Полуночники. Песнь Костяного Бора

Предисловие

Жили-были земли, где ночь длиннее дня, где лес не простым шелестом шумит, а голосами мёртвых, да зовом забытых. На тех землях и поля рожь кормят, и реки серебром сверкают, но всякая тропа ведёт не только к соседу, а и к Нави, в темь сырую.

Издавна ходят по тем дорогам люди особые — Полуночники. Не дружина они и не разбойничий люд, а ходоки между живым и мёртвым. Где горе людское да мор, где земля мёртвых не держит, там их зовут. Идут они в масках звериных, чтоб духи не узнали, кто под ними; несут травы горькие, железо кованое, да руны на коже своей. Не за славу идут, не за милость людскую, а по долгу да по кровной связке.

А над всеми ими стоит Видящий — тот, кому дано видеть то, что скрыто. Кто в глазах чужих золу разглядит, а в сердце — морок. Но дар тот — не благодать, а крест. Что Видящий узрит, то уже не отвернёт: и мёртвого в живом, и живого в мёртвом.

Так и пошла молва о них, что держат границы между миром и бездной. А кто слышал их шаги в ночи, тот крестился и дверь запирал. Потому что за Полуночниками всегда идёт смерть — и неведомо, чью душу она возьмёт в следующий раз.

Глава 1. "Путь родной"

«Не кланяйся в полночь ни лесу, ни дому, где свет горит, – ибо свет тот чернее тьмы.»

***

Весняна шептала под нос старую молитву, слова которой помнила с той ночи, когда жизнь её была перевёрнута и забыто всё, что предназначалось ей от рождения:

— Не мне, а рунам моим, не рунам моим, а земле, не земле, а небу… слышь меня, тьма, приголубь меня, мать сыра… укрой, как маковым сном, от ока вражьего…

Тишина вокруг была не просто тишиной — она тянулась, как густой липкий мёд, заползала в уши и горло. Луна, набухшая, словно молочная капля в чёрной воде, висела низко, а её свет был мутным, как в затянувшейся перед грозой реке. По траве полз туман, густой, как простокваша в глиняной миске. Каждый их шаг казался надрезом по мягкому телу земли..

Они шли медленно, по ссохшейся земле княжества Зареславского — того самого, где когда-то родилась сама Весняна. Когда-то — младшая княжна, любимая и обожаемая: на пирах пела веселые пени, в пышные золотистые косы вплетала васильки, носила лучший лен и тяжелые дорогие кокошники, смеялась громче всех среди братьев и сестёр… Но то было в другие годы. Иные.

Было — да сплыло.

Теперь она шла босая, в запылённом сарафане под тёмным плащом. Кожа рук — обожжённая, в волдырях, в красных, как засохшая кровь, рунах до самых локтей. Эти знаки оживали, когда она думала о смерти. А смерть здесь дышала в затылок.

Гаврило, грузный и мягкий, шёл позади неё, как сама тень, шепча свои молитвы – он молился тихо, на выдохе, но слова его били в воздух тяжёлыми каплями:

— Спи, земля-матушка… спи, сырая… спи, не пускай, не выталкивай… держи в себе… держи в себе…

Время от времени он отрывал руку от посоха, чертил в золе знаки — завитки, крюки, петли, древние, как сама кровь. Эти метки усмиряли почву, чтоб не выплёвывала мертвецов обратно в мир живых.

Марфа, пышнотелая знахарка, тяжело дышала, сжимая мешочек с травами, пахнущий сухим горечью. Не часто она ходила с ними в обходы, обычно ждала в Северной крепости, чтоб подлатать да сглаз снять. Но Видящая в этот раз сама достала её “из подполов”, велела собираться. Весняне было тяжко на груди, не как в прошлые разы, — потому и держала её при себе.

Трава шуршала, как сухие змеи под ногами. Святозар крался следом — высокий, тонкий, со спутанными золотыми кудрями и лицом, будто вытянутым, лошадиным. Глаза его были полны звериного ужаса: сердце рвалось в кузню, к углю и жару, а темень выжимала из него последние силы. Он то и дело оборачивался к лесу, будто ждал, что оттуда выйдет сам Чернобог.

Зоран молчал. Лишь перекидывал посох из руки в руку. Лицо — зелёное, с впалыми скулами и раскосыми глазами, словно вырезанное из липы. На правой кисти — два обрубленных пальца, и в темноте культя выглядела, как сломанная ветка.

Они шли среди дымящихся пепелищ. Там, где были дома, теперь лежала серая зола, пробитая чёрными кольями печных труб. Крыши рухнули, оставив пасти окон, и оттуда тянуло выжженным нутром. Запах прожигающий, тяжёлый, будто впитался в волосы, кожу, кости.

Весняна видела то, чего не видели остальные.

Под её босыми ступнями струилась тёплая, густая, железная кровь. Каждый шаг оставлял след, тут же заливавшийся новой волной.

Детский плач разливался вокруг — тонкий, колючий, как тысячи крошечных игл. Она прижала ладони к вискам под волчьей маской, но звук проникал в кости. Плакали не только дети — плакала сама земля.

“Неупокоенные… С первым тёплым днём восстанут, да выйдут из золы и трав, пойдут требушить деревни, жрать живых… А выживших — потянут с собой…”.

Это было знание, а не догадка. Она видела их всех. Женщину без лица, с пустыми глазами, несущую в обугленных руках мертвого младенца. Мужчину с прорванным горлом, что держал свой язык, свисающий, как змея. Девочку, что стояла, обняв колодезный сруб, и звала мать.

Это было знанием, не догадкой. Перед ней стояли они: женщина без лица, держащая мёртвого младенца в обугленных руках; мужчина с прорванным горлом, державший язык, свисающий, как змея; девочка, прижавшаяся к срубу колодца и зовущая мать.

Марфа перекрестилась и отвернулась. Святозар заплакал тихо, слёзы его блеснули в лунном свете, как роса на паутине. Гаврило продолжал шептать, выводя в золе знаки.

Лишь Зоран встретился с Весняной взглядом — и в его глазах мелькнуло понимание. Если плохо Видящей — плохо всем. Их связали кровью и общим делом. Сгинет она — потянет их за собой.

И тогда они увидели дом.

Среди выжженных стен он стоял перекошенный, но целый, словно огонь отступил от него. Ставни — с резьбой, но покосившиеся. Крыша в чёрной чешуе обугленных досок. Крыльцо — завешано оберегами: пучки полыни, челюсти зверьков, куриные лапки, перевитые нитями, куколки из лыка и волос.

Весняна коснулась каждого. Лисичья челюсть — чтоб утопленники не выходили. Полынь — от лихорадок. Костяная игла в красной нити — от похитников детей.

— Всё делала знающая рука, — тихо сказала она. — Да только тёмная. Очень тёмная……

Подняв маску, она облизнула пересохшие пальцы и ухмыльнулась звериной ухмылкой:

— Снимайте маски. Волосы всклочите. Плащи растрепите. Мы тут — путники, заблудившиеся. Не Видящая я, и не Полуночники вы. Запомните.

Гаврило снял медвежью маску и, вытирая пот со лба, пробурчал молитву. Марфа распустила косу, её густые тёмные волосы упали на плечи. Святозар дрожащими руками отстегнул песью морду со своего лица, а Зоран сорвал резную маску орла, обнажив свои острые, будто вытесанные скулы и раскосые глаза.

Глава 2. "Зареславль Великий"

«Дороги людские к свету ведут, да только в ночи все они чернеют»

***

Ночь ещё держала землю в своих мокрых лапах. Туман сбивался в густые комья, катился меж коряг, обнимал ноги, лез под плащи и заставлял дрожать, будто скользкий язык мертвеца трогал их кожу.

Они шли быстро, но молча. Ведьмин дом остался за спинами, но его дух цеплялся к ним, как репей к подолу. Весняна шла впереди, сгорбленная под тяжестью боли и гнева. Руны на её руках горели слабым красным светом, пульсировали, будто шипели, коря её за то, что так много сил ушло на одну ведьму. Не оставляло ее смутное чувство, словно с ней они еще не закончили. Вспоминала наказы старого Тихона, как правильно с ведьмами бороться, но ничего так и не поняла в мыслях своих. Упустили что или уж запамятовала?

Гаврило ворчал, хриплым голосом ругаясь под нос:

– Не стоила она наших рук да трав. Не стоила. Прошли бы мимо...вот и все дела.

– Замолчи, – бросила Марфа резко. – Жива Весняна, живы и мы. Этого довольно. Мы справились. Не первая и не последняя это ведьма на нашем пути!

– Довольно? – Гаврило сплюнул в туман. – Да с нас шкуру Тихон сдерёт за такую победу. Ведьма дохлая, а мы полуживые…Он сказывал, в свои годы таких щелчком пальца истреблял. А сначала проверял...Мы проверили ее? Вдруг добро несла? Помогала люду глупому, а мы ее...того!

Святозар шёл последним, его худое тело дрожало от холода и страха.

Только Зоран шагал так, будто не шёл вовсе, а плыл. Лёгкий, как дым костра, он ступал бесшумно, и даже мокрая земля не хлюпала под его ногами. Зеленоватая кожа его казалась в лунном свете серой корой. Его волосы, длинные и спутанные, были перевиты тонкими полосками бересты, а за ухом торчало маленькое перо – знак договора с вороном, как знали все Полуночники.

Он был лесничьим по роду полуночному своему, и кровь его была легка, как ветер над озёрами. Он не знал усталости и сна, мог идти три дня без отдыха, а когда надо было, засыпал стоя, опершись на посох, словно дерево, что дремлет в своём лесу.

С нечистью лесной он говорил, как с ровней. Иногда торговался – он приносил диким духам тёплое молоко, соль или железные гвозди, а взамен просил тишины на тропах и спокойствия в ветках. Иногда уступал, если видел, что звериная злость сильнее его слов. «Лес – не моя собственность, – говорил он всегда, – я лишь гость в нём, а гостей или любят, или жрут».

Он шагал рядом с Весняной, чуть позади, но близко. Странная, тихая радость горела в нем от того, что она идёт впереди него, что дыхание её слышно в ночной сырости, что, если понадобится, он сумеет отдать за неё свою жизнь – легко, как отдаёт ветер свой голос в осенних кронах.

Зоран усмехнулся.

– Тихон не одобрит, – сказал он с лукавой мягкостью, щёлкнув языком, будто коня подзывал. – Скажет, молодняк мы. Сла-а-а-а-бый. Ни к чему не способный.

Весняна бросила на него короткий взгляд через плечо. Её янтарные глаза, уставшие и тяжёлые, вспыхнули коротким огнём, но потухли.

- Тихон много брешет, - плюнула она. - Заврался, чтоб нас проверить. Лучше б правду молвил, что нас ждет в мире этом, а не сказки...От того, что я по вечерам бред его слушала да уши развешивала толку никакого! Реальность хуже и страшнее...

В тот миг Зорану показалось, что он понял всё: и боль её, и усталость, и то, как тяжела ей эта дорога домой – домой, которого у неё больше нет.

Он хмыкнул, поправил берестяную повязку на руке и негромко запел лесную песню – ту, что поют глухими ночами, чтобы лешие не сводили с тропы, а мёртвые не вставали из болот. Голос его был тих, шершав, как кора, и слова лились без напряжения, будто сам лес нашёптывал их:

«Ой, лесу-лесу, пусти меня в путь,

Не дай лютой твари горло мне рвуть,

Ой, лесу-лесу, укрой да прими,

Верну тебе к осени кости мои…»

Марфа бросила на него сердитый взгляд:

– Нечисть только зазывает своими напевами…Мне вот не хочется полуживой еще и от них уворачиваться!

– Не боись, змея моя, – усмехнулся он весело. – С меня нечисть взыщет только смех да кожу, а кожу мою и так лесу отдам, коли на то пойдёт.

Он снова взглянул на Весняну.

«Будь моя воля, – подумал он. – Я бы сделал так, чтоб тебе и ножа больше в руки брать не пришлось…»

Но он знал, что это невозможно. Она была Видящей. А Видящей жить без ножа – всё равно что соколу без неба.

Туман стлался всё реже, но ночь всё ещё держала их, не желая отпускать. Земля под ногами становилась твёрже, каменистее – признак, что они приближались к тракту, ведущему к граду.

Гаврило перестал ворчать, лишь изредка шмыгал носом, глядя себе под ноги. Тяжко было идти ему долго. Не держали ноги его толстые, руки сильные устали нести тело. Святозар шёл, сжав кулаки в рукавицы так, что костяшки побелели. Марфа дышала тяжело, будто несла на спине весь этот туман.