Пленка

Кирилл проснулся от звука, которого не было.

Комната была тёмная, как подвал без окон. Только слабое мерцание уличного фонаря скользило по потолку, ломаясь об трещины в побелке. Кирилл лежал, не двигаясь, вглядываясь в потолок, как будто тот вот-вот зашевелится.

Звук. Снова. Он не был настоящим — это было… как эхо от мысли. Шорох за стеной, будто кто-то водил ногтями по старой плёнке.

Он не хотел вставать. Он вообще ничего не хотел последние недели — с тех пор как исчезла мать. Просто… ушла. Без записки, без звонка, без объяснений. Отец сказал, что она «сломалась». И всё. И тишина.

Потом отец начал пить. Кирилл научился готовить себе еду. А через пару недель отец повесился в ванной. Кирилл снял его сам.

С тех пор его не тревожили. Он жил в квартире один, на шестом этаже, питался дошиком и тишиной. И только ночью приходили звуки.
Это был третий подвал в их доме. Кирилл знал — два были общими. Но один был заброшен. Заколочен. С кирпичом в дверной коробке и старой железной ручкой, словно кто-то специально замуровал то, что там внутри.

Соня — единственная, кто ещё разговаривал с ним после всего — сказала, что туда в 80-х сбрасывали мёртвых собак. Кирилл не поверил. Но всё равно запомнил.

И вот он стоял там. Перед дверью, которую никто не открывал тридцать лет.

Открывалась она легко.

Внутри пахло гнилью, старыми пленками и сыростью. На стенах висели ржавые гвозди, пустые рамы, где раньше, видимо, были афиши или объявления. Пол был в пятнах — не то ржавчина, не то что-то хуже.

И в центре — стол. А на нём — бобинный проектор.

Свет от фонарика метнулся по стенам, и в этот момент Кирилл почувствовал — не увидел, а почувствовал — там кто-то есть.

Он замер. Фонарь выхватил край кинопленки — она была уже заправлена. Как будто кто-то готовился её включить. Только не успел.

Кирилл подошёл. Сердце било в горле.

Проектор был древний. "Радуга-305". Пронумерованный — на боку мелом была написана цифра: 9. Он нажал на кнопку — и, к удивлению, проектор зашуршал. Загудел.

На стене появилось мерцание. Сначала шум. Потом — силуэты.

И вдруг всё исчезло. Свет потух. Машина замолкла. Только в ушах остался звук, будто кто-то прошептал его имя.

— Кирилл...

Он обернулся. Там никого не было.

Соня сидела на краю кровати, скрестив ноги, листая свой блокнот.

Каждая страница — её сон. Она записывала с 9 лет, после того как в её доме исчез кот. Исчез буквально — без следа, как будто его никогда не было. И только она помнила его. Даже мать сказала: "У нас не было кота".

Теперь Соня записывала всё. Даже если во сне просто были пустые стены — она это писала. Потому что иногда сны повторялись в реальности.

Телефон завибрировал. Сообщение от Кирилла.

> «Ты должна это увидеть.»

Она не ответила. Просто встала, переоделась и вышла. Её страх всегда шёл за ней — как тень. Только она его не видела. Она боялась быть стёртой. Забытой.

Даня не хотел быть частью этого.

Но когда Соня забежала к нему домой — глаза бешеные, волосы растрёпаны — и сказала, что Кирилл нашёл «что-то в подвале», он понял — что-то пойдёт не так.

Он знал это нутром. Даня всегда чувствовал беду. Когда отец приходил домой с красными глазами. Когда мать тихо плакала ночью. Когда Кирилл смотрел в зеркало слишком долго.

Теперь всё снова начиналось.

Когда все пятеро собрались в квартире Кирилла — он уже подготовил её. Он достал проектор из подвала, притащил его к себе. Расставил мебель, убрал лампы, повесил белую простыню.

Проектор стоял в центре комнаты, как тотем.

— Это старое кино, — сказал Кирилл. — Но оно... не обычное.

— Ты серьёзно? — хмыкнул Мирон. — Нам сейчас VHS-хоррор будешь показывать? Типа "Звонок" на минималках?

— Нет, — тихо сказал Кирилл. — Это не кино. Это... как дверь.

Проектор загудел.

Первым заклинило Мирона.

Он ржал, когда включился экран. На нём — тень. Девочка на качелях. Затем — резкий стробоскоп. Шум. Фигуры без лиц. Дом, в котором стены дрожат, как живые. Потом — тишина.

И Мирон перестал смеяться.

— Что это было… — прошептал он. — Что за...

Он обернулся — и увидел, что все молчат. Только Лиза сидела с широко раскрытыми глазами, закусив губу так сильно, что из неё сочилась кровь.

— Лиза?..

— Я видела… — прошептала она. — Там… Я видела маму. Но… она была без рук.

После той ночи все изменилось.

Соня перестала видеть себя в зеркале.

Даня начал просыпаться в темноте — с криками, но никто его не слышал. Он терял голос. Но только во сне.

Мирон стал странным. Слишком тихим. Он говорил, что «плёнка записывает нас теперь».

А Лиза… она стала бояться окон. Каждый раз, когда проходила мимо — вздрагивала, будто там кто-то стоит.

Кирилл всё чувствовал. Всё видел. Он знал — Нить вышла. Она жила теперь в них.
Лиза проснулась в комнате, но она уже не была комнатой. Это было пространство, где время растекалось и растворялось, где стены дышали и скрипели, словно старый корабль, шатающийся на грани крушения. Тьма вокруг была густой и вязкой, как горячий сироп, который обволакивает и не отпускает.

Сначала она не могла понять, где её тело. Пальцы казались слишком длинными, ногти острыми, а кожа — тонкой и прозрачной, будто бумажной. Каждое движение давалось с трудом, как будто невидимые руки сжимали её, приковывая к невидимой койке.

В углу, там, где когда-то стоял её плюшевый мишка, сейчас была тень. Не просто тень — нечто, что шевелилось и дышало. Она была словно живой тёмный клубок, переплетение нитей, переплетающих прошлое и настоящее, страхи и забвение.

Эта тень начинала расползаться по комнате, отрываясь от угла и медленно приближаясь. Она не делала звуков, но в воздухе звучал гул — низкий, гортанный, почти молитва, что звучала как разрыв связок в горле.

Лиза пыталась кричать, но её голос был поглощён этой вязкой тьмой. Она чувствовала, как холодный комок поднимается в груди, сжимая лёгкие и заставляя сердце биться в безумном ритме. Каждый вдох казался предательством, каждой клеткой тела она хотела убежать, но ноги были словно вросшие в пол.