Попаданка для Хозяина Болот

Глава 1

Холодная грязь заливалась в рот, вязкая, маслянистая, отдающая леденящим холодом, который проникал глубже костей. Она пахла тлением, разложившейся листвой и столетиями полного забвения. Тьма вокруг была не просто отсутствием света — она была живой, плотной, враждебной субстанцией, которая давила на веки, заползала в уши, пыталась вытеснить из нее последние крупицы тепла.

Последнее, что помнила Ната, — ослепительные фары грузовика, выскочившие из-за поворота, резкий, разрывающий уши скрежет тормозов, собственный крик, обрывающийся на полуслове, а затем... это. Болото. Оно не просто поглотило ее — оно принялось втягивать медленно, почти церемонно, по сантиметру в час, словно не желая отпускать новую, столь отчаянно сопротивляющуюся игрушку. Она уже перестала дергаться, поняв тщетность усилий. Движения лишь ускоряли погружение. Теперь она лишь лежала, экономя силы, которых почти не оставалось, и смотрела в бархатный черный потолок, нависший над ней. Мысль была лишь одна, ироничная и до жути простая, вертящаяся по кругу, как заевшая пластинка: «Всю жизнь, все свои силы, всю свою душу я вытаскивала других из крови, боли и страха. А умру вот так. В грязи. В полном одиночестве. Логично. Замкнутый круг».

И тогда Тьма пошевелилась.

Это было не просто движение. Это был сдвиг самой реальности. Из чащи, бесшумной и неестественно густой, выплыла тень. Очертаниями она лишь отдаленно напоминала что-то живое — выше человеческого роста, она была сплетена из колючих, голых ветвей, острых игл хвои и клочьев гнилого мха, свисавших, как похоронные траурные ленты. Два пятна холодного болотного света, мертвенные и фосфоресцирующие, тлели на месте глаз, не мигая, впиваясь в нее бездушным взглядом. От существа веяло запахом старой, мокрой земли и временем, лишенным всякого смысла.

Существо склонилось над ней, и скрипучий, словно рвущаяся кора, шепот прозвучал не в ушах, а прямо в ее замерзающем сознании, обходя все преграды:

— Девятая. Опоздала.

Охваченная первобытным, животным ужасом, от которого стыла кровь, Ната все же нашла в себе последние крупицы воли. Ее губы, запекшиеся от грязи, едва дрогнули, рождая не звук, а лишь хриплый выдох, полный последней надежды: «Помоги...»

Тварь с глазами-огнями издала звук, похожий на треск ломающихся сучьев и шипение гадюки. Это был смех. Звук, от которого хотелось вырвать собственные уши.

— Я не помогаю. Я забираю. Забираю то, что болото уже почти поглотило. Твою боль, твой страх, твое последнее дыхание. Но сегодня... — он резко, со свистом рассекающим воздух, вонзил когтистую лапу, больше похожую на сплетение корней, в трясину рядом с ее лицом. Болото с тихим всхлипом отступило, ослабив хватку, будто испугавшись. — ...сегодня сделаю исключение. У меня на тебя другие планы, последняя из девятки.

Он тащил её по лесу, как трофей, как увядший венок после давно прошедшего пира. Не глядя на неё. Её тело безвольно болталось в его хватке, ветви цеплялись за одежду, но не смели коснуться его. Восемь раз Луна наливалась кровью, глядя сверху на его поражение. Восемь раз он верил, что пришедшая извне, из мира людей, сможет разорвать круг его скорби. И восемь раз надежда, слабая и глупая, умирала в его каменном сердце, пока он не вырвал её с корнем, не выжег дотла, оставив лишь пустоту, затянутую вековым льдом.

Он больше не верил. Не ждал. Он был Лесом — его корнями, его шепотом и его гнилью. Он был Скорбью — вечной и безответной. Он был Тенью, которую отбрасывала его собственная боль.

А эта… эта девушка, чье тело он волочил сквозь папоротники, пахла не магией, не древними заклинаниями и не геройской доблестью. Она пахла больницей — стерильным антисептиком, перебивающим запах жизни, потом отчаяния и человеческой тоской, такой примитивной и всепоглощающей. Она была такой же несчастной, такой же выброшенной на свалку судьбой, как и он сам. И в этом была самая жестокая насмешка.

— Восемь были принцессами и колдуньями, — проскрипел он, и его голос был похож на шорох мёртвых листьев под ногами похоронной процессии. В нем не было ни гнева, лишь бесконечная, леденящая усталость. — Их короны сияли в этом тумане, а посохи чертили руны огнем. Девятой… Девятой послали… это. Жалкая шутка. Последний плевок в лицо.

Но сквозь запах антисептика и грязи, сквозь его отчаяние пробивался тусклый, но неумолимый свет. Проклятие, древнее и безжалостное, уже пробудилось и признало её своей. Печать Девятой — сложный узор, похожий на след от молнии или сломанную снежинку — горела на её тонкой, почти детской, шее синим, фосфоресцирующим огнём. Она пылала, будто высмеивая его сомнения.

Она и была — последней надеждой. Той самой, в которую он перестал верить. И теперь эта надежда стала его последней, самой изощренной пыткой.

Он бросил её на мягкий ковёр из мха перед своим логовом — избушкой, кривой и неживой, вросшей в землю. Ната, вся вымазанная в грязи, со ссадинами на лице, смотрела на него снизу вверх. И сквозь грязь и отчаяние в её глазах не было мольбы. Был вызов. Тот самый, что рождается лишь у тех, кому терять уже нечего.

И тогда он, Ардел, Страж Погибшего Леса, Хозяин Болот, длящийся в веках стон застывшей боли, впервые за долгие столетия почувствовал не привычную горечь раздражения, а нечто иное, забытое и острое. Любопытство. Тонкий, как лезвие паутины, щекочущий холодок. Каково это — пытаться сломать ту, у кого, кажется, и так уже всё сломано внутри? Что останется на дне, когда с нее смоют последние следы страха? Обломок стали? Или просто пустота, зеркальная его собственной?

— Постарайся разочаровать меня быстрее прежних, — произнёс он, и его глаза-огоньки, эти два болотных светляка, сузились в подозрительные щелочки. Голос его, скрипучий, как ветер в сухостое, был полон скуки ожидаемой капитуляции. — Мне надоел этот бессмысленный спектакль. Финал всегда один и тот же.

Ната, шатаясь, медленно поднялась на дрожащие, ватные ноги. Грязь с них стекала ручьями, но она не смотрела на него, а отряхивала ладони с каким-то странным, автоматическим упрямством, словно готовилась не к битве с древним ужасом, а к перевязке. Капли ледяной воды с её пальцев застывали в воздухе крошечными алмазами. И тогда она подняла на него взгляд. Не взгляд жертвы, не взгляд героини. Взгляд врача, наблюдающего за болезнью — пациента.

Глава 2

— Я никогда никого не разочаровывала. Я медсестра. Я помогаю. Даже таким как ты.

Эти слова повисли в насыщенном воздухе, тяжелые и нелепые, смешавшись с запахом влажной земли, гниющих листьев и древней скорби. Они не растворились в тумане, а застыли, как иней на паутине, вибрируя тихой, настойчивой нотой, которой не должно было здесь быть.

Ардел замер. Казалось, сам лес затаил дыхание вместе с ним. Его ветвистые «пальцы», больше похожие на сплетение корней, непроизвольно сжались, издав тихий, угрожающий скрип — звук ломающейся под напорством неведомой силы старой кости. За восемь столетий безысходного существования он слышал многое: истошные мольбы о пощаде, гневные угрозы воинов, витиеватые заклинания колдуний, сладкую, как яд, лесть. Но такого — этой простой, глупой, до мозга костей наивной декларации — еще не было. Она била не в броню его могущества, а в нечто глубже, в то, что он давно считал окаменевшим и мертвым.

«Даже таким как ты».

Фраза жгла его изнутри, как капля чистой воды на раскаленном камне. Он издал низкий гортанный звук, нечто среднее между рычанием раненого зверя и стоном, рожденным из самой глубины забытой боли.

— Ты ничего не знаешь о том, кто я. Ничего, — его голос был подобен шелесту тысяч могильных плит. — И о помощи... — он сделал один резкий, стремительный шаг вперед, и живая, дышащая тень от него поглотила ее полностью, затмив тусклый свет болотных огней. Воздух вокруг похолодел. — ...твоя помощь здесь бесполезна. Как и ты сама.

Сказав это, он резко развернулся, и его форма, сплетенная из тьмы и ветра, бесшумно растворилась в зевке низкого дверного проема избушки, не удостоив ее ни взглядом, ни жестом. Дверь не захлопнулась, оставаясь зияющим тёмным провалом. Приглашение? Или испытание?

Ната осталась стоять одна в лесу, который внезапно, в одно мгновение, стал неестественно тихим. Слишком тихим. Замер не только ветер — застыл шелест листьев, оборвалось стрекотание невидимых насекомых, прекратилось тихое бульканье болота. Даже воздух, казалось, перестал вибрировать. Она почувствовала, как по спине медленно, от копчика до шеи, бегут ледяные мурашки. Это был не взгляд одного существа — это был взгляд самого Леса. Каждое дерево, каждый моховый комок, каждая тварь в гуще наблюдала, изучала, вынюхивала новую частицу в своем организме. Он дышал на нее, и это дыхание было холодным и безразличным.

Она сделала шаг к избушке, потом еще один, цепляясь взглядом за темный проем двери, как за единственную точку отсчета. Ноги были ватными и подкашивались, но она упрямо, с тем же профессиональным терпением, с каким часами дежурила у тяжелых больных, двигалась вперед. «Всё равно идти некуда», — с горькой, почти беззвучной усмешкой подумала она, и от этой мысли стало почти спокойно. Безвыходность парадоксальным образом придавала сил.

Переступив порог, она инстинктивно сжалась, ожидая увидеть нечто вроде берлоги: груды костей, развороченную землю, хаос и первичный ужас. Но внутри...

Внутри было чисто, пусто и пронзительно, до физической боли, одиноко. Ни щепки, ни пылинки. Ни клочка мебели, ни крупинки утвари. Ничего, что говорило бы о жизни. Лишь голые, темные стены, смыкавшиеся под стрельчатым сводом. В центре стоял большой, отполированный до зеркального блеска черный камень, на котором, как на алтаре, лежала одна-единственная вещь — засохший, почерневший до угольного цвета венок из давно осыпавшихся цветов. И по стенам, от пола до потолка, тянулись причудливые, гипнотические узоры, вырезанные в самой древесине. Это были не руны, а скорее, бесконечные, никуда не ведущие спирали и лабиринты, уводящие взгляд в глухую, безысходную пустоту.

Ардел стоял у дальней стены, спиной к ней, совершенно неподвижный, слившийся с тенями так, что казался лишь их более плотным сгустком.

— Правило одно, — его голос прозвучал глухо, без эха, будто поглощаемый самой тканью этого места. — Не мешай мне. Доживёшь до полнолуния — твоя судьба будет в твоих руках. Не доживёшь... — он медленно обернулся, и в глубине его глаз-светляков вспыхнул короткий, зловещий огонёк, — станешь частью леса. Как они.

Он махнул рукой, и стена позади него на мгновение поплыла, став прозрачной, как туманная дымка. И сквозь нее Ната увидела их.

Не груду костей, не истлевшие останки, а восемь прекрасных, застывших в вечном сне девушек. Каждая была замурована в ствол древнего дерева, словно в живой саркофаг из коры и древесных жил. Их позы были изящны и спокойны, волосы заплетены в сложные, нетленные прически, платья, сотканные из мха и паутины, переливались в тусклом свете. Но самое пронзительное — их лица. Лица, лишенные страдания, с легкой улыбкой на устах. А из-под полуопущенных век струился мягкий, фосфоресцирующий свет, словно в глазницах у них горели пойманные светлячки, обреченные светить вечно.

Сердце Наты сжалось от первобытного ужаса, леденящего душу. Но следующий миг принёс с собой странное, ясное прозрение, пришедшее не из разума, а из того самого места, откуда она черпала силы у постели безнадежных больных. Она смотрела не на трофеи маньяка, не на коллекцию охотника. Она смотрела на памятник. На склеп его несбывшихся надежд. Каждая из них была вехой на пути его отчаяния.

— Они не умерли, — тихо выдохнула она, и это прозвучало не как вопрос, а как констатация факта, диагноза, поставленного после беглого осмотра.

— Хуже, — проскрипел Ардел, и в его голосе впервые прорвалась бездонная, нечеловеческая мука. — Они ждут. Спят без сновидений, дышат без воздуха. Ждут, когда я наконец исполню свою роль, разорву эти оковы и разбужу их. Но этого не случится. Никогда. Проклятие не оставляет выбора. Оно диктует правила, а я лишь его тюремщик. Ты — последняя ставка. Девятая, финальная пешка на этой проклятой доске. И ты уже проиграла, — его голос снова стал плоским и холодным, — просто ещё не знаешь об этом.

Он махнул рукой, и видение исчезло, словно его и не было. Шершавая, неровная стена снова была просто стеной, хранящей свою жуткую тайну.

Глава 3

Ночь была долгой и беспокойной, растянувшейся в черной, безвоздушной субстанции. Ната дремала урывками, впадая в короткие, тревожные забытья, где призраки прошлого смешивались с ужасом настоящего. Она просыпалась от каждого шороха за стеной, от каждого скрипа старых, будто костлявых суставов, деревьев. Лес дышал вокруг избушки, и его дыхание было похоже на тяжелый, влажный вздох. Лунный свет, бледный и холодный, пробивался в открытую дверь, ложась на пол призрачной, неверной дорожкой, которая казалась одновременно и приглашением, и предостережением.

Ардел не спал вовсе. Сон был привилегией смертных, забытьем, которого у него не было. Он стоял неподвижно, слившись с текстурой стены, его форма была лишь еще одним узором в бесконечной спирали отчаяния. Но все его существо, каждая щепка, каждый клочок мха, был направлен на нее. Он чувствовал каждое ее движение — как она поворачивалась, пытаясь устроиться поудобнее на твердом полу; каждый прерывистый вздох; как стучит ее человеческое, такое хрупкое сердце. Эта девушка, эта Наталья, своим тихим, упрямым присутствием нарушила вековой, устоявшийся ритм его одинокой боли. Она внесла диссонаанс в многовековую симфонию его отчаяния, и теперь мелодия звучала фальшиво, резала слух, не давая погрузиться в привычное оцепенение.

Утром её разбудил единственный, пыльный луч солнца, пробившийся сквозь узкую щель в стене, как золотая игла, пронзившая полумрак. Она медленно потянулась, чувствуя, как всё тело ноет и ломит от жесткого ночного ложа, холода и накопленного напряжения. И тогда она увидела его: на пороге, в самом центре светлого пятна, стояла грубая глиняная миска с мутной на вид жидкостью, а рядом — горсть иссиня-чёрных, почти фиолетовых ягод.

— Лесная вода и черника, — раздался его скрипучий, безжизненный голос из самого тёмного угла, где он стоял, невидимый, словно сама тень. — Не отравлено. Бесполезно тебя травить, когда проклятие само прекрасно справляется. Оно куда изощреннее любого яда.

Ната, преодолевая скованность в мышцах, медленно подошла к миске. Она опустила палец в жидкость, ожидая ощутить слизистую тину, но вода оказалась на удивление чистой, холодной и имела свежий, едва уловимый вкус дикой мяты и мха. Ягоды, лопнувшие на языке, были полны терпкой, почти дикой сладости. Это была не еда, а акт милосердия, на которое, она была уверена, это существо было не способно. Обернувшись к темному углу, она тихо, но четко сказала:

— Спасибо.

Он фыркнул — короткий, сухой звук, похожий на треск ломающейся под ногой ветки. От резкого движения из его «грудной клетки» посыпались засохшие хвоинки, кружась в пыльном луче света.

— Не благодари, — проскрипел он, и в его голосе прозвучала плохо скрываемая горечь. — Это для скота, которого ведут на убой. Откармливают.

Она не стала спорить. Бессмысленно тратить силы на словесные баталии с существом, которое веками оттачивало свое саморазрушение. Она молча закончила есть, поставила пустую миску обратно на порог — акт вежливости, укоренившийся так глубоко, что даже здесь, на краю забвения, сработал сам собой — и вышла наружу.

Лес, еще недавно казавшийся скоплением враждебных теней, встретил её иначе. Воздух, напоенный запахом хвои и влажной земли, был свеж и пьянящ. Где-то высоко в кронах звенели птичьи трели, а солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, танцевали на земле золотистыми пятнами. Казалось, сама природа демонстрировала ей свою светлую сторону. Ната присела на корточки, внимательно осмотрев ссадины на руках и ногах. Некоторые, особенно на колене, воспалились, края стали красными и горячими на ощупь. Старые, выверенные до автоматизма медсестринские инстинкты мгновенно взяли верх над страхом и растерянностью.

Вернувшись в избушку, она прервала тягостное молчание, обращаясь к тени в углу так же спокойно, как к санитару в приемном покое:
— Здесь есть крапива? Или кора дуба? Подойдет и подорожник.

Ардел медленно повернул к ней голову. Два пятна болотного света пристально смотрели на нее, выражая немой, почти детский вопрос.
— Зачем? — его голос был низким и настороженным.

— Лечить, — просто ответила Ната. — И себя, и тебя. Твои раны... они же магические, да? Я не берусь с ними справиться. Но грязь — она и в Африке грязь. Воспаление, инфекцию — это можно и нужно убрать, даже если ты... ну, дерево с привидением.

Он замер на мгновение, будто ее слова — сложная головоломка, которую ему предстояло решить. Затем, не говоря ни слова, он лишь резко кивнул в сторону от избушки, указав длинным, сучковатым «пальцем» направление.

Через полчаса Ната вернулась с охапкой собранных трав. Усевшись на пороге, она методично, с профессиональным хладнокровием, разжевала несколько листьев крапивы, смешала зеленую кашицу с остатками лесной воды из миски и наложила примитивный, но эффективный компресс на свою самую большую ссадину. Прохлада и легкое жжение сразу принесли облегчение.

Затем, сделав глубокий вдох, она подошла к нему с маленьким комочком зеленой пасты на ладони.
— Покажи самую свежую рану. Ту, что беспокоит больше всего.

Он отшатнулся с такой стремительностью, с какой дикий зверь отпрыгивает от внезапно вспыхнувшего огня. Ветви его тела сомкнулись в защитной позе.
— Не смей прикасаться! — его голос прозвучал как скрежет камня по стеклу, в нем вспыхнула давно знакомая ярость, но под ней угадывалась паника.

Ната не отступила. Она смотрела прямо на него, и в её голосе, когда она заговорила снова, не было ни капли насмешки — только легкая, почти невидимая улыбка в уголках губ и бездонное спокойствие.
— Боишься?

Это его задело. Глубоко и болезненно, как задевает правда, в которую не хочешь верить. Низкий рык, больше похожий на скрежет камней, вырвался из его груди. Он резко протянул руку — длинную, причудливо изогнутую, покрытую потрескавшейся корой, с длинными, похожими на обломанные когти шипами вместо пальцев. Внутри, на сгибе, похожем на запястье, зияла глубокая трещина, от которой во все стороны расходились черные, похожие на гниющие вены, прожилки. Это была не просто рана. Это был шрам от самой судьбы.

Глава 4

Дни потянулись, словне густая смола, медленные и липкие, наполненные тягостным ожиданием и ритуалами, рожденными не из магии, а из простого человеческого участия. Ната не пыталась его очаровать, не сыпала магическими формулами. Она просто жила. Существовала в его пространстве с тихим, но неуклонным постоянством. Каждое утро она приносила ему отвар из горькой коры, чей вкус напоминал ему о временах, когда деревья были просто деревьями. Каждую ночь, при свете тлеющих болотных огней, она меняла повязки на его вечно сочащихся ранах — тех самых, что были внешним проявлением внутреннего тлена. Сначала он лишь рычал и выхватывал у неё глиняную чашку, проливая драгоценный отвар на землю, но вскоре, истощенный вековой борьбой, перестал сопротивляться. Её упрямое, молчаливое сострадание, не знающее ни страха, ни отвращения, оказалось сильнее его выжженной злости. Оно размывало его, как вода камень.

Однажды вечером, когда солнце, похожее на расплывшееся пятно крови, уже тонуло в ядовитом мареве болот, он не выдержал. Тишина, которую она принесла с собой, стала невыносимой.

— Зачем? — его голос прозвучал тише и глубже обычного, почти по-человечески, без привычного скрежета. В этом одном слове поместилась тяжесть веков и мучительное непонимание. — Ты знаешь, чем это кончится. Ты видела их. Ты видела мой личный склеп.

Она сидела у входа, поджав колени, и глядела на угасающий день. Ее профиль был четким на фоне багряного неба.

— Видела, — тихо подтвердила она. — Но я не они. Я не верю в заклинания. Я не ищу волшебных слов в пыльных фолиантах. Я верю в то, что вижу своими глазами. А я вижу раны. И раны, какие бы они ни были — магические или нет, — нужно лечить. Это единственная правда, которую я знаю.

Он замер, словно пораженный молнией. В его памяти, как призраки, всплыли образы прошлых «спасительниц» — все они, прекрасные и могущественные, пытались разгадать магическую формулу его проклятия, искали ключ в созвездиях или шепоте рун. Ни одна, ни единая из них, не предлагала ему простой отвар от лихорадки или не меняла повязку, пропитанную сукровицей отчаяния. Их цели были велики, их средства — возвышенны. Ее цель была проста до невозможности: облегчить боль здесь и сейчас.

— Ты не такая, как они, — прошептал он, и эти слова, обжигающие и откровенные, сорвались с его губ против его воли, словно прорвав плотину, сдерживавшую нечто важное.

Ната медленно повернулась к нему. В последних, угасающих лучах солнца её лицо, обычное и некрасивое, испещренное следами усталости и трудной жизни, казалось, светилось изнутри тихим, несгибаемым светом. Светом, который не знал магии, но знал суть вещей.

— Нет, — согласилась она. — Я не колдунья и не принцесса. Я просто Ната. И я вижу, что тебе больно. Всего лишь.

Он отвернулся, но в этот раз порыв был иным — не вызванный злостью или презрением, а рожденный смятением. Её слова, такие простые и лишенные всякого волшебства, обожгли его больнее, чем любое очищающее пламя или разящая молния. За восемь столетий безысходности через его жизнь прошли те, кто видел в нем заколдованного монарха, чью корону предстоит вернуть, или ужасного монстра, чью голову нужно поразить серебряным клинком. Но она... она была первым живым существом, которое разглядело за мистическим проклятием не символ и не цель, а просто — существо. Существо, которое страдает. И от этой простой, неоспоримой правды не было защиты.

Ночью, когда Ната уснула, ее дыхание выравнялось в тихий, ровный ритм, он бесшумно вышел из избушки. Его массивная фигура замерла среди вековых деревьев, и он уставился в ночное небо, в ту самую бездну, что так долго была для него лишь мертвым полотном, подсвечивающим его одиночество. Но в эту ночь звезды казались ему ближе. И впервые за много веков он почувствовал в своей окаменевшей груди не знакомую горечь ярости на несправедливую судьбу, а нечто иное. Нечто смутное, опасное в своей новизне и... теплое. Этот странный, забытый жар пугал его сильнее любой битвы.

На следующее утро его ждал сюрприз, от которого что-то сжалось в его древесной груди. На мшистом пне перед избушкой, куда падал первый солнечный луч, стояла новая, грубо, но старательно сплетенная из гибких ивовых прутьев чаша. Рядом лежал скромный букет из лесных цветов — несколько голубых колокольчиков, белая ромашка и веточка душицы. Просто, бедно, и от этого — невыразимо трогательно.

— Спасибо за спасение, — сказала Ната, стоя поодаль. В ее голосе не было подобострастия, лишь простая благодарность. — Это всё, что я могла найти в ответ.

Он молча смотрел на этот жалкий, наивный дар, на эту немую попытку отблагодарить того, кто был воплощением его гибели. И в этот миг что-то в нем, в самой его основе, с гулким, болезненным щелчком перевернулось. Та самая каменная скорлупа, что столетиями копилась вокруг его сердца, та защита, что делала его Лесом и Скорбью, с треском лопнула, открывая сырую, незажившую рану, которая называлась... надежда.

Голос прозвучал прежде, чем он успел обдумать слова, сорвавшись с самых его глубин, неожиданно даже для него самого, тихий и лишенный привычной хрипоты:
— Сегодня я покажу тебе лес. Настоящий лес.