Пивозавры: Хроники Хмельного Пангея

Глава 1. Утро в Лагерной Долине

В предрассветной тишине Лагерной Долины, где даже звезды, казалось, мерцали с ленивым прищуром, первый звук, разорвавший мягкую пелену ночи, был не пение птиц и не шелест ветра. Это было бульканье. Глубокое, ритмичное, почти священное буль-буль-буль, исходившее не из внешнего мира, а из самого сердца огромного существа, спящего на холме. Оно звучало так, словно кто-то невидимый разливал по каменным кружкам самый свежий, самый пенный лагер, и каждый пузырек, лопающийся в этом потоке, пел свою крошечную оду утру.

Барнаби Брютус, пивозавр, чья чешуя отливала темным янтарем, лежал, раскинувшись на мягкой траве своего любимого холма. Его массивное тело, словно гора, созданная для созерцания вечности, едва шевелилось во сне. Две огромные каменные кружки, неотъемлемая часть его анатомии, покоились в его лапах, словно священные реликвии. Они были не просто сосудами – они были продолжением его души, его философии, его пивозавричества. Внутри них, даже во сне, происходило чудо: пиво, золотистое и прохладное, медленно обновлялось, рождая ту самую мелодию бульканья, что сейчас ласкала его подсознание.

— Буль… буль… — шептало пиво, и Барнаби, не открывая глаз, чуть улыбнулся во сне. Этот звук был для него колыбельной и будильником, гимном и молитвой. Он говорил о том, что мир всё ещё в порядке, что реки всё ещё текут лагером, а Солодовое Солнце скоро поднимется над горизонтом, чтобы согреть его чешую.

Темнота вокруг была не полной — предрассветные сумерки уже тронули небо бледно-сиреневым мазком, и где-то вдалеке, за ячменными полями, слышалось мягкое журчание пивной реки, лениво плещущей о берега, усыпанные камнями, похожими на гигантские соленые крендели. Воздух пах солодом, влажной землёй и чем-то неуловимо тёплым, как свежеиспеченный хлеб. Это был аромат Лагерной Долины — аромат дома, где всё, от травы до облаков, казалось, пропитано духом пива.

Барнаби шевельнулся. Его гребень, напоминающий ряд миниатюрных пивных бочонков, слегка дрогнул, и несколько капель росы, скопившихся за ночь, скатились по его чешуе, поблескивая, как крошечные звезды. Он не торопился просыпаться. Пивозавры вообще не любили торопиться — это противоречило их природе. Зачем суетиться, если кружки полны, а утро обещает быть таким же совершенным, как вчерашний вечер?

— Хррм… — пробормотал он, всё ещё во власти сна, и его голос, глубокий и булькающий, как разливной эль, слился с мелодией кружек.

— Хорошее… буль… утро…

В этот момент одна из кружек, словно почувствовав его пробуждение, издала особенно громкое бульк!. Пузырьки внутри неё закружились в танце, поднимаясь к поверхности и лопаясь с едва слышным шипением. Барнаби ощутил, как прохлада камня кружки приятно холодит его лапу, и это ощущение, такое знакомое и родное, наконец-то выдернуло его из объятий сна.

Он медленно приоткрыл один глаз — огромный, круглый, с зрачком, в котором отражались первые бледные лучи наступающего дня. Глаз был добрым, слегка мутноватым от сна, но в нём уже мелькала искорка философской задумчивости. Барнаби Брютус не просто просыпался — он готовился встретить новый день так, как умел только он: с кружкой в лапе, с мыслью о вечности и с лёгкой улыбкой, посвящённой пене, что уже начала оседать в его кружке.

— Ну что, старые друзья, — пробасил он, обращаясь к своим кружкам. Его голос был низким, с хрипловатой теплотой, как звук старой дубовой бочки, открываемой после долгих лет выдержки.

— Пора встречать утро, да? Солодовое Солнце не любит ждать.

Кружки, конечно, не ответили, но Барнаби показалось, что они согласно булькнули. Он хмыкнул, довольный, и осторожно повернул голову, чтобы оглядеть долину. Пока ещё было слишком темно, чтобы разглядеть детали, но он знал, что там, за холмом, раскинулись поля золотого ячменя, колышущиеся под утренним ветром, и река, чьи воды искрились бы пеной, если бы свет уже добрался до них. Это был его мир, его Пангея, и он любил каждую её пивную каплю.

Атмосфера вокруг была сонной, но странно уютной, словно кто-то укутал долину мягким одеялом из предрассветного тумана. Барнаби чувствовал себя частью этого мира — не просто жителем, а его хранителем, философом, чья задача — наслаждаться и защищать эту хмельную идиллию. Его сердце, огромное и доброе, билось в такт бульканью кружек, и в этот момент он был абсолютно счастлив.

— Хорошо, — выдохнул он, и его дыхание, пахнущее солодом, смешалось с утренним воздухом.

— Очень… хорошо.

Где-то вдалеке, едва слышно, запела пивная река, и Барнаби, всё ещё лёжа на холме, почувствовал, как его душа наполняется предвкушением нового дня. Что-то подсказывало ему, что сегодня будет не совсем обычное утро, но он отмахнулся от этой мысли. В конце концов, пока кружки полны, а Солодовое Солнце готово подняться, всё в мире остаётся правильным.

Барнаби Брютус, всё ещё наполовину в плену предрассветной дремоты, ощутил знакомый, почти священный вес, что тянул его передние лапы к земле. Это были его кружки — не просто предметы, а часть его самого, как чешуя, как гребень, как сердце, что билось в ритме пивного бульканья. Каменные, холодные, с грубой текстурой, отполированной веками его собственных прикосновений, они казались продолжением его души. Их тяжесть была не бременем, а якорем, что удерживал его в этом мире, полном пены и солода, мире, где всё, от травы до неба, дышало гармонией пивозавричества.

Он слегка шевельнул лапами, и прохлада камня, словно утренний бриз, проникла сквозь остатки сна, окончательно возвращая его в Лагерную Долину. Капли конденсата, собравшиеся за ночь на поверхности кружек, скользнули вниз, оставляя за собой тонкие, блестящие дорожки. В предрассветном свете, что уже начал пробиваться сквозь сиреневый туман, эти капли сверкали, как крошечные алмазы, и Барнаби, всё ещё лёжа на мягкой траве своего холма, невольно залюбовался ими.