Попаданка. Женщина знаний северного племени.

Пролог.

Пролог.

Эдит всегда знала одну простую вещь: бетон не терпит истерик.

Если ты будешь плакать над заливкой — он не станет ровнее. Если ты обидишься на арматуру — она не согнётся сама. Если ты начнёшь жалеть себя на объекте, где сорваны сроки и люди смотрят на тебя, как на последнюю надежду — тебя просто… раздавят. Не морально — физически. Сроками, проверками, нервами, недосыпом, чужими ошибками и своей ответственностью.

Она научилась держать лицо так давно, что иногда ловила себя на странном: даже когда смеётся, будто внутри стоит маленький контролёр и проверяет — «не слишком ли много радости, гражданка Эдит?».

Но в этот вечер радость была честной. Дом пах древесиной, свежей землёй и дымом от мангала, который она выложила сама — своими руками, с руганью, гордостью и той особой нежностью, с которой люди трогают вещь, сделанную вопреки отсутствию опыта.

Переезд в деревню был её главным решением за последние десять лет. Не импульсным, не от отчаяния, а ровным, как линия в смете: «продать квартиру — купить дом — жить по-человечески». Она продала городскую двушку без трагедии. Без «ах, как я буду без кофейни под домом» и без «я навсегда остаюсь в одиночестве». Одиночество у неё было давно, просто в городе оно выглядело приличнее: работа, пробки, вечная усталость. В деревне одиночество становилось заметнее — зато воздух был настоящий, не из кондиционера.

Эдит было сорок восемь. Для кого-то — «почти пятьдесят, уже всё». Для неё — «ещё могу таскать мешки, и не вздумайте мне это запрещать». Она не была ни худышкой, ни «женщиной-матрасом», как язвила про себя, глядя на крайности. Крепкая, плотная, сильная — та самая, которой в магазине тяжёлых материалов не стыдно попросить два мешка цемента и не кокетничать: «ой, я девочка». У неё были широкие ладони с короткими ногтями, а на пальцах — следы жизни: маленькие шрамы, мозоли, тонкие белые полоски от старых порезов. Эти руки умели держать чертёж, рулетку, кофе в бумажном стаканчике и чужую истерику за шкирку.

Её лицо было миловидным, спокойным, чуть загорелым от дачных сезонов и вечных выездов «на объект». Длинные тёмно-русые волосы — густые, с лёгкой волной — она обычно собирала в высокий хвост или скручивала в ракушку, закалывая шпильками. Щёки у неё действительно были с ямочками — особенно, когда она улыбалась, а улыбалась она редко, но метко. Глаза — тёплые, янтарно-карие — и взгляд такой, что многие мужики в её жизни сначала пытались «поставить на место», а потом вдруг понимали: места она ставит сама.

Она работала прорабом почти всю жизнь. Не потому, что мечтала. Просто однажды жизнь ткнула носом в реальность и сказала: «Или ты научишься командовать, или тобой будут командовать те, кто хуже тебя». Эдит выбрала первое.

Семьи у неё не было. Детей тоже. Не из трагедии. Из времени. Вечно некогда, вечно надо дотянуть, вечно «ещё один объект и потом». Она пыталась. Не раз. Был один, который красиво говорил и страстно целовал — но потом выяснилось, что страсть у него только к чужим деньгам и её квартире. Был другой — хороший, тихий, «домашний», но с таким хребтом, что она невольно чувствовала себя не женщиной, а паровозом, который тащит вагон с обиженным пассажиром. Были и «хлюпики», которые хотели сильную женщину… ровно до того момента, пока сильная женщина не попросит их сделать что-то сильное: забить гвоздь, решить вопрос, сказать «нет» своей маме.

Она не озлобилась. Просто перестала тратить жизнь на воспитание взрослых мужчин.

— Будешь умничать? — спросила она сама у себя, переворачивая на решётке сочные куски мяса. — Ну-ну, философ. Жарь давай.

Мангал стоял у края участка, там, где начиналась яблоня и росла мята. Она выкладывала его по видео — сначала смеялась над собой, потом материлась, потом вдруг втянулась. Кирпич к кирпичу. Раствор — как в молодости, только аккуратнее. Уровень — проверка. Она не могла иначе. Если делать — то чтобы не стыдно.

Соседи были добрые. Деревня приняла её не сразу — тут не любили «городских», которые приезжают со своим «я знаю как надо». Но Эдит не учила — она работала. Первые недели копала грядки, ставила забор, чинила крышу, таскала доски, и только потом, когда баба Нина с соседнего двора увидела, как Эдит выносит ведро с бетонной смесью так, будто это пакет с яблоками, сказала:

— Ну ты, дочка… не дохлятина. Своя.

И это было почти признанием.

Поначалу ей было странно жить без привычного грохота города. Ночью слышались не машины, а сверчки. Днём — не сирены, а ветер. Иногда по утрам она выходила босиком на крыльцо, чувствовала прохладу дерева под стопами и ловила себя на мысли: «Вот так, оказывается, выглядит жизнь, когда тебя никто не разрывает на части».

Она завела огород. Не «для красивых фоточек», а по-настоящему: лук, морковь, картошка, зелень, кабачки, фасоль. Разметила грядки ровно, как фундамент. Проложила борозды для полива — сначала шлангом, потом канавками, потом вообще придумала простую систему: бочка, отвод, уклон. Её смешил собственный азарт.

— Ты, Эдит, ненормальная, — говорила она сама себе, стоя над бочкой, — люди в твоём возрасте вяжут носки, а ты строишь гидротехническое сооружение.

И тут же добавляла, с тем самым тёплым смешком:

— Но носки я тоже могу. Не провоцируйте.

Вязать она научилась поздно. Села однажды вечером, уставшая, злой комок в груди, включила видео и решила: «Хочу уметь». Через неделю у неё были первые кривые петли, через месяц — аккуратные шарфы, а потом она неожиданно увлеклась макраме. Узлы успокаивали. Верёвка в руках слушалась лучше, чем многие люди. Из узлов рождались кашпо, подвесы, коврики. А однажды она поймала себя на том, что смотрит на узел и думает: «А ведь это почти сеть… рыбацкая». И от этой мысли внутри щёлкнуло что-то древнее — будто память не её, а человеческая.

В тот вечер к ней зашёл сосед Пётр — мужик добрый, широкий, без лишних слов. Принёс ведро свежей земляники.

— Угощайся, — сказал он. — У нас пошла.

Эдит вдохнула запах ягод и улыбнулась, и ямочки на щеках проявились сами собой.

Глава 1.

Глава 1.

Первое, что она почувствовала, было холодно.

Не резкий, не смертельный — а тот, что проникает медленно, настойчиво, будто проверяет: жива или уже можно не церемониться. Под спиной что-то кололось и шуршало, пахло сухой травой, дымом и звериной шкурой. Воздух был влажный, густой, словно его можно было зачерпнуть ладонью.

Эдит не открывала глаза сразу.
Прорабский инстинкт — сначала прислушаться, потом шевелиться.

Где-то рядом грохотала вода. Не журчала — падала, тяжело, с силой, как если бы сама земля устала держать её и отпускала вниз. Звук был настолько реальный, что у Эдит на секунду мелькнула глупая мысль: так, кто из соседей решил поставить фонтан, и почему он шумит, как Ниагара?

Потом пришёл запах.
Не её дом. Не баня. Не дым мангала.

Сырость, костёр, немытое тело, старая кожа, трава, кровь — совсем чуть-чуть, на грани, но нос уловил. И ещё что-то дикое, первобытное, от чего внутри шевельнулось не страхом, а настороженным уважением.

— Так… — хрипло прошептала она, и собственный голос показался слишком громким.

Эдит медленно открыла глаза.

Над ней не было потолка.
Были грубо связанные жерди, почерневшие от копоти, между ними — серое небо. Свет проникал неравномерно, пятнами, и от этого всё вокруг казалось нереальным, будто она лежала внутри плохо собранного декорационного шалаша.

Она попыталась пошевелить рукой — получилось. Нога — тоже. Тело отзывалось сразу, без привычной утренней скованности, без ноющей поясницы, без хруста в коленях. Это было… странно.

— Уже интересно, — пробормотала она.

И только тогда заметила девочку.

Та стояла чуть в стороне, словно готовая в любой момент броситься бежать. Худенькая, грязная, в лохмотьях, которые когда-то, возможно, были платьем. Волосы спутанные, тёмные, собранные в жалкое подобие косы. Лицо испачкано землёй, но глаза — большие, серые, внимательные.

В руках девочка держала деревянную чашку.

— Пей… — сказала она тихо.

Слово было чужое, язык незнакомый, но смысл дошёл сразу, как если бы его не произнесли, а показали.

Эдит приподнялась на локтях. Голова слегка закружилась, но не так, как бывает после обморока — скорее, как после резкой смены высоты. Она огляделась внимательнее.

Шалаш стоял на краю поселения. Дальше, за редкими деревьями, виднелись другие жилища — такие же грубые, из веток, шкур и жердей. Между ними коптил костёр, у которого суетились люди. Мужчины и женщины. Грубые, приземистые, в простой одежде из ткани и кожи. Кто-то смотрел в их сторону с откровенным любопытством. Кто-то — с настороженностью.

Так…
Это не кино.
И не реконструкция.
И уж точно не дача.

Эдит приняла чашку. Вода была прохладная, с лёгким привкусом земли, но чистая. Она сделала глоток — и тело отозвалось благодарностью, будто ждало именно этого.

— Спасибо, — сказала она автоматически.

Девочка моргнула, явно не поняв слов, но уловив тон. Она кивнула и тут же отступила на шаг.

— Не бойся, — добавила Эдит уже мягче. — Я… не кусаюсь.

Девочка снова не поняла, но по выражению лица стало ясно: слова не так важны, важен настрой.

Эдит медленно опустила взгляд на себя — и замерла.

Тело было её.
И не её одновременно.

Та же форма плеч, та же грудь — крепкая, живая, без намёка на измождённость. Талия, бёдра, сильные ноги. Но кожа… кожа была гладкой, упругой, без возрастных отметин. Руки — те же, но без сетки мелких морщин, без старых шрамов, которые она помнила с юности. Ногти короткие, чистые. Мышцы — плотные, молодые.

— Так… — повторила она медленно. — Это уже совсем интересно.

На секунду перед глазами мелькнуло чужое воспоминание.

Кухня.
Горячий очаг.
Женщина — молодая, но усталая, с опущенными плечами. Чужие голоса. Слова, полные презрения. Старая дева. Никому не нужная. Дармоедка.
Толчок. Узел с вещами. Дорога. Холод.

Эдит вздрогнула.

— А, вот оно что… — пробормотала она. — Ну, привет, подруга. Не повезло тебе. Но теперь мы как-то вдвоём.

Девочка внимательно смотрела на неё, будто чувствовала что-то важное, но не могла объяснить.

В шалаш заглянула женщина постарше. Крепкая, с суровым лицом, запахом дыма и кислого молока. Она что-то сказала — резко, коротко.

Эдит не поняла ни слова.

— Ага, — кивнула она. — Прекрасно. Началось.

Женщина нахмурилась, повторила громче. Потом махнула рукой — мол, поднимайся.

Эдит встала.
И снова отметила: тело слушается. Баланс отличный. Сила — на месте.

Ну что ж, — подумала она. — Хотела молодость? Получай. Хотела проверить, как раньше выживали? Похоже, тебе выдали полный пакет услуг.

Её вывели из шалаша. Солнце било в глаза, но не слепило. Воздух был чистым, звенящим. Лес вокруг казался древним, настоящим, без следов цивилизации. Птицы, насекомые, запах смолы и воды.

И водопад.

Он был недалеко. Широкий поток падал с каменного уступа, разбиваясь о скалы, поднимая в воздух мелкую водяную пыль. Солнечные блики играли в ней, будто рассыпали искры. Эдит остановилась, не в силах отвести взгляд.

— Вот это да… — выдохнула она. — Вот это напор.

Женщины переглянулись. Одна из них — та, что сидела у воды, явно ожидая её, — жестом показала: раздевайся.

— Помыться, значит, — кивнула Эдит. — Логично. Я бы тоже так сделала.

Она сняла грубую ткань, в которую её завернули, и шагнула к воде. Холод обжёг кожу, но не неприятно — бодряще. Вода скользнула по телу, смывая грязь, запахи, чужую жизнь.

Эдит провела руками по плечам, по груди, по бёдрам — и улыбнулась.
Тело было сильным. Красивым. Живым.

— Ну что, девочка, — тихо сказала она своему отражению в воде. — Похоже, у тебя есть шанс. Если, конечно, тебя отсюда не выгонят к чёртовой матери.

Женщина у воды сказала что-то ещё — уже спокойнее.

Эдит уловила лишь одно: имя вождя. И жест в сторону поселения.

— Поняла, — кивнула она. — Решать будет главный. Как всегда.