Полуденная буря

Пролог

Не загадывай вина, что слаще меда.

Хмель пройдет, осохнут капли на усах.

Загадай себе хорошую погоду,

А вино, коль станет сил, добудешь сам.

Не загадывай красотку-недотрогу,

Красота приестся, канет год, другой.

Нагадай сухую ровную дорогу,

Что свирелью отзовется под ногой.

Не загадывай каменьев самоцветных,

Сам поймешь – не все то злато, что блестит.

Загадай себе друзей, друзей заветных,

И дорога незаметно пролетит.

ПРОЛОГ

Над далекой Северной пустошью – бескрайней и безжизненной равниной, дальше которой никто из живущих на этом материке существ не забирался, – зародился ветер. Он промчался над ледяными, разлапистыми языками глетчеров, взвихрился в теснинах ущелий и набрал силу над перевалами Облачного кряжа. Обогнул его острые, заметенные снегом пики, на чьих склонах нашли место древние замки перворожденных сидов – старшей расы, заселивших материк прежде людского племени.

Миновав горный хребет, он достиг широкой поймы Отца Рек или Ауд Мора, как называли величайшую реку мира перворожденные. Северные королевства – Повесье, Трегетрен и Ард'э'Клуэн – встретили его мрачными чащобами, укромными речными заводями да угрюмыми замками баронов-трейгов и арданских талунов, попытались приостановить стремительный полет горами Гривы, Железными, дремучим Лесогорьем. Да поди ж ты, поймай ветер решетом!

Из лесных дебрей ветер вырвался на привольные равнины Приозерной империи, края оливковых и инжирных рощ, золотых пшеничных нив и изобильных тяжелыми сизыми гроздьями виноградников. Погнал рябь по синей с чуть заметной прозеленью глади великого Озера, озера-моря, дающего исток Ауд Мору. Он мог бы описать и славную учеными мудрецами Вальону – город-на-Озере, и крытые листовым золотом шпили над беломраморными портиками дворцов и храмов стольного Соль-Эльрина, роскошь загородных поместий нобилей и убожество многочисленных хижин рабов, но где же взять умника, способного разговорить тугие струи воздуха?

И везде, где он пролетал, ежились словно холода, затягивая вороты рубах, люди, прятались в гнездах птицы, укрывались в логовищах звери. Но ветер полыхал зноем, как жар от плавильной печи, как погребальный костер и не мог охладить разгоряченные головы и пылающие ненавистью сердца. Чего добивался Сущий Вовне, единственный хозяин и творец всего под живительными лучами Солнца и бесстрастным взглядом Ночного Ока, посылая его на землю?

Спроси, если сумеешь, творца: для того ли он создал землю и воду, леса и поля, тварей разумных и неразумных, чтобы реки полнились пролитой кровь, чтобы воздух перестал быть прозрачным от дыма пожарищ, чтобы ненависть выплеснулась горячим бурлящим потоком? Вряд ли. В безграничной мудрости своей не стал бы Сущий Вовне творить для такой цели. Но не задашь творцу вопроса и не получишь на него ответ.

Да и кто посмеет вопросить? Ведь все уже решено поколениями ушедших в Верхний Мир предков. Убей или будешь убитым. Отними или останешься голодным. Нанеси удар на упреждение. Успей или опоздаешь навсегда.

Смотри, у него острые уши и он бессмертен! Убей!

Смотри, он дик и одет в звериную шкуру! Убей!

У него борода не такой масти, как у твоих братьев! Убей!

Он молится не тем богам, он носит другую одежду, он предпочитает колесницу рыцарскому седлу! Убей, убей, убей!!!

И скакали по лесам и полям ватаги вооруженных всадников, тяжкой поступью двигались отряды щитоносцев и лучников, мчались боевые повозки. Летели жадные до свежей крови стрелы, дротики и арбалетные бельты.

Перворожденные вырезали человеческие поселения. Люди, не оставаясь в долгу, огнем и мечом ровняли с землей сидские твердыни. И, однажды начав убивать, не могли уже остановиться, вцепляясь в глотки друг другу.

Рыжие арданы били темнобородых трейгов. Те отвечали, а после шли войной на русоголовых веселинов. Пригоряне собирали кровавую жатву на южных рубежах Приозерной империи, а имперские легионы уходили далеко на восход, неся на кончиках пик цивилизацию свободолюбивым кочевникам...

В упругих восходящих струях, раскинув широкие крылья, скользил грифон. Крупный, темно-бурый с легкой сединой в густой гриве. Такой зверь с легкостью убивает архара или безоарового козла – достаточно одного удара когтистой лапы; не дрогнет перед стаей стрыгаев и уступает дорогу только пещерному медведю.

Припадающее к западной кромке окоема дневное светило окрасило киноварным оттенком плотную короткую шерсть на кожаных перепонках, султанчики жестких белых волос над ушами зверя и легкую фигурку в меховом пелисе и кольчужном капюшоне – койфе – на его хребте.

При ближайшем рассмотрении всадника можно было различить широкие скулы, раскосые глаза и высокую переносицу, переходящую сразу в лоб. А если бы перворожденный сид, Ройг Лох Крунх, дозорный Крылатой гвардии из Шкиэхан Уэв', снял койф и подшлемник, взору возможного наблюдателя предстали бы уши с заостренными кончиками. Именно за это сиды удостоились оскорбительного прозвища от людей, населяющих север – остроухие. Перворожденные же, памятуя о появлении первых человеческих триб, переваливших в одночасье через южный водораздел, одевавшихся в шкуры, не знавших огня и металлов, звали людей – салэх, что в переводе со старшей речи означало – «грязный, мерзкий».

Глава 1

Правый берег Аен Махи, фактория,

яблочник, день двенадцатый, перед сумерками

Вот уже третий день с неба сыпал противный мелкий дождик. Давно, ох как давно, не принимала иссушенная суховеями земля живительную влагу. Но нам, уныло бредущим по правому берегу одной из величайших рек севера, радости осознание этого не приносило. Так часто бывает, умом понимаешь – нужное дело, полезное, а сердце шепчет – ну, почему на мою голову, потерпеть чуток нельзя, что ли?

Говорят, в лесу дождь дважды идет, и это верно – первый раз с неба, а второй с листьев капает. А уж если на несколько дней зарядит, то от мокрети деваться и вовсе некуда. Льет из низких, грязно-серых, как портянки старателя туч, срываются мелкие капельки-бисеринки с продолговатых буковых листьев и с томного елового лапника. Тянет сыростью от серых стволов – два человека с трудом обхватят, от прелой листвы под ногами. Одежда не то, чтобы промокает, а напитывается влагой, становится тяжелой и противной на ощупь...

Все-таки человек – странное существо. В зимнюю стужу мечтает о погожих летних деньках, в летнюю жару – о свежести морозного утра и скрипе снега под сапогом, весной – об изобильной плодами осени, осенью – о распускающихся цветах и зеленоватой дымки первой листвы, окутывающей деревья и кусты. И все нам не так, все бурчим под нос – как эта жара надоела. Или холод, или сырость, или... Да мало ли что? А жить нужно и радоваться каждому мигу. Любой погоде, всякому времени года. Иначе за вечной досадой и вся жизнь пролетит, а ее не слишком много отмеряно, чай не перворожденные – им бессмертие на роду написано, а не нам. Я так для себя давно решил, а нет-нет и прорывается недовольство.

Хорошо, что спутники мне попались терпимые к любым чудачествам.

Что за спутники и кто такой я?

Ну, перво-наперво обо мне. Кличут меня все, кого не встречу, Молчуном. А что? Кличка верная. Не люблю попусту болтать – может, скрытный такой от природы, а может, не нашелся еще человек, способный меня разговорить по настоящему. Родом я из Приозерной империи. Хорошая земля, солнечная, приветливая, не чета здешним буеракам. Лежит она далеко отсюда, на юге. Если в лигах, то сотни четыре с гаком будет, пожалуй. Начни пешком идти, за полтора месяца не доберешься. Расположена моя родина на берегах огромного озера. Ни имени, ни названия не придумали ему люди. Так и зовут – Озеро.

Только из Приозерной империи я удрал шестнадцать лет назад. Прямехонько из Храмовой Школы, что в самом Соль-Эльрине столичном стоит. Есть у нас обычай в Империи, все старшие сыновья нобилей – тех, кто побогаче, и совсем разорившихся родов – проходят десяти весен от роду проверку на талант к магическим упражнениям. Те, в ком искра обнаружена, отправляются в Школу и это есть честь великая, как для избранника, так и для всей семьи. Жрецы-чародеи, выученики Школы, огромным почетом и уважением пользуются, во все дела вхожи, ко всякой государственной должности применить знания и умения способны.

Беда в том, что таланта каждому своей мерой отмеряно. Одному с походом, через край, – бери, не хочу. Другому – малая толика, ни туда, ни сюда. Вот и я вскоре после начала обучения понял, что обделил меня Сущий Вовне главными способностями. Не удавалось, хоть ты тресни, собирать и накапливать Силу в амулетах, с тем, чтобы потом использовать по мере надобности. «Заряжать», как говорят жрецы. Да что там заряжать, у меня через пять раз на шестой получалось просто ощутить Силу, взять ее кроху из мирового Аэра. Нет, пользоваться чужими амулетами, заряженными старшим учениками и наставниками, я мог. И даже неплохо. Но кому нужен чародей-нахлебник, своего создать не способный? Так и норовящий чужим на дармовщинку разжиться? То-то и оно, что никому. А потому дорога мне была одна – в писари или библиотекари. Горбиться за свитками или сметать пыль перьевой метелочкой с тяжелых фолиантов, кланяться и угождать прочим жреца. Даже тем, кто годами помоложе, зато к волшебству способнее оказался.

Вот, когда осознал я это, такое зло взяло. Подумалось, да гори оно все синим пламенем. И ученичество, и жречество, и почет, и уважение, и сытный кусок хлеба, а сытным он даже у писаря был бы. Бросил все, не попрощался с товарищами и, уж тем более, не испросил позволения у строгих наставников. Бедному собираться – только перепоясаться, говорят в Трегетрене. Чашка, ложка, щербатая плошка... Ушел ночью. Как через ограду перебрался – ловкость я никогда не отличался, а она в Школе высоченная, чуть не с крепостную стену – до сих пор недоумеваю. Видно здорово досада разобрала, а с досады, да с обиды и не такое человек сотворить может. Об одном жалею – несколько пергаментов, которые слабенькими юношескими стишками исписал, под половицей забыл, в тайнике. А может, он и к лучшему? Раз решил со старой жизнью порвать, рви под корень.

Недолго я странствовал по полям и рощам родной Империи. Наставники не лыком шиты, живо розыск объявили. Кто из арендаторов-вольноотпущенников, или из полноправных граждан против Храма пойдет? Когда б замешкался, замели бы и с позором обратно вернули бы. Вот и постарался я удрать как можно дальше. Только с матерью попрощаться забежал, в наследное имение. Напоследок с матерью, отец такое надругательство над честью нобиля не стерпел бы. Заглянул тайно, ночью. Мать захлебывалась в беззвучном плаче. Младший братишка – Диний – жался к ее подолу, дичился. Меня-то он совсем не помнил – несмышленышем двухлетним был, когда я в Школу уезжал. Тогда я подарил ему никчемную игрушку – единственный амулет, удачно заряженный бесталанным школяром. Деревянный болванчик, всегда теплый, на прочном кожаном ремешке. Он мог по чуть-чуть отдавать Силу, снимая усталость, смягчая раздражение. Сколько Динию сейчас? Двадцать четыре – уже давно не ребенок. Где он сейчас, что делает? Живы ли мать со стариком отцом, суровым легатом семнадцатого Серебряного легиона, с которым я так и не попрощался, убоявшись гнева и проклятия? Кто знает?