацкой. – Пыль квартала все еще видна на ее пятках, а она уже воображает себя хозяйкой.

– Слышала, шейх вывозил ее в пустыню? – отвечала другая, ядовито сладко. – Наверное, учил… новым стежкам. Очень личным. – Смешок, острый как лезвие.

– Дар? – фыркнул третий, пожилой вельможа. – Колдовство! Она опутала его своими чарами. Валид прав – это угроза стабильности Заракада. Скромная ткачиха у трона? Смех!

Искажение усиливалось. Темные вибрации сплетались в уродливый узор ненависти, зависти, страха. Они бились о ее ауру, как черные мухи.

Амина ускоряла шаг, чувствуя, как подступает тошнота. Ее дар, усиленный близостью к Казиму и пустыней, превращался в проклятие, делая ее сверхчувствительной к этой ядовитой атмосфере. Она видела не только злые взгляды, но и ощущала злые намерения, смутные, но уже оформляющиеся в нечто конкретное, опасное.

Попытка пришла неожиданно и под маской любезности. Лейла, служанка, чья симпатия к Амине оставалась единственным лучом в дворцовой тьме, принесла в ее каморку изысканный кувшин.

– От госпожи Зайнаб, – прошептала Лейла, избегая взгляда. Ее пальцы дрожали. – Она… восхищена вашим даром. Просит принять этот настой из горных цветов. Для вдохновения, говорит.

Кувшин был фарфоровым, тонкой работы. Внутри плескалась жидкость цвета янтаря, пахнущая медом и чем-то незнакомым, терпким.

Вибрации, исходившие от него, заставили Амину отшатнуться. Это было не искажение. Это был яд. Чистый, концентрированный, замаскированный сладостью. Темный, липкий узор смерти, спрятанный в красоте сосуда.

– Отнеси обратно, – тихо, но твердо сказала Амина, чувствуя, как холодеют руки. – Скажи… скажи, что я благодарна, но не пью ничего, кроме воды.

Лейла побледнела, кивнула и почти выбежала. Амина осталась одна, дрожа. Угроза была не абстрактной. Она была здесь. В этом кувшине. В улыбке Зайнаб, одной из самых влиятельных жен родственников шейха. И за ней стоял Валид. Она чувствовала его холодную, расчетливую руку в этом подношении. Это была не просто попытка дискредитации. Это было покушение. Тихое, изящное, дворцовое.

Страх сжал горло ледяным кольцом. Она прижалась к холодной стене, пытаясь унять дрожь. Вибрации Казима, обычно такой надежный якорь, казались далекими, заглушенными волной ее собственного ужаса.

Она представила его – сильного, властного, но не всевидящего. Он не знал о кувшине. Не знал о глубине ненависти. А она не могла прибежать к нему с жалобой на подарок. Ее слово против слова знатной госпожи? Смех.

Вечером, направляясь в свою каморку после долгого дня в ткацкой, она почувствовала это снова. Резкое, колючее искажение. Сильнее, чем прежде. Исходящее не издалека, а из ниши за колонной прямо перед ее дверью. Амина остановилась, сердце бешено заколотилось. Тень в нише шевельнулась.

Из темноты вышел не Валид. Вышел один из его людей – стражник с тупым, жестоким лицом, которого она видела в его свите. В его руке не было видно оружия, но его намерение било волной – грубое, животное, насильственное. Он не собирался убивать. Он собирался осквернить. Заткнуть рот, изуродовать, сделать так, чтобы шейх отвернулся от "оскверненной" простолюдинки. Вибрации его желания были отвратительны, осязаемы – как грязные руки, уже срывающие с нее одежду.

– Госпожа заблудилась? – прорычал он, делая шаг навстречу. Его дыхание пахло дешевым вином и злобой. – Позвольте проводить… в более укромное место.

Амина отпрянула, крик застрял в горле. Она метнула взгляд в сторону – коридор был пуст.

Безмолвные тени слуг исчезли. Интрига была спланирована идеально. Искажение от приближающегося человека било по ней, парализуя. Она почувствовала его руку, тянущуюся к ее руке, грубую, сильную…

Рык.

Не человеческий. Звериный. Полный такой первобытной ярости, что каменные стены, казалось, задрожали. Стражник замер, его рука повисла в воздухе, лицо исказилось чистейшим ужасом.

Из тени арки в конце коридора, как демон, вырвался Казим. Он не шел. Он надвигался.

Его лицо было маской абсолютной, ледяной ярости. Глаза горели черным огнем, в них не было ни капли той пустоты, что была раньше. Только убийственный холод.

Глава 7 Проклятие и кровь предков

Роскошь покоев шейха давила. Не холодом мрамора, а тяжестью молчания.

Амина сидела на краю низкого дивана, заваленного подушками из шелка, вытканного ее руками – с оазисами, звездами, рассветами. Но сегодня даже прикосновение к знакомой ткани не приносило успокоения. Воздух был густым, пропитанным не благовониями, а невысказанной яростью и смятением, исходившими от Казима.

Он стоял у огромного арочного окна, спиной к ней, глядя на ночной Заракад, утопающий в свете фонарей и звезд. Его фигура, обычно воплощающая абсолютную власть и контроль, была напряжена до предела. Плечи подчеркнуто прямые, но кулаки сжаты за спиной так, что костяшки побелели.

Вибрация, идущая от его пояса, который он носил не снимая, была хаотичной, резкой – как биение пойманной птицы о прутья клетки. Страх, гнев, растерянность – все смешалось в этом энергетическом вихре, бившемся о ее сознание, мешая дышать.

Прошло три дня с того вечера, когда он вернулся из Нижних Архивов – подземных хранилищ древних свитков и родовых хроник аль-Джаридов. Три дня, в течение которых он не пришел к ней ночью. Не требовал новых снов. Не касался ее.

Его приказы были краткими и ледяными, взгляд скользил мимо, уходя куда-то вглубь себя, в ту бездну, которая всегда была в нем, но теперь казалась особенно черной и бурлящей.

Амина знала, что он искал ответ. Ответ на свое проклятие. На вечную бессонницу и эмоциональную пустоту, которую лишь ее дар и ее присутствие ненадолго рассеивали. И по его состоянию, по этой вибрации отчаяния и ярости, она понимала – он нашел что-то. Что-то ужасное.

Ей снились сны. Не ее обычные мечты о воде и тепле, а обрывки чужих кошмаров. Кровавые тени в роскошных залах, шепот предательства за тяжелыми портьерами, вспышка кинжала в дрожащей руке.

Она видела лицо, похожее на Казима, но старше, искаженное болью и неверием. Видела женщину в одеждах, затканных змеями, с холодными, как лед пустыни, глазами. Слышала слова, произнесенные на древнем наречии: «За предательство сердца – предательство чувств. За отнятую жизнь – отнятые сны. Пока любовь истинная не растопит лед гордыни, пока власть не склонится перед жертвой доброй воли…»

Просыпалась она в холодном поту, с ощущением липкого ужаса и щемящей боли в груди, как будто кинжал пронзил и ее.

Эти видения были фрагментами его прошлого. Его родового проклятия. И они подсказывали ей правду, которую он, возможно, только что узнал из свитков.

– Ты знаешь, – его голос разорвал тишину, резкий, как удар хлыста. Он не обернулся. – Знаешь, что они нашли в архивах? Что нашептал мне этот прах предков?

Амина вздрогнула. Она не отвечала. Ее молчание было ответом.

– Валид… – Казим произнес имя с таким ядом, что воздух, казалось, зашипел. – Валид годами шептал на ухо мне и моему отцу перед ним. Что проклятие снимается кровью. Жертвой. Женщины с чистым сердцем, отданной Пескам в ночь безлуния. Что только так аль-Джариды вновь обретут сны и чувства.

Он резко развернулся. Его лицо было бледным под смуглой кожей, глаза горели черным огнем ярости и… боли. Глубокой, старой боли.

– И я верил. Как идиот. Как ребенок, жаждущий чуда. Готов был… – Его голос сорвался. Он отвернулся, снова глядя в ночь, но Амина видела, как напряглись мышцы его спины под тонкой шелковой рубахой. – Готов был принести эту жертву. Ради избавления. Ради власти над собой.

Он засмеялся. Коротко, горько, беззвучно. Звук был страшнее крика.

– А правда… – он обернулся к ней снова, и в его взгляде была такая бездна отчаяния, что у Амины перехватило дыхание. – Правда в том, что проклятие – это не просто наказание. Это испытание. Предала прабабка своего возлюбленного, выбрав власть и род, отравила его по наущению брата, жаждущего трона. И проклял умирающий: «Пусть твой род владеет, но не чувствует. Пусть повелевает, но не любит. Пока гордыня не падет перед любовью, пока власть не принесется в жертву доброй воле».

Он выдохнул, и это был звук ломающегося льда.

– Не кровавая жертва нужна, Амина. А… любовь. Искренняя. И добровольная жертва власти. Отказ от части того, что делает меня… мной. Ради другого. Ради…

Он не договорил. Его взгляд упал на нее, тяжелый, испытующий, полный немого вопроса.

Тишина повисла густая, звенящая. Амина чувствовала его смятение как физическую боль – через их связь, через воздух. Его привычный мир рушился. Его оружие – приказ, сила, жестокость – было бесполезно против врага, которого нельзя убить, нельзя запугать. Врага, сидящего внутри него самого.

Враг звался Гордыней. И требовал капитуляции.

– Любовь… – он произнес слово с таким сарказмом, что оно обожгло. – Жертва власти… – Он сжал кулаки. – Это абсурд! Это слабость! Как можно добровольно отдать то, что завоевано кровью и железом? Как можно… – Он вдруг замолчал. Его взгляд стал острым, как кинжал. – Валид знал. Он должен был знать истину, если копался в архивах. Значит… он лгал. Сознательно. Зачем?

Ответ пришел к Амине мгновенно, как вспышка в ее снах – холодные глаза женщины-змеи. Страх перед потерей влияния. Желание управлять шейхом через его боль, его потребность в избавлении. Подсовывая ему ложное решение – кровавую жертву – Валид делал его вечным должником, вечным грешником, которого можно шантажировать.

А если жертвой стала бы она, Амина… то Валид убивал двух зайцев: избавлялся от неугодной фаворитки и еще крепче привязывал Казима цепями вины и темного ритуала.

– Чтобы управлять тобой, – тихо сказала Амина. Ее голос прозвучал громко в тишине. – Чтобы ты всегда нуждался в нем… и в его «решениях». Чтобы ты оставался… в пустоте. Управляемой пустоте.

Казим замер. Его ярость, бурлящая и направленная вовне, вдруг схлынула, сменившись леденящим холодом понимания. И… страхом. Не за себя. За нее. Она увидела это в резком сужении его зрачков, в едва заметном движении его руки к эфесу отсутствующего кинжала.

– Они хотели… твоей смерти, – прошептал он. Не как констатацию. Как ужасающее откровение. – И я… я мог… – Он не закончил.

Глава 8 Разрыв узора

Тишина в покоях Шейха после той ночи смятения была звенящей. Не пустая, как прежде, а тяжелая, как свинец.

Казим отстранился. Физически, эмоционально, магически.

Он не изгонял Амину, но его присутствие стало тенью самого себя. Он сидел за древним резным столом, уставленным картами и свитками, но взгляд его был устремлен не на пергаменты, а в какую-то невидимую точку за окном, где бушевала песчаная буря, скрывая Заракад за пеленой желтой мглы.

Вибрация, идущая от его пояса – их незримая связь – стала неровной, прерывистой. То ледяные волны отстранения били в Амину, заставляя ее вздрагивать, то короткие всплески чего-то – тоски? Ярости? – обжигали, как внезапный ожог.

Он был в ловушке. Ловушке своей гордыни, своего страха перед тем, что требовало проклятие. И эта ловушка разрывала тонкие нити доверия, только начавшие плестись между ними.

Амина сидела на своем обычном месте у окна, пытаясь ткать. Перед ней лежал кусок шелка цвета ночной грозы – глубокий индиго с серебристыми прожилками.

Она брала нити, но пальцы не слушались. Они скользили по гладкой поверхности, не находя отклика, не видя узора. Ее дар, всегда такой отзывчивый, особенно под звездами (пусть и невидимыми за бурей), был глух. Как будто источник вдохновения – ее собственная душа – пересох.

Она чувствовала только его смятение. Его мучительную внутреннюю борьбу. И страх. Глубокий, леденящий страх, что он предпочтет знакомую пустоту гордыни незнакомой, страшной территории любви и жертвы. Страх, что Валид, как ядовитый скорпион, уже подползает к нему в этот момент слабости.

И Валид пришел. Не тайком, а с показной почтительностью, но в его глазах, мелькнувших в сторону Амины, читалось холодное торжество. Он нес свиток – не древний и пыльный, а свежий, с аккуратной печатью.

– Мой Сиятельный Повелитель, – его голос был медово-льстивым, но Амина почувствовала резкое, колючее искажение, исходящее от него. Ложь. Густая, как смола. – Принесли донесение с дальних колодцев. Тревожное. Очень тревожное.

Казим медленно повернул голову. Его глаза были запавшими, с темными кругами, но в них вспыхнул привычный огонек интереса к делам власти. "Скажи".

Валид развернул свиток, но читал не с него, а словно с внутреннего текста зловещего сценария.

– Гарнизон сообщает… о странных знаках. На песке у самого большого колодца. Знаки, похожие на… на тканые узоры. – Он бросил быстрый взгляд на Амину. Ее сердце упало. – И не только знаки. Найден… артефакт.

Он вынул из складок одежды небольшой предмет, завернутый в черный шелк. Развернул. Это был нож. Не роскошный кинжал, а простой, с костяной рукоятью, но лезвие… лезвие было покрыто тончайшей гравировкой. Узором из переплетающихся линий, точно повторяющим стиль… ее снов.

Тот самый, что был на шарфе Казима, на ее первых тканях с озером. Узор был кроваво-красным, как будто его выжгли или… окрасили кровью.

Амина вскочила. Холодный ужас обдал ее с головы до ног. Это была подделка! Грубая, злобная подделка! Но выглядевшая убедительно для неискушенного взгляда.

– Это… это не мое! – вырвалось у нее, голос дрожал.

– Молчи! – рявкнул Казим, не глядя на нее. Его взгляд был прикован к ножу. В его глазах мелькнуло что-то – узнавание узора? – и тут же погасло, задавленное волной подозрения.

Вибрация от него ударила в Амину как ледяной кинжал – резкая, пронизывающая недоверием.

– Продолжай, Валид.

– Знаки и нож… они совпадают с узорами, которые… создает ткачиха, – продолжил Валид с фальшивым сожалением. – Гарнизон опасается… колдовства. Говорят, вода в колодце стала горчить. А один из стражников… сошел с ума. Кричит о «тенях в шелках» и о «предательстве из дворца».

Валид сделал паузу, драматическую.

– Мой Сиятельный Повелитель, я не хочу верить… но улики… и ее дар, такой странный, такой… темный… Возможно, она связана с недругами? Или… – он понизил голос до зловещего шепота, – или само проклятие говорит через нее? Манипулирует ею, чтобы навредить Заракаду, пока вы… отвлечены?

Слова Валида падали, как отравленные стрелы, в самую уязвимую точку Казима – в его страх перед проклятием, в его растерянность, в его недавнее осознание, что он не контролирует все. В его гордыню, которая не могла смириться с мыслью, что его собственная "вещь" могла быть оружием против него.

Казим поднялся. Медленно.

Весь его вид излучал нарастающую, холодную ярость. Ярость человека, чувствующего себя преданным, обманутым, поставленным в тупик. Ярость, за которой прятался панический страх – страх перед правдой о проклятии, страх перед своей слабостью, страх перед ней, которая посмела прикоснуться к его боли, а теперь, возможно, оказалась врагом.

– Ты… – он повернулся к Амине. Его голос был тихим, но в нем звенела сталь, смоченная ядом. Его глаза, такие темные, смотрели на нее не как на женщину, а как на улику. На предательство. – Ты объяснишь это, ткачиха? Узоры у моего колодца? Нож с твоим знаком? Сумасшедший, кричащий о предательстве? Это твой дар? Твоя… благодарность за мою защиту? Или это оно говорит через тебя?

Амина отшатнулась. Его слова резали больнее любого ножа. Предательство? Она, которая чувствовала каждую его боль, каждую его тревогу? Она, которая только что держала его, дрожащего, в своих руках?

– Нет! – крикнула она, слезы хлынули из глаз. – Это ложь! Валид! Он подстроил! Он хочет меня убрать! Он боится моего влияния на тебя! Поверь мне! Я ничего не знаю об этом ноже! Ни о каких знаках!

– Влияние? – Казим усмехнулся, и это было ужасно. – Какое влияние может иметь пыль квартала на Шейха? Ты – инструмент. Моя вещь. И если вещь становится опасной… – Он сделал шаг к ней. Его вибрация была теперь сплошной стеной льда и гнева, давящей на ее сознание, вызывая физическую тошноту. – …Ее убирают. Или изолируют. Пока не поймут, кто за ней стоит. И что она такое на самом деле.

Он кивнул Валиду. Тот едва заметно улыбнулся – холодный, торжествующий изгиб губ.

Глава 9 Пустота без ее шелка

Дворец Солнца замер. Не в торжественном молчании власти, а в гнетущем, мертвенном ступоре.

После приказа об изоляции Амины в Башне Молчания Казим аль-Джарид попытался вернуться в привычное русло. Он восседал на троне, принимал доклады, раздавал приказы.

Его голос звучал привычно твердо, его решения были резки и безапелляционны. Валид, торжествующий и подобострастный, шептал советы, которые Казим слушал с ледяным равнодушием, кивая.

Казалось, ничего не изменилось. Шейх был у руля. Власть – незыблема.

Но это была иллюзия. Хуже того – жалкая пародия.

Пустота вернулась. Не та, знакомая, холодная пустыня внутри, которую он научился терпеть, как терпят хроническую боль.

Это была новая пустота.

Зияющая.

Раскаленная отчаянием и… абсолютно беззвучная.

Раньше в ней был шепот ветра – его собственные мысли, пусть и лишенные эмоциональной окраски. Теперь – тишина. Глубокая, всепоглощающая, как в Башне Молчания, куда он бросил Амину. Тишина, которая звенела в ушах, давила на виски, вытесняла все, кроме осознания утраты.

Он сидел в своем кабинете, заваленном картами и свитками. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь ажурную решетку окна, поймал кружащиеся в воздухе пылинки. Он следил за их танцем.

Раньше это могло бы вызвать скуку. Теперь вызывало… ничего. Абсолютное, оглушающее ничто.

Он попытался вспомнить лицо Амины – ее широкие, темные глаза, полные то страха, то понимания, то непонятного тепла. В памяти всплывали лишь смутные очертания. Как будто кто-то стер краски.

Исчезла не только ее физическая сущность, но и ее энергия, тот неуловимый след, который она оставляла в воздухе, в его сознании, в самой ткани дворца.

Он сгреб со стола пергамент с докладом о сборе налогов с дальних колодцев – ту самую ложь, что подал Валид. Его пальцы сжали бумагу, костяшки побелели. Гнев? Должен был быть гнев. На Валида. На себя. Но внутри была только холодная, тяжелая глыба.

Он не чувствовал ярости. Он чувствовал… усталость. Бесконечную, всепоглощающую усталость.

Власть, его единственный якорь, его опора, вдруг показалась невероятно тяжелой и абсолютно бессмысленной. Что значили налоги, колодцы, интриги придворных, когда внутри него был только ледяной, беззвучный вакуум?

Он бросил пергамент. Звук падения на каменный пол был резким, но не принес облегчения.

Он встал и прошелся по кабинету. Его шаги гулко отдавались в высокой комнате.

Роскошь окружала его – шелковые ковры ручной работы (не ее), резная мебель из черного дерева, вазы с драгоценными камнями. Все это было мертвым грузом.

Он подошел к окну, глядя на внутренний двор, где журчали фонтаны. Звук воды, обычно умиротворяющий, теперь резал слух своей навязчивой жизнерадостностью.

Жизнь. Ее здесь не было. Только движение без смысла.

Отчаяние подкрадывалось тихо, как змея. Оно не кричало. Оно заполняло пустоту своей ледяной тяжестью. Он попытался бороться. Старыми, проверенными способами.

Роскошь. Он приказал принести лучшие шелка из дворцовых запасов – невероятной тонкости, окрашенные в цвета заката и рассвета. Шелка, от которых когда-то замирало сердце знатока. Он провел по ним пальцами. Поверхность была гладкой, холодной. Мертвой. Никакой вибрации. Никакого отклика. Ни тепла Амининых оазисов, ни силы ее рассветов. Только красивая ткань. Он швырнул шелка на пол.

Вино. Старое, густое, как кровь, вино из погребов его прадеда. Он выпил кубок за кубком, надеясь, что огонь в горле разожжет хоть что-то внутри. Огонь был. Жгучий, обжигающий пищевод. Но за ним не последовало ни тепла, ни опьянения, ни забытья. Только горечь на языке и усилившаяся тяжесть в голове. Пустота оставалась нерушимой.

Женщины. Он приказал привести самых искусных наложниц дворца. Красивых, умелых, обученных услаждать повелителя.

Они вошли, благоухая дорогими маслами, в полупрозрачных шелках, с глазами, полными подобострастного желания угодить. Одна приблизилась, ее пальцы, искусные и нежные, коснулись его виска, пытаясь снять напряжение. Другая опустилась перед ним на колени, ее губы искали его руку.

Он смотрел на них. Видел совершенные формы, чувствовал прикосновения. Но внутри… ничего. Ни искры желания. Ни проблеска интереса. Их прикосновения были чужими, навязчивыми, как мухи на трупе. Их запахи – приторными и чуждыми. Их старания – жалкой пародией на ту подлинность, на ту жизнь, что исходила от Амины, даже когда она боялась его.

– Вон, – прошипел он, голос сорвался от напряжения. – Все. Вон!

Они испуганно ретировались, оставив после себя запах страха и неудачи.

Казим остался один. С пустотой, которая теперь казалась насмешкой.

Без Амины, без ее дара, без ее простого присутствия, дворец снова стал великолепной гробницей. Местом без снов. Без чувств. Без жизни.

Отчаяние переросло в тихую панику. Он встал, его движения были резкими, нервическими. Он не мог сидеть. Не мог думать.

Он должен был чувствовать! Хоть что-то! Хоть боль!

Но даже боль была приглушена, как под толстым слоем ваты.

Он вышел из кабинета, бесцельно бродя по знакомым, холодным коридорам. Его ноги сами понесли его… туда. К маленькой каморке при ткацкой мастерской. К ее клетке.

Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Воздух внутри был спертым, пахнущим пылью, шелком-сырцом и… ею. Ее запах. Слабый, едва уловимый – смесь пота, кожи и чего-то неуловимого, древесного, что она добавляла в воду для рук.

Этот запах ударил в него, как кулак в солнечное сплетение.

Впервые за эти бесконечные часы что-то дрогнуло внутри. Не чувство. Острая, физическая жажда ощущения.

Он вошел. Комната была нетронута. Простой станок стоял посередине. На нем – незаконченный кусок ткани. Голубой. Цвет воды. Ее воды.

Рядом на табурете лежали ее инструменты: деревянный челнок, отполированный до блеска ее пальцами, ножницы, мотки нитей – тех самых, теплых золотых и небесно-голубых.

Глава 10 Жертва власти

Солнце Заракада, безжалостное и ослепительное, заливало Главный Двор Дворца Солнца.

Здесь, на мраморной платформе, перед которым обычно оглашали указы и принимали парады, сегодня царила гнетущая, звенящая тишина.

Собрались все, кого власть или статус допускал в святая святых оазиса: вельможи в парчовых халатах, военачальники в латах цвета песка, женщины гарема за полупрозрачными ширмами, советники, смотрители, слуги – все, чьи шепоты и интриги соткали паутину лжи, приведшую к этой точке.

Воздух гудел от подавленного любопытства и страха. Шейх Казим аль-Джарид стоял на платформе один. Не на троне, который убрали. Он стоял на ногах, как простой человек, но его осанка, его бледное под загаром лицо, его глаза – темные бездны, в которых бушевала буря, – заставляли толпу затаить дыхание.

Рядом с платформой, под усиленной охраной верных стражей Рашида, стоял Валид. Его лицо было землистым, рот подвязан грубой тканью – не для молчания, а чтобы скрыть сломанную челюсть. Следы «объяснительной беседы» с людьми шейха были видны на всем его облике.

Его вибрации, которые Амина когда-то ощущала как колючую ложь, теперь были лишь слабым, болезненным писком страха.

Но Казим не смотрел на него. Его взгляд был прикован к узкой, зарешеченной двери в основании мрачной Башни Молчания на краю двора.

Дверь открылась с громким скрежетом. Двое стражников вывели Амину.

Толпа ахнула. Она была тенью себя прежней. Бледная, почти прозрачная, в том же простом, порванном платье, в котором ее схватили.

Она шла, спотыкаясь, щурясь от непривычного яркого света, опираясь на руки стражников не из милости, а потому что ноги едва держали.

Ее волосы, обычно аккуратно заплетенные, спутанными прядями падали на лицо.

Но самое страшное – ее глаза. Пустые. Потухшие. Как у мертвой птицы.

В них не было страха, не было гнева, не было даже осознания происходящего. Только ледяная, бездонная пустота, отражающая ту, что Казим носил внутри себя до нее. И теперь – после нее.

Вибрации. Казим жадно, отчаянно искал их внутри себя, когда ее вывели. Хоть намек на ту связь, что когда-то пульсировала между ними.

Ничего. Абсолютная, мертвенная тишина.

Он не чувствовал ее страха, ее боли, ее отчаяния. Он чувствовал только… отсутствие. Как ампутированную конечность.

Эта тишина была громче любых криков. Она кричала о его вине.

Стражники подвели Амину к платформе. Она стояла, опустив голову, не видя его, не видя толпы. Она была здесь телом. Но ее душа, ее дар, ее свет – все осталось в каменной тьме Башни.

Казим почувствовал, как что-то рвется у него внутри. Не гордыня. Последняя преграда перед пропастью отчаяния.

Он сделал шаг вперед, к краю платформы. Тысячи глаз впились в него. Он должен был говорить. Должен был вершить суд. Как Шейх.

Но слова, заготовленные, полные власти и гнева на Валида, застряли в горле комом. Он видел только ее. Ее сломанную фигуру. Ее пустые глаза. Результат его слепоты. Его гордыни.

Он закрыл глаза на мгновение, собираясь с силами. Когда открыл, в них не было привычного огня власти. Была только боль. Голая, неприкрытая, смирившаяся боль.

– Люди Заракада, – его голос, обычно такой уверенный, звучал хрипло, прерывисто. Он не орал. Он говорил тихо, но тишина во дворе была такой, что каждое слово падало, как камень в воду. – Я собрал вас сегодня… не для указа. Не для праздника. Для… признания.

Он сделал паузу, глотая воздух, будто ему не хватало дыхания. Толпа замерла в недоумении.

– Перед вами стоит Амина, – он указал на нее рукой, и рука его дрожала. – Ткачиха из Нижнего Квартала. Та, кого я… – он снова запнулся, слово «привел» показалось кощунством, – кого я силой принес во дворец. Кого назвал своей собственностью. Кого использовал… для борьбы с моим проклятием.

Он не мог смотреть на нее. Его взгляд упал на мрамор под ногами.

– Я верил в ложь. Ложь, которую плел этот… – он кивнул в сторону Валида, не удостаивая его взглядом, – …чтобы сеять раздор, чтобы управлять мной через мою боль. Я поверил навету. Обвинил невиновную. Отдал приказ…

Голос его окончательно сорвался. Он выпрямился, сжав кулаки, заставляя себя выговорить самое страшное:

– …Отдал приказ бросить ее в Башню Молчания. Лишить света. Лишить… всего. Потому что моя гордыня оказалась сильнее разума. Сильнее… справедливости.

В толпе пронесся шорох изумления. Никто никогда не слышал, чтобы шейх каялся. Никто не видел его таким – сломленным, уязвимым, беззащитным перед своим народом.

Казим наконец поднял взгляд на Амину. Она все так же стояла, опустив голову, будто не слышала. Его сердце сжалось от новой, острой боли.

Он спустился с платформы. Не торжественно. Не как владыка. Просто шагнул вниз, к ней.

Стражники, державшие ее, инстинктивно отступили. Он остановился перед ней, в двух шагах. Так близко, что видел каждую бледную прожилку на ее опущенных веках, каждую пылинку на ее спутанных волосах. Он чувствовал запах сырости и пыли, исходивший от нее – запах Башни. Запах его предательства.

– Амина…

Ее имя сорвалось с его губ шепотом, полным такой муки, что даже некоторые в толпе невольно ахнули. Он не приказывал. Он умолял. Умолял ее услышать. Умолял простить. Хотя знал – прощения не заслужил.

– Амина, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она не шевельнулась. Он медленно, с бесконечной осторожностью, как боясь спугнуть раненую птицу, протянул руку. Не чтобы схватить. Не чтобы приказать. Чтобы… коснуться. Его пальцы, дрожа, едва коснулись ее щеки, пытаясь мягко приподнять ее лицо.

Прикосновение было легким, как дуновение. Но Амина вздрогнула всем телом, как от удара. Ее глаза, пустые и мертвые, медленно поднялись и встретились с его взглядом. В них не было узнавания. Только глубокая, леденящая пустота. Пустота, которую создал он.

Казим почувствовал, как земля уходит из-под ног. Его рука опустилась. Он стоял перед ней, император оазиса, повелитель тысяч жизней, и чувствовал себя последним нищим. Нищим, потерявшим единственное сокровище. Гордыня, его стальная броня, его опора, рассыпалась в прах. Осталось только раскаяние, острое и всепоглощающее.