Побег в объятия врага

Глава 1.

Демид

Телефон дрожит на столешнице, подсвечивая имя Кати в мессенджере. «Серебряков в лифте. Поднимается».

Откатываюсь назад вместе с креслом. Итальянская кожа тихо вздыхает подо мной. Разворачиваюсь к панорамным окнам.

Виктор Павлович Серебряков.

Десять лет я ждал этого момента. Десять гребаных лет.

В горле першит. Тянусь к графину с водой. Наливаю, делаю глоток. Ледяная вода обжигает пищевод, растекается по груди.

Десять лет назад я стоял перед ним как проситель. В дешевом костюме с Савеловского рынка, который натирал подмышками. Помню запах его кабинета. Кожа, дорогой табак и что-то еще... презрение. Да, презрение тоже имеет запах.

Он тогда даже не встал из-за стола. Покачивал коньяк в бокале.

«Мальчик из Бирюлева хочет играть с большими дядями?» — губы растянулись в усмешке. — «Это мило. Возвращайся, когда подрастешь».

Мальчик из Бирюлева.

Челюсть сводит от напряжения. Разжимаю зубы, растираю виски.

После той встречи я неделю не мог есть. Желудок скручивался в тугой узел при одной мысли о еде. Просыпался в три утра, шел в ванную и блевал желчью, пока ребра не начинали трещать от спазмов.

Дверь распахивается. Виктор входит. Хотя нет, входят люди. А он... вползает. Как побитая дворняга, которая знает, что сейчас получит пинка, но все равно лезет к миске.

Где твоя спесь, Витек? Где золотые запонки и парфюм за две тысячи евро?

Волосы поседели неравномерно. Седые клоки перемешаны с крашеными прядями. Попытка сохранить молодость, жалкая и очевидная. Щеки обвисли, под глазами мешки цвета баклажана. Похудел килограммов на пятнадцать минимум.

Долги сожрали его изнутри. Оставили шкуру на костях.

— Демид Аркадьевич, — каркает он.

Киваю на кресло.

Он опускается. Кожа под его задом издает неприличный чавкающий звук. Вспотел, видимо, пока поднимался. Или это у меня в ушах чавкает от удовольствия.

Молчу. Тянусь к хьюмидору неспешно, будто у меня впереди вечность. Открываю крышку — кедр пахнет божественно. Перебираю сигары, щупаю, нюхаю. Выбираю одну.

Обрезаю кончик гильотиной. Щелк. Серебряков дергается от звука.

Прикуриваю от настольной зажигалки. Первая затяжка — кедр, специи, легкая сладость какао. В легких разливается тепло.

А Серебряков потеет. Прямо вижу, как на лбу выступают капельки, собираются в ручейки, стекают к вискам. Рубашка на спине уже небось промокла насквозь. Галстук съехал, открывая влажную шею с выпирающим кадыком. Пальцы теребят манжеты.

Нервничает.

Внутри меня поднимается волна такого острого удовольствия. Это лучше секса, клянусь. Десять лет назад это я обливался потом в его приемной. Три часа на кожзаме, который к жопе прилипал. Секретарша смотрела как на говно. "Вам назначено? Нет? Тогда ждите, молодой человек".

— Я обдумал ваше предложение, — выдавливает он наконец.

Предложение. Я фыркаю в нос, дым вырывается струйкой.

— И?

— Пятьдесят процентов компании... — кадык дергается судорожно. — Демид Аркадьевич, может, найдем компромисс? Тридцать процентов и ежемесячные выплаты по долгу. Любая ставка в разумных пределах. Или даже сорок, если договоримся о реструктуризации...

Поднимаю ладонь. Замолкает на полуслове, рот остается приоткрытым.

— Семьсот миллионов. У тебя есть?

Молчание. Только хриплое дыхание.

— Я не слышу ответа, Виктор. Семьсот миллионов рублей. Наличными, на счетах, в активах — где угодно. Есть?

— Вы прекрасно знаете, что нет.

— Тогда какого хрена ты припёрся торговаться?

Встаю резко. Кресло откатывается, ударяется о стеллаж. Подхожу к окну.

— Думаешь, я фонд помощи обосравшимся бизнесменам?

Разворачиваюсь. Он съежился в кресле.

— Пятьсот миллионов основного долга. Двести — проценты за три года. Закрываю все одним траншем. Сегодня. Сейчас. Более того — вливаю свежую кровь в твой дохлый бизнес. Спасаю от банкротства, от судебных приставов, от позора. Взамен получаю половину компании и...

— И мою дочь.

Слова вылетают как плевок. Челюсти сжаты так, что желваки ходят ходуном. В глазах — ненависть. Чистая, концентрированная, почти осязаемая.

Отлично. Пусть ненавидит.

— Именно.

Возвращаюсь к столу, выдвигаю верхний ящик. Папка с документами — пятьдесят страниц юридической казуистики. Мои юристы постарались. Швыряю на стол перед ним.

— Брачный контракт. После регистрации получаю право управления семейными активами. При рождении первого наследника — полное право наследования твоей доли. Развод только по обоюдному согласию. При инициативе с твоей стороны или стороны дочери — неустойка. Миллиард рублей.

Его трясущиеся руки хватают документы. Листает, но не читает — глаза бегают слишком быстро.

— Ты с ней даже не знаком, — говорит он. — Ни разу не встречался. Не разговаривал. Черт, ты же ее даже не видел!

— И? — пожимаю плечами.

— Господи, Демид! — он вскакивает, документы падают на стол. — Это же бред! Как можно жениться на девушке, которую ты в глаза не видел?

Видел. Одну фотографию. Месяц назад его помощник прислал. Худенькая девчонка в школьной форме, прижимает к груди стопку учебников. Косички. Испуганные глаза. Это было десять лет назад. Сейчас ей двадцать два.

Интересно, что выросло. Красавица? Дурнушка? Хотя какая, в жопу, разница.

— Молодая? — спрашиваю.

— Двадцать два года.

— Здоровая?

— Абсолютно здорова. Медкарта идеальная.

— Из хорошей семьи. Чего еще желать? Родит наследников — и достаточно.

Специально говорю грубо, цинично. Хочу видеть, как его корежит. И да — корежит знатно. Лицо каменеет, ноздри раздуваются.

— Амина... — начинает он и запинается. — Она домашняя девочка. Тихая. Покладистая. Всю жизнь с нами прожила, из дома почти не выходила без сопровождения.

— Отлично. Истерик не будет закатывать.

— Она... неопытна, — он краснеет. — В смысле отношений. Мы ее оберегали. Может, даже слишком.

Глава 2.

Амина

Рюкзак с единорогом смотрит на меня с кровати. Розовый рог блестит в свете ночника. Дурацкие пайетки, которые Мишка специально выбрал. Знал же, гад, что я терпеть не могу все это девчачье-розовое. Подарил на день рождения, ржал как конь:

— Вот тебе, принцесса, для побега из башни. Когда надумаешь свалить от предков — самое то!

Ну что, Мишаня, не зря старался. Твое пророчество сбывается.

Сижу на полу уже минут двадцать. Колени подтянуты к груди, пятки утопают в ворсе турецкого ковра. Мама его полгода выбирала по каталогам, потом еще три месяца ждала доставку. Ручная работа, натуральный шелк, тридцать тысяч за квадратный метр. "Только лучшее для нашей Аминочки".

Ага, конечно. Лучшая клетка с лучшими прутьями. WiFi есть, кондиционер работает, еда три раза в день. Чего еще желать?

Свободы, блин. Вот чего.

Ладони противно влажные. Вытираю их о пижамные штаны.

Ползу к комоду на четвереньках. Встать лень, да и тише так. Выдвигаю нижний ящик. Он всегда поскрипывает, но если тянуть медленно и чуть вправо, то почти беззвучно.

Белье. Господи, ну что за кошмар. Все либо белое с рюшечками, либо в мелкий цветочек. Хлопок стопроцентный, «дышащий». Я один раз попросила купить что-нибудь... ну, взрослое. Черное там, кружевное. Мама посмотрела так, будто я предложила на панель пойти работать. «Аминочка, это же вульгарно! Приличные девушки такое не носят!»

Хватаю что попало, запихиваю в рюкзак. Пять трусов — это много или мало для побега? А если стирать негде будет? Кидаю еще три. И лифчики. Тоже белые, с поролоновыми вставками, потому что своей груди у меня кот наплакал.

Джинсы. Мои две штуки единственных, выстраданных джинс. Мама полчаса в магазине причитала: "Зачем тебе эти рабочие штаны? У нас есть прекрасные платья!" Но я уперлась. Первый раз в жизни уперлась и добилась своего.

Футболки — три штуки.

И всё.

Сползаю обратно на пол, смотрю на свое богатство. Вся моя подготовка к взрослой жизни. Детский рюкзак, белье для монашки и две помятые тысячные из заначки.

В груди все сжимается в тугой узел. Я же ничего не умею. Я же ничего не умею.

Вообще.

Ни-че-го.

Готовить? Максимум — чай заварить. И то в пакетиках. В прошлый раз решила яичницу сделать. Мария Петровна потом три часа кухню отмывала, а сковородку вообще выкинули. «Зачем барышне на кухне пачкаться?» — это она так сказала, отбирая у меня нож, которым я пыталась лук порезать. Палец порезала. Лук остался целым.

Работать? А что я умею? Диплом филфака и что с ним делать? В школу учительницей? Меня дети сожрут за первый же урок.

Документы. Вот это вообще финиш. Паспорт — в папином сейфе. СНИЛС — там же. Медполис, права на квартиру бабушкину, которую мне по завещанию оставили, — всё там. «Для сохранности, Аминочка. Ты же такая рассеянная».

Может, остаться?

Мысль противная, липкая, но лезет в голову. Сейчас встану, разберу рюкзак, лягу спать. Утром спущусь к завтраку как ни в чем не бывало. «Доброе утро, папочка. Да, конечно, выйду за вашего Демида Аркадьевича. С радостью. Когда прикажете явиться на примерку платья?»

Желудок скручивается так резко, что едва успеваю зажать рот рукой. Блин, сейчас вырвет прямо на мамин турецкий ковер ручной работы.

Демид Аркадьевич Волков. Даже имя как из старого советского фильма. Ему небось лет пятьдесят. Лысый. С пузом. Храпит. И руки потные...

Вчерашний разговор всплывает в памяти во всех подробностях.

Сидела в папином кабинете. Папа что-то строчил в своем молескине — у него их штук двадцать, все черные, все одинаковые. Мама теребила свои вечные жемчуга у окна.

— Амина, — папа даже не поднял голову. — Нашелся человек, готовый взять тебя в жены.

Я сначала не поняла. Серьезно не поняла. Слова вроде русские, знакомые, но смысл...

— Чего? — выдавила.

Папа дописал предложение. Аккуратно поставил точку. Закрыл колпачок на своей понтовой ручке. И только потом поднял на меня взгляд.

Я тогда вздрогнула. Он смотрел не на меня. Он смотрел на вещь. На неодушевленный предмет, который нужно сбыть с рук побыстрее и повыгоднее.

— Свадьба через месяц. Портниха завтра придет мерки снимать. Маникюрша тоже. И косметолог — надо что-то с твоими бровями сделать.

— Стоп! — вскочила так резко, что кресло покатилось назад. — Какая свадьба? С кем свадьба? Вы о чем вообще?

— С Демидом Аркадьевичем Волковым. Успешный предприниматель. Состоятельный человек. Тебе повезло.

Повезло. МНЕ. ПОВЕЗЛО.

— Я его даже не знаю! Никогда не видела!

— Познакомишься.

— Когда?!

— На церемонии.

В ушах зашумело. Реально зашумело, как будто кровь вскипела и забурлила. В глазах потемнело на секунду.

— То есть я должна выйти замуж за чувака, которого ни разу в глаза не видела?

— Не выражайся, — папа поморщился. — И не драматизируй. Это обычная практика.

— В каком веке? В двенадцатом?

— Браки по расчету существуют и сейчас. Объединение капиталов, укрепление связей...

— А любовь? — голос сорвался, стал тонким, жалким. — Папа, а как же любовь?

Он усмехнулся. Одним уголком губ, как делает, когда считает собеседника идиотом.

— Любовь... У семьи долги, Амина. Серьезные долги. Семьсот миллионов. Твой брак — единственный способ их покрыть.

Семьсот миллионов.

Меня оценили в семьсот миллионов рублей.

— То есть вы меня продаете? — слова вылетели сами. — Как корову на рынке?

Мама ахнула. Жемчуга в ее руках жалобно щелкнули.

— Амина! Как ты можешь! Мы думаем о твоем будущем!

— О моем будущем? Серьезно? — развернулась к ней. — Мам, вы продаете меня незнакомому мужику! Это мое светлое будущее?

— Никто тебя не продает, — папа встал, обошел стол. Навис надо мной — высокий, широкий в плечах. Раньше я думала, что он меня защищает. Оказалось — он мой главный тюремщик. — Ты выполняешь долг перед семьей. Выйдешь замуж. Родишь наследников. Будешь жить в достатке.

Глава 3.

Секунда полета и розы встречают меня как старые недруги.

Шипы впиваются везде — в ладони, в колени, протыкают джинсы насквозь. Но лодыжка... О черт, черт, ЧЕРТ! Будто кто-то взял раскаленный гвоздь и вбил его прямо в кость. Мир на мгновение становится белым, потом возвращается, но теперь качается.

Лицо утыкается в землю. Во рту — песок вперемешку с чем-то горьким. Удобрения, наверное. Те самые, которыми наш садовник поливает мамины розы каждую пятницу. "Натуральные, из конского навоза", — гордо рассказывал он маме. Супер. Я жру конское дерьмо.

Выплевываю эту гадость, но привкус остается. В ушах звенит. Или это сверчки? Нет, это мои мозги прощаются со мной.

Пробую пошевелить левой ногой.

— А-а-а... — стон вырывается сам, я даже рот зажать не успеваю.

В лодыжке будто фейерверк взрывается. Каждый нерв орет благим матом. Господи, я что, ради этого из окна прыгала? Чтобы сдохнуть в маминых чертовых розах и стать удобрением для следующего сезона? "Розы в этом году особенно пышные, Зинаида Петровна!" — "Да, мы дочку под них закопали, отличная подкормка вышла!"

Ладони упираются в землю. Поднимаюсь на четвереньки. Из проколов на ладонях сочится кровь, не фонтаном, но достаточно, чтобы испугаться.

Но это все фигня. Детский лепет по сравнению с ногой.

Дотягиваюсь до ствола яблони. Кора шершавая, мокрая от ночной влаги. Подтягиваюсь, встаю на правую ногу. Держит. Слава те господи, хоть что-то работает. Осторожно, миллиметр за миллиметром, переношу вес на левую...

Рот открывается для крика, но я впиваюсь зубами в собственный кулак.

Так, Амина. Думай. У тебя был план, помнишь? Гениальный план побега. Задние ворота. Степаныч. Старый алкаш Степаныч, который дрыхнет на посту с одиннадцати вечера. Папа грозился его уволить еще когда мне пятнадцать было. Но Степаныч каждый раз клялся на могиле матери, которая, кстати, жива и продает семечки у метро, что исправится. И папа его прощал. Потому что Степаныч еще с дедом работал, а папа сентиментальный идиот в глубине души.

Скачу на одной ноге от дерева к дереву. Хватаюсь за ветки, за стволы, за что угодно. Правая нога уже ноет от перенапряжения, бедро сводит судорогой. А левая... левая пульсирует в такт сердцебиению. Бух-бух-бух — и каждый "бух" отдается болью.

Господи, а если папа уже проснулся? Вдруг ему приспичило проверить, на месте ли его "сокровище"? Сейчас зайдет в комнату, увидит пустую кровать и...

"Поднимайте всех! Моя дочь сбежала! Перекрыть дороги! Аэропорты! Вокзалы! Найти и вернуть!"

Да нет, он еще спит. Должен спать.

Вот она, будка Степаныча. Окошко светится желтым. Черт! Неужели не спит? Подкрадываюсь, прижимаясь к стене. Заглядываю в мутное от грязи стекло.

Фух...

Степаныч дрыхнет. Седая голова лежит прямо на столе, щека расплющена о столешницу. Рядом граненый стакан с остатками чая и кроссворд.

Прокрадываюсь мимо будки. Вот она, калитка. Маленькая, неприметная, для садовников и прочей обслуги. С кодовым замком.

1507.

Пятнадцатое июля. Папин день рождения. Гениально, пап. Супер-секретный код, который я взломала в десять лет.

Пальцы дрожат, промахиваются мимо кнопок. Первая попытка — мимо. Вторая — опять. Да что ж такое!

— Спокойно, дура. Соберись.

Пик. Пик. Пик. Пик.

Зеленая лампочка! Есть!

Толкаю калитку, выскальзываю наружу. Аккуратно прикрываю за собой.

И вот я стою на пустой улице элитного поселка. В порванных джинсах, окровавленная, с ногой-колодой. Свобода, блин. Она выглядит как-то не так, как я представляла.

Фонари горят через один. Между домами-крепостями черные провалы. В одном окне еще горит свет.

До трассы километра три. Это минут сорок быстрым шагом. А мне с моей ногой... часа два? Три?

А может...

Может, вернуться? Пока не хватились. Тихонько проскользнуть обратно, залезть в окно, лечь в кровать. Утром скажу, что всю ночь проспала. Никто ничего не узнает.

"Демид Аркадьевич оценит твою невинность".

Желудок сжимается в кулак. Кислота поднимается к горлу, обжигает пищевод. Я даже согнулась от тошноты.

Нет. НЕТ. Хоть ползком, хоть на брюхе, но я отсюда свалю. Пусть подавится своими семьюстами миллионами. И Демид Аркадьевич пусть подавится. И вообще все пусть подавятся.

Ковыляю вдоль заборов. Адреналин еще держит. Чувствую, как он струится по венам, заглушает боль, гонит вперед. Но долго это не продлится. Час? Два? А потом я просто упаду где-нибудь посреди дороги.

За спиной взревел мотор.

Все.

Сердце проваливается куда-то в район кишок. Ноги становятся ватными. Это папины ребята. Точно. Сейчас выскочат, скрутят, потащат обратно.

Ныряю за ближайшую тую. Ветки хлещут по лицу, царапают руки. Зажимаю рот ладонью, чтобы не дышать слишком громко.

Машина проезжает мимо. Просто сосед. Выдыхаю так резко, что голова кружится.

Выползаю из куста, отряхиваюсь. В волосах застряли иголки, за шиворот набилась какая-то труха. Но я жива и на свободе. Пока что.

Дальше. Надо двигаться дальше.

Дома закончились. Начался пустырь — темный, с высокой травой по пояс. Где-то вдалеке лает собака. Замираю, вслушиваюсь. Наши овчарки? Нет, не похоже. У наших лай басовитее, злее. Это какая-то шавка тявкает.

Еще километр.

Лодыжка уже не просто болит. Она горит. Прямо реально горит, будто кто-то паяльником изнутри жжет. Футболка промокла насквозь — спина взмокла, подмышки тоже. Липкая, противная влага. И вонь от меня, наверное, как от марафонца на финише.

Все. Больше не могу.

Падаю прямо на обочину. Плевать, что грязно. Плевать, что холодно. Просто сидеть. Не двигаться. Может, помереть тут же, чтобы не мучиться.

Два километра. Всего два километра я прошла. А героини в кино? Они же носятся всю ночь на каблуках! Прыгают по крышам! Дерутся с бандитами! А я сдохла после двух километров. Позорище.

Стаскиваю кроссовок с левой ноги. Надо посмотреть, что там. Хотя... может, лучше не надо?

Глава 4.

Демид

Цифры на приборке светятся кислотно-зеленым: 2:14 ночи. Из динамиков льется какая-то попсовая муть — девица с придыханием поет про вечную любовь и разбитое сердце. Тянусь к кнопке, вырубаю эту пытку для ушей.

Тишина обрушивается на салон. Остается только ровное урчание движка да монотонное шуршание резины по мокрому асфальту.

Поясница ноет, третий позвонок снизу пульсирует тупой болью. Растираю его костяшками пальцев через рубашку. К концу поездки буду передвигаться как гребаный инвалид.

Мог бы долететь. Два часа — и на месте. Но стоит только подумать об этой железной трубе на высоте десять тысяч метров, и внутренности скручиваются в тугой узел.

Пять лет прошло с того полета. Пять лет, а я до сих пор помню каждую секунду. Самолет бросало вверх-вниз как щепку. Женщина через ряд от меня блевала в пакет, промахнулась — рвотные массы полетели на соседа. Мужик орал как резаный. А напротив меня дед крестился и шептал молитвы, глаза закатывал так, что одни белки видны были.

Я сидел, вцепившись в подлокотники. Ногти впивались в кожу кресла. И одна мысль колотилась в черепной коробке: какого хрена моя жизнь зависит от двух незнакомых мужиков в кабине? От исправности этой летающей консервной банки? От того, не забыл ли механик закрутить какую-нибудь гайку?

Нет. К черту. Лучше потрачу двое суток на дорогу, но хотя бы буду контролировать ситуацию.

На обочине мелькают силуэты. Две девицы в мини-юбках машут руками, пытаются поймать попутку. Ночные бабочки.

Давлю на газ. Стрелка спидометра ползет к ста сорока. Джип проносится мимо — в зеркале заднего вида вижу, как одна показывает средний палец.

Через десять километров — новая картина. На этот раз одна. Тощая как спичка, в мешковатых джинсах. Рюкзак на спине. Стоит прямо на проезжей части, машет обеими руками над головой.

Идиотка. Глухая ночь, трасса пустая, а она тут в одиночку голосует. Инстинкт самосохранения вообще атрофировался у молодежи?

Жму на газ сильнее. Сто тридцать. Сто сорок. Пролетаю мимо размытым пятном.

Но в зеркале заднего вида ловлю момент: девчонка опускает руки, плечи обвисают как у сдувшегося шарика. А потом просто складывается пополам и оседает прямо на мокрый асфальт. Садится на обочину, обхватывает колени руками, прячет в них лицо.

Что-то неприятно царапает изнутри. Где-то под ребрами слева.

Ну и хрен с ней. Села и села. Устала небось стоять. Или обдумывает, как дальше быть. Не мое дело.

Километр. Два. Пять.

А перед глазами все стоит эта картинка. Маленькая сгорбленная фигурка на обочине. Одна. В ночи. Свернулась в комок, как побитая дворняга.

Зараза.

Обычно проститутки хотя бы парами работают. Для безопасности. А эта совсем одна. И место идиотское выбрала — ни заправки рядом, ни кафешки придорожной.

У меня своих проблем по горло. Стройка встала — подрядчики привезли арматуру не того диаметра, придется всю партию менять. Неделя простоя минимум. А мне еще чужие проблемы решать?

Но нога сама ослабляет давление на педаль. Скорость падает. Сто двадцать. Сто. Восемьдесят.

— Сука, — выдыхаю и вдавливаю тормоз.

Покрышки визжат, АБС трещит. Разворачиваюсь через двойную сплошную — хорошо, что встречки нет.

Какого хрена я это делаю? Зачем мне это надо?

Руки сами сжимают руль до побелевших костяшек. В груди клокочет раздражение вперемешку со злостью на самого себя.

Вот она. Все в той же позе. Даже не шевелится на звук мотора. Уткнулась лбом в колени и застыла.

Останавливаюсь метрах в десяти. Через тонированное стекло разглядываю детали. Тощая до невозможности — одни углы да кости. Волосы спутаны в колтуны. На джинсах пятна грязи. Одежда висит мешком.

Бомжиха? Наркоманка? Из психушки сбежала?

Опускаю стекло.

— Эй! Садись давай!

Голова дергается вверх.

И тут я вижу лицо.

Мать твою. Это же ребенок. Глаза огромные, испуганные, занимают пол-лица. Щеки в потеках грязи вперемешку со слезами. Нижняя губа подрагивает.

— Ты что, оглохла? Садись, говорю!

Она моргает. Раз. Другой. Будто не верит, что это происходит на самом деле.

— Долго еще сидеть будешь? У меня времени нет!

Наконец приходит в себя. Поднимается неуклюже — сначала на четвереньки, потом на одно колено. Хватается за воздух, пытаясь найти опору.

Идет к машине, заметно прихрамывая. Левая нога волочится, на каждом шаге лицо кривится от боли. Зубы стиснуты так, что желваки ходят ходуном.

Тянется к ручке двери.

— Стоять, — рявкаю через окно.

Замирает с распахнутой дверью. В глазах паника.

— Ты же вся грязная как свинья.

— Ну да... грязная, — голос хриплый, сорванный. — Меня из лужи окатили только что. Вы окатили, кстати.

Я? А, точно. Проезжал мимо, там лужа была. Не заметил даже.

— Сзади пакеты лежат. Возьми парочку, постели на сиденье.

Она открывает заднюю дверь, шарит рукой. Находит пакет из "Перекрестка", аккуратно расстилает на пассажирском кресле. Забирается внутрь осторожно, стараясь ни к чему не прикасаться.

— Пристегнись.

Тянется к ремню. Руки дрожат. Щелчок замка.

Выруливаю на трассу. Девчонка откидывается на спинку, выдыхает так глубоко, будто под водой час просидела.

Кошусь на нее краем глаза.

Влип я конкретно.

На футболке — Микки Маус с идиотской улыбкой до ушей. Джинсы порваны на коленях — и явно не модная дырка, а свежая, с торчащими нитками. Кроссовки когда-то были белыми, сейчас неопределенно-серые.

Сколько ей? На вид — шестнадцать максимум. Детское круглое лицо, ни грамма косметики. Фигура тощая, угловатая.

Если гайцы остановят и увидят несовершеннолетнюю в моей тачке... Ночь, девочка вся в грязи, заплаканная. "Просто подвез, товарищ майор. По доброте душевной". Ага, расскажи это следователю.

Журналюги через день набегут: "Миллиардер совращал школьниц". "Педофил на дорогом джипе". Заголовки сами в голове складываются.

Глава 5.

В боковом стекле мое отражение. Но я не на себя смотрю. Я подглядываю за ним через это мутное зеркало.

Боже, какой же он... массивный, что ли. Как будто весь салон машины сжался вокруг него. Плечи такие широкие, что почти касаются моего кресла. А руки...

Черт, я таращусь на его руки уже минут десять. На то, как пальцы обхватывают руль — не вцепляются судорожно, как я бы делала, а просто держат. Уверенно. Вены проступают под загорелой кожей, и когда он чуть поворачивает руль, они перекатываются под кожей как... как...

Господи, на что это похоже? Мозг услужливо подсовывает картинки из анатомического атласа, который я листала. Только там были мертвые иллюстрации, а тут все живое, теплое, и почему-то от этого мне становится горячо.

— Ну? — его голос обрушивается на меня как ведро ледяной воды.

Дергаюсь так резко, что ремень врезается в шею.

— А? Что? Что "ну"?

— Куда везти. Третий раз спрашиваю.

Третий? Серьезно? Я что, в своих фантазиях про его руки совсем отключилась от реальности?

— Екатеринбург! — выпаливаю первое, что приходит в голову.

Он медленно поворачивает голову. Левая бровь ползет вверх. Только левая, правая остается на месте. Я дома пробовала перед зеркалом, хоть убейся — обе синхронно дергаются.

— Екатеринбург, — тянет он.

— Ага! У меня там... — начинаю импровизировать на ходу. — Подруга! Маша! Лучшая подруга! Мы в лагере познакомились, в "Орленке"! Нет, не в "Орленке", там я не была... В обычном лагере! Под Тверью! Или Тулой... Короче, познакомились! И она теперь в Екатеринбурге живет! Работает... работает...

Кем может работать выдуманная Маша? Мозг выдает первое, что приходит в голову:

— Бухгалтером! В крупной компании! И квартиру снимает, однушку, но уютную! С балконом! И кухней! И... и обоями!

Обоями? Серьезно? Зачем я про обои сказала?

— С цветочками! — добавляю, окончательно закапывая себя. — Розовые такие. Или голубые. Не помню точно.

— Адрес? — коротко бросает он.

О черт. Черт-черт-черт. Адрес. Нормальные люди знают адреса своих друзей.

— Улица... — тяну я, пытаясь вспомнить хоть одну екатеринбургскую улицу.

География, пятый класс. Или шестой? Мы проходили города России. Была карта. Екатеринбург точно был. И улицы там... какие улицы в Екатеринбурге?

— Ленина! — выпаливаю. — Нет, Мира! Улица Мира!

— Номер дома?

— Семнадцать! — первая цифра, которая приходит в голову. — Или семьдесят... Семьдесят один! Точно!

— Квартира?

Блин, ну сколько можно допрашивать?

— Тридцать пять. Маша встретит! На вокзале! Мы договорились!

Он молчит. Долго так молчит, что у меня ладони потеют. Вытираю их о джинсы — ткань шершавая, неприятно царапает влажную кожу.

Подтягиваю колени к груди, обхватываю руками. Кроссовки касаются кожаного сиденья.

— Ноги.

Одно слово, а я уже выпрямляюсь как по команде. Ставлю ступни на коврик. Сижу как примерная ученица — спина прямая, руки на коленях.

— Извини, — бормочу.

— Имя?

— Что? — не сразу соображаю.

— Как тебя зовут?

Ой. Имя. Нужно имя. Любое, только не Амина. Амина Серебрякова сейчас наверняка уже в розыске. "Пропала дочь известного бизнесмена". Папа небось всех ментов на уши поставил.

— Мила, — выпаливаю первое, что приходит в голову.

Почему Мила? А, точно. Собачка тети Нади. Йоркширский терьер по кличке Милка. Вечно дрожал и тявкал. И писался от страха, когда гремел гром. Отличное альтер эго, Амина. Молодец.

— Полностью?

— Милена, — додумываю на ходу. — Милена... Петрова.

Слишком банально? Но он, кажется, не замечает. Или делает вид.

— Милена, — перекатывает мое выдуманное имя на языке. — Я тоже в Екатеринбург. Подвезу.

Что?

В груди что-то обрывается и падает вниз. Он тоже едет в Екатеринбург? Это совпадение? Или он врет, чтобы... чтобы что?

А вдруг он папин человек? Специально меня выследил, подобрал, а теперь везет обратно окольными путями?

Нет, бред. Папины люди не стали бы со мной в поддавки играть. Просто схватили бы и потащили домой. Да и откуда им знать, что я именно на этой трассе буду?

— Спасибо, — выдавливаю.

Отворачиваюсь к окну. За стеклом — сплошная темнота, изредка мелькают одинокие фонари. В отражении вижу его профиль. Резкий, будто топором вырубленный. Нос с горбинкой. Подбородок с ямочкой. И губы...

Блин, что я делаю? Пялюсь на незнакомого мужика как... как...

Как девственница на первого нормального мужика в своей жизни.

Вот. Честно и по факту.

— Что с ногой? — его голос выдергивает меня из самокопаний.

— А? Что? Какой ногой?

— Ты хромаешь. Левая лодыжка.

Наблюдательный, зараза.

— Упала, — начинаю врать. — На даче. У родителей. Вчера вечером пошла... за водой! На кухню! А там лестница, знаешь, такая крутая! И темно было, я не хотела никого будить, не включала свет. Шла-шла, а потом нога соскользнула, я покатилась...

— Сильно болит?

— Терпимо. То есть больно, но не смертельно.

И это правда. Адреналин работает как обезболивающее.

Снова тишина. Только шум мотора да шуршание шин по асфальту. Надо что-то сказать. Что угодно. Молчание меня убивает.

— Часто в Екатеринбург ездишь?

— По необходимости.

— По работе?

— Да.

Разговор клеится никак.

— А чем занимаешься? — поворачиваюсь к нему насколько позволяет ремень.

— Бизнес.

— Это не профессия, — фыркаю. — Это как сказать "работаю работу". Конкретнее можно?

— Строительство. Девелопмент. Инвестиции.

О, солидно звучит. Небоскребы строит, наверное. Или торговые центры.

— У моего... — прикусываю язык. Чуть не ляпнула "у моего папы". — У знакомого одного тоже строительный бизнес был. Торговые центры возводил. А потом кризис, кредиты под бешеные проценты, короче — прогорел. Сейчас долги отдает. Точнее, пытается отдать...

Глава 6.

— Родители довели?

Киваю. Больше делать нечего — кивать да молчать.

В горле першит от невысказанных слов. Они там копятся, наслаиваются друг на друга пластами. Про Демида Аркадьевича. Про свадьбу через месяц. Про папины семьсот миллионов долга. Про то, как мама отвернулась к окну и теребила свои вечные жемчуга, пока папа продавал меня оптом.

Но зачем? Зачем грузить незнакомого мужика своими проблемами? Пусть думает, что я обычная избалованная дурочка. Сбежала от родителей назло.

— Решила показать характер. Типа вот вам, получите.

Снова киваю.

— Охренительный план. Особенно финал — одна, ночью, на федералке.

Резко поворачиваю голову, уже готова выплюнуть что-нибудь едкое. Но он даже не смотрит на меня. Профиль каменный, взгляд прикован к дороге. Никакого сарказма в голосе — просто факт. Как "на улице темно" или "вода мокрая".

Откашливаюсь.

— Времени думать не было. Папа вчера вечером... — замолкаю. Чуть не ляпнула про свадьбу. — Короче, неважно. Схватила рюкзак и свалила. Всё.

Тишина обрушивается на салон. В животе всё сжимается в тугой узел размером с кулак. Блин, ну скажи что-нибудь! Хоть обругай за тупость, хоть посмейся. Это молчание хуже любых слов.

Может, остановится прямо сейчас? Откроет дверь и скажет — вали отсюда, психованная малолетка. Или развернется, отвезет обратно папе. "Забирайте свою дочь".

— До Екатеринбурга довезу. Дальше сама разбирайся.

Выдыхаю так резко, что в легких что-то щелкает. Господи, спасибо! Довезет! Не бросит!

— Спасибо! — слова вырываются потоком. — Серьезно, я понимаю, что испортила тебе планы, что...

— Только учти.

Обрываюсь на полуслове.

— Если окажется, что ты несовершеннолетняя, и меня загребут за совращение — я тебя в фарш превращу. Ясно?

В груди что-то обрывается.

— Мне двадцать два!

Демонстративно отворачиваюсь к окну. Пусть знает — обиделась. И вообще, какого черта он решил, что я малолетка? Из-за роста? Из-за плоской груди? Или потому что веду себя как...

Как ребенок. Блин.

Через минуту попа начинает неметь. Этот пакет подо мной шуршит при каждом движении. Ерзаю, пытаюсь устроиться поудобнее. Может, извиниться? Сказать что-нибудь? Но что именно? "Прости, что выгляжу как школьница"?

Молчание давит на барабанные перепонки. Внутри всё чешется — слова рвутся наружу, скребутся в горле, щекочут язык.

— В бардачке вода есть. И салфетки. Лицо протри, ты как шахтер после смены.

Тянусь к бардачку. Защелка тугая, дергаю сильнее. Крышка отлетает, салфетки веером разлетаются по салону. Ловлю их в воздухе — одну, вторую, третья шлепается мне на колени. А бутылка с водой, зараза, катится под ноги.

— Блин, сейчас!

Ныряю вниз. Ремень безопасности врезается в шею, душит. Расстегиваю его, лезу глубже. Где эта чертова бутылка? Шарю рукой под сиденьем. Пыль, какая-то бумажка, монетка... А, вот она!

Выныриваю с добычей, довольная как слон. Крышка никак не поддается — пальцы дрожат, скользят. Наконец!

Первый глоток — ледяной рай. Вода обжигает пересохшее горло, растекается по пищеводу холодной змеей. Пью жадно, захлебываясь. Часть выливается на подбородок, капает на футболку.

— Спасибо, — вытираю рот ладонью. — Я думала, всё, конец. Обезвоживание, смерть в муках. Хотя вообще-то человек может три дня без воды. Это я в школе проходила. Или в интернете читала? Не помню. А верблюды вообще неделями могут! У них в горбах запасы... Стоп, там же жир? Или всё-таки вода? Черт, вечно всё путаю...

Хватаю салфетку, тру лицо. В зеркальце на козырьке вижу себя — щека в грязных разводах, под глазом чернота.

— Господи, я как бомжиха! — трут щеку яростнее. — Ты небось думал — какую дуру подобрал. Спасибо, конечно, что подобрал, а то бы я там до утра торчала, потом...

ВИЗГ!

Меня швыряет вперед. Ладони упираются в приборную панель.

— Что?! Что случилось?! Собака?! Лось?! Мы кого-то переехали?!

Он медленно, очень медленно поворачивает голову. Смотрит на меня. Долго. Пристально. Так, что хочется съежиться и спрятаться под сиденье.

— Мила.

Одно слово. Но интонация... Господи, от этой интонации хочется извиниться за всё. За то, что родилась. За то, что дышу. За то, что существую.

— А? Что? Да?

— Два варианта. Либо затыкаешься на три часа. Либо выметаешься прямо сейчас.

Три часа молчать? ТРИ ЧАСА?! Это же... это же физически невозможно!

— Слушай, я понимаю, болтаю много. Но это нервы! Защитная реакция! Когда человек в стрессе, вербализация помогает снизить уровень кортизола, это научный факт! Я статью читала...

Щелк.

Он нажимает кнопку. Все замки в машине разблокируются с противным лязгом.

Блин-блин-блин!

— Всё! Молчу! — машу руками как ненормальная. — Клянусь мамой! Папой! Бабушкой! Кем хочешь клянусь!

Демонстративно зажимаю рот ладонью. Потом изображаю, как застегиваю на губах молнию. Для убедительности еще и замок вешаю. И ключ выбрасываю. Пантомима идиотская, но другого способа показать серьезность намерений у меня нет.

Левая бровь у него медленно ползет вверх.

— Три часа. Ни единого звука. Пискнешь — пойдешь пешком. Усекла?

Киваю. Так яростно, что волосы хлещут по лицу. Кивай-кивай-кивай. Я теперь профессиональный кивальщик.

Машина трогается. Откидываюсь на спинку, смотрю на часы. 2:47 ночи. Значит, молчать до 5:47. Три часа. Сто восемьдесят минут. Десять тысяч восемьсот секунд.

Начинаю считать. Один крокодильчик, два крокодильчика... Почему крокодильчики? Глупо же. Один бегемотик, два бегемотика... Еще глупее.

Боже, прошло всего тридцать секунд, а у меня уже челюсть сводит от невысказанных слов. Они там копятся, бурлят, рвутся наружу.

Скашиваю глаза на Диму. Он сидит расслабленно, одна рука на руле, вторая на подлокотнике. Наверное, обожает тишину. Из тех, кто медитирует по утрам и находит дзен в молчании.

А я с ума схожу без звуков. Дома вечно телевизор работал фоном. Или музыка. Или я сама с собой разговаривала — это Мария Петровна называла "барышня опять беседы с невидимками ведет".

Глава 7.

Демид

Притормаживаю у колонки номер три. Мотор еще урчит, а пассажирская дверь уже распахивается.

— Господи, наконец-то! Я сейчас лопну!

Мила буквально вываливается наружу. Левая нога цепляется за порог, подворачивается на выбоине в асфальте. Лицо мгновенно меняется. Вижу, как она закусывает нижнюю губу, пытаясь сдержать стон. Хватается за бок джипа, костяшки белеют от напряжения.

— Черт-черт-черт... — шипит сквозь зубы. — Черт подери эту ногу!

И все равно упрямо ковыляет к зданию. Походка получается нелепая. При каждом подскоке футболка задирается, обнажая полоску кожи над поясом джинсов. Белая, почти прозрачная. Две симметричные ямочки на пояснице, как будто кто-то аккуратно вдавил туда большие пальцы.

Выхожу из машины. Ночной воздух обрушивается на разгоряченное лицо ледяной пощечиной. В легких что-то щелкает от резкого перепада температур. Четыре часа в духоте салона, четыре часа дыхания одним воздухом с ней.

Растягиваю спину. Позвонки хрустят. Поясница ноет тупой, въедливой болью.

Старею, блядь. В тридцать шесть уже разваливаюсь.

У входа в магазин торчит охранник. Смотрит на Милу. Нет, не смотрит — раздевает взглядом. Глазки масляные, язык по губам прошелся.

Сука.

Ловлю его взгляд. Держу. В моих глазах обещание очень неприятных последствий, если он продолжит. Секунда, две, три... Отводит глаза, внезапно находит что-то невероятно интересное в витрине с антифризом.

Умный мужик.

Открываю лючок бензобака, вставляю пистолет. Прислоняюсь к теплому боку машины. Металл еще хранит дневное тепло, приятно греет через рубашку.

Три часа молчания. Я требовал от нее всего три часа тишины. Элементарная просьба — закрыть рот и не открывать. Сколько продержалась? Минут сорок, если щедро считать.

Сначала были вздохи. Тяжелые, театральные, каждые тридцать секунд. Потом ерзанье на сиденье — влево, вправо, вперед, назад. Пакет под ее задницей шуршал с каждым движением. А потом...

Падение бутылки с водой. Полезла вниз. Елозила там минут пять, изображая поиски. Хотя бутылка лежала в десяти сантиметрах от ее правой руки.

Я не железный. Когда женская задница маячит в полуметре от тебя, а ты за рулем на скорости сто тридцать — это, блядь, опасная дорожная ситуация.

Табло замирает. Вешаю пистолет на место, закручиваю крышку бака. Перегоняю машину на парковку — подальше от колонок, ближе к магазину.

Стеклянные двери разъезжаются с тихим пневматическим вздохом. Внутри яркий свет бьет по глазам после ночной темноты. Моргаю, привыкая.

Мила стоит у стеллажа с чипсами. В руках вертит пачку, переворачивает туда-сюда. Губы шевелятся.

— ...глутамат натрия, усилитель вкуса, ароматизатор идентичный натуральному... Что значит "идентичный"? Это как близнец, что ли? Или клон? А если клон, то клон чего? Настоящей паприки? А где тогда настоящая? — бормочет она.

Подкрадываюсь сзади. Тихо, на носках. Она так увлечена своим монологом про чипсовые заговоры, что ничего не замечает.

— Бери уже.

Подпрыгивает как ошпаренная. Пачка вылетает из рук, шлепается на пол. Разворачивается ко мне с таким выражением лица, будто я с топором за ней гнался.

— Ты чего крадешься?! — прижимает руку к груди. — Сердце сейчас выскочит!

Наклоняется за пачкой. Морщится. Хватается за край полки, чтобы удержать равновесие. Выпрямляется, прижимая добычу к груди.

— Я не крался. Ты просто глухая.

— Я не глухая. Я сосредоточенная. Состав читала, — трясет пачкой перед моим носом. — Тут такая химия... Е-621 — это же глутамат натрия. Вредно для мозга! Е-551 — диоксид кремния. По сути песок. Е-471... это вообще что-то страшное. Я читала статью...

— И?

— Как это "и"? — возмущается искренне. — Это же яд! Сплошная отрава! Канцерогены!

— Которые ты сейчас купишь и съешь. Бери что хочешь и не мучайся.

Глаза распахиваются так широко, что, кажется, вот-вот выпадут.

— Что хочешь? То есть... ты купишь? Мне? Серьезно?

— Нет, охраннику у входа. У него сегодня день рождения.

— Правда?! — она совершенно не уловила сарказм. Поворачивается к выходу, машет охраннику. — С днем рождения, дяденька!

Охранник в ахуе. Я тоже.

— Мила, это был сарказм.

— А... — до нее доходит. — А-а-а! Сарказм! Понятно! То есть ты купишь мне! Но я же должна буду! У меня денег почти нет, только две мятые тысячные в кармане! Я потом верну, честно! Все до копейки запишу...

— Угу, — проще согласиться, чем объяснять, что мне плевать на ее долги.

Она стоит, хлопает ресницами. Мозг явно перегружен от попытки обработать информацию. Потом срывается с места как ошпаренная.

— О боже, хот-доги! — несется к витрине с готовой едой. — Смотри, настоящие! С сосиской! В булочке! С горчицей и кетчупом!

Дыхание мгновенно запотевает стекло. Она рисует пальцем смайлик. Кривой, глаза разного размера, улыбка съехала куда-то к уху.

За прилавком женщина лет пятидесяти. Начес как у Пугачевой в восьмидесятых, тени голубые до самых бровей, помада ядовито-розовая. На бейджике — "Валентина". Смотрит на Амину с умилением.

— Что будем брать, солнышко?

Солнышко. Я фыркаю.

— Можно два хот-дога? — Мила грызет ноготь на большом пальце. — Нет, стоп, это много... Один! Хотя если можно два... А они вообще свежие? Когда делали? А сосиски из чего? Не из туалетной бумаги, как в анекдоте? А булочки не черствые?

— Все свежее, милая! — Валентина явно в восторге от такого дотошного клиента. — Утром завезли! Сосиски "Молочные", самые качественные!

— А сэндвичи есть? О, вижу! — Мила перемещается вдоль витрины. — С курицей! И с ветчиной! А это что за зеленое? Плесень?!

— Это салат айсберг, деточка! — смеется продавщица. — Витамины, минералы, клетчатка!

— А, ну если витамины... А майонез не просроченный? А хлеб какой? Белый? Черный? С отрубями?

Блядь. Она сейчас про каждую молекулу спросит? ДНК-тест продуктам проводить будет?

Глава 8.

Она вертится на пассажирском сиденье, будто у нее шило в одном месте. Ремень безопасности оставляет красную полосу на шее. Разворачивается ко мне всем корпусом, насколько позволяет эта удавка.

— Слушай, а ты кто вообще? — выпаливает скороговоркой. — В смысле, как зовут? Мы тут катаемся уже... — щурится на приборную панель, — черт знает сколько, а я даже не знаю, как к тебе обращаться.

Назвать настоящее имя? Демид Волков во всех деловых кругах Москвы известен. Хотя вряд ли эта пташка в курсе, кто вершит судьбы строительного бизнеса. Но рисковать не хочется. Тем более она сама наврала с три короба. И про Милену, и про подругу в Екатеринбурге.

— Дима.

— Ди-и-има, — тянет она. — Димон. Димка. Димасик... Фу, нет, Димасик — это мерзко. У меня в школе Димасиком одного придурка звали, он в столовой молоко через нос пускал для прикола.

Блядь, неужели у нее рот вообще не закрывается?

— Хотя были и нормальные Димы! Целых три штуки! — продолжает тарахтеть. — Первый — рыжий такой, прыщавый весь. Но добрый! Однажды нашу математичку довел — она в него учебником кинула! По алгебре! Прямо в лоб попала! У него шишка потом неделю была...

Пальцы сами сжимают руль крепче.

— А второй в очках ходил, — она уже совсем разошлась. — Такие бутылочные донышки! Глаза как у рыбы выпученные были. Мы его Совой звали, но он не обижался. Говорил — это комплимент, совы же мудрые...

Километры тянутся мимо. Серая лента асфальта, редкие фонари, силуэты сосен по обочинам. А она все говорит и говорит. Про третьего Диму, который на физре штаны порвал. Про учительницу физики с париком, который слетел во время объяснения законов Ньютона. Про какую-то Ленку, которая с Димой номер два целовалась за школой.

Голос у нее... не противный. Даже приятный, если абстрагироваться от потока слов. Низковатый для такой мелкой, с легкой хрипотцой.

Киваю на автомате, когда она делает паузы редкие, секунды на три максимум. В основном для того, чтобы глотнуть воздуха. Ее трескотня сливается с монотонным гулом движка в странное подобие белого шума. Почти медитативно, если не вслушиваться в смысл.

— ...а потом папа вообще поехал крышей! — тон резко меняется, появляются злые нотки. — Никуда одной! Вообще никуда, понимаешь? В его воспаленном мозгу за каждым углом маньяки-педофилы прячутся! В магазин — только с охраной! За хлебом, блин! Василич со мной ходил! Здоровенный мужик стоит, пока я батон выбираю!

Интересный поворот. Встряхиваюсь, начинаю слушать внимательнее.

— И давно у батюшки паранойя?

— Да всю жизнь! — руки взлетают вверх, едва не цепляют зеркало заднего вида. — С пеленок практически! В садик — с няней. Из садика — с няней. В школу — водитель, причем не абы кто, а бывший спецназовец! Из школы — он же! Подружек в гости — только после проверки родословной до седьмого колена!

Рисуется занятная картина. Золотая клетка для канарейки. Корм по расписанию, водичка фильтрованная, никаких полетов. Логично, что пташка сбежала при первой возможности.

— Вот и решила показать характер.

— Да какой там характер! — она вся подбирается, как кошка перед прыжком. — Они меня... они хотели...

Голос ломается. Вижу, как пальцы мнут пустую пачку от чипсов. Мнут, разглаживают, снова мнут. Фольга жалобно шуршит.

— Я не могла больше! — слова вываливаются комом. — Мне же двадцать два! Не двенадцать! А они со мной как с умственно отсталой! Туда не ходи, это не смотри, с тем не общайся! Да я в туалет без доклада сходить не могла!

В уголке глаза поблескивает влага. Вот только истерики мне не хватало на скорости под стольник.

— Дыши глубже. Через нос вдох, через рот выдох.

— Да дышу я! — шмыгает носом. — Нормально все! Просто... вспомнилось и... Черт!

Слеза скатывается по щеке, оставляя мокрую дорожку. За ней вторая. Потом плотину прорывает — она ревет в голос, всхлипывает, икает. Сопли текут ручьем.

Охуенно. Истерика в замкнутом пространстве на скорости — прямо то, что доктор прописал.

— Хорош воду лить.

— Я ст-стараюсь! — голос срывается на писк. — Само л-льется! Сейчас... сейчас соберусь...

Держу руль правой, левой шарю в бардачке. Нахожу салфетки... Швыряю ей на колени.

— Держи. И высморкайся уже, а то хлюпаешь как...

Недоговариваю. И так понятно.

Она вцепляется в салфетки. Сморкается с таким звуком, что я невольно вздрагиваю. Гудит как паровоз. Потом еще раз. И еще. Использованные салфетки летят на пол.

— Уф-ф, — выдыхает минут через пять. — Полегчало. Прости за... — обводит рукой салон, — за весь этот цирк. Накатило что-то.

— Да я заметил.

— Небось думаешь, подобрал истеричку? — поворачивается ко мне. Лицо опухшее, нос красный, глаза как у кролика-альбиноса.

Думаю, что влип по самые яйца. Беглая малолетка из богатой семьи в моей тачке. Папаша уже наверняка всех ментов на уши поставил, по телеку объявления дают.

— Поспи лучше. Кресло откидывается, рычаг слева внизу.

— Спать не хочется, — тут же зевает во весь рот, не прикрываясь. — Хотя... может, чуток подремлю. Где рычаг?

Следующие пять минут — комедия ошибок. Она дергает все подряд. Сиденье едет вперед-назад, вверх-вниз. Поясничный упор выпирает, втягивается обратно. Подогрев включается на максимум.

— Да где он?!

— Слева. Внизу. Один единственный рычаг!

— Я там и ищу! У тебя тут как в кабине пилота!

Наконец нащупывает. Кресло откидывается со скрипом. Она сворачивается эмбрионом — колени к груди, ладони под щеку. Глаза закрываются. Через минуту уже сопит.

Тишина. Святая благословенная тишина.

Качу в блаженном молчании. Спидометр показывает стабильные сто двадцать. В баке еще половина.

Телефон вибрирует на подлокотнике. Экран высвечивает имя — Катя. Пять утра, какого хрена моей секретарше не спится?

Подношу к уху.

— Да.

— Демид Аркадьевич, простите за ранний звонок, — голос сонный, с хрипотцой. — Виктор Павлович на проводе. Говорит, срочно. Соединить?

Глава 9.

Амина

Что-то тычется мне в бок. Настойчиво так, будто пытается проткнуть ребра и добраться до селезенки.

— Ммм... отстань, Мария Петровна... — мычу в подушку, которая почему-то воняет машинным маслом и мужским дезодорантом.

Стоп. Мужским?

Глаза распахиваются, и я понимаю, что это не моя спальня. Это салон джипа. А подушка — это подголовник кресла, в который я уткнулась лицом, пуская слюни.

Блин. Я пускала слюни в машине Димы.

— Выходи, спящая красавица.

Поворачиваю голову и вижу его. Стоит у открытой двери, руки в карманах, смотрит на меня.

Выползаю наружу. Левая нога тут же напоминает — эй, милая, помнишь, как ты вчера с балкона сиганула? Вот я помню. И мстить буду еще долго.

Прыгаю на правой ноге, пытаюсь встряхнуться. Волосы прилипли к щеке — точно слюнями приклеила. Фу, Амина, ты где вообще манеры растеряла?

А, точно. Дома оставила. Вместе с паспортом и здравым смыслом.

Озираюсь. Мы стоим перед зданием, которое выглядит так, будто его строили в восьмидесятых и с тех пор ни разу не красили. Зелено-болотный цвет облупившейся краски, ржавые пожарные лестницы, и вон та бабка на втором этаже, которая вытряхивает половик прямо на головы прохожим.

Где мы вообще?

— Дима, погоди!

Он уже метрах в десяти, шагает своей походкой, размашисто, уверенно. Даже не оборачивается.

Ковыляю следом. Каждый шаг – маленькая пытка. Интересно, если я сейчас упаду и начну кататься по асфальту с воплями, он вернется? Или пойдет дальше?

— Куда мы идем? Дима! Дмитрий! Стой, у меня нога отваливается!

Останавливается так резко, что я чуть в него не врезаюсь носом в спину. Разворачивается, и утреннее солнце бьет ему прямо в лицо, высвечивая каждую деталь.

Ох, мамочки.

Ночью в машине я видела только силуэт. А сейчас... Господи, у него глаза не черные, а карие с золотыми искорками. Как виски. Дорогой виски, который папа держит в баре для особых гостей. И щетина уже не легкая тень, а вполне себе брутальная растительность. Интересно, если потрогать...

НЕТ. Амина, прекрати. Ты не можешь хотеть потрогать щетину незнакомого мужика. Это неприлично. Это... это...

А черт, все равно хочу.

— В гостиницу, — роняет он одно слово, как подачку нищему.

— И? Это все объяснение? А подробности для слабоумных будут? Мы где вообще?

— Нижний Новгород. Переждем пробки.

Вот так. Два предложения. Будто слова у него по талонам, и месячный лимит уже на исходе.

— То есть мы будем спать? Днем?

Левая бровь медленно ползет вверх.

— У тебя проблемы с дневным сном?

— У меня проблемы с логикой! Люди спят ночью! Мы дневные существа! У нас циркадные ритмы! Мелатонин ночью вырабатывается, кортизол утром! Я книжку читала!

— Книжку читала.

— Ну да! "Почему мы спим" называется! Там ученый объяснял, что если сбивать режим, то можно заработать кучу болячек! Диабет, ожирение, деменцию!

— Спасибо за медицинскую консультацию. Идем.

Разворачивается и топает дальше.

— И, вообще, нормальные люди на самолетах летают! Быстро и удобно! — кричу ему в спину.

Останавливается как вкопанный. Секунда – и он разворачивается. Лицо каменное, челюсть так сжата, что желваки ходуном ходят.

— Я не летаю.

Два слова, но произносит их так, что становится ясно – тема закрыта. Навсегда.

Исчезает за стеклянной дверью какого-то здания.

Стою посреди улицы как дура. Взрослый мужик боится летать? Серьезно? С такими-то плечами и взглядом "я тебя сейчас придушу"?

Хотя... у всех свои тараканы. Вот я пауков боюсь. Даже крошечных. Мама всегда смеялась — "Аминочка, он же с ноготок! Он тебя больше боится!" Ага, щас. С восемью лапами мохнатыми и глазами как бусинки — он меня боится!

Передергиваю плечами и ковыляю следом.

Глава 10.

Администраторша за стойкой — это просто издевательство над всем женским родом. Нет, серьезно, как можно выглядеть таааак шикарно утром?

— Доброе утро! — она чирикает. — Чем могу помочь?

Дима уткнулся в телефон. Даже не смотрит на нее. На ЭТО великолепие в человеческом обличье. Я смотрю. В упор. Она же богиня.

— Номер на сутки, — бросает он, не отрываясь от экрана.

Вижу, как у красотки чуть дергается уголок глаза. Обиделась, что на нее не смотрят.

— С удовольствием подберу для вас идеальный вариант! — она достает планшет, начинает водить пальцем по экрану. — У нас есть уютный эконом, комфортный стандарт, или, если хотите чего-то особенного...

— Обычный номер. Тихий.

— Тогда могу предложить люкс на седьмом этаже. Панорамный вид, джакузи...

— Годится.

Пока они возятся с бумагами, я брожу по холлу. Кожзам на диванах потертый, местами проступает поролон. На журнальном столике — стопка журналов. Хватаю верхний. "Десять способов свести его с ума в постели".

Из телевизора на стене несется: — ...возможны осадки...

Это вообще не прогноз. Это гадание на кофейной гуще. "Может дождь, а может солнце, а может метеорит упадет — кто ж его знает".

— Документы предъявите, — долетает от стойки.

Поворачиваю голову. Дима протягивает паспорт. Администраторша переписывает данные, попутно стреляя в него глазами. Потом ее взгляд находит меня.

— И ваша... спутница тоже.

Документы. Она просит документы. Которых у меня нет. Которые в папином сейфе остались.

По спине ручеек пота стекает, прямо между лопаток. Холодный такой, противный.

Сейчас Дима скажет, что у меня нет паспорта. Администраторша вызовет полицию. Проверка по базе. Звонок папе. Конец всему.

Ноги становятся ватными. Может, рвануть к выходу?

— Она со мной.

Дима кладет на стойку пятитысячную. Просто так, не пряча.

Администраторша смотрит на купюру. На Диму. На меня. Я прямо вижу, как в ее голове шестеренки крутятся.

Взрослый мужчина. Дорогой костюм. Девушка помладше. Растрепанная. Без документов. Пять тысяч за молчание.

О боже.

Боже-боже-боже.

Она думает... Она решила, что я...

Жар поднимается от груди к шее. От шеи к лицу.

Я не проститутка! Хочется заорать это на весь холл. Я нормальная девушка! Просто сбежала из дома! У меня документы есть, просто не с собой! Это не то, что вы подумали!

Но голосовые связки парализовало.

— Конечно, никаких проблем, — администраторша сгребает купюру. — Седьмой этаж, номер семьсот двенадцать. Завтрак с семи до одиннадцати, бассейн в цокольном...

Я уже не слушаю. Разворачиваюсь и почти бегу к лифтам. Вколачиваю палец в кнопку вызова. Давай же, давай!

— Сломаешь.

Дима подходит своей размашистой походкой.

— Пусть ломается, — бурчу. — Заодно и отель развалится. И эта... администраторша со своими предположениями.

Двери наконец открываются. Влетаю внутрь, жму на семерку. Потом еще раз. И еще. На всякий случай.

Смотрю в зеркало и понимаю, почему администраторша так решила. Волосы спутаны в гнездо. На щеке полоса непонятного происхождения. Футболка мятая, с Микки Маусом, который ухмыляется как идиот. Джинсы в пятнах.

Я выгляжу как бомжиха. Или как девушка после очень бурной ночи. Или как бомжиха после бурной ночи.

— Забей.

— Как это забей? — разворачиваюсь к нему. — Она думает, что ты меня снял! За деньги! Для... для того самого!

— Ну и что?

НУ И ЧТО?!

— Как это "ну и что"?! Это же... Это оскорбление! Я не такая! Я вообще ни разу не была такая!

— Мила, какая разница, что думает администраторша захудалой гостиницы?

— Мне есть разница!

Лифт останавливается. Выходим в коридор. Ковролин такого неопределенного цвета — то ли серый, то ли бежевый, то ли это грязь многолетняя.

— Куда теперь?

— Читать не учили? — кивает на табличку со стрелками.

Ах да. 701-720 направо. Могла бы и сама заметить. Если бы не думала о том, что меня приняли за девушку по вызову.

Топаю по коридору, считая номера. 708... 710... Вот и наш.

Дима прикладывает карту. Замок пикает, дверь открывается.

Окей, это действительно люкс. По меркам региональной гостиницы, конечно. Но все равно — ничего так.

Кровать огромная. Диван в углу. Два кресла. Письменный стол с настольной лампой. Телевизор на стене — плоский, большой. И окно во всю стену.

Подхожу к окну. Волга разлеглась внизу.

— Ванная там. Мазь для ноги на столе. Выезд в семь вечера.

Оборачиваюсь. Дима снимает пиджак. Вешает на спинку кресла, аккуратно расправляет. Расстегивает манжеты рубашки.

И тут до меня доходит.

— Стоп. А где ты спать будешь?

— Здесь.

— Где здесь?

Кивает на диван.

Обрабатываю информацию. Один номер. Одна комната. Одна кровать, один диван. Он на диване. Я на кровати. В одной комнате. Вместе. Всю ночь. То есть весь день. То есть...

— Мы будем спать в одной комнате?

Уголок его рта дергается. Не улыбка, но что-то похожее.

— Ждала отдельные апартаменты?

— Нет, но... Мы же почти не знакомы. А спать в одной комнате — это интимно. Это как... как...

Как что? Как муж и жена? Как любовники? Как...

Он расстегивает рубашку. Пуговица. Еще одна. Третья.

— Ты что делаешь?!

— Раздеваюсь. В костюме спать неудобно.

Стягивает рубашку.

О.

Мой.

Бог.

Я знала, что он в хорошей форме. В смысле, это очевидно было — плечи широкие, талия узкая. Но видеть это вживую...

Мышцы не как у качков из спортзала — такие надутые, неестественные. У него все... функциональное. Рабочее. И эта татуировка на ребрах — черные линии, переплетающиеся в абстрактный узор. Хочется провести пальцем, проследить каждую линию...

НЕТ. Амина, прекрати.

— Закрой рот. Слюни потекут, — говорит он спокойно.

Захлопываю челюсть так резко, что зубы клацают.

Глава 11

Демид

Телефон трясется на стеклянной столешнице. Антон Палыч, мать его. Третий звонок подряд, и в висках уже начинает пульсировать знакомая тупая боль.

Хватаю трубку, заваливаюсь на диван. Подлокотник врезается в поясницу.

— Да.

— Демид Аркадьевич! — Антон Палыч начинает с места в карьер. — Тут такая жопа! Металлисты вчера контракт подписали, все было в ажуре, а сегодня звонят — доплачивайте пятнадцать процентов сверху!

Из ванной доносится плеск. Потом стук — что-то упало. Тихое ругательство.

— На чем основано требование? — растираю переносицу. День только начался, а уже хочется кого-нибудь придушить.

— Да ни на чем! — в трубке слышно шуршание бумаг. — Несут какую-то пургу про курс доллара, логистику... Я им — контракт же подписан! А они — форс-мажор, говорят. Два рубля курс скакнул — и всё, катастрофа у них планетарного масштаба!

— Челябинцам звонил?

— Еще нет, хотел сначала с вами проконсультироваться...

— Звони немедленно. У них свой прокат, им до московских разборок дела нет. Если начнут выпендриваться — подключай Мельникова. Он их быстро построит.

— Понял. А если челябинцы тоже цену взвинтят?

— Тогда китайцам заказываем. Качество дерьмо полное, но для первого этапа сойдет. Потом разберемся.

— Принял. Но это еще не все! Бетонщики теперь...

Щелчок замка. Дверь ванной распахивается.

И у меня в голове происходит короткое замыкание.

Амина. В дверном проеме. Мокрая. Волосы прилипли к голове, с кончиков капает на пол. Кожа розовая от горячей воды, блестит, будто намазана маслом. И на ней...

Блядь.

На ней только полотенце. Крохотное гостиничное полотенце, которое прикрывает от груди до середины бедра. И все.

Капля скатывается с волос на плечо. Медленно ползет вниз по ключице. Собирается в ямочке у основания горла. Потом продолжает путь ниже, к краю полотенца, и ныряет под махровую ткань...

Куда она там покатилась? К груди? Между? Еще ниже?

— Алло! Демид Аркадьевич! Вы меня слышите?!

— А? Что? Да, слышу.

— Бетонный завод! Они поставку на неделю переносят! На целую неделю! Это же срыв всех сроков!

Амина застыла посреди комнаты. Глаза огромные, испуганные. Хватает край полотенца, дергает вниз — пытается прикрыть ноги. Сверху показывается ложбинка между грудей. Паникует, тянет обратно вверх — снизу открывается бедро почти до самой...

— Демид Аркадьевич! Что с бетоном делать будем?! Это же катастрофа!

— Потом разберемся.

Швыряю телефон на столик. Он подпрыгивает, едва не слетает на пол.

Амина переминается с ноги на ногу. Левая лодыжка все еще опухшая — опирается на правую. От этого вся поза какая-то перекошенная, и полотенце натягивается в самых... интересных местах.

— Я думала, ты спишь, — голос у нее дрожит. Нервничает. — У меня тут... проблема возникла.

— Какая?

Проблема — это то, что я сейчас смотрю на нее и в голове у меня совершенно неподобающие мысли. О том, как бы стянуть это полотенце. Медленно. Сантиметр за сантиметром. И посмотреть, что там, под махровой тканью.

— Все мои вещи в машине остались. В рюкзаке. Я забыла взять. Совсем забыла. Голова дырявая.

— И?

— И мне нечего надеть! — щеки вспыхивают алым пятнами. — Вообще нечего. Даже... — голос падает до шепота, — даже трусов нет.

В паху мгновенно становится тесно. Джинсы, которые утром сидели нормально, теперь давят невыносимо.

— Надень то, в чем была.

— Я все постирала! — машет рукой в сторону ванной. — Висит там мокрое. Да и грязное все было, воняло потом и дорожной пылью...

Поднимаюсь с дивана. Одним движением, не думая. Тело действует само.

Амина тут же отступает назад. Полотенце сжимает мертвой хваткой — костяшки пальцев белеют.

Делаю шаг влево. Она — вправо. Еще шаг. Начинаю медленно обходить ее по кругу, как хищник добычу.

Господи, какая же она бледная. Кожа почти прозрачная — вижу голубоватые венки на шее, на внутренней стороне запястий. Родинка под ключицей, размером с кофейное зерно. Еще одна — на шее, чуть ниже уха. Плечи узкие, хрупкие. Ключицы выпирают так, будто вот-вот прорвут кожу. Ноги длинные для ее маленького роста. Колени острые, как у подростка.

— Ч-что ты делаешь? — шепот еле слышный.

— Рассматриваю.

— З-зачем?

Хороший вопрос. Зачем я ее рассматриваю? Запоминаю? Изучаю?

Не отвечаю. Продолжаю медленный обход.

Она вспыхивает еще ярче. Румянец расползается от щек вниз, по шее, исчезает под кромкой полотенца. Интересно, докуда он доходит? До груди? До живота? Везде?

— Ключи в пиджаке, — киваю на кресло. — Бери и спускайся за вещами.

— Может... — она облизывает губы. Язык розовый, влажный. Блядь, ну что за наваждение. — Может, ты сходишь? Пожалуйста? Ну пожалуйста! Я же так не могу!

— Твои вещи — твои проблемы.

— Но ты же мужчина! — в голосе появляется возмущение. — А я... мне же так нельзя!

— Что тебе нельзя?

Возвращаюсь на диван. Сажусь, демонстративно закидываю руки за голову. Мол, мне вообще все равно. Хотя на самом деле...

На самом деле я сейчас думаю, сколько понадобится охранникам и прочим мужикам в этой гостинице, чтобы раздеть ее взглядом. Секунда? Две?

— Там же люди! В коридоре! — голос взлетает до писка. — Мужики всякие! И камеры! Вдруг запишут, потом в интернет выложат?!

— Не выложат. У них лицензию отберут за такое.

— Но смотреть-то будут! Пялиться! Облизываться!

Внутри что-то неприятно сжимается. Не нравится мне эта мысль. Совсем не нравится. Но любопытство сильнее. Что она придумает? Как выкрутится?

— Три варианта, Мила. Первый — просишь меня по-человечески, нормально. Второй — идешь сама в чем мать родила. Третий — сидишь тут голая до вечера.

Вижу, как она грызет нижнюю губу. На лице целый калейдоскоп эмоций — злость, отчаяние, расчет.

Глава 12.

Демид

Пиджак на ней смотрится как... как будто ребенок в отцовские вещи вырядился. Плечевые швы съехали чуть ли не к локтям, рукава полностью скрывают кисти. Она воюет с пуговицами — пальцы дрожат, соскальзывают, никак не могут попасть в петлю.

— Да что ж такое... — бормочет себе под нос, прикусив от усердия язык. — Вот же... попала... нет, блин, мимо...

Наконец первая пуговица поддается. Амина выдыхает с облегчением. Вторая идет легче. На третьей пиджак сопротивляется — ткань натягивается, трещит под ее нетерпеливыми пальцами.

— Готово! — объявляет она, одергивает полы и вскидывает подбородок с видом победителя. — Всё, я пошла. За вещами. Одна справлюсь.

Босые пятки шлепают по полу. Три шага до двери, и она хватается за ручку.

В горле першит, будто наждачкой прошлись. Откашливаюсь, но голос все равно садится:

— Обуйся хотя бы. Простудишься.

Она оборачивается через плечо, фыркает:

— Ой, смотрите, кто заботливый стал вдруг.

Но к кроссовкам все-таки сворачивает. Наклоняется — и пиджак, сука, задирается. Не то чтобы сильно, но достаточно, чтобы показалась бледная кожа бедра. Еще чуть-чуть, и...

Хватаю первую попавшуюся подушку, прижимаю к паху. В джинсах стало тесно еще, когда она голая стояла. А сейчас просто невыносимо.

Видел голых женщин сотни раз. Красивее, опытнее, соблазнительнее. А тут тощая девчонка с фигурой подростка довела меня до состояния возбужденного школьника.

— Вот! — она выпрямляется, демонстрирует обутые ноги. Слава богу. Выдыхаю. — Довольны, ваше заботливое величество?

Марш к двери возобновляется. Решительная такая, грудь колесом — насколько это возможно при ее комплекции.

— Охрана вопросы задавать будет.

Не знаю, зачем говорю. Предупредить? Или просто оттянуть момент, когда она выйдет в коридор в одном моем пиджаке?

— И что? — она даже не оборачивается, дергает ручку. — Скажу, что у меня под низом платье. Или что это последний писк моды — оверсайз называется!

— Убедительно.

— А то! — дверь распахивается. — Я очень убедительная, когда надо!

И выскакивает в коридор.

Сижу, уставившись на захлопнувшуюся дверь. Перед глазами все еще стоит картинка — как она срывает с себя полотенце, швыряет мне в лицо.

Блядь.

Встаю рывком. К мини-бару — там должно быть что-то холодное. Вода, кола, апельсиновый сок в стеклянной бутылке. Хватаю воду, опрокидываю в себя. Пластик хрустит в кулаке, сжимаю слишком сильно.

В коридоре камеры. Это я точно знаю — видел, когда поднимались. На ресепшене охрана. В лифте может кто угодно оказаться. Мужики. Которые увидят её в одном пиджаке и подумают...

Да то же самое, что думаю я.

Иду к двери. Останавливаюсь, положив ладонь на ручку.

Какого хрена я ее отпустил?

Да потому что она взрослая. Сама решила устроить стриптиз-шоу, сама пусть и разгребает последствия. Я ей не папочка, чтобы за ручку водить.

Возвращаюсь на диван. Сажусь. Встаю. Снова к двери.

Да что со мной происходит?

«Тихая, скромная, послушная» — это Серебряков про нее говорил? Да он либо слепой, либо вообще дочь не видел последние лет десять. Она же ураган. Торнадо. Стихийное бедствие в человеческом обличье.

Пять минут. Даю ей пять минут.

Возвращаюсь на диван. Смотрю на часы. Секундная стрелка ползет как улитка-паралитик. Тридцать секунд... Минута...

А если там реально кто-то к ней пристанет? Схватит? Она же мелкая, хрупкая. Любой мужик скрутит одной рукой.

Две минуты.

К черту.

Встаю, иду к двери. И тут она врывается — волосы растрепаны, лицо красное, глаза горят праведным гневом.

— Быстро управилась, — стараюсь, чтобы голос звучал равнодушно.

— Быстро?! — она задыхается от возмущения. — Ты... ты представляешь, что там было?!

Начинает метаться по комнате, размахивая руками:

— Охранник! Гад такой! Сказал... сказал...

Замирает, набирает воздуха:

— Что готов полторы тысячи за час заплатить! За час, Дима! Как будто я... как будто...

Челюсть сводит так, что зубы скрипят. Полторы тысячи. Сука. Оценил мою невесту в полторы тысячи.

— А в лифте! — она продолжает, не замечая, как у меня дергается челюсть. — Там мужик какой-то... "Давай помогу, кнопочку нажму!" И на... смотрел так... облизывался!

Рюкзак летит на кровать. Она выдергивает из него вещи — футболка цепляется за молнию, приходится дергать сильнее. Ткань трещит.

— И это всё из-за тебя! — разворачивается ко мне, тычет пальцем в грудь.

— Ты сама решила раздеться.

Произношу это спокойно. Ровно. Хотя внутри все кипит, хочется спуститься вниз и объяснить охраннику, что такое полторы штуки.

— Сама?! — ее голос взлетает до визга. — Это ты! Ты меня довел! Своей... своей садистской натурой!

— Я предложил попросить нормально. Ты выбрала стриптиз.

— Стриптиз?! Это был протест! Борьба за права! Против твоего деспотизма!

— Деспотизм — это когда я отказался бегать за твоими трусами?

— Это когда ты... когда... — она запинается, мечется в поисках слов. — Ты хотел меня унизить! Поставить на колени! В прямом смысле!

Смотрю на нее — растрепанную, злую, с горящими щеками. И произношу:

— В ванной был халат.

Мир вокруг нее останавливается. Вижу, как информация доходит до мозга. Глаза округляются. Рот приоткрывается.

— Что?

— Халат. Махровый.

— Халат... — повторяет она механически. — Там был... халат.

— Да. Это же люкс. Тут всегда есть халаты. И тапочки. И шапочка для душа, если интересно.

Несколько секунд она просто смотрит на меня. Лицо у нее становится таким... даже не знаю, как описать. Будто одновременно хочет меня убить, заплакать и провалиться сквозь землю.

— ТЫ ЗНАЛ?!

— Конечно.

— И МОЛЧАЛ?!

— Ты не спросила.

— Я НЕ... — голос срывается. — Господи, какая же я идиотка! Дура! Кретинка!

Глава 13.

Амина

Дверь ванной захлопывается с тихим щелчком. Прислоняюсь спиной, выдыхаю.

Мазь действительно помогла. Или мне просто надоело ныть про ногу, и мозг решил — хватит, девочка, давай уже притворимся здоровой. Лодыжка все еще пульсирует, но уже не так, чтобы хотелось отпилить ее к чертям.

Дима растекся по дивану как большой ленивый кот. Нога свесилась, носок уткнулся в ковер. Рука за головой, и от этого движения футболка... Господи, ну зачем она задралась? Полоска кожи от пупка до джинсов. Загорелая. С дорожкой волос, которая исчезает под поясом и намекает на всякое.

Во рту мгновенно становится сухо. Даже язык шершавый делается.

К окну. Срочно к окну. Там Волга. Вода. Много воды. И мост. Железный такой, с заклепками. Интересные заклепки. Надо их посчитать. Одна, две, три... Блин, далеко, не видно. А вон церковь. Золотые купола блестят на солнце. Красиво же, да? Вот на это и смотри. На купола. Круглые такие. Выпуклые. Как...

Нет-нет-нет. Никаких ассоциаций. Это просто архитектура. Религиозная архитектура. Святое место. Думай о святом. О боге. О том, что бог видит все твои мысли. В том числе те, где ты представляешь, какая на ощупь эта полоска кожи на животе Димы.

АААА.

Меня накрывает осознанием. Прямо волной — горячей, липкой, от макушки до пяток. Час назад я стояла перед ним голая. ГОЛАЯ! Сорвала полотенце и швырнула ему в лицо!

Что на меня нашло? Какая муха укусила? Хотела доказать, что я не маленькая девочка? Что могу быть дерзкой и решительной?

Ну и доказала. Теперь он наверняка думает, что я... Господи, даже думать страшно, что именно он обо мне думает.

Сползаю в кресло. Подтягиваю колени к груди, обхватываю руками. Если свернуться в совсем маленький клубок, может, исчезну? Растворюсь? Телепортируюсь домой, и все это окажется дурным сном?

«Амина, немедленно сядь нормально! Что за поза!» — мамин голос в голове такой четкий, будто она рядом стоит.

Ха. Мамочка, если б ты знала, что твоя примерная дочка вытворяет. Раздевается перед незнакомыми мужиками. По ночным трассам голосует. В одном номере с ним спит. То есть не спит. То есть спит, но не в том смысле.

Черт, я сама себя запутала.

Поднимаю взгляд. Дима все так же лежит. Ресницы чуть подрагивают — сон неглубокий, или снится что-то. Интересно, что ему снится? Работа? Цифры, графики, контракты? Или...

А вдруг ему снюсь я?

Тьфу, ты! Прекрати!

Взгляд падает на журнальный столик. Блокнот с логотипом гостиницы. Рядом карандаш. Даже ластик на кончике есть, правда, весь истертый.

Тянусь через подлокотник. Кресло предательски скрипит. Замираю. Дима не шевелится.

Хватаю трофеи, устраиваюсь поудобнее. Блокнот на коленях, карандаш в руке.

Начинаю с общих форм. Овал лица — не совсем овал, скорее прямоугольник со скругленными углами. Шея мощная, но не бычья. Плечи... тут я залипаю минут на пять. Как передать эту ширину? Чтобы и мощно было, и не как у качка?

Во сне его лицо другое. Мягче. Человечнее. Обычно он смотрит так, будто весь мир ему должен и не отдает. А сейчас просто спит. Морщины разгладились, челюсть расслаблена. Даже губы не поджаты в полоску.

Вывожу линию скулы. Четкая, будто линейкой проведена. У папиных бизнес-партнеров обычно щеки как у хомяков — надутые, с отвисшими брылями. А тут — сплошная геометрия.

Брови. Левая выше. Всегда выше, даже когда спит! Это вообще как? Лицевые мышцы что ли по-другому устроены?

Нос. Вот тут начинается ад.

Стираю. Рисую заново. Снова стираю. Ластик крошится, розовая труха сыплется на колени.

— Да что ж ты, зараза... — бормочу.

Нос получается то картошкой, то клювом, то вообще непонятно чем. Хоть плачь.

Забиваю на нос. Перехожу к губам.

И зависаю.

Нижняя губа полнее. Не пухлая, но... чувственная? Мамина подруга Ленка вечно трындит про мужские губы: «По губам сразу видно, умеет мужик целоваться или нет! Вот если нижняя вот такая, мясистая — точно умеет! И не только целоваться, если ты понимаешь...»

Я тогда не понимала. А сейчас почему-то понимаю. И от этого понимания внизу живота становится горячо и тесно.

Черт, теперь я представляю, как Дима целуется. Наверное, властно. Требовательно. Прижимает к стене и...

— Уже нарисовала?

Подпрыгиваю как ужаленная. Карандаш выстреливает из пальцев, летит куда-то за кресло. Блокнот шлепается на пол.

Дима сидит на диване. Смотрит на меня с интересом. Не злится вроде. Скорее забавляется.

— Давно не спишь? — голос предательски скрипит.

— Минут десять.

Что?! Десять минут он лежал и смотрел, как я над ним корплю?

— То есть ты специально притворялся спящим?!

— Не мешал творческому процессу.

Он встает с дивана. Одним движением — сел и встал. У меня бы минут пять ушло на раскачку, кряхтение и попытки найти центр тяжести.

Футболка спускается обратно, закрывая тот самый живот. Хорошо. А то я уже придумала, как бы к нему подойти и «случайно» споткнуться, чтобы «случайно» ухватиться за футболку и «случайно» его потрогать.

— Ты, кстати, язык высовывала.

— Неправда!

— И нос морщила. Вот так, — он демонстрирует, сморщив нос. — И бормотала что-то про заразу.

— Это про твой нос! Он не рисуется!

— Что не так с моим носом?

— Да все не так! Он... он сложный!

Дима наклоняется, подбирает блокнот. Разглядывает мое творчество. Молчит. Долго молчит. Невыносимо долго.

— Ну и как? — не выдерживаю. — Похоже хоть немного?

— Нос кривой.

— Сам ты кривой! — вырывается раньше, чем мозг включается. — То есть... нет! Не ты! Рисунок! На рисунке кривой! У тебя нормальный! Даже красивый! То есть не красивый, мужественный! С горбинкой! Римский профиль!

Бровь ползет вверх. Уже ненавижу, когда он так делает. Хочется чем-нибудь кинуть, чтобы бровь на место встала.

— Бабушка тоже не умела носы рисовать, — тараторю дальше. — У нее дед вечно получался как Буратино. Она ему портрет на годовщину подарила, а он сказал — "Зоя, что я тебе сделал, что ты меня таким уродом изобразила?" Потом помирились, конечно. Но осадок остался.

Глава 14.

Амина

Официантка ведет нас к столику, и я не могу оторвать взгляд от ее попы. Нет, серьезно, это же произведение искусства! Юбка обтягивает так, что видно каждую мышцу. А походка... Левое бедро — вверх. Правое — вниз. И эти чулки с кружевом, которые мелькают в разрезе.

У меня такого никогда не будет. Моя пятая точка — это две печальные лепешки, которые природа прилепила для галочки. "Вот тебе, Амина, попа. Не благодари."

— Ваш столик, — официантка делает изящный жест рукой.

Плюхаюсь на стул. Бархат мягкий, прохладный, и я чуть не стону от кайфа. Она протягивает меню Диме, потом мне. От нее пахнет дорогими духами, что-то ванильное с нотками жасмина. Папа такие маме дарил.

— Могу предложить наше винное меню. Шардоне две тысячи восемнадцатого года, легкое, с фруктовыми нотками. Или каберне совиньон, если предпочитаете что-то более насыщенное...

— Кофе. Черный. Двойной.

Она даже бровью не ведет на такую сухость.

— Конечно. А для дамы?

Дамы? Я? Мне же всего двадцать два! Какая я дама? Я девчонка, которая вчера из окна второго этажа прыгала!

— Сок! — выпаливаю слишком громко. За соседним столиком оборачиваются. — Апельсиновый! Свежевыжатый!

— Стакан фреша?

Стакан? Издевается?

— Нет-нет-нет! — машу руками так активно, что чуть вилку не сшибаю. — Больше! Литр! Или два! Или сколько там в графине помещается!

Официантка смотрит на меня как на сбежавшую из дурки. Потом переводит взгляд на Диму — мол, переведите с языка вашей подруги на человеческий.

— Графин апельсинового фреша. И воду, негазированную, со льдом.

Она кивает и растворяется между столиками. Я открываю меню и чуть не падаю со стула.

Это грабеж! Нет, это хуже! Это... это...

"Цезарь с тигровыми креветками" — восемьсот пятьдесят рублей. За салат! За траву с сухариками! У нас дома Мария Петровна такой за пятнадцать минут делает, только обычно без креветок, зато курицы от души накладывает.

Листаю дальше, и становится только хуже. "Карпаччо из мраморной говядины" — тысяча семьсот. Это же просто сырое мясо, нарезанное тонко! Его даже готовить не надо! "Фуа-гра в портвейне" — три тысячи восемьсот.

Ладони становятся мокрыми. Вытираю их о джинсы, но они снова потеют. В животе все переворачивается.

— Выбрала что-нибудь?

Дима отложил меню, смотрит на меня. А я сижу как дура с открытым ртом.

— Тут... это... цены какие-то неправильные.

— В смысле?

— В смысле — космические! Три тысячи за кусок печенки! Это же... это же...

Наклоняюсь к нему через стол, шепчу:

— Давай уйдем? Найдем нормальное место. Шаверму какую-нибудь. Или в пятерке пельмени возьмем, по любому там по акции есть.

— Пельмени из "Пятерочки".

Произносит это таким тоном, будто я предложила из помойки поесть.

— Ну не обязательно пельмени! Можно, что-то другое.

Он откидывается на спинку стула, складывает руки на груди. Смотрит так, что хочется под стол залезть.

— Закажи нормальную еду.

— Но ты же уже кучу денег потратил! — слова сыплются. — Бензин, гостиница, та еда на заправке... Это же тысяч пятнадцать минимум! А теперь еще и это! Я себя чувствую как...

О черт. Не говори этого. Не говори!

— Как содержанка!

Сказала.

В ресторане вроде бы ничего не изменилось — за соседними столиками продолжают жевать и болтать, официанты снуют туда-сюда, музыка играет. Но для меня мир остановился.

Дима смотрит на меня, не мигая. Долго. Невыносимо долго.

Лицо горит так, что, кажется, сейчас задымлюсь. Начинается с шеи — чувствую, как краснота ползет вверх, захватывает щеки, добирается до ушей.

— Интересная ассоциация, — говорит он наконец. — Только вот содержанки обычно что-то дают взамен. А ты пока только салон мне чипсами загадила и болтаешь без остановки.

— Я же не специально с чипсами!

— Выбирай спокойно. Хватит истерить.

— А вдруг ты потом... — комок в горле, приходится сглотнуть. — Вдруг потребуешь отработать?

Обе брови взлетают вверх. Обе! Это вообще впервые!

— Отработать, — медленно повторяет он.

Господи, что я несу? Теперь он думает, что я думаю про это самое! А я думаю! Но не хочу, чтобы он знал, что я думаю!

— Ну да! — руки начинают жить своей жизнью, размахивают в воздухе. — Может, ты из тех, кто девушек в рабство продает! Сначала усыпишь бдительность едой, а потом — бац! — и я уже в каком-нибудь гареме танцую танец живота для шейха!

— Современные шейхи предпочитают инстаграм-моделей.

— Откуда мне знать, что они предпочитают!

— Мила, — в его голосе появляется что-то похожее на веселье. — Ты серьезно думаешь, что я подсыплю тебе снотворное в суп?

— А почему нет?

— Потому что любой покупатель вернет тебя через час. С требованием компенсации за моральный ущерб от твоей болтовни.

Открываю рот. Закрываю. Снова открываю.

— То есть я даже на рабыню не тяну? — почему-то обижаюсь.

— Категорически нет.

— Может, я прекрасная рабыня! — зачем-то начинаю защищаться. — Покорная! Безропотная! Немая!

— Немая. Ты.

— При определенных обстоятельствах! Если рот заклеить... скотчем... или кляп...

Официантка появляется как раз вовремя. Еще секунда — и я бы начала рассказывать про наручники и плетки. Откуда у меня вообще эти познания? А, точно, мамина подруга Ленка книжки читает, "Пятьдесят оттенков" и все такое. Однажды пересказывала маме, а я подслушивала.

Хватаю стакан, наливаю до краев. Глотаю как будто от этого зависит моя жизнь. Кислота бьет по пустому желудку, но я продолжаю пить.

— Готовы заказать?

— Рибай, медиум. Картофельное пюре. Салат с рукколой.

Дима заказывает спокойно, четко. А я сижу и паникую. Буквы в меню превращаются в каких-то танцующих червяков. "Фуа-гра"... "Тартар"... "Карпаччо"...

Тыкаю пальцем наугад.

Глава 15.

Амина

Официантка ставит передо мной тарелку, и у меня в груди что-то переворачивается. Крем-суп из белых грибов выглядит как... как... да черт, не знаю, как что! Просто идеально.

Хватаю ложку. Зачерпываю, подношу к губам и...

Горячо!

Язык мгновенно немеет. Отдергиваю ложку, дую на нее.

— Не торопись, — Дима даже не поднимает глаз от своего стейка.

— Я не тороплюсь.

Снова дую. Осторожно, миллиметр за миллиметром, подношу к губам. На этот раз нормально.

О-о-ох.

Это не суп. Это какое-то колдовство. Грибы — настоящие, лесные, с землистым привкусом и ореховыми нотками. Сливки обволакивают язык бархатом. А еще там трюфель! Точно трюфель! Я один раз пробовала на папином дне рождения, когда ему партнеры подарили трюфельное масло.

Следующую ложку уже не дую — плевать на обожженный язык. Потом еще одну. И еще. Суп исчезает с космической скоростью, и вот уже на дне тарелки жалкие остатки.

Наклоняю тарелку, пытаюсь подцепить последние капли. Тарелка скользит по скатерти, чуть не падает. Ловлю в последний момент.

— Блин, — вырывается у меня. — Можно попросить добавку? Или это невежливо? Наверное, невежливо. В таких местах же не просят добавку...

— Там еще второе будет.

Точно! Курица!

Официантка материализуется рядом как по волшебству. Ставит передо мной тарелку, и я на секунду забываю дышать. Куриная грудка лежит на подушке из... чего-то зеленого. Шпинат? Руккола? Да какая разница! Сверху янтарный соус, который стекает по мясу маленькими ручейками. Пахнет лимоном, розмарином и еще чем-то... чесноком? Нет, тоньше.

Беру нож и вилку. Пытаюсь отрезать кусочек, как учила мама — аккуратно, под углом. Но мясо такое нежное, что нож проходит насквозь, будто это масло.

Кладу в рот.

Господи.

Мясо буквально тает. Распадается на волокна от легкого прикосновения языком.

— Как они это делают? — не удерживаюсь, спрашиваю вслух. Больше себя, но Дима все равно слышит. — У мамы курица всегда получается как подошва. Сухая такая, резиновая. Мария Петровна лучше готовит, но тоже не то. А тут... тут просто космос какой-то.

Взгляд падает на белую субстанцию рядом с курицей. Что это? Картошка? Нет, слишком белое. Тыкаю вилкой подозрительно.

— Это еще что за извращение?

— Пюре из цветной капусты.

Капуста. Серьезно? Зачерпываю микроскопическую порцию на кончик вилки. Кладу в рот.

Фу.

Это как... как обойный клей. Пресное, склизкое, с каким-то затхлым привкусом. И текстура, будто кто-то разжевал капусту и выплюнул обратно.

Осторожно отодвигаю пюре на самый край тарелки. Подальше от божественной курицы, чтобы не осквернять.

— Ешь гарнир.

Поднимаю голову. Дима смотрит на меня. Приборы отложены, пальцы сплетены в замок, руки на столе. И этот взгляд... От него что-то внутри сжимается в маленький комок и прячется где-то между желудком и позвоночником.

— А зачем? — мой голос почему-то становится тоненьким, как у мышки. — Я же не умру без этой капусты.

— Тебе нужны витамины. Минералы. Клетчатка.

— У меня прекрасный рацион!

— Да? И в чем он заключается?

— Ну... — начинаю загибать пальцы. — Чипсы — это картошка, овощ технически. Сникерс — орехи, полезные жиры. Молочный коктейль — кальций для костей. Хот-дог...

— Хот-дог — это кишки, набитые остатками мясного производства.

— Ты утрируешь!

— Ешь капусту.

В его голосе появляется что-то такое... железное. Командное. От чего спина сама выпрямляется, а рука против воли тянется к вилке.

Зачерпываю эту белую кашу. Подношу к губам. Кладу в рот. Пытаюсь жевать, но как жевать то, что имеет консистенцию размокшей туалетной бумаги?

Глотаю. В горле застревает комок. Запиваю водой. Беру следующую порцию.

Почему я это делаю? Почему не могу просто сказать "не хочу" и отодвинуть тарелку? Что он мне сделает — силой запихнет в глотку?

Но его взгляд... Господи, от этого взгляда хочется быть хорошей девочкой. Послушной. Которая ест овощи и не капризничает.

Ложка за ложкой. Каждая — маленькая пытка. Но я упорно жую и глотаю.

Наконец, пюре заканчивается. Демонстративно кладу вилку, отодвигаю тарелку.

— Всё! Я съела эту гадость! Счастлив? Мой желудок сейчас подаст на меня в суд за жестокое обращение!

— Молодец. Можешь заказать десерт.

Десерт?!

Все обиды мгновенно испаряются. Подскакиваю на стуле так резко, что чуть не опрокидываю бокал с водой.

— Десерты! — почти кричу.

Официантка, которая как раз проходила мимо, вздрагивает.

— Что у вас есть? Всё! Расскажите всё! Или покажите! Есть десертная тележка? В фильмах всегда есть тележка!

Официантка улыбается. Профессионально, но в глазах теплота:

— Тележки нет, но могу предложить тирамису с савоярди собственного приготовления...

— Беру!

— ...чизкейк Нью-Йорк с ягодным кули...

— И его!

— ...панна-котта с манго...

— Тоже!

— ...крем-брюле с лавандой...

— Да!

— ...и шоколадный фондан с ванильным мороженым.

— Всё! Хочу всё!

Она переводит взгляд на Диму. Наверное, ждет, что он скажет "она пошутила" или "принесите что-то одно". Но он кивает:

— Сделайте дегустационную тарелку. Мини-порции всего.

Следующие десять минут тянутся как десять часов. Кручу в руках чайную ложечку — серебряная, с вензелями. Пытаюсь разглядеть, что там за буквы. К? Или Н?

Складываю салфетку уголок к уголку. Разворачиваю. Снова складываю, теперь пытаюсь журавлика сделать. Получается больше похоже на дохлую ворону.

И тут ОНО появляется.

Официантка несет поднос, и я забываю как дышать. Пять маленьких тарелочек, на каждой — произведение искусства. Тирамису с идеальными слоями. Чизкейк с глянцевой поверхностью. Панна-котта дрожит как живая. Крем-брюле с карамельной корочкой цвета янтаря. И фондан... о, фондан!

Глава 16.

Демид

Откидываюсь на диван. На часах 16:03. Двадцать минут она там торчит. Двадцать гребаных минут.

Сначала вода лилась — долго, монотонно, будто она решила смыть с себя не только грязь, но и последние полтора дня. Потом тишина. Потом шуршание — наверное, роется в своем рюкзаке с единорогом. А теперь вот это.

— ...идиотка... зачем спросила... — доносится сквозь дверь.

Всхлип. Еще один. Потом шмыганье носом — громкое, мокрое, без всяких попыток сдержаться.

Встаю, подхожу ближе к двери. Не подслушиваю — просто... проверяю. Вдруг там что случилось. Упала, ударилась, ногу снова подвернула.

— ...конечно у него невеста есть... дура, о чем думала... — голос срывается на писк.

А. Вот оно что. Расклеилась из-за невесты. Странная реакция. С чего бы ей вообще париться? Мы знакомы меньше суток.

Щелчок замка выдергивает из размышлений.

Дверь приоткрывается — сантиметров на десять, не больше. В щели показывается сначала покрасневший нос. Потом один глаз — веко опухшее, ресницы слиплись от слез в мокрые иголки.

— Не смотри.

Демонстративно отворачиваюсь к шкафу. Но в огромном зеркале все отражается. Вижу, как она выползает из ванной. Прижимается спиной к стене. Семенит к кровати мелкими шажками.

Доковыливает до кровати, буквально падает на нее. Сразу ныряет под одеяло с головой. Превращается в бесформенный серый холмик посреди белоснежной постели.

Холмик дрожит. Мелко так, но заметно.

— Холодно?

Молчание. Потом из-под одеяла, приглушенно:

— Н-нет. Все нормально.

— Дрожишь как осиновый лист.

Одеяло дергается, будто она там возмущенно фыркнула.

— Это не от холода! Это постпрандиальная гипотермия! После обильной еды кровь приливает к органам пищеварения, периферические сосуды сужаются, терморегуляция нарушается...

Она даже сейчас, заплаканная и несчастная, умудряется нести эту псевдонаучную чушь. Откуда она это все берет?

Подхожу к кровати. Холмик мгновенно замирает, даже дышать перестает, судя по всему.

— Мила.

Край одеяла приподнимается. Показывается глаз — красный, с лопнувшими капиллярами, мокрый. Смотрит с таким укором, будто я лично виноват во всех ее бедах.

— Уйди, — шипит из-под одеяла. — Пожалуйста, просто уйди.

— Мой номер.

— Тогда я уйду!

Одеяло летит в сторону. Она вскакивает.

— Соберу вещи и свалю! Найду другую гостиницу! Или вообще на вокзале переночую! Там хоть честно — платишь деньги и спишь, без всяких...

— Без всяких — чего?

Замирает. Рот приоткрывается.

— Неважно. Я просто... мне надо побыть одной.

— Лежи давай.

Она застывает на полпути между сидячим и стоячим положением. Потом медленно, будто нехотя, оседает обратно на кровать. Натягивает одеяло до подбородка. Потом передумывает, зарывается с головой.

Из-под одеяла доносится шмыганье носом. Громкое, влажное, без стеснения. Потом еще раз. И еще.

Сажусь обратно на диван. Достаю телефон — надо проверить почту. Но экран расплывается. Фокусироваться не получается.

В голове крутится одна мысль. Какого хрена она так реагирует?

Пять минут. Сопение под одеялом становится ровнее. Десять — появляется легкий присвист на выдохе. Пятнадцать — одеяло сползает, открывая растрепанную макушку.

Встаю. Беру ключи от машины — надо на мойку загнать, пока спит. А то так и буду ездить с этой красной пылью от чипсов до самого Екатеринбурга.

Подхожу к двери. Рука уже на ручке.

— М-м-м... не уходи...

Замираю. Оборачиваюсь.

Она все еще спит — глаза закрыты, дыхание ровное. Но ворочается беспокойно. Рука шарит по пустому месту рядом с собой, пальцы сжимаются и разжимаются, будто пытается что-то ухватить.

— ...холодно... не оставляй...

Бормочет невнятно, больше похоже на мычание, чем на слова. Но смысл понятен.

Блядь.

Возвращаюсь к кровати. Одеяло опять сползло — она во сне извивается как червяк, сбрасывает его. Поправляю, подтыкаю со всех сторон. Превращаю ее в кокон, из которого торчит только голова

Она сразу затихает. Перестает ерзать. На губах появляется крошечная улыбка.

Стою, смотрю на нее. На эту нелепую девчонку, которая врывается в чужие машины, устраивает стриптиз из протеста, засыпает салоны чипсами и ревет из-за того, что у случайного попутчика есть невеста.

Выхожу из номера максимально тихо. Дверь прикрываю миллиметр за миллиметром, придерживаю ручку, чтобы замок не щелкнул.

***

Автомойка оказывается в промзоне, между складом автозапчастей и шиномонтажом. Серое двухэтажное здание, на котором выцветшая вывеска "АвтоБаня 24/7" держится на честном слове и одном шурупе.

Паркуюсь. Выхожу. Из ангара выползает паренек. Лет двадцать пять на вид. Виски выбриты, на шее татуировка. То ли дракон, то ли карп, то ли вообще абстракция. Майка грязная, на джинсах масляные пятна.

Подходит к джипу, открывает дверь. Присвистывает.

— Ёпт, мужик, что тут случилось?

Красная пыль от чипсов покрывает абсолютно все. Приборная панель, сиденья, коврики. Даже на потолке умудрилось осесть, как она это сделала, ума не приложу.

— Чипсы.

Одно слово, но парень понимающе кивает.

— А-а-а, ну тогда сочувствую. У меня тетка как-то племяшей возила, те пачку начос грохнули. Она потом полгода оранжевую труху находила. Даже блядь в вентиляции застряло, представляешь? Включает обдув, а оттуда чипсы сыплются!

Обходит машину, заглядывает с другой стороны. Цокает языком.

— Во, гляди, даже под ковриками. Это ж как надо было пачку разнести?

В голове сразу картинка. Амина с огромными испуганными глазами, красная пыль оседает на ее волосах, а она мечется по салону, пытаясь все собрать дрожащими руками. "Прости-прости-прости!"

Губы сами собой дергаются в подобии улыбки. Быстро превращаю ее в привычную гримасу раздражения.

Глава 17.

— Демид! Сынок! Я правильно расслышала. С девушкой?!

— Да, мам.

— Господи боже мой! — она уже задыхается от восторга. — Настоящая? Живая девушка? Не из интернета? Не виртуальная?

— Живая, мам. Из плоти и крови.

— Как зовут? Сколько лет? Откуда она? Красивая? Высокая? Худенькая? Полненькая? Блондинка? Брюнетка? Где познакомились? Давно встречаетесь? Она москвичка? Провинциалка? Работает? Учится? О господи, а вдруг она старше тебя? Разведенка с детьми? Нет, молчи, не хочу знать! Хотя нет, хочу! Рассказывай все!

Слова из нее сыплются пулеметной очередью. Даже вдохнуть не успевает между вопросами.

— Мам, дыши.

— Какое дыши! У меня сын девушку везет!

— Мам, это не совсем то, что ты думаешь.

Пауза. Слышу, как она втягивает воздух сквозь зубы. Плохой знак.

— В смысле?

— Она... попутчица. Просто подвожу до Екатеринбурга.

— Попутчица.

Произносит это слово так, будто я сказал "проститутка" или "наркоманка".

— Обычная попутчица. На трассе поймал. Девчонке помощь нужна была.

— И ты решил привезти эту... попутчицу ко мне домой? На два дня?

В ее голосе столько подтекста.

— Демид Аркадьевич Волков!

Полное имя. С отчеством. Сейчас начнет пилить.

— Не ври матери! Ты никогда, слышишь, НИКОГДА никого домой не привозил! А тут вдруг попутчица!

— Мам...

— Как зовут?

— Мила.

— Мила? Милочка? О, какое сладкое имя! Наверняка и сама сладенькая? Хорошенькая? Воспитанная? Из приличной семьи?

Вспоминаю, как Амина ела в ресторане. Как чавкала супом. Как пыталась поймать помидор. Как облизывала ложку после десертов.

— Очень... воспитанная. Есть еще кое-что.

Молчание. Потом напряженно:

— Что? Она беременная?

— Нет!

— Замужняя?

— Мам!

— А что мне думать? Везешь незнакомую девчонку домой! Может, от мужа сбежала! Или от родителей!

Последнее, кстати, правда.

— Слушай, просто... называй меня Димой при ней. Не Демидом. Димой.

Тишина. Долгая такая. Потом ледяным тоном:

— Зачем?

— Так надо.

— Демид. Ты мне сейчас же объяснишь, что происходит. Ты от кого-то скрываешься? Влип во что-то? Она из криминала? Господи, ты не с бандитской дочкой связался?

— Никакого криминала. Просто сделай, как прошу. Пожалуйста.

Волшебное слово срабатывает. Слышу, как она выдыхает.

— Ладно. Но ты мне все расскажешь! Когда-нибудь. Когда будешь готов.

— Конечно.

— И что мне готовить? Что она любит? Вегетарианка? Веганка? На диете? У молодежи сейчас вечно какие-то заморочки с едой.

— Готовь все, что хочешь. Она всеядная.

— Всеядная — это хорошо! Значит, борщ сварю! И блинчики! С мясом, с творогом, с вареньем! И пирог! Нет, два пирога! С капустой и с яблоками!

— Все, мам. Отдыхай. Завтра увидимся.

— Демидушка... сынок... я так рада. Так рада! Люблю тебя!

Отключается.

Сижу на лавке, смотрю на мигающий экран. Завтра Амина увидит все. Дом с облупившейся штукатуркой. Покосившийся забор. Курятник во дворе, мать упорно держит кур-несушек, говорит, свои яйца вкуснее.

Увидит откуда я вылез. Демидушку — тощего пацана в китайских кедах за двести рублей, которые после первого дождя превращались в тряпки.

Помню, как в четырнадцать стоял у окна и смотрел на соседский дом — там Колян-бандит жил. У него "девятка" черная была, музыка орала на весь поселок. И я думал — вот вырасту, тоже такую куплю. Потом лучше. Потом еще лучше.

И купил же. Сначала подержанную "Приору". Потом "Камри". Потом первый "Мерседес". Сейчас в гараже их четыре стоит. И что? Стал счастливее?

Мать одна меня тянула. После того как батя свалил, а свалил он красиво, с секретаршей из конторы, где работал, она вкалывала как проклятая. Утром в школе полы мыла. Днем в столовке. Вечером коробки клеила на дому — помню эти коробки, вся кухня ими завалена была.

А по ночам шила. На старой "Чайке", которая трещала как трактор. То мне штаны подошьет, то соседям что-то за копейки. Засыпал под этот треск.

В восемнадцать свалил в Москву. "Я выберусь из этой дыры, мам. Заработаю. Куплю тебе квартиру в Москве, машину, шубу."

Квартиру так и не купил — отказалась. "Зачем мне Москва? У меня тут дом, огород, подруги. А ты приезжай почаще."

Почаще. Ага.

Деньги переводил. Сначала по пять тысяч — все, что мог. Потом больше. Сейчас по двести в месяц кидаю — она столько за год не тратит. Но это же деньги. Это не я.

Просто не хотел возвращаться. Не хотел видеть эту нищету. Не хотел вспоминать, откуда вылез. Построил себе новую жизнь, нового себя — Демида Волкова, успешного бизнесмена. А Демидушка пусть остается в прошлом.

И вот теперь везу туда Амину.

Зачем?

Посмотреть, как нос сморщит от вони из курятника? Как будет искать повод свалить побыстрее? "Ой, мне срочно надо в Екатеринбург! Прямо сейчас!"

Или наоборот? Хочу, чтобы не сморщила? Чтобы улыбнулась маме, похвалила ее котлеты с хлебным мякишем? Сказала "очень вкусно, спасибо" и попросила добавки?

Черт знает, чего я хочу.

Встаю. Через дорогу торговый центр. Надо купить Амине что-то нормальное, а то вещей у неё кот наплакал.

Иду к переходу. На светофоре красный горит целую вечность.

А если она сбежит? Узнает, что везу к матери, и свалит? Логично было бы. Какого хрена ей в гости к матери незнакомого мужика тащиться?

Но почему-то уверен — не сбежит. Любопытство пересилит. Захочет посмотреть, откуда я такой взялся.

Зеленый наконец загорается.

В торговом центре прохладно — кондиционеры молотят на полную. Прохожу мимо бутиков с сумками за сто тысяч, мимо ювелирки, мимо меховых салонов.

Останавливаюсь у магазина женской одежды. В витрине манекены в летних платьях.

Амина в платье... Вспоминаю последнюю фотку, что Серебряков прислал. Платья ей, определенно, идут.

Захожу. Продавщица подлетает мгновенно.

Глава 18.

Амина

Футболка в руках мнется в сотый раз. Разглаживаю. Складываю. Снова мну.

У него невеста.

В горле застревает ком размером с кулак. Проглотить не могу — он там засел, гад, и не двигается. Как косточка от сливы, которой я в детстве подавилась. Мама тогда перевернула меня вверх ногами и трясла, пока не выпала.

Сейчас бы меня кто потряс. Может, вместе с косточкой и мозги на место встанут.

Невеста. Не-вес-та.

Слово само по себе какое-то... липкое. Прилипает к языку, к небу, везде застревает. И в груди тоже что-то застряло — колючее, острое. Будто ежа проглотила.

Запихиваю джинсы в рюкзак. Молния заедает. Дергаю — ткань попадает в зубчики.

— Да что ж ты, зараза!

Интересно, какая она?

Закрываю глаза, и воображение услужливо рисует картинку. Высокая — метр восемьдесят в каблуках. Ноги от ушей, я про такие в журналах читала — "ноги-километры". Волосы блестящие, как в рекламе шампуня. Знаете, когда девушка встряхивает головой, и волосы летят волной? Вот у нее точно так.

А еще она наверняка из тех, кто ест салат и реально наедается. "Ой, я объелась!" — после трех листиков рукколы. И в спортзал ходит не для галочки, а реально тягает железо. С идеальной техникой. В обтягивающих лосинах, от которых у всех мужиков в зале глаза на лоб лезут.

Господи, они же целуются. Он ее целует. Этими губами, на которые я пялилась последние сутки. Наверное, прижимает к стене, впивается в рот, а она стонет...

— Готова?

Подпрыгиваю, рюкзак вылетает из рук. Дима стоит в дверях.

— Ага, — бурчу, подхватывая рюкзак.

***

Семь... Шесть... Пять...

Стою в углу, максимально далеко от Димы. Он в телефоне что-то печатает. Быстро, не глядя на клавиатуру.

Четыре...

А может, спросить? Типа невзначай — "Кстати, а как твою невесту зовут?" Нет, тупо. "А вы давно вместе?" Еще хуже. "Она красивая?" Вообще край.

— Как нога?

— Нормально.

Три... Два...

Господи, ну почему так медленно? Это самый медленный лифт в истории лифтов!

Один.

Двери разъезжаются. Иду за Димой к выходу. На парковке джип блестит как новенький. Даже колеса начищены до зеркального блеска.

— Мойка была?

— Да.

Конечно. После моего вчерашнего чипсового апокалипсиса... Щеки начинают гореть. Блин, стыдно-то как.

Залезаю в салон. Пахнет... не так. Какая-то химия с искусственной ванилью. Фу. Раньше пахло им — кожей, дезодорантом и еще чем-то неуловимым. А теперь как в такси.

Выезжаем на трассу. Я смотрю в окно, но вижу только отражение его профиля. Челюсть напряжена, мышца под кожей ходит туда-сюда.

О чем он думает? О работе? О невесте? Звонит ей по утрам? "Доброе утро, любимая. Скучаю. Скоро вернусь."

Блять. Нет, я не матерюсь. Это я про себя. В голове можно. В голове я вообще много чего могу.

Например, могу представить, как они занимаются... этим. Она стонет красиво, мелодично. Я бы, наверное, хрюкнула бы от неожиданности. Или икнула. Господи, зачем я об этом думаю?

— Хватит.

— А? Что хватит?

— Сверлить взглядом.

Черт, я на него пялилась. Опять.

— Я просто... смотрю в окно. А ты мешаешь. Голова твоя прямо на траектории моего взгляда.

— Моя голова мешает тебе смотреть в окно с моей стороны?

— Именно!

Отворачиваюсь демонстративно. На обочине бабушка с ведром. Машет рукой — тормозни, мол, купи грибочков. Интересно, его невеста покупает у бабушек? Или брезгует — мало ли что там, немытое, непроверенное?

Да какая разница, что она покупает!

Но мозг уже понесло. Невеста ходит по фермерским рынкам. Выбирает органические овощи. Торгуется за пучок петрушки. Хотя нет, зачем ей торговаться? У нее же денег куры не клюют.

— Она в курсе? — вырывается само.

— Кто в курсе чего?

— Не прикидывайся. Твоя невеста. Знает, что ты по стране с левыми девками мотаешься?

— Ты не левая девка.

— А кто? Правая? — огрызаюсь. — Мы в одном номере ночевали!

— И?

И? Серьезно?

— Это же... неприлично! Если б я была на ее месте...

О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Амина. Немедленно закрой.

— Что бы ты сделала на ее месте?

В салоне становится душно. Или это мне душно? Дергаю ворот футболки, пытаясь впустить воздух.

— Я бы... — голос срывается. Кашляю, прочищаю горло. — Устроила скандал. Вещи бы в окно повыкидывала. Или подожгла. Машину ключом расписала бы. "КОЗЕЛ" большими буквами на капоте.

— Радикально.

— А что, терпеть молча? "Ой, мой женишок с какой-то девкой укатил, ну да ладно, мальчики такие мальчики"? Фигушки!

Он переключает передачу. Рука движется плавно, уверенно.

— Она доверяет мне.

Ага, доверяет. Или ей просто плевать. Наверняка второе. Сидит сейчас в спа-салоне, огуречную маску на роже размазывает.

— Хочешь знать, что я думаю?

— Уверен, ты все равно скажешь.

— Она на тебе женится из-за бабла. — Выпаливаю и тут же прикусываю язык. Но поздно, понесло дальше. — Ей плевать, где ты и с кем. Главное — свадьба, кольцо с камнем размером с перепелиное яйцо и черная карта без лимита.

Молчит. Долго так молчит, что я начинаю думать — может, обиделся? Да нет, с чего бы. Правда же.

— Любопытная точка зрения.

— Это не точка зрения. Это факт! Влюбленная женщина... Она бы... мы бы... — запинаюсь, понимая, что говорю о себе. — Короче, нормальная баба за своего мужика глотку любой сопернице перегрызет!

— Ты бы перегрызла?

Что? О чем он вообще?

Смотрю на него. Он смотрит на дорогу, но мышца на скуле подрагивает. Ждет ответа.

— Я... это гипотетически...

— Не гипотетически. Ты. Конкретно ты. Стала бы драться за мужчину?

Горло пересыхает. Язык прилипает к небу. В ушах шумит.

— Смотря за какого.

За Демида Аркадьевича, вряд ли... А вот за Диму...

Глава 19.

Амина

Палец зависает над кнопкой радио. В салоне такая тишина, что слышно, как шуршат покрышки по асфальту. И как он дышит — размеренно, спокойно. А у меня в груди все колотится, будто я марафон бежала.

Нажимаю. Из динамиков вырывается женский голос, бодрый до тошноты: — ...супервпитывающая поверхность обеспечит вам комфорт в критические дни!

Господи, ну почему именно это? Щелчок — переключаю. Мужик с придыханием вещает про кредит под два процента. Еще щелчок. Томная певица ноет что-то про "ты ушел к другой, а я осталась с разбитым сердцем".

Фу. Выключаю к чертям.

— Флешка есть? — спрашиваю, не глядя на него.

— Бардачок.

Тянусь, открываю.

Флешка маленькая, черная, без опознавательных знаков. Втыкаю в разъем магнитолы.

И тут мои барабанные перепонки атакует что-то невообразимое. Гитары не играют — они рвут пространство. Барабаны колотят так, что сердце сбивается с ритма. А вокалист... Боже, что с ним? У него что, геморрой обострился?

— Что это?! — вжимаюсь в кресло.

— Rammstein! — Дима повышает голос, чтобы перекричать этот ад.

— Что?!

— Немецкая группа!

А, немцы. Ну конечно. Только у них может быть музыка, которая звучит как саундтрек к апокалипсису. "Ду хаст михь" орет из динамиков, и я чувствую, как мои барабанные перепонки медленно сдаются и готовятся к капитуляции.

Зато думать ни о чем не получается. Мозг занят выживанием. Никаких мыслей о невестах, свадьбах и прочей ерунде. Только "ДУ! ДУ ХАСТ! ДУ ХАСТ МИХЬ!" долбит по черепной коробке изнутри.

Пять минут. Я держусь целых пять минут, пока в голове не начинает пульсировать в такт этому безумию.

— Есть что-нибудь... не знаю... человеческое? На русском? Без воплей умирающих валькирий?

Дима кивает на магнитолу:

— Листай.

Тыкаю кнопку. Следующий трек — что-то электронное, бездушное. Еще. Рэп на английском. Еще. О, наконец! Цой. "Группа крови".

Выдыхаю, откидываюсь на спинку. Это можно слушать без риска оглохнуть. Губы сами собой начинают шевелиться в такт.

И тут меня накрывает. Опять. Как волной с головой. Язык начинает чесаться, слова рвутся наружу, и я физически не могу их удержать.

— Сколько ей лет? — выпаливаю. — Молоденькая небось? Двадцать пять? Или вообще первокурсница какая-нибудь?

Смотрю, как его пальцы сжимают руль. Костяшки белеют. Челюсть становится каменной.

— Моложе меня.

Уклончиво. Значит, не хочет говорить. А мне вот хочется знать. Прямо зудит внутри — узнать все про эту девицу, которая выйдет за него замуж.

— На сколько моложе? Пять лет? Десять? Пятнадцать?

— Мила.

Одно слово. Но я слышу предупреждение — хватит, закрой тему. Только вот меня уже понесло, и тормозов у этого поезда нет.

— Ой, да ладно! Военная тайна? Или стыдно признаться, что она совсем девчонка?

Последнее вылетает с таким ядом, что я сама от себя в шоке. Откуда во мне столько желчи?

Он выдыхает через нос. Медленно, размеренно. Будто считает до десяти.

— Двадцать два.

Двадцать два. Как мне. Мы ровесницы. Мы с его гребаной невестой — ровесницы.

— Совсем молоденькая, — голос звучит чужим, скрипучим. — И о чем вы разговаривать собираетесь? Она про сериальчики и шортсы, а ты про биржевые индексы?

Дима переключает передачу. Движение отточенное, автоматическое. Рука возвращается на руль, и я залипаю на том, как двигаются мышцы предплечья под закатанным рукавом.

— Разговоры переоценены.

Что? Я моргаю. Что значит "переоценены"?

— То есть ты женишься на ней чтобы... — язык отказывается выговаривать слова. — Чтобы что?

— Ты сама знаешь.

— Нет, не знаю! Объясни!

— Правда не знаешь?

— Для... для постели?! — выпаливаю и тут же хочу провалиться сквозь землю.

Дима хмыкает. Коротко, без веселья.

— Если бы мне нужна была только постель, я бы девочек снимал. По вызову. Дешевле и без обязательств.

Логично. Конечно, логично. Богатый мужик может себе позволить любую. Или любых. Хоть каждый день новую.

И почему-то от этой мысли становится еще противнее. Представляю, как к нему приходят девочки. Красивые, опытные, в кружевном белье. Делают всё, что он захочет. А потом уходят, и он даже имен их не помнит.

— Тогда зачем? — мой голос срывается на писк. — Если не для... этого?

Молчит. Обгоняет фуру, которая еле ползет по правой полосе. Выруливает обратно. И только потом роняет одно слово:

— Дети.

У меня все внутренности делают сальто. Желудок подпрыгивает к горлу и падает куда-то в район коленок. В голове шумит.

— То есть она как... как инкубатор? — слова вырываются прежде, чем успеваю подумать. — Фабрика по производству наследников? Засадил, и пусть вынашивает?

Джип чуть дергается. Совсем немного — руль качнулся вправо и тут же выровнялся.

— Грубо сформулировано.

— А как еще это назвать? — разворачиваюсь к нему всем телом. Ремень врезается в шею, но мне плевать. — Ты берешь молодую здоровую самку...

— Самку? — левая бровь ползет вверх.

— Девушку! Женщину! Без разницы! — машу руками. — Берешь ее как племенную кобылу! Чтобы жеребят... то есть детей нарожала! Это же дикость! А я еще меня дикаркой называл!

— Это практично.

Практично. ПРАКТИЧНО!

— А она? — слова льются потоком. — Она-то что, согласна быть инкубатором? В двадцать два года мечтает о пеленках и бессонных ночах? Или просто за деньги готова на все?

Последнее выскакивает само. И я тут же жалею — это слишком грубо, слишком жестоко. Но поздно.

— У нее свои резоны.

Резоны. Господи, ну кто вообще так говорит? "Резоны у нее".

Хотя... Хотя ведь у меня тоже были "резоны". Папины долги. Продажа дочери оптом и в розницу.

— А если вы друг другу не подойдете? — в горле першит. — Характерами? Привычками? Вдруг она храпит? Или носки разбрасывает? Или борщ готовить не умеет?

Глава 20.

Демид

Циферблат на приборке светится ядовито-зеленым: 01:47. Десять минут, как она свалила в кусты "буквально на секундочку".

Блядь, да что там можно делать столько времени? Расчехлить, присесть, зачехлить обратно. Минута от силы. Ну две, если место выбирать с пристрастием, чтоб и не видно было, и крапива не жалила, и муравьи по заднице не ползали.

Опускаю стекло до конца. Ночной воздух врывается в салон — теплый, липкий, с привкусом гнилых листьев и стоячей воды. Где-то неподалеку болото, судя по вони.

А если она упала? Подвернула свою больную ногу и сейчас лежит где-нибудь в канаве, скулит тихонько? Хотя нет, Амина не из тех, кто тихо скулит. Она бы орала на весь лес, чтоб я примчался и спас.

Выхожу. Хлопаю дверью громче, чем нужно.

— Мила! — кричу в темноту.

Эхо отскакивает от деревьев, возвращается искаженным. Ми-ла-а-а. Будто лес передразнивает.

Иду к кромке леса. Под ногами хрустит всякая дрянь. И ни единого огонька между деревьями. А я дал ей фонарик. Свой единственный, между прочим. Теперь телефоном светить придется.

— Амина! — использую козырь.

Но лес молчит. Только какая-то птица заухала вдалеке.

Включаю фонарик в телефоне. Жалкий пучок света выхватывает из темноты покрытые мхом стволы. Лезу в чащу, раздвигая ветки. Паутина липнет к лицу — вытираю, матерясь сквозь зубы. Ненавижу лес. Ненавижу природу. Ненавижу всю эту романтику единения с землей-матушкой.

— Мила, хватит дурака валять!

И тут слышу всплеск. Потом еще один. И девичий смех — звонкий, довольный.

Какого хрена?

Продираюсь на звук через кусты. Ветка цепляется за пиджак, слышу, как трещит ткань. Сорок косарей коту под хвост. Но сейчас плевать.

Кусты расступаются, и я вижу картину маслом.

Посреди ручья, по колено в черной воде, стоит Амина. В луче моего фонарика она выглядит как русалка-неудачница — волосы прилипли к голове, на щеке водоросль, а на лице блаженная улыбка идиотки.

— Привет! — машет мне, будто мы на пляже встретились. — Смотри, что я нашла! Вода! Холодная! Прямо ледяная!

Во мне что-то обрывается. Может, последняя ниточка терпения. А может, здравого смысла.

— Ты совсем ёбнулась?

— Почему сразу ёб... то есть, почему? — возмущается. — Я ногу лечу! Холодовая терапия! Снимает отеки, улучшает кровообращение! В Швейцарии за такое бешеные деньги берут!

— В Швейцарии это делают в специальных криокамерах. А не в болоте с пиявками и лягушачьей икрой.

— Пиявки? — ее голос взлетает на октаву. — Какие пиявки? Где пиявки?!

Она начинает паниковать, дергаться, пытаясь разглядеть своих мнимых врагов в темной воде. Нога на илистом дне предсказуемо едет в сторону. Руки взмахивают, как у ветряной мельницы. Секунда — и она летит назад с грохотом и фонтаном брызг.

Не думая, лезу в воду. Холод пробирает мгновенно, через кожу ботинок, через носки, прямо в кости. Градусов десять, не больше. Дно мерзкое — скользкое, вязкое, под ногами что-то чавкает.

Она барахтается, пытается встать, но течение, пусть и слабое, волочет ее вниз. Хватается за какую-то корягу, та ломается с треском.

Ловлю ее за запястье. Кожа ледяная, скользкая. Дергаю вверх — резко, без церемоний. Она вцепляется в меня обеими руками, повисает, как мокрый котенок.

— Я чуть не утонула! — задыхается, прижимаясь ко мне всем телом. — В метре воды! Представляешь? "Местная дурочка захлебнулась в луже" — вот так обо мне в газетах напишут!

— Никто писать не будет. Максимум — анекдот расскажут.

Тащу ее к берегу. Она спотыкается на каждом шагу, наступает мне на ноги, цепляется за рубашку так, что пуговицы трещат.

На берегу она падает на четвереньки. Кашляет, отплевывается. Сопли текут ручьем — она их размазывает по лицу ладонью, делая только хуже.

— Фу, гадость... — сплевывает что-то зеленое. — Это была тина. Или лягушачья икра. Лучше пусть будет тина.

Стаскиваю пиджак. Мокрый насквозь, но хоть что-то. Накидываю ей на плечи.

— Вставай давай.

— Ноги не держат, — хнычет, глядя на меня снизу вверх щенячьими глазами.

— Вставай, кому говорю.

Она упирается рукой в землю, пытается подняться. Встает на одно колено. Вторая нога подворачивается, и она снова шлепается на задницу.

Да блядь же.

Наклоняюсь, подхватываю ее — одна рука под колени, вторая под лопатки. Она взвизгивает, обвивает руками мою шею. Прижимается так близко, что чувствую, как колотится ее сердце через мокрую футболку.

— Эй! Что ты творишь?!

— Тащу твою тушку к машине. Есть возражения?

— Я не тушка! — возмущается в мою шею. — Я изящная! Хрупкая! Мне все говорят, что я слишком худая!

— Для такой хрупкой ты дохрена весишь.

Вру, конечно. Она легкая, как перышко. Но пусть думает, что я надрываюсь. Может, заткнется хоть на минуту.

— Это вода! — не затыкается. — Намокшая одежда добавляет минимум пять килограмм!

Продираюсь обратно через кусты. Она прячет лицо у меня на шее, когда ветки хлещут по ногам. Дрожит так сильно, что зубы стучат прямо возле уха — клац-клац-клац.

— Х-холодно... прямо до костей пробрало...

— Надо было думать, прежде чем в воду лезть.

— Я думала! О здоровье думала! О лечении!

— О мозгах надо было думать. Об их наличии.

Выбираемся на дорогу. Джип маячит в темноте, аварийка подмигивает оранжевым. Открываю заднюю дверь, усаживаю ее на сиденье.

— Снимай все мокрое.

Глаза у нее становятся размером с блюдца.

— Прямо все-все?

— Нет, оставь носки для приличия, — рычу. — Конечно все! Хочешь воспаление легких подхватить?

— Но ты же... будешь смотреть?

— Господи, я тебя голой уже видел. И ничего, крыша не поехала. Давай быстрее, пока совсем не околела.

Отворачиваюсь демонстративно, иду к багажнику. Там где-то был плед.

Возвращаюсь с пледом. Она сидит, сжавшись в комок, обхватив себя руками. Мокрая одежда кучей на соседнем сиденье. Вся. Включая белый лифчик с мелкими цветочками.