Пока город спит: страшные "сказки"

Пролог

Когда город спит, никто не знает, о чём шепчутся стены. Трещины на потолке, звук воды в батарее, чей-то кашель за стеной – всё это вплетается в чужие истории, которые никто не записывает. Здесь не рассказывают сказок детям – здесь взрослые учатся выживать в темноте. И боятся не чудовищ, а звонка среди ночи: «Вас вызывают…», «Ваш долг…», «У нас нет…»

Ты живёшь и думаешь, что всё просто: утром – работа, вечером – усталость, ночью – мысли о завтрашнем дне. Но однажды тень в коридоре становится чуть длиннее, а чужой голос – слишком знакомым. Здесь страх не выглядит как дикий волк – он пахнет дешевым спиртом, коммунальной кухней, невыплаченной зарплатой, невозвращённым долгом. И никто уже не верит, что сказка может закончиться хорошо – потому что страшное стало привычным.

Эти истории не рассказывают специально – их слышишь между делом: в очереди за хлебом, на скамейке у подъезда, в общественном транспорте. Люди не любят делиться болью – но всегда найдётся тот, кто сорвётся, засмеётся не в тему, выложит всю подноготную или просто посмотрит в сторону так, что всё станет ясно без слов.

Один скажет: «Не было этого, выдумал!» Пусть так. Другой узнает себя – и отвернётся. Или дочитав до конца – поймёт: чужая беда всегда рядом.

В этих «сказках» нет ни одной настоящей сказки – только люди, забывшие мечтать, и дворы, где днём играют дети, а ночью доживают взрослые. Окна, в которых так долго не горел свет, что кажется – и не загорится больше никогда.

Герои вымышлены, совпадения случайны. Но если вдруг узнаешь себя – значит, эта история уже давно стучится к тебе в окно.

Когда город спит, страшные «сказки» шепчут друг другу взрослые. Послушай – возможно, одна из них уже твоя.

1. Тихий уголок

Каждое утро начиналось одинаково: за окном – белый, нескончаемый снег, воздух в подъезде холодный, ступени, на которых остались следы чьих-то ботинок, и тяжёлое молчание взрослых. Марина шла, держа за руку сына, придерживала шарф, чтобы не развязался узел. Пальцы немели, ботинки скользили по утрамбованному льду, а за каждым углом – только ветер да редкий свет фонаря.

Город просыпался нехотя: редкие автобусы, окна с жёлтым светом, чёрные силуэты у подъездов. По утрам, когда мороз хрустел на лестнице, все шли в садик по привычке – чтобы потом можно было хоть немного выдохнуть. Оставить ребёнка за дверью, а самому исчезнуть в суете большого города.

Детский сад встречал привычным запахом – влажный воздух, сладковатая манная каша, хлорка и сырость зимних курток. В раздевалке было тесно – у скамеек толклись малыши, путали шарфы и варежки, а взрослые спешили – на работу или домой, лишь бы уйти от снега и чужих глаз.

Иногда двери приоткрывались, и в раздевалку задувало ледяным сквозняком, тогда дети начинали жаловаться хором: кто на тесноту, кто на чужие рукавицы, кто на то, что мама не поцеловала на прощанье. В такие минуты нянечка только хмурилась, а родители, спеша уйти, не замечали, как малыши остаются с этим хором неудобств и обид.

– Снимай куртку, – устало сказала Марина, помогая сыну расстегнуть молнию и напоминая: – Варежки не забудь положить в рукав, чтобы не потерять.

В углу, где всегда тянуло холодом, сидела нянечка. Она листала газету и иногда бросала взгляд на детей, чтобы никто не устроил драку в раздевалке. Над дверью висели пожелтевшие поделки: солнце из ватных дисков, снеговики с кривыми улыбками. За ними – плесень в трещинах побелки.

Всё здесь держалось на скотче и привычке: облупленная краска, заклеенные окна, батареи, что едва тёплые зимой и текут весной. Про ремонт говорили годами, но к этим разговорам привыкли, словно к сквознякам. И воспитатели, и родители уже не ждали перемен – просто старались дожить до весны, до отпуска, до очередной отсрочки.

Один из малышей капризничал, не желая расставаться с шарфом, другой зарыдал: его снова обманули с обещанием забрать пораньше – всё это сливалось в привычный фон, на который никто не обращал внимания.

Когда дверь за спиной захлопнулась, Марина на секунду замирала в коридоре: становилось вдруг особенно тихо, будто весь садик затаил дыхание – и в этой тишине что-то было не так, как в детстве. Что-то, незаметное, пока не посмотришь очень внимательно.

Две мамы переговаривались шёпотом, уже на пороге, пока собирались уходить:
– Опять синяки на ногах… Я думала, дома, а она говорит – в садике бегала.
– А у моего вчера губа разбита – никто не объяснил, как…

Когда последние взрослые вышли за дверь, в раздевалке повисла глухая, вязкая тишина. Только в дальнем углу сопел в кулак самый маленький.

Воспитательница на мгновение задержала взгляд на закрытой двери, словно что-то собиралась сказать, но тут же опустила глаза в тетрадь.

Внутри группы началась своя жизнь.
Дети шлёпали по линолеуму, взрослые расходились по делам, а в коридоре, среди скомканных шарфиков, оставалась только неуловимая, тягучая тишина.

В группе с утра стоял полумрак – солнечный свет почти не попадал сквозь занавески, а под батареей валялись засохшие листья и чей-то носок. На стене – старые рисунки, многие потемнели, некоторые – порваны.

Воспитательница ловила взглядом только самых шумных, остальным – привычное равнодушие. В углу один мальчик размазывал слёзы по лицу, пока мама махала из дверей: «Я скоро, играй, не плачь». Девочка пыталась снять с себя шарф, который зацепился за пуговицу, другой ребёнок уже успел поскользнуться и упасть, тихо всхлипнув, но никто не обернулся.

– Что опять случилось? – лениво спросила воспитательница, не поднимая глаз от бумаг.
– Ничего… – протянул мальчик, быстро вытирая лицо рукавом.

Постепенно группа наполнялась шумом: крик, стук, шуршание одежды, капли снега на полу. Воспитательница вытерла руки о халат, бросила взгляд в сторону двери, где только что исчез последний родитель. Плечи у неё были сутулые, а под глазами темнели круги – будто ночь опять была беспокойной.

Постояв у окна, она перевела взгляд на детей, которые уже толпились в углу, ковыряясь в коробке с игрушками, и с каким-то утомлённым равнодушием хлопнула в ладоши:

– Всё, кто готов – идём играть, – голос её был натренирован звучать громко, но за этим слышалась усталость. – Остальные не мешайте.

Воспитательница оглядела группу – взгляд задерживался лишь на самых беспокойных, остальных будто не замечала. Она тяжело опустилась на стул у стены, взяла в руки тетрадь и принялась листать страницы, изредка поднимая глаза на детей.

В полумраке малыши разбредались по углам: одни шли к конструктору, другие – к окну, а двое забрались под стол, чтобы шептаться.

Воспитательница листала тетрадь, иногда бросая через плечо замечание:
– Артём, не шуми. Лена, не трогай чужие карандаши, свои есть.
– А можно пить?
– Вон там, кружку возьми. Только не разлей, а то потом опять я убирать буду.

Мальчик сник, неловко сжал в руках кружку – она была ещё тёплая от утреннего чая.

Под столом поскрипывал старый конструктор, в углу щёлкал выключатель – снова моргнула лампа, на стене задрожали тени.

В коридоре слышался голос нянечки:
– Все на горшки! Быстро, потом гулять пойдём.

Дети нехотя выстраивались вдоль стены. Воспитательница смахнула рукой крошки со стола:
– Кто не успеет, гулять не пойдёт.

У Лёши – самого младшего – опять были синяки на руках, но никто не спрашивал почему.

Воспитательница скользнула взглядом по рукам Лёши – взгляд короткий, острый, но тут же отвернулась, будто не заметила ничего особенного.
Когда пришло время гулять, воспитательница торопливо помогала завязывать шарфы:
– Узлы не развязывайте! Варежки наденьте! Не бегите в коридор!

2. Множество путей

Лето в Петербург всегда приходит внезапно, как чужое письмо, упавшее в почтовый ящик: ты уже забыл, что вообще ждёшь чего-то хорошего, а тут вдруг – солнце, как на юге, и запах липы, и окно на кухне не закрывается даже ночью, потому что воздух – подарок, не надышишься за год.

В такую редкую неделю в доме Артёма всё меняется: будильник не нужен, потому что свет сам бьёт в веки ещё до семи, и, если бы не Лена, которая дышит рядом так громко и ровно, что кажется – за окном море, он бы мог подумать, что проснулся не в своей жизни, а где-то на каникулах, в чужой юности.

В такие утра воздух кажется плотным, насыщенным чужими голосами: с самого раннего утра во дворе хлопает дверь, соседка с третьего этажа кидает мусорный пакет прямо из окна, кричит что-то мужу. Под окнами уже шумят машины, люди спешат к метро, кто-то выгуливает собаку и уговаривает её не бежать за голубями. На лестнице скрипит тележка – бабка с первого этажа снова едет за хлебом и ворчит на весь подъезд.
Артём слышит всё это сквозь полудрёму, и ему странно спокойно – как будто этот гул и есть доказательство жизни: пока вокруг хлопают двери, сосед ругается за перегородкой и пахнет свежим хлебом снизу – значит, всё идёт правильно, ничего не случилось.
В такие дни вспоминаются детали, о которых обычно не думаешь: плитка у лифта тёплая от солнца, на стекле отпечатки детских ладошек, в подъезде пахнет кофе, и даже ржавчина на почтовых ящиках кажется почти уютной.

Он не открывает глаза сразу – слушает, как в квартире гуляет воздух, как Томас, их полосатый кот, стучит хвостом по полу, проверяя, кто первым сдастся и встанет. Иногда Артёму кажется: если он задержится в этой паузе ещё минуту – всё обнулится, и день не начнётся вовсе, и все эти простые вещи, что рядом, исчезнут в каком-то нелепом сне.

Лена спит на спине, чуть разомкнув губы, и во сне держит его за палец, будто боится отпустить. У неё привычка – в самую жару уходить в сон с головой, и Артём всегда удивляется, как она не задыхается под двумя одеялами. Иногда он гладит её по плечу – медленно, чтобы не разбудить, просто чтобы вспомнить: вот она, рядом, жива, не где-то, а здесь.

Однажды он сдается, медленно выбирается из-под её руки и идёт на кухню – босиком, чтобы не скрипеть половицами (впрочем, увы, если половицы скрипят, то им всё равно – босиком ты или в тапках). Томас уже ждёт, прыгает на стул, смотрит обвиняюще – как только коты умеют.
– Я понял, понял. Сейчас будет, – шепчет Артём.
Старая турка, молотый кофе из мешочка с зажимом, ложка сахара для Лены, соль на кончике ножа, чтобы не убежал. Вода закипает – всё кажется вечным, пока не прозвенит будильник.

Он смотрит в окно: двор ещё сонный, дворник в яркой жилетке поливает дорожку из шланга, у магазина внизу уже очередь – кто-то за хлебом, кто-то просто так, поболтать.
Хлеб вчерашний, но если намазать толстым слоем масла, Лена скажет, что ничего не заметила.
Пахнет почему-то детством – не летом даже, а тем июнем, где он ещё мальчишка, и никто не знает, что потом всё станет иначе.

Лена появляется на пороге кухни, как во сне, но смотрит сразу строго:
– Почему меня не разбудил? – голос хриплый, чуть недовольный, но не по-настоящему.
– Ты так спала, что я не рискнул. И вообще, ты полночи что-то листала, слышал, экран светился, – улыбается Артём, не глядя на неё.
– Я искала вчерашний заказ… и комментарии читала, – фыркает Лена, садится на табурет. – И всё равно не помню, о чём они.
Томас, уловив момент, тут же прыгает ей на колени, довольно урчит.
– У тебя он всегда на коленях, – ворчит Артём, – точно любит больше меня.
– Нет, он просто знает, кто у нас слабое звено. Я слишком мягкая для него.
– Для меня тоже, – чуть тише говорит он, отрезая хлеб.

Лена тянется за кружкой, не попадает, зевает в кулак.
– В следующий раз разбуди меня всё-таки… Даже если кофе не готов.

Лена уходит на минуту в ванную, а Артём быстро убирает крошки со стола – знает, что она не любит начинать день с бардака, но всё равно забывает насыпать Томасу корм, и кот смотрит на него с укоризной – прямо как Лена, только молча.

Возвращается Лена, смотрит строго:

– Ты, как всегда, обещаешь, но потом забываешь, – говорит она, но в голосе больше привычного ворчания, чем упрёка.

Артём улыбается, пожимает плечами – он давно сдался в этих мелочах.

– Помнишь, как ты первый раз потерял мои ключи? – вдруг спрашивает Лена, и голос у неё становится мягким, почти тёплым.

Артём сразу вспоминает первый месяц в новой квартире: коробки повсюду, запах свежей краски, неразобранные вещи и постоянная путаница с ключами – то терялись, то вдруг находились в самых неожиданных местах.

– Я тогда всерьёз думал, ты меня выгонишь, – смеётся он, вспоминая, как искал ключи в грязном подъезде и чуть не поругался с соседкой.

– А я боялась, что ты просто уйдёшь и больше не вернёшься, – отвечает Лена, уже не смеясь, а как говорят люди, слишком хорошо знающие друг друга. Они давно не боятся быть смешными.

Между ними на секунду возникает тёплая пауза – какая бывает только у тех, кто многое пережил вместе.

Томас в это время обходит их по кругу, трётся о ноги, словно тоже вспоминает что-то своё – и утро снова становится чуть тише, чуть ближе к тем самым дням, когда всё только начиналось.

– Вот уж не знаю, – усмехается Артём, – ты в первые пять минут всегда меня пугаешь.
– Потому что в первые пять минут ты особенно бесишь, – улыбается она в ответ, уже чуть теплее.

Они завтракают молча, каждый греется в своей тишине. Лена ест быстро, параллельно что-то читает в телефоне – новости, какие-то переписки, иногда бросает короткий взгляд в окно, словно беспокоится: не опоздать бы. Артём машинально наблюдает, ловит взгляд на том, как у неё слиплись волосы, как она морщится с первым глотком кофе.

– Кофе сегодня горчит, – говорит она небрежно.
– Значит, будешь бодрая, – улыбается Артём.

3. Тень парка

Начало 2000-х, Пермь

Парк не всегда был местом чужих теней. Когда мне было лет десять, он казался бесконечным: зелёные аллеи тянулись куда-то за горизонт, между липами стояли качели, а запах сирени висел в воздухе – густой, сладкий, будто город выдыхал только свет и спокойствие.

Иногда нам с друзьями казалось, что за самой дальней аллеей, там, где начинаются старые тополя, прячется что-то совсем другое, не такое светлое. Мы играли в прятки до темноты, и в какой-то момент каждый из нас хотя бы раз терялся среди деревьев: вокруг – голоса, смех, а у тебя внутри холодная пустота. Однажды вечером я потерялась – осталась одна, никто не отозвался, когда я звала, и казалось, что парк стал вдруг чужим, огромным, со странными шорохами в кустах и чёрными провалами между деревьями. Тогда я впервые испугалась по-настоящему: спряталась за кустом сирени и ждала, пока меня найдут. Никто из взрослых не пришёл, меня нашёл только соседский мальчишка. Потом мы долго шли молча, и вдруг я поняла: даже в самом светлом месте бывает по-настоящему страшно. После этого случая я постоянно замечала в парке тень – не страшную, не злобную, а просто чужую, словно кто-то наблюдает, но не вмешивается.

Летом тут всегда было многолюдно. На аллеях продавали мороженое в мягких вафельных стаканчиках, возле пруда дети кормили уток черствым хлебом, смеялись, когда те неловко выпрашивали добавку. В июне парк наполнялся гулом голосов, скрипели качели и карусели, взрослые вытаскивали пледы и устраивали настоящие пикники прямо на траве. Всё было наполнено каким-то бесконечным теплом, мягким шумом, неторопливой радостью.

По выходным обязательно устраивали ярмарки: свежая клубника, домашний пирог, бабушки спорили о цене укропа, дети тянули родителей к палатке с игрушками. Даже самые тихие уголки парка были согреты жизнью: парочки прятались за деревьями с первой любовью, музыканты репетировали аккорды на гитаре, были те, кто просто лежал в тени, щурясь на солнце сквозь листву.

В такие дни казалось, что лето в этом парке не закончится никогда. Легко было забыть про уроки, про город за оградой, про тревоги и взрослые разговоры. Здесь всегда кто-то смеялся, находились потерянные ключи, а любая пропажа становилась поводом для доброй истории – с поисками, приключениями и счастливым концом.

Тогда никто не думал о страхе. Даже байки про лешего рассказывали больше ради смеха – на спор, ночью, когда кто-то боялся идти через заросли, а друзья дразнили и подбадривали. Лето убаюкивало, красота вокруг казалась вечной, и, если что-то случалось – обязательно всё заканчивалось хорошо.

Сейчас мне до сих пор трудно поверить, что с этим местом что-то не так.

Даже лёжа в постели, я всё ещё хочу верить: всё то, что было раньше – радость, голоса, солнечные пятна на асфальте – по-прежнему где-то здесь. Просто прячется за июльским светом.

Я лежу, прислушиваясь к дыханию Андрея и к шуму города за окном, и ловлю себя на странном ощущении: будто детство никуда не ушло, а только растворилось в утренней прохладе. Ещё кажется – стоит шагнуть во двор, и за первым поворотом снова будут друзья, мороженое, парк без страха и памяти.

Но время не движется назад. Каждое летнее утро теперь отдаёт не только свежестью, но и тревогой – о парке, о городе, о тех, кто жил со мной под этим солнцем и верил, что мир большой и безопасный.

Мы с Андреем просыпаемся вместе, лениво, как бывает только летом.

Его рука у меня на поясе, щека уткнулась в плечо.

Я чуть шевелюсь – он тут же подтягивает меня ближе:
– Ещё пять минут, – бормочет сквозь сон.

Но солнце уже касается стены, а во дворе под окнами хлопает дверь подъезда и звонко лает чей-то пёс. Я осторожно выбираюсь из-под одеяла, натягиваю его рубашку и иду на кухню. Открываю окно – запускаю в дом июльский воздух, полный свежести и запаха листвы.

Через минуту Андрей появляется в дверях, не торопясь, чуть зажмурившись от света:
– Доброе утро.
– Доброе, – улыбаюсь. – Ты опять ночью всё одеяло на себя перетянул.
– Так холодно было, – оправдывается он, привычно трёт плечо и сразу ставит чайник.

– Сейчас будет чай, а потом, может, ещё успеем полениться.

Я смеюсь. Всё привычно: чай, бутерброды, короткий взгляд – как подтверждение: да, всё по-прежнему.

И тут начинает вибрировать телефон. Звонок из редакции – только рано утром и только если что-то случилось. Я смотрю на Андрея, беру трубку:

– Да, слушаю.
– Марин, привет, это Лена. Ты уже встала?
– Да, только что. Что случилось?
– В Балатовском парке ЧП. Сегодня рано утром, стая собак напала на девочку – она выгуливала свою собаку у пруда. Собаку загрызли, девочка тяжело пострадала, сейчас в больнице, мать в истерике, полиция оцепила часть парка, журналистов почти не пускают, но своих обещали провести.

Я напрягаюсь, остатки сна исчезают.

– Какая часть парка?
– У самого пруда, рядом с новой детской площадкой. Тебе нужно взять комментарии у полицейских, если получится – у матери, фотографии обязательно. Только аккуратно, не дави, и, Марин, без жести в тексте, понятно?
– Поняла, выезжаю.

Я кладу трубку. Андрей уже смотрит настороженно:
– Опять Балатовский?
– Да. Нападение собак рано утром, девочка жива, но серьёзно пострадала.

Он не спорит, только помогает мне найти блокнот, фотоаппарат, деньги на проезд.
– Позвони, как закончишь, хорошо?
– Конечно.

Я целую его в щёку, собираю волосы в хвост.

На секунду замираю в прихожей, глядя на чашку, которую не успела допить. Только что этот чай был частью утра, а теперь – чужой, оставшийся «по ту сторону» тревоги.

Свет в окне вдруг кажется холодным, будто за ним уже начинается совсем другой день.

Накидываю сумку на плечо, выхожу в светлый двор, где всё выглядит по-старому. Но внутри уже подкрадывается тревога – почти неуловимая, как слабый озноб.

Пока иду к остановке, стараюсь не думать о том, что с каждым шагом внутри всё сильнее сжимается невидимая пружина.