Плачущие Небеса

Глава 1. Перекресток Разбитых Душ

Город Осколков дышал, как загнанный зверь: тяжело, хрипло, с привкусом железа и пепла. Улицы Серой Зоны, зажатые между ржавыми стенами и бетонными баррикадами, казались шрамами на теле мира. Стены — высокие, с колючкой наверху и глазками камер — делили город на куски, будто кто-то разрубил его топором и оставил истекать грязью. Здесь, в Серой, люди ходили тихо, сгорбившись, словно боялись, что их тень выдаст их

Системе. Воздух был густым от дыма и тоски, а каждый звук — скрип телеги, кашель старика, далекий вой сирен — вплетался в невидимую мелодию боли.

Элара брела по разбитому тротуару, ее старые ботинки скользили по тонкому слою пепла. Она куталась в голубой шарф, выцветший до бледности, но все еще мягкий, как память о матери. Пепельные волосы, вечно растрепанные, падали на плечи, а глаза — глубокие, цвета грозового неба — ловили каждый шорох, каждый взгляд. Она была тонкой, почти прозрачной, но в ее движениях скрывалась упрямая сила, как у травы, пробивающей асфальт. Элара слышала их. Ангелов. Их плач — тонкий, хрустальный, будто кто-то далеко-далеко роняет стеклянные слезы. Он был везде: в скрежете металла, в приглушенных спорах за углом, в глазах ребенка, укравшего хлеб с лотка. Сегодня плач резал ее сердце, как нож, и она не знала, как заглушить его.

Она остановилась у лотка, где лежали яблоки — серые, будто их вылепили из пыли. Торговка, старуха с лицом, похожим на потрескавшуюся глину, уставилась на Элару, как на вора.

— Чего пялишься? — голос старухи был резким, как ржавый гвоздь.

— Два жетона за яблоко. Или вали.

Элара сжала губы. Жетонов было мало, а голод уже второй день грыз ее изнутри. Она сунула руку в карман пальто, нащупав холодный кулон — звезду, последнее, что осталось от матери. Он был ее талисманом, ее якорем в этом дерьмовом мире, где все продавалось и покупалось. Элара вытащила два жетона и протянула их.

— Вот, — сказала она тихо, но твердо. Ее голос, мягкий и чистый, звучал, как эхо забытой песни.

Торговка выхватила жетоны и швырнула яблоко. Элара поймала его, сжав так, будто это была надежда, а не кусок твердой дряни. Она отошла к стене, холодной и влажной, и прислонилась, закрыв глаза. Плач ангелов хлынул в нее, как река. Она чувствовала его — не просто звук, а волны чужой боли, отчаяния, гнева. Где-то в Золотой Зоне, за стенами, кто-то пил вино и смеялся. В Черной Зоне кто-то кричал, пока кости ломались под сапогами патруля. А здесь, в Серой, люди просто глотали свою тоску, как горькую воду.

— Эй, ты, худая! — грубый голос разорвал ее мысли.

Элара вздрогнула. Перед ней стоял патрульный — молодой, с лицом, будто вырезанным из камня. Черная форма, автомат на плече, нашивка с надписью «Система. Порядок. Единство». Ложь, вышитая серебром. Его глаза, холодные, как сталь, буравили ее.

— Документы, — рявкнул он, протянув руку.

Элара медленно достала карточку — потрепанную, с чипом, где было выбито: «Элара Вейн, Серая Зона, рабочий класс». Патрульный выхватил ее, поднес к сканеру. Красный свет мигнул, и он скривился.

— Что шатаешься? — спросил он, возвращая карточку.

— Не твое время для прогулок, серая мышь.

— Иду домой, — ответила Элара, стараясь не дрожать. Ее голос был как шепот ветра, но в нем звенела сталь. Она ненавидела этот страх, эту игру, где каждый твой шаг — повод для наказания.

— Домой, — патрульный хмыкнул, и его улыбка была как оскал.

— Не трынди с кем попало. Слыхала про бунт в Черной? Еще шаг не туда, и Серая тебе раем покажется.

Элара кивнула, опустив глаза. Спорить было нельзя. Патрульный ушел, его сапоги гулко стучали по асфальту. Она сжала яблоко так, что кожа треснула, и сок, горький, как ее мысли, потек по пальцам. Плач ангелов стал невыносимым, и она закусила губу, чтобы не завыть. Почему она слышит их? Почему их скорбь рвет ее на куски? Этот мир гнил, и никто, кроме нее, не замечал, как он задыхается.

Она пошла дальше, мимо заколоченных окон и стен, исписанных кривыми буквами: «Система видит», «Любовь — херня». Последнее граффити заставило ее замереть. Элара коснулась букв, шершавых, как ее жизнь. Любовь — не херня. Любовь — это то, что может заглушить плач. Она не знала, как, но чувствовала: ответ где-то здесь, в этом аду.

Сирены завыли вдалеке, и Элара ускорила шаг. Небо было серым, но над Золотой Зоной, где сияли огни, облака расступались, пропуская луч света. Элара посмотрела туда и замерла. Ей почудилась фигура — смутная, с крыльями из дыма и света. Она моргнула, и видение пропало. Остался только плач, зовущий ее в неизвестность.

Черная Зона Города Осколков была адом, где даже воздух хотел тебя прикончить. Улицы, заваленные ржавым хламом и кусками бетона, воняли гнилью и кровью. Дома — покосившиеся, с пустыми глазницами окон — стояли, как мертвецы, готовые рухнуть на тебя в любой момент. Над головой жужжали дроны Системы, их красные огоньки мигали, будто глаза демонов. Здесь не выживали — здесь дрались за каждый глоток воздуха, каждый кусок дерьма, который можно было назвать едой.

Кай скользил по переулку, как призрак. Его куртка, черная, заношенная до дыр, но крепкая, делала его частью теней. Короткие волосы, мокрые от мелкого дождя, липли ко лбу, а серые глаза, острые, как лезвие, выхватывали все: трещину в стене, свежий след в грязи, тень, которая двигалась чуть быстрее, чем должна. Шрам на брови — подарок от старой драки — чуть зудел под дождем, напоминая, что доверять нельзя никому. Кай был машиной выживания, заточенной годами в этом аду. Он не чувствовал страха. Только холодную, ясную злость на мир, который давно сгнил.

Его задача была простой: забрать ящик с медикаментами из заброшенного склада на краю Черной Зоны. Система платила за такие дела жетонами и молчанием — единственной валютой, которую Кай уважал. В кармане лежал его нож — старый, с выщербленной рукоятью, не оружие Системы, а его собственное. Этот клинок знал его лучше, чем кто-либо. Он был с ним, когда Кай еще верил в чушь вроде надежды. Теперь он просто резал. Быстро и чисто.

Глава 2. Гавань Среди Шторма: Рождение Надежды

Ничейный Пояс остался позади, но его вонь и тени все еще липли к Эларе и Каю, пока они пробирались через задворки Черной Зоны. Ночь накрыла Город Осколков, как черный саван, и только редкие звезды пробивали смог. Они укрылись в заброшенной школе — развалюхе, где стены, покрытые трещинами и зеленой дрянью, хранили запахи прошлого. Разбитые окна зияли, как пустые глазницы, а внутри воняло сыростью, пылью и чем-то теплым, как старые книги. Пол хрустел стеклом, а в углу валялись остатки парт, исписанные выцветшими матюками и именами. Это место было как застрявший в горле крик — память о мире, который сдох до их рождения.

Элара сидела на краю покореженной парты, ее голубой шарф болтался на шее, а пепельные волосы, растрепанные ветром, лезли в лицо. Она сжимала кулон-звезду, ее серо-голубые глаза блуждали по темным углам. Плач ангелов здесь был тише, но глубже, как низкий гул, что идет из самой земли. Ничейный Пояс выжал из нее все силы, но слова Вестника — о том, что Кай тоже ищет — жгли мозг. Она косилась на него, пытаясь разглядеть хоть что-то за его ледяной мордой. Кай стоял у стены, возился с ножом, его движения были как у машины — точные, без лишнего. Его куртка была в пыли, а шрам на брови казался черной трещиной в тусклом свете фонарика, что он кинул на пол.

— Ждем утра, — буркнул Кай, не глядя на нее. Его голос был грубым, но усталым, как ржавый болт.

— Мародеры ночью шустрые. А ты и так еле ползешь.

Элара скривилась, но заткнулась. Он был прав — ноги гудели, а сердце все еще лупило после того ада в Поясе. Она встала и подошла к шкафу — покосившемуся, с пустыми полками, кроме кучи желтой бумаги и какой-то коробки в углу. Элара потянулась к ней, пыль взлетела, как рой светлячков в луче фонарика.

— Это еще что? — Кай насторожился, но шагнул ближе, его голос был как рык.

Элара подняла коробку — деревянную, с резьбой, потемневшей от времени. Это была музыкальная шкатулка, старая, но целая, как чудо. Элара открыла крышку, и мелодия — слабая, дрожащая, но живая — поплыла по комнате. Это не было дерьмо Системы, не их марши, а что-то настоящее, как шепот сердца. Элара застыла, ее глаза заблестели. Плач ангелов смешался с мелодией, и на миг ей почудилось, что она слышит не боль, а свет.

— Это… — выдохнула она, ее голос дрожал.

— Это из прошлого. До стен, до этого всего.

Кай уставился на шкатулку, его лицо было как камень, но в серых глазах что-то мелькнуло — тень, которую он тут же задушил.

— Барахло, — бросил он, но тише, чем обычно.

— Закрой, пока не надыбали проблем.

Элара покачала головой, ее пальцы гладили резьбу, как что-то святое.

— Это не барахло, — сказала она, ее голос был твердым, несмотря на слезы в горле.

— Это память. Люди делали такое, потому что верили. В красоту, в любовь. Ты не слышишь?

Кай хмыкнул, но его ухмылка была вялой. Он отвернулся, будто хотел свалить, но его взгляд зацепился за бумаги. Он поднял одну — потрепанную тетрадь, исписанную аккуратным почерком. Элара заметила, как его пальцы замерли, и подошла.

— Что там? — спросила она, ее голос был мягким, но любопытным.

Кай молчал, его глаза бегали по строкам. Это был дневник, чьи-то записи из мира до раскола. Простые слова, но они били: о том, как люди собирались, пели, делились последним куском, несмотря на голод. Одна строчка резанула: «Мы пели песню веры, и она была как мост через тьму». Кай читал, и его лицо, всегда железное, дрогнуло — так, что Элара заметила.

— Чушь собачья, — сказал он наконец, но голос был хриплым, как будто застрял в горле.

— Пели, а потом сдохли. Песни — это для слабаков.

Элара посмотрела на него, ее глаза светились, несмотря на пыль и усталость.

— Может, и сдохли, — сказала она тихо.

— Но они жили. Это не чушь, Кай. Это то, что мы просрали.

Кай швырнул тетрадь на пол, но аккуратно, как будто боялся сломать. Он отвернулся, сжав челюсти так, что желваки заходили.

— Просрали, потому что были лохами, — сказал он, но без обычной злобы.

— Мир жрет лохов. Всегда.

Элара хотела ответить, но прикусила язык, заметив, как его рука, сжимающая нож, чуть дрожит. Она вспомнила Вестника, его слова о Кае. Эта шкатулка, этот дневник задели что-то в нем — что-то, что он зарыл под тонной цинизма. Она закрыла шкатулку, но мелодия все звенела в башке, как эхо другого мира.

— Мы не обязаны быть такими, как этот мир, — сказала она, ее голос был мягким, но как сталь.

— Мы можем помнить. И, может, вернуть что-то.

Кай не ответил. Он смотрел в темный угол, где свет не доставал. Его молчание было как стена, но в нем было что-то — не согласие, а трещина. Элара почувствовала, как плач ангелов затих, будто они тоже слышали эту мелодию. Она сунула шкатулку в сумку, решив сохранить ее, как талисман.

— Спать пора, — буркнул Кай, его голос был грубым, но без яда.

— Завтра будет нелегко.

Элара кивнула, устроившись на полу у парты. Она смотрела на Кая, который лег у стены, спиной к ней. Его поза была как у волка, готового рвать, но в ней была тоска, которую он никогда не покажет. Школа молчала, но ее стены шептали о прошлом, о песне веры, что когда-то держала людей вместе. Элара знала: эта ночь что-то сломала в них обоих, хоть Кай и будет это отрицать до последнего.

Рассвет в Городе Осколков был холодным, как лезвие ножа. Тонкие лучи солнца, пробивающиеся сквозь смог, отражались от ржавых стен и колючей проволоки, но не приносили тепла. Улицы Черной Зоны, где Элара и Кай вышли из заброшенной школы, были пустынны, но эта пустота была живой, настороженной. Обломки асфальта хрустели под ногами, а в воздухе висел запах гари и озона, как будто Система дышала им в затылок. Над головой гудели дроны, их красные глаза мигали чаще, чем обычно, а далекий вой сирен напоминал о том, что город никогда не спит — он следит.