Под солнцем хозяина

.

Сначала было солнце. Огромное, тяжёлое, распухшее от жары, оно висело над домом, как раскалённый глаз, от которого не спрятаться. Воздух дрожал, пах медью и пылью. Даже тени здесь были горячими, как камень, который долго держали в печи. Жара не просто обволакивала — она проникала в тебя, в кровь, в мысли, и уже не ты дышал ею, а она дышала тобой.

В этой вязкой, липкой тишине слышался смех. Он тянулся с террасы, будто вылезал из чьей-то глотки неохотно, но всё же — вылезал, густой, как старое вино. Смех этот знал, что он главный. Знал, что никто его не остановит. Смех был разбавлен запахом дорого алкоголя и элитного парфюма.

И жара, и смех, и гулкая тишина между ними были частью одного организма — живого, уродливого, и ты в нём — всего лишь что-то мелкое, что он может раздавить, если захочет.

На террасе, залитой ослепительным светом, мужчины сидели, как хищники на привале, и лениво облизывали зубы рассказами о собственных мерзостях.

— Я заставляю её сидеть у стола, пока не скажу, что можно уйти, — сказал один, упёрший локти в полированный стол. Голос его был медленный, тягучий, как патока. — Смотрю, как в ней всё кипит… но молчит. ей же надо чем то кормить своих детишек...
— А я выкидываю их без пособия, — вяло добавил другой, и все расхохотались, — чтобы знали, кто их хозяин. Ха, они каждый раз пугают меня законом и правами сотрудников.

Смех был сухим, без радости, но полным какой-то внутренней жадности. Эти люди не смеялись ради веселья — они смеялись, потому что в чьей-то боли чувствовали себя живыми.

В центре сидел он — хозяин. Лет сорок, кожа поджарена солнцем, а глаза… глаза иногда становились тяжёлыми, как свинец, и наливались такой тёмной краснотой, что трудно было смотреть. Он почти не говорил, только слушал, цедя вино, но внутри его что-то копилось, как пар в закрытой кастрюле.

И вот, когда разговор дошёл до особого накала, он поднял руку.
— Мануэль, — произнёс тихо, но так, что звук прошёлся по коже, как ледяная мурашка.

Старый мексиканец, возивший щёткой по плитке у бассейна, замер. Он знал этот голос. Знал, что после него всегда идёт что-то… не то, чего ждёшь, а хуже. Гораздо хуже.

— Принеси сабли, — сказал хозяин, и на лице появилась тонкая, хищная улыка, как порез от бритвы — Мои дорогие гости, я хочу показать вам нечто совершенно инного уровня. Уверен, вы еще никогда такого не видели.

Мануэль почувствовал, как в животе сжался тугой узел. Но он кивнул. Не мог не кивнуть — на террасе был его внук, худой мальчишка с подносом, подававший лёд в бокалы. И взгляд хозяина на мгновение задержался на нём. Этого хватило.

Он пошёл в дом. Каждый шаг — как через густую патоку, ноги наливались свинцом. Внутри пахло пылью, горячим деревом и старыми воспоминаниями, которые лучше не будить. Он открыл сундук, достал две сабли. Лезвия сияли, как два кусочка расплавленного солнца, и от этого сияния хотелось отвернуться.

Возвращаясь на террасу, он чувствовал, как кожа на спине прилипает к рубашке. Пальцы сжимали рукояти так, что костяшки побелели. Он протянул оружие, и в тот миг, когда их руки встретились, хозяин посмотрел ему прямо в глаза. В этом взгляде не было ничего человеческого.

Старик понял — сейчас начнётся то, что нельзя остановить.
Рука дрогнула, сабля скользнула, зацепив его ладонь. Боль хлестнула, как змея.
— Беги! — вырвалось у него, и он развернулся, бросив сабли.

За спиной взорвался густой, тяжёлый смех.
— Охота началась! — проревел хозяин. — Старик на мне, а пацана я дарю вам!

Мануэль бежал, и казалось, что сам воздух прилипает к лицу, как мокрая ткань. Жара уже не была просто жарой — она стала врагом, тяжёлым, вязким, с руками, тянущими к земле. Лёгкие жгло, в груди что-то колотилось неровно, готовое вот-вот остановиться.

Где-то позади смех и голоса, перемежающиеся командами, но уже без слов — просто звериные звуки, которые люди издают, когда их лица перестают быть лицами.

Он перескакивал через сухие кусты, спотыкался, но вставал. В голове — только одно: успеть, пока…

Выстрел.

Мир разорвался звуком, но не сразу — сначала была короткая, извращённая тишина, как пауза в дыхании, а потом удар, глухой и тупой, словно кто-то стукнул по пустой бочке. Эхо не ушло — оно зависло в раскалённом воздухе, дрожало в нём, как капля пота на коже.

Старик обернулся. И всё вокруг стало вязким, почти неподвижным. Даже свет стал тянуться, как густой мёд. Он видел, как в пыль валится тело, видел, как крупные частицы песка подскакивают от удара и медленно оседают обратно.

Но звука больше не было — только отдалённый гул в ушах, похожий на жужжание сломанной лампы.

И он понял: всё. Это конец. Ему больше незачем бежать, некого спасать.

Жара, смех, гул, дрожь в ногах — всё вдруг стало одним целым, одним сплошным липким пятном, в котором уже невозможно различить себя и мир.

Последнее, что он ощутил — как внутри, где-то глубоко, медленно остывает пламя страха.