Петля Обитателя

Пролог. Тень в Лесу

Лес осенью был не местом, а состоянием души. Воздух, густой от запаха влажной земли, прелой листвы и грибной сырости, словно сам был продуктом распада – гигантскими легкими, выдыхающими тлен. Солнце, жидкое и блеклое, даже в зените не струилось светом, а сочилось сквозь плотный полог пожухлых крон, окрашивая все вокруг в гамму увядания: цвет ржавчины, меди, старой крови. Тишина стояла притаившаяся, полная незримой жизни – шелеста полевки в опаде, отдаленного стука дятла, собственного учащенного сердца в ушах.

Элиас Ван Хорн шел по едва заметной тропе, ощущая под ногами предательскую мягкость мшистых кочек. Каждый шаг отдавался глухой болью в висках. Он был не путешественником и не исследователем; он был беглецом. Беглецом от самого себя, от призраков, которые он таскал с собой в потрепанном кожаном портфеле, прижимая его к боку так крепко, что пальцы затекали.

Ему было едва под пятьдесят, но в этот день он чувствовал себя глубоким стариком. Годы, проведенные за пыльными фолиантами в кабинете университета, за чертежами непостижимых механизмов, казались теперь подготовкой к этому моменту – к этому позору, этому отчаянию. Его некогда безупречный костюм был в пятнах, плащ промок до нитки, а в глазах стояла та пустота, которая бывает только у тех, кто потерял последнюю надежду.

Он искал Дом.

Не тот дом, что строят из бревен и камня, а Дом-Миф, Дом-Призрак, о котором шептались в окрестных деревушках. В «Заблудившемся олене», единственной пивной в Годриховой Лощине, куда он заглянул накануне, мужики за стойкой умолкали при его появлении. Старый трактирщик, с лицом, как сморщенное яблоко, налил ему виски и, отодвинув монету, мрачно бросил:

– Не ходи туда, профессор. Лес нынче неспокойный. Там, на опушке... тени старые водятся.

– Какие тени? – настаивал Элиас, но старик только покачал головой и отошел вытирать стаканы.

Остальную информацию он выудил из записей местного краеведа-неудачника, Алберта Финча, с которым случайно свела его переписка. Финч был одержим легендами о семье Олдриджей, построившей тот особняк на отшибе. Он исписывал страницы безумными теориями о «временных аномалиях» и «геометрических несоответствиях», но в его бреду были крупицы чего-то, что отзывалось в Элиасе жутким пониманием. Последнее письмо Финча пришло три недели назад и было коротким, почти истеричным: «Они здесь. В стенах. Они шепчут. Не верьте тишине, Ван Хорн. Она лжет».

Элиас вынул из портфеля компас. Стрелка беспокойно дрожала, показывая то на север, то куда-то вбок, будто притягиваемая большой массой металла под землей. Он вспомнил слова Финча: «Магнитное поле там искажено. Земля больна».

Тропа внезапно оборвалась, упершись в стену бурелома из поваленных сосен, переплетенных колючим ежевичником. И тут он его увидел.

Дом.

Он стоял на поляне, залитой тем странным, нездоровым светом, который, казалось, не освещал, а поглощал окружающее пространство. Это была не готическая громадина из страшных сказок, а скорее большое, двухэтажное строение в стиле усадеб конца XIX века, но с какой-то изъяном в пропорциях. Углы были слишком острыми, окна расположены асимметрично, а правая стена, как показалось Элиасу, была чуть короче левой, отчего весь дом кренился внутрь себя, словно под грузом невыразимой тоски. Дерево обшивки, некогда выкрашенное в темно-зеленый цвет, облупилось, обнажив серую, трухлявую плоть. Ставни на некоторых окнах были сорваны и болтались на одной петле, словно сломанные крылья.

Но самое жуткое было не в этом. Дом дышал. Нет, не в прямом смысле. Но от него исходила аура такого немого, сосредоточенного внимания, что Элиас почувствовал себя мухой, подползшей к пауку. Окна-глазищи смотрели на него пустотой, в которой таилось знание. Знание о нем. О его отчаянии. О содержимом портфеля.

Он заставил себя сделать шаг вперед, потом другой. Каждая травинка под его ногами, каждый сучок, хрустевший под ботинком, отдавались в тишине неестественно громко. Он поднял глаза на небо. Над поляной, в отличие от остального леса, не было ни одной птицы. Ни жужжания насекомых. Только тяжелое, давящее безмолвие.

Подойдя ближе, он заметил детали. Ржавый флюгер на крыше, изображавший не петуха, а какую-то химеру с крыльями летучей мыши, был неподвижен, хотя ветерок еще чувствовался на его щеках. У парадной двери, темной и массивной, с выщербленными ступенями, рос куст шиповника. Но вместо цветов на нем красовались странные, бархатисто-черные бутоны, плотно сжатые, будто не желая раскрываться навстречу этому месту.

Именно тогда он понял, что наблюдение – не паранойя. Чувство стало осязаемым. За ним следили из-за деревьев. Он резко обернулся, впиваясь взглядом в чащу. Ничего. Только стволы, уходящие в сумрак, как черные барышни тюрьмы. Но ощущение не проходило. Оно исходило отовсюду: из-под земли, из самого воздуха. Лес стал одним большим глазом, а зрачком этого глаза был он, Элиас Ван Хорн.

Он потянулся к портфелю, расстегнул молнию. Его пальцы наткнулись на холодный металл. «Око Хроноса» – так он втайне называл устройство, чертежи которого он вез с собой. Оно должно было помочь. Оно было ключом. Ключом к тому, чтобы все исправить. Или окончательно разрушить.

Внезапно сзади раздался шорох. Элиас вздрогнул и судорожно обернулся, роняя портфель. Из-за угла дома показалась фигура. Это был не монстр, а всего лишь старик, низкорослый и сгорбленный, одетый в лохмотья. Его лицо было испещрено глубокими морщинами, а глаза, бледно-голубые, почти выцветшие, смотрели куда-то сквозь Элиаса.

Глава 1. Осколки зеркала

Дорога была серой лентой, затянутой в петлю времени. Казалось, она не ведет никуда, а просто существует, бесконечно повторяя один и тот же пейзаж: чахлые сосны, просевшие от времени телеграфные столбы, изредка – покосившиеся почтовые ящики у поворотов на давно забытые проселки. Анна смотрела на эту мелькающую за стеклом монотонность, и ей казалось, что это и есть метафора ее жизни теперь. Однообразие горя. Бесконечный путь без пункта назначения.

Она убегала. Не от чего-то конкретного – от самой себя. От тишины в собственной квартире, которая стала оглушительной после того, как умолкли смех Маши и тяжелые шаги Максима. От предметов, которые превратились в мучительные реликвии: недочитанная книжка на табуретке, забытый Максимом на тумбочке ремень с пряжкой в виде якоря, яркий детский след от фломастера на обоях в прихожей.

Автокатастрофа. Сухое, безличное слово, за которым скрывалась бездна. Врач в больнице говорил что-то про «мгновенную смерть», «не страдали». Это должно было утешать. Не утешало. Потому что их не стало в один миг. А ее мир рухнул, и падение длилось уже три месяца, двадцать семь дней и... она перестала считать часы.

Рулевое колесо под ее пальцами было холодным. Она сжала его так, что костяшки побелели. Старая «Тойота» была их семейной машиной, «рабочей лошадкой», как шутил Максим. Здесь, на пассажирском сиденье, всегда стояло автокресло Маши. Теперь его не было. Анна выбросила его в тот же день, вернувшись из морга, с диким, животным криком, который рвал горло. Но она до сих пор чувствовала его призрачное присутствие, легкую вмятину на обивке сиденья.

Она ехала на север. Куда глаза глядят. Без карты, без навигатора. Телефон лежал на пассажирском сиденье выключенным. Она боялась включить его и увидеть десятки сообщений с соболезнованиями, которые больше походили на уколы жалости. Ей нужно было одиночество. Абсолютное. Чтобы никто не трогал ее боль, не пытался «помочь», заливая рану чужими словами. Ее горе было единственным, что у нее осталось от них. И она не была готова с ним расставаться.

Небо, и без того хмурое, начало сжиматься, превращаясь в свинцовую плиту. Первые тяжелые капли упали на лобовое стекло, оставили жирные следы. Затем дождь хлынул стеной, размывая и без того неяркий мир за окном в серую акварель. Ветер раскачивал машину, и шум ливня сливался с воем ветра в единый оглушительный гул. Видимость упала почти до нуля. «Дворники» с трудом справлялись с водяным потоком, метаясь из стороны в сторону, как сумасшедшие метрономы, отсчитывающие последние секунды перед чем-то неотвратимым.

«Нужно переждать», – промелькнуло в голове. Ехать дальше было смертельно опасно. Она сбавила скорость, вглядываясь в промокшую темноту в поисках укрытия. Карма цивилизации, казалось, кончилась полчаса назад. Ни заправок, ни кафе. Только лес, бесконечный и мрачный.

И вот, почти как мираж, справа показался слабый огонек. Анна свернула на узкую, разбитую грунтовку, которая уходила вглубь чащи. Колеса проваливались в колеи, заполненные водой, машину бросало из стороны в сторону. Огонек приближался. Сквозь завесу дождя проступили очертания бревенчатого строения – дорожная закусочная. Вывеска, криво висящая на одной цепи, скрипела на ветру. На ней угадывались стертые буквы: «…ЕЛЫЙ МЕДВЕ…Ь». «Белый медведь»? «Смелый медведь»? Было не разобрать.

Она заглушила двигатель на крошечной парковке перед домом. Кроме ее «Тойоты» здесь стоял еще один автомобиль – старый, видавший виды грузовичок ржавого цвета. Анна закрыла глаза, прислушиваясь к стуку дождя по крыше. Это был успокаивающий звук. Он заглушал все остальное. На несколько минут она просто сидела, позволяя усталости и онемению окутать себя, как одеялом.

Затем она глубоко вздохнула и распахнула дверь. Порыв ветра едва не вырвал ее из рук. Дождь хлестал по лицу, мгновенно промочив волосы и куртку. Она перебежала к крыльцу и толкнула тяжелую деревянную дверь.

Теплый, густой воздух, пахнущий жареным луком, кофе и влажной древесиной, обволок ее. Внутри было тесно, но уютно. Несколько столиков с клеенчатыми скатертями, длинная стойка, за которой виднелась дверь на кухню. На стенах – пожелтевшие фотографии охотников с трофеями, потускневшая карта области и чучело медвежонка в углу, смотрящее на посетителей стеклянными глазами.

В заведении было три человека. За стойкой, облокотившись на нее и что-то жуя, сидел мужчина лет пятидесяти, дородный, в клетчатой рубашке и подтяжках. Хозяин, судя по всему. У дальней стены, уставившись в стакан с темной жидкостью, сидел другой мужчина, тощий, с осунувшимся лицом и нервными руками. И третья – полная женщина в цветастом платье и фартуке, которая вытирала тарелки за стойкой. Официантка или жена хозяина.

Когда Анна вошла, все трое повернули к ней головы. Взгляды были не враждебными, но отстраненными, изучающими. Чужаков здесь, видимо, было немного.

– Добрый вечер, – тихо сказала Анна, стряхивая с себя капли воды.

– Вечер, – буркнул мужчина за стойкой. – Погодка разошлась не на шутку. Проходите, обсохните.

Анна кивнула и выбрала столик у окна, откуда было видно ее машину. Она сняла промокшую куртку и повесила на спинку стула. По телу пробежала дрожь – не столько от холода, сколько от резкой смены обстановки.

Женщина в фартуке подошла к ней, улыбаясь беззубым, но добрым ртом.

– Что-то согреться, милая? Кофе? А может, супчик? У нас сегодня грибной, отменный.

– Кофе, пожалуйста, – ответила Анна. Есть ей не хотелось. Ком в горле стоял мертвым грузом.

Глава 2. Лицо в тумане

Дорога, которую выбрала Анна, была не дорогой, а лишь ее бледным подобием, воспоминанием, стираемым временем и лесом. Асфальт быстро кончился, сменившись разбитой щебеночной насыпью, а потом и вовсе уступив место грунтовке, изъеденной дождевыми ручьями. «Тойота» подпрыгивала на ухабах, скрипела всеми суставами, и Анна ловила себя на мысли, что машина – последний голос разума, протестующий против этого безумного предприятия. Каждый стук в подвеске был словно предупреждение: «Поверни назад. Пока не поздно».

Но поздно было уже тогда, когда она свернула с главной трассы. Теперь же, когда лес сомкнулся за ее спиной плотной, непроницаемой стеной, мысль о возврате казалась абсурдной. Она заехала слишком далеко в пасть к неизвестности.

Дождь не утихал, но изменил свой характер. Из ливня он превратился в мелкую, назойливую морось, которая затянула мир грязноватой кисеей. Туман поднимался от земли, стелясь по низинам, окутывая корни деревьев призрачными клубами. Воздух стал густым, влажным и невероятно тихим. Даже шум мотора и шлепание дворников казались инородными звуками, нарушающими великое, подавляющее безмолвие.

Анна ехала медленно, почти на ощупь. Фары выхватывали из мрака причудливые формы: корягу, похожую на замерзшего в агонии великана; огромный валун, покрытый мхом, словно язвами; темный проем между елями, обещающий лишь новую тьму. Она пыталась вспомнить карту, мысленно прикидывая, куда же она могла свернуть. Но карта в ее голове была пустой. Она ехала в никуда, повинуясь лишь смутному, иррациональному импульсу, который возник после слов того странного мужика в закусочной.

«Там тени ходят... Манят...»

Сейчас эти слова не казались пустой болтовней пьяницы. Они обретали плоть в этом тумане, в этой гнетущей тишине. Анна чувствовала, как по коже ползут мурашки. Она включила печку на полную мощность, но холод был не снаружи. Он шел изнутри. Из той пустоты, что образовалась на месте ее семьи.

Она думала о Максиме. О его твердой руке на руле, о его спокойной уверенности. Он никогда не заблудился бы. Он всегда знал дорогу. А она? Она всегда была пассажиром. В машине, в жизни. Теперь же ей приходилось вести самой. И она вела себя в тупик. Буквально.

Мысли прервались, когда колесо с грохотом провалилось в глубокую колею. Машину резко бросило в сторону. Анна успела вывернуть руль, но заднее колесо застряло в грязи. Она нажала на газ. Шины с противным чавканьем буксовали, разбрызгивая жидкую грязь. Двигатель взвыл от натуги, но «Тойота» не сдвинулась с места.

«Нет. Только не это».

Она попыталась еще раз, давая газ и раскачивая машину. Бесполезно. Задняя часть осела еще глубже. Она выключила зажигание. В салоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным стуком капель по крыше. Тишина была оглушительной.

Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Она была одна. Где-то в глухом лесу. С застрявшей машиной. Начинало темнеть. Идеальный сценарий для фильма ужасов. Она почти усмехнулась этой мысли. Ее собственная жизнь последние месяцы и была фильмом ужасов. Что еще могло случиться?

Анна глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Паника не помощник. Нужно действовать. Осмотреть ситуацию. Может, найти ветки, подложить под колеса.

Она открыла дверь и ступила на мягкую, пропитанную водой землю. Холод мгновенно пробрался сквозь тонкие подошвы кроссовок. Туман обволок ее, холодными влажными пальцами коснулся лица. Она подошла к заднему колесу. Положение было плачевным. Колея глубокая, грязь по самые оси. Без лопаты и помощи не выбраться.

Отчаяние снова накатило волной. Анна обернулась, глядя на дорогу, по которой приехала. Она вела назад, к миру людей, к свету, к условной безопасности. Но идти пешком? В этом тумане, в сгущающихся сумерках? Километров десять, если не больше. Это было безумием.

И тогда ее взгляд упал вперед, туда, куда вела эта гибельная тропа. Всего в сотне метров, сквозь пелену тумана, угадывался просвет. Опушка.

Решение пришло само собой, не как результат размышлений, а как животный импульс. Идти вперед. На опушке может быть дом. Тот самый дом. Там может быть телефон. Или просто укрытие от дождя. Любое действие было лучше, чем сидеть в застрявшей машине и ждать, когда тьма поглотит ее окончательно.

Анна вернулась к машине, взяла сумочку, проверила, что телефон все еще мертв, и на всякий случай прихватила тяжелый металлический фонарик из бардачка. Он был одним из тех «на всякий пожарный случай» предметов, которые Максим всегда возил с собой. Теперь этот «случай» наступил.

Заперев машину (абсурдный жест в этой глуши), она направилась вперед. Каждый шаг по размокшей земле давался с трудом. Туман сгущался, превращаясь в молочную стену. Деревья по бокам теряли очертания, становятся темными, размытыми силуэтами. Она шла, ощущая себя крошечной точкой в бесконечном, безразличном мире. Ей казалось, что если она остановится, туман поглотит ее без следа, растворит в своей белизне.

И вот, лес неожиданно расступился.

Анна вышла на опушку.

И замерла.

Перед ней лежала большая, поросшая бурьяном и кочками поляна. И посреди нее стоял Дом.

Первый взгляд был почти разочаровывающим. Это не был замок с привидениями из готических романов. Это было большое, двухэтажное здание из темного, почти черного дерева, с высокой остроконечной крышей, покрытой щепой. В его архитектуре угадывались черты усадебного стиля, но с какими-то изъянами, которые с первого мгновения резали глаз.

Глава 3. Захлопнувшаяся ловушка

Первый удар часов все еще вибрировал в костях, когда Анна переступила порог. Скрип двери показался ей оглушительно громким в абсолютной тишине, что ждала ее внутри. Он был похож на крик живого существа, на стон, который длился вечность.

Она оказалась в просторном помещении – прихожей или холле. Свет, проникавший через открытую дверь, выхватывал из мрака клочки реальности: паркетный пол, покрытый толстым слоем пыли, в котором ее шаги оставляли четкие отпечатки; высокий потолок с потемневшими лепными украшениями; стены, обитые темным деревом. Воздух был спертым и тяжелым, пахнущим пылью, затхлостью и чем-то еще – сладковатым и гнилостным, как запах увядших цветов, забытых в вазе на месяцы. Этот запах щекотал ноздри и вызывал легкую тошноту.

Анна сделала несколько шагов вперед, и дверь за ее спиной с тихим стуком закрылась, будто ее притворила невидимая рука. Полоска дневного света исчезла, и тьма сомкнулась вокруг нее, густая и почти осязаемая. Она замерла, прислушиваясь. Тишина была не просто отсутствием звука. Она была активной, живой субстанцией, давящей на барабанные перепонки. Это была тишина заброшенного склепа, усыпальницы, где время остановилось.

Сердце бешено колотилось в груди. Она судорожно сжала фонарик, который держала в руке, и больно вдавила кнопку. Луч света, резкий и белый, вонзился в темноту, как нож. Он был не утешением, а скорее инструментом, высвечивающим новые детали кошмара.

Луч пополз по стенам. Они были украшены темными деревянными панелями, но кое-где проглядывали обои с выцветшим, сложным узором – викторианские розы и завитки, которые теперь казались болезненными прожилками на коже дома. Анна медленно поводила фонариком, и луч выхватил из мрака огромное зеркало в тяжелой золоченой раме, висевшее напротив входа. Она подошла ближе.

Ее отражение было бледным пятном в запыленном стекле. Лицо – осунувшееся, с темными кругами под глазами, волосы – растрепанные и влажные. Но что-то было не так. Отражение казалось... запаздывающим. Когда она повернула голову, в зеркале это произошло на долю секунды позже. И выражение лица было чуть иным – не испуганным, а скорее отрешенным, пустым. Она моргнула, и ее зеркальный двойник моргнул уже после того, как она открыла глаза. По коже побежали мурашки. Она отвела луч фонаря в сторону.

«Воображение, – сказала она себе строго. – Усталость. Нервы».

Она осветила пространство дальше. Из прихожей вели несколько проходов: прямо – вглубь дома, направо – в какую-то темную комнату, налево – на массивную лестницу, ведущую на второй этаж. Лестница была широкой, с резными балясинами, но некоторые из них были сломаны, словно кто-то прошелся здесь в ярости.

Анна почувствовала, как холодный пот выступил на спине. Ей нужно было найти источник света. Электричества, судя по всему, здесь не было. Но может, остались лампы, свечи? Она решила осмотреть комнату справа.

Дверь была приоткрыта. Она толкнула ее, и та со скрипом отворилась. Луч фонаря выхватил просторную гостиную. Мебель была расставлена так, будто хозяева только вчера вышли: диваны и кресла, покрытые желтыми простынями, напоминали присевших отдохнуть призраков. На каминной полке стояли подсвечники с оплывшими свечами, а над камином висел портрет. Анна подошла ближе.

На портрете была изображена супружеская пара в одеждах конца XIX века. Мужчина с суровым, властным лицом и темными бакенбардами. Женщина – бледная, хрупкая, с большими печальными глазами. Они сидели рядом, но между ними чувствовалась пропасть. Взгляд женщины был устремлен куда-то вдаль, за пределы холста, в то время как мужчина смотрел прямо на зрителя с немым упреком. Анна прочла табличку на раме: «Джонатан и Изабелла Олдридж. 1887 год».

Так это и были они. Те самые Олдриджи. Хозяева этого места. Что с ними случилось? Почему они бросили свой дом? Или... не бросили?

Ее взгляд упал на маленький столик у дивана. На нем лежала книга в кожаном переплете. Пыли на ней было меньше, чем на других предметах. Анна открыла ее. Это был дневник. Первая страница была помечена 12 октября 1891 года. Почерк был изящным, женским.

«12 октября. Джонатан снова запирается в своем кабинете. Он говорит, что близок к великому открытию. Он хочет приручить само Время, сделать его своим слугой. Я боюсь его экспериментов. В доме стало холодно, и по ночам я слышу шепот в стенах. Мне кажется, дом не одобряет его замыслов...»

Анна с замиранием сердца перевернула страницу. Дневник Изабеллы Олдридж. Прямая связь с прошлым этого места. Она хотела читать дальше, но внезапный звук заставил ее вздрогнуть и выронить книгу.

Где-то наверху, на втором этаже, громко хлопнула дверь.

Звук был резким, окончательным, нарушающим мертвую тишину. Он эхом прокатился по пустым залам.

Анна застыла, вцепившись в фонарик. Она прислушалась. Ничего. Только стук собственного сердца. Может, это сквозняк? Но откуда ему взяться, если все окна закрыты?

Она медленно вышла из гостиной обратно в прихожую. Луч фонаря дрожал в ее руке. Она посветила на лестницу, ведущую наверх. Там царила непроглядная тьма.

– Кто здесь? – тихо позвала она. Голос прозвучал хрипло и неестественно громко.

В ответ – тишина. Но теперь она была иной. Напряженной. Анна почувствовала, что за ней наблюдают. Не из одной точки, а отовсюду. Со стен, из-за углов, с потолка. Это было то же ощущение, что и снаружи, но теперь оно усилилось в сто крат.