По грибы

В серой пыли вспыхивали пестрые крылья, образуя нечто неуловимое. Клубок жизни средь её останков. Миг другой и средь серого облачка являлись черные глазки, точно пара застенчивых лесных ягодок. И снова эта кутерьма и беспорядок, рожденный крохотным тельцем. За воробьем густым взглядом наблюдал мальчишка. Из недр серых глаз тянулось нечто безмолвное и трагичное. Он еще сам не знал, что это такое. Что он увидел тогда в пыльном танце воробья в детской стороне. Осознание пришло спустя несколько десятков лет, когда от мальчишки остались лишь серые глаза.

Абсолютная полнота, конечное воплощение себя как части целого мира – вот, что он увидел в том перьевом комочке. И уже тогда он ощутил, что ничего подобного нет внутри него самого. Зверь, будь то одноклеточное или тварь в десятки раз больше человека, наделена блаженным неведением относительно своего пребывания в мире. Человек же явил миру ужасную – скорее, самоужасающую, – иллюзию собственного я. Зверь – счастливый автомат, что играет роль в театре, о котором не подозревает сам. Человек – случайно ожившая марионетка, что бегает в закулисье, силясь найти выход из душных коридоров, либо иступлено колотит во все двери, стараясь найти того, кто это с ней сотворил. Но выхода из этого театра нет, и ни одна дверь не откроется.

Он искал ответы у всех жрецов современности: от психологов и до священников, но ничего не могло заполнить ту пустоту, что зияла в мышлении. Все эти пустотелые разговоры падали в бездну, точно свет в черную дыру. Одни предлагали иной мир, что ждал за выслугу лет в мире этом; другие заменяли идею смысла жизни идеей её отсутствия, либо подсовывали нелепые концепты в духе счастья или какой-нибудь более примитивной ерунды в духе удовольствия. Ему все это не подходило. Он искал что-то внечеловеческое. Что-то, что может немо подчинить волю и бессловесно вести.

Буддизм на время прикрыл прожорливую экзистенциальную дыру, позволив побродить по её поверхности, точно по замершему озеру. Временная потеря Я через медитации поначалу воодушевила, ведь если ничто не ведет Я, так, может, ответ в том, чтобы от этого Я избавиться? Но стоило только отвлечься от собственного дыхания или мысленного повторения коротких мантр, как Я возвращалось, ведя за собой целый выводок уродливых химер: мысли, эмоции, страхи.

Общество тоже предложило ему решение: слепое повиновение авторитету. Сначала школа, затем армия, затем университет. Но это все не то. Все это походило на соревнование по навязыванию собственной воли, зачастую идиотской, приправленной чужими правилами и убеждениями. И его Я никак не желало уступать. Когда он понял, что сопротивление его разума было частью эстафеты по передаче чужой воли сквозь время, он сошёл с социальных рельс. Он искал нечто, что способно покорить разум целиком, без шанса на оглядку, без возможности сделать шаг в сторону. Общество ясно дало понять, что этого здесь не найти.

Он сменил жизнь серого человека на жизнь призрака и стал отшельником. Кочевником без цели и родины. Перебивался он бездумной физической работой, не задерживаясь нигде подолгу. Портовые склады, промзоны, лесопилки, мойки машин, рытье траншей и могил - лишь то немногое, что закалило его спину и руки. Километры дорог же вытесали его ноги до марафонской стойкости. Он весь обратился в тело, что силилось избавиться от духа, паразитом точащего древесину жизни.

– Эй, дружище! Подвезти?

– Спасибо, не стоит.

– Ты куда идешь-то?

– Туда. – Он вытянул подбородок в строну бесконечной сосновой дали.

Водитель поглядел. Прищурился, будто ожидал увидеть вдалеке сияющую золотом цель странного путешественника.

– Там же нихера нет.

– Меня это устраивает.

Машина еще какое-то время ехала рядом, затем припала на задние колеса и, разбрасывая гальку, точно насравшая собака землю, рванула прочь.

Ближе к вечеру, когда он устроил привал в стороне от дороги, мимо пронеслось несколько машин. Раньше он таких не видел. Озлобленно угловатые, с усиленными бамперами. Фары их злобно сияли, расталкивая сизый сумрак. Они шли нос к хвосту, точно связанные цепью. Промчались дальше и скрылись за каменным изгибом лесного локтя. Еще несколько секунд он прислушивался к рёву моторов, но вот и они пропали, дав место угрюмой тишине, тихо спадающей с сосновых ветвей на голову путника.

Ночью его разбудил грохот. Он подумал, что это гром, но звук был слишком систематичен. Затем показалась вспышка. Затем еще одна, будто огромная искра от сварки.

Тра-та-та! Тра-та-та-та-та!

Так клокотало вдалеке около минуты. Звук осел на холодную землю, но путник больше не верил этой тишине ночного леса. Он просидел под деревом до рассвета, а затем осторожно двинулся дальше – в ту сторону, куда двигалась колонна машин.

Примерно через час он нашел следы, что сходили с дороги. Группа машин двинулась вглубь леса по широкой полосе, свободной от деревьев. Среди мятой травы путник видел остатки мелкой розовой гальки. Он шел по следам, пока вдалеке не показалась полуразрушенная арка. В стороны от неё тянулись остатки стен, беззубо торчащие кривыми пеньками. И арка, и развалины вокруг были желтыми, покрытыми наростами ползучих трав и трещинами от касания времени.

Он подождал несколько минут, затем двинулся к арке. Ворота были выломаны. Следы машин вели дальше – в туман, что синеватой дымкой застилал глаза. Путник шел, прислушиваясь к миру вокруг, что резко сократился до нескольких метров – дальше непрозрачная мгла. Воздух изменил текстуру. Стало чуть тяжелее дышать, запахло сыростью и чем-то еще, чем-то незнакомым.

Из тумана навстречу ему выплывали останки человеческих деяний: утопшая в сорняках скамейка, обломки ржавых труб, куски бетонных плит со ржавыми прутьями, торчащими точно ребра.

В десятке шагов в стороне показался свет. Будто там готовилось представление среди тумана. Он подошел и обнаружил те самые автомобили. Двери открыты. Внутри никого. В одной из машин тихо трещала сверчком рация. Он осмотрел салон. Изнутри салон подпирала железная рама. Пуленепробиваемые окна. Интерьер сдержанный и лаконичный, точно пистолетная кобура. И никаких следов людей.