Попаданка. Кельтские мотивы.

Пролог.

Пролог

Имя её было Элеонор Хардинг.

В паспорте — аккуратной строкой, без сокращений и прозвищ. В университетских списках — с пометкой doctoral candidate. В архивных заявках — с длинным перечнем допусков и рекомендаций. Она привыкла к тому, что имя работает как ключ: открывает двери, полки, каталоги, закрытые фонды.

В двадцать четыре года это имя уже знали — не широко, не громко, но уважительно. Её не обсуждали в коридорах, зато внимательно читали сноски под статьями, где она аккуратно, почти незаметно, спорила с признанными авторитетами. Не отрицала — дополняла. Не рушила — связывала.

Элеонор занималась кельтскими устными традициями и их отражением в раннесредневековых хрониках. Легендами, которые не считались надёжным источником, но почему-то удивительно точно повторялись в разных регионах, в разных языках, иногда — с разницей в два-три столетия.

Её интересовали не боги и не магия.
Её интересовали люди, которые в это верили.

Как они жили.
Почему делали именно так.
Почему передавали эти истории дальше, даже когда те переставали быть выгодными.

В тот вечер архив был почти пуст. Читальный зал на третьем этаже старого корпуса дышал тишиной — не мёртвой, а рабочей: тихий шорох бумаги, далёкое гудение вентиляции, редкие шаги смотрителя. За окном моросил дождь, и мокрый свет фонарей растекался по стеклу, превращая ночь в бесконечную серую акварель.

Элеонор сидела за широким дубовым столом, подперев щёку рукой. На экране ноутбука — отсканированный манускрипт, рядом — раскрытая тетрадь, исписанная мелким, почти каллиграфическим почерком.

Она была уставшей, но это была хорошая усталость — та, что приходит, когда пазл наконец начинает складываться.

«Женщина как хранительница слова» — написала она на полях и обвела фразу.
Не жрица. Не колдунья. Хранительница.

Почему-то именно эта мысль не давала ей покоя последние недели.

Она поймала себя на том, что третий раз перечитывает одну и ту же строку и больше смотрит не в текст, а сквозь него. Закрыла ноутбук, потянулась, ощущая, как ноют плечи.

В этот момент она особенно остро осознала одиночество — не трагичное, не болезненное, а тихое, привычное. У неё не было семьи, не было партнёра, не было вечеров, занятых чужими делами. Были поездки, экспедиции, архивы, временные квартиры и ощущение, что её настоящая жизнь всегда где-то между датами и источниками.

Она не чувствовала себя несчастной.
Она чувствовала себя отложенной — будто настоящая плотность жизни начнётся потом, когда она закончит работу. А работа всё не заканчивалась.

Элеонор открыла сумку, достала бутылку воды, сделала несколько глотков. Поймала отражение в тёмном экране ноутбука.

Светлая кожа, русовато-пепельные волосы, сейчас небрежно собранные в узел, внимательные серо-зелёные глаза. Ничего броского. Лицо, которое легко забыть — и трудно вспомнить неточно.

Она часто думала, что именно с таким лицом удобно наблюдать. Оно не провоцирует, не пугает, не требует немедленного ответа. С ним проще слушать.

На столе лежал небольшой предмет — копия реликвария, заказанная для работы. Камень, оправа, узор, повторяющийся в легендах, но почти нигде не объяснённый. Элеонор машинально взяла его в руку, провела пальцем по неровной поверхности.

— Всё выдумка, — пробормотала она себе под нос. — Красивая, но выдумка.

И всё же сердце почему-то стукнуло чуть быстрее.

Она взглянула на часы. Почти полночь.

Ещё полчаса — и домой, подумала Элеонор.
Но глаза закрылись сами собой — буквально на мгновение. Она позволила себе это. Всего на секунду. Просто дать усталости пройти.

---

Сначала было ощущение тяжести.

Не сна — а тела.
Словно её придавило, словно воздух стал густым и тёплым. Запах… странный запах, не похожий на архивную пыль и бумагу. Запах трав, молока, дыма и чего-то ещё — живого.

Элеонор попыталась вдохнуть глубже — и резко распахнула глаза.

Над ней был потолок. Деревянный, тёмный, с балками. В углу — дрожащий свет. Не лампа. Огонь.

Где я…

Она хотела подняться — и тут же застонала. Боль отозвалась внизу живота, тягучая, изматывающая, незнакомая и… странно понятная одновременно.

Рядом кто-то шевельнулся. Женский голос — тихий, напряжённый:

— Она очнулась.

Чужая рука легла ей на плечо — тёплая, уверенная.

— Тише, госпожа. Всё хорошо. Мальчик спит.

Слова ударили сильнее боли.

Мальчик?

Элеонор хотела спросить, возразить, рассмеяться — но вместо этого почувствовала, как по щеке скатывается слеза. Не от страха. От переполненности. От резкого, невозможного осознания.

Она не в архиве.
Не в XXI веке.
Не в своём привычном, выстроенном мире.

Она лежит на ложе. В доме. В теле женщины, которая только что родила.

И где-то рядом — её дети. Те, о существовании которых она никогда не думала… и которых уже чувствовала — кожей, дыханием, сердцем.

В голове мелькнула последняя трезвая мысль, удивительно спокойная:

Элеонор Хардинг… кажется, ты наконец добралась внутрь своей темы.

А потом сознание накрыла тёплая темнота — не как падение, а как принятие.

Глава 1.

Глава 1.

Сначала она думала, что это просто очередная волна боли.

Та, что накатывает откуда-то из глубины, захлёстывает, отбрасывает на край сознания и так же тяжело отступает, оставляя после себя липкий след слабости. Тело было тяжёлым, словно налитым чужой кровью и свинцом, дыхание сбивалось, сердце то замирало, то начинало биться слишком часто.

Она лежала, уткнувшись взглядом в тёмный деревянный потолок, и первое, что заметила — балки. Не просто дерево. Старое, с трещинками, с застрявшими в щелях пылинками, с редкими узлами, похожими на свёрнутые глаза. Между балками кое-где висели комочки паутины, цепляясь за крохотные занозы. Паутина была настоящая, не декоративная — с мелкими засохшими мушками.

Точно не архив, — странно спокойно отметила мысль.

Звук. Где-то шуршала ткань, тяжело вздохнули, раздался тихий, недовольный детский писк, очень близко. Запах… Она вдохнула глубже — и нос заполнила смесь дымного, чуть горького воздуха, кислого пота, отвара каких-то трав, старой шерсти и ещё чего-то сладковатого, молочного.

Она резко попыталась повернуть голову — и пожалела тут же: в висках словно кто-то стукнул молотком. Мир поплыл, но всё же сфокусировался: стены, сложенные из грубо обтёсанных бревен, свет от факела в кованном держателе, тяжёлые, изрядно потёртые портьеры у узкого окна, где по ту сторону угадывалась ночная серость.

Она лежала на широкой деревянной кровати, прикрытая не одеялом, а грубыми шерстяными покрывалами. Ткань царапала кожу. Под спиной чувствовалась соломенная тюфя, который в архиве точно не предусмотрен.

— Госпожа…

Голос был совсем рядом. Женский, негромкий, с этим мягким растяжением гласных, которое она много раз слышала в записанных интервью с современными носителями гэльского.

Элеонор перевела взгляд.

Над ней склонилась женщина — лет под сорок, может старше. Лицо уставшее, с мелкими морщинами у глаз, тёмные волосы зализаны под чепец, на плечах — выцветшая, но аккуратная шерстяная накидка. Глаза — внимательные, серые, без лишней суеты. В руках она держала свёрток, туго перевязанный пелёнкой.

Свёрток дёрнулся, пискнул недовольно, и Элеонор вдруг ясно осознала: там ребёнок.

— Вы с нами, миледи? — Женщина наклонилась ближе, вглядываясь. — Не пугайте нас так.

Миледи.

Слово прозвучало не как игра, не как любезность, а как обычное, обыденное обращение. Так, как в хрониках обращались к жене малозначительного, но всё же знатного человека.

Рот сам собой отозвался: губы шевельнулись, но голос поначалу не послушался. Она сглотнула, чувствуя сухость, будто ей сутки не давали воды.

— Я…

Осипший звук сорвался, и она раздражённо закашлялась. Женщина тут же придвинулась ближе, поднесла к губам глиняную кружку.

— Потихоньку, госпожа. Воды.

Вода была тёплой, с лёгким привкусом золы и чего-то травяного, но показалась вкуснее любой бутилированной. Горло почти болезненно обрадовалось.

— Как вы себя чувствуете? — осторожно спросила женщина, когда кружка опустела наполовину.

Как я себя чувствую?

Ответ: «как человек, который только что вывалился из собственного века в чужое тело в чужом доме и очень боится пошевелиться», — звучал не лучшим вариантом.

Элеонор закрыла глаза на мгновение, собираясь.

Тело отзывалось болью особенно ярко внизу живота и между бёдер. Ноги казались ватными, слабость накрывала с головой, но при этом где-то глубоко внутри пульсировало странное, почти звериное ощущение: не просто «мне больно», а «я выжила».

— Голова… — тихо выдохнула она. — И…— взгляд сам скользнул вниз, к распухшему, туго перетянутому полотном животу. — Всё… тянет.

— После таких родов ещё и не так тянуть будет, — без лишних сантиментов сказала женщина. — Вы крепкая, миледи. И слава святой Бригитте, и святому Колумбе, что вы с ребёнком оба уцелели.

Она произнесла имена так буднично, что у Элеонор, даже через боль, что-то дрогнуло внутри. Бригитта. Колумба. Точные маркеры.

Север. Кельты. Монастырская традиция…

Голова закружилась ещё сильнее — на этот раз не только от физического состояния.

Свёрток в руках повитухи снова пискнул и дёрнул ручкой из пелёнки. Она заботливо прижала его к себе, потом подняла повыше, чтобы Элеонор могла видеть.

— Смотрите, миледи. Мальчик крепкий. Криком мир встретил, выносливый будет.

Мальчик.

Существо, которого ещё несколько часов назад не было ни в одном варианте её личной реальности, сейчас лежало почти в вытянутой руке от неё, шевеля сморщенным носом и сжатыми кулачками. Лицо, как и у всех новорождённых, больше походило на маленький сердитый комочек, но глаза… когда ребёнок на секунду приоткрыл веки, Элеонор увидела темно-синие, ещё мутные, но яркие глубины.

Её горло сжало странной, чужой эмоцией.

Это не мой ребёнок. Это вообще не моя жизнь.

Но тело отреагировало иначе. Грудь налилась тяжестью, внизу живота что-то болезненно дёрнулось. В мозгу промелькнула сухая, почти циничная мысль: лактация. А следом — тёплая волна чего-то, что она боялась даже назвать.

— Как… — голос всё ещё слушался плохо. — Как его зовут?

Женщина удивлённо подняла брови.

— Вы сами же велели назвать его в честь деда по мужниной линии, миледи. Фингал.

Она произнесла имя с гордостью, как знамена перед началом боя.

Фингал, — повторила про себя Элеонор. Старинное, тяжёлое, очень местное имя. Слишком правильное, чтобы быть случайным. Всё сходится. Слишком хорошо, чтобы быть сном.

— А… — она замялась. — А я…

— Вы — Элайн, — мягко, но уверенно подсказала женщина. — Элайн мак Керн. Жена лорда Ронана.

Элайн. Ронан. Мак Керн. Зубцы выстраивающегося пазла щёлкнули так громко, что ей захотелось зажать уши.

Элеонор Хардинг, — одна часть её личности упрямо держалась за это имя, как за якорь.
Элайн мак Керн, — другая уже приняла его как данность.

Голова закружилась от попытки удержать сразу обе реальности.

— Ударилась, должно быть, сильно, — пробормотала женщина — повитуха? служанка? — больше себе, чем ей. — Крови столько утекло… Лекарь говорил, что вы можете не вспомнить всего. Главное, что живы. Остальное придёт.

Глава 2.

Глава 2.

Утро пришло не со светом, а со звуками.

Сначала Элайн различила их сквозь сон — глухие, разрозненные, будто кто-то наугад перебирал струны старого инструмента. Скрип дерева. Лязг металла. Приглушённый женский голос в коридоре, обрывающийся коротким смешком. Запах дыма усилился, к нему примешался жирный, сытный аромат — что-то варилось или жарилось неподалёку.

Она открыла глаза медленно, опасаясь, что резкое движение снова разобьёт голову на осколки.

Потолок был тот же самый. Балки никуда не делись. Паутина тоже.

— Значит, не сон… — прошептала она почти с облегчением.

Тело откликнулось ноющей болью, но уже не той панической, ночной, а тупой, вязкой, словно напоминанием: ты здесь, и здесь больно, но ты жива. Она осторожно пошевелила ногами под покрывалом. Получилось. Сжала пальцы, разжала. Сердце билось ровно, дыхание не сбивалось.

В люльке рядом раздалось недовольное сопение, перешедшее в тонкий, настойчивый писк.

— Тише… — машинально сказала Элайн и тут же осеклась.

Голос прозвучал иначе, чем она привыкла. Ниже. Чуть хриплее. И… уверенно. Без той внутренней паузы, с которой она в XXI веке подбирала слова.

Интересно, — мелькнула отстранённая мысль, — это тело говорит само или я просто быстро приспосабливаюсь?

Она приподнялась на локте, на этот раз гораздо увереннее, чем ночью. Склонилась над люлькой. Мальчик лежал, сморщив лоб, лицо уже не такое красное, как накануне, но всё ещё сердитое, будто мир с первых минут его разочаровал.

— Фингал… — тихо произнесла она имя, пробуя его на слух.

Ребёнок открыл рот и заорал с таким напором, что у неё заложило уши.

— Ладно, ладно… я поняла, — пробормотала она и тут же с тревогой задумалась: что именно он от меня хочет?

Няньки рядом не было. Нори, видимо, ушла по хозяйству. Элайн осторожно огляделась. Комната в утреннем свете выглядела ещё печальнее, чем ночью. Лучи солнца, пробиваясь сквозь узкое окно, высвечивали не красоту, а запущенность: пыль на сундуке, потёртые доски пола, разводы копоти у очага.

Она медленно спустила ноги с кровати. Камень был ледяным, и по спине пробежала дрожь.

— Великолепно… — буркнула она себе под нос. — Средневековый СПА.

Голова кружилась, но она устояла. Подошла к люльке и осторожно взяла ребёнка на руки. Тело будто знало, как его держать: рука сама легла под спину, другая поддержала голову.

Чужая память? Инстинкт?
Неважно. Главное — не уронить.

Фингал орал уже не так яростно, скорее возмущённо, как человек, который требует немедленного объяснения происходящему. Его крошечные пальцы неожиданно крепко вцепились в ткань её рубахи.

Элайн невольно замерла.

Контакт, — сухо зафиксировал мозг. — Очень реальный.

Грудь болезненно ныла. Она вспомнила слова Нори: молоко может прийти позже. И всё же ощущение тяжести было заметнее, чем ночью.

— Нет, малыш… — тихо сказала она, чувствуя странную смесь вины и паники. — Не сейчас.

Она аккуратно укачала его, напевая что-то на грани слышимости — не песню, а просто ритмичное бормотание, без слов. Фингал постепенно затих, продолжая сопеть ей в ключицу.

Дверь скрипнула.

— Миледи? — осторожно окликнули.

В комнату вошла девушка лет семнадцати, худенькая, с русыми волосами, заплетёнными в косу. На ней было простое платье из грубого полотна, на ногах — стоптанные кожаные башмаки. Лицо — веснушчатое, открытое, глаза — настороженные.

— Я… — она замялась. — Меня зовут Айне. Я помогаю по дому. Леди Морвен велела посмотреть, проснулись ли вы.

Элайн всмотрелась в неё внимательнее. Айне. Кельтское имя, не англосаксонское. Значит, местные корни. Потенциальный источник информации.

— Проснулась, — спокойно ответила она. — Подойди, не бойся.

Айне подошла ближе и тут же заметила ребёнка у неё на руках.

— Ох… — выдохнула она с искренним восторгом. — Какой он… настоящий. Совсем как маленький бычок.

— Надеюсь, не характером, — сухо заметила Элайн.

Айне моргнула, потом тихо хихикнула, прикрыв рот ладонью.

— Вы сегодня… странно говорите, миледи.

Запомнить: юмор допустим, но осторожно.

— После родов многое странным кажется, — ровно ответила Элайн. — Где Нори?

— На кухне. И к кормилице побежала, — ответила девушка и тут же смутилась. — Простите… я не хотела…

— Всё правильно, — перебила её Элайн. — Мне нужна кормилица. И нянька для девочки. Ты знаешь, где она сейчас?

— Маленькая леди Кайрн? — переспросила Айне. — С леди Морвен в нижней зале. Она не отходила от вас ночью, а теперь… ну…

Договорить она не стала, но и так было понятно.

Свекровь взяла управление в свои руки.
Ладно. Не самая худшая новость.

— Айне, — мягко сказала Элайн, — помоги мне. Мне нужна тёплая вода. Много. И… чистая ткань. Любая, но чистая.

Айне округлила глаза.

— Для умывания?

— Для омовения, — уточнила Элайн. — Полного.

Девушка замялась.

— Леди Морвен не любит… когда воду переводят…

— Тогда скажи, что это мой приказ, — спокойно ответила Элайн. — Если она спросит — я сама объясню.

Айне поколебалась ещё секунду, потом кивнула.

— Я попробую, миледи.

Когда она вышла, Элайн выдохнула. Это был первый маленький успех — не вызвать скандал сразу, но обозначить границы.

Она аккуратно уложила Фингала обратно в люльку и осмотрела себя внимательнее. Рубаха была грязной, липкой, волосы спутались в один плотный ком. От неё пахло кровью и потом — тяжело, глухо.

Так жить нельзя, — вынесла она внутренний вердикт.

Она подошла к сундуку и открыла его. Внутри лежали аккуратно сложенные вещи — платья, накидки, бельё. Всё чистое, но старое. Ткани выцветшие, кое-где залатанные. Ни шелка, ни бархата — только шерсть и лён.

Знатный род, но без денег, — подтвердила она ночные выводы.

Она достала одну рубаху — грубую, но чистую, понюхала. Пахла дымом и травами.

— Сойдёт.

Вернувшись к кровати, она заметила на столике деревянную гребёнку. Подняла, провела по волосам — и сразу увидела на зубьях крошечные серые точки.

Глава 3.

Глава 3.

Утро пришло не сразу светом, а ощущением чужой тяжести рядом.

Сначала Элайн не могла понять, что именно её будит: не звук, не холод, не боль. Что-то тёплое, плотное, упругое касалось её плеча, сопело, ёрзало, и к этому примешивался знакомый уже запах — молока, младенческой кожи и влажной ткани.

Она открыла глаза рывком — и тут же зажмурилась от режущего, хоть и слабого света, пробившегося через узкое окно. Через пару вдохов зрение привыкло, и мир обретал форму: деревянный потолок с балками, одинокий факел в железном держателе, уже только тлеющий, серый утренний полумрак, дым от очага, тянущийся в щель.

Рядом, почти у самой её груди, лежал Фингал.

Не в люльке — прямо на кровати, на сложенном в несколько раз покрывале, чтобы не простудить. Замотанный в пелёнки, с круглой, чуть приплюснутой макушкой, он щурился, морщился и пытался подползти поближе, при этом мелко и возмущённо фыркая. Пухлый кулачок цеплялся за её рубаху.

Она всё ещё не привыкла к тому, как легко её тело реагирует на его близость — как наливается тяжестью грудь, как расслабляется живот, как странным образом успокаивается дыхание. В XXI веке она знала об этом только из книг и чужих рассказов; здесь же тело знало само.

— Доброе утро, боец, — хрипло сказал голос, который теперь принадлежал ей.

Фингал в ответ сморщился и выдал такой возмущённый крик, что эхо проскользнуло по балкам.

За дверью послышалось шуршание, знакомый поспешный шлёп-шлёп босых ног, и через секунду в комнату протиснулась Айне, придерживая дверь бедром. Она будто всегда входила чуть боком — тонкая, длинноногая, чуть слишком высокая для своего возраста, неуклюжая, как жеребёнок.

— Миледи! — испуганно выдохнула она, прижимая к себе свернутый тюк белья. — Я клянусь святыми, я всего лишь пошла за чистыми пелёнками, а он уже у вас на ложе!

— Похоже, ему не нравится спать в одиночестве, — сухо заметила Элайн.

Айне, отдышавшись, осторожно подошла ближе, посмотрела на дитя, потом на госпожу.

— Брианна говорит, что у него голос будет, как у лорда, — шёпотом сообщила она, будто делилась важной тайной. — Слышали, как он ночью надрывался?

— Слышали все, — тихо сказала Элайн. — Как и весь дом — что он живой. Это неплохо.

Она приподнялась, опираясь на локти, и сразу ощутила, как тянет низ живота. Боль уже не резала, не ломала пополам, но сидела там, тяжёлая, вязкая. Она чуть скосила глаза вниз: под грубой, но чистой льняной рубахой проступала тугая повязка — Нори не пожалела ткани, перетянула так, словно хотела удержать внутри и внутренности, и всё, что могло выпасть.

На ней была другая рубаха, не вчерашняя — свежая, чистая, даже слегка шуршащая от плотной ткани. Волосы, высушенные за ночь, лежали тяжёлыми прядями, до сих пор пахли вчерашним отваром — полынью, пижмой, можжевельником. Кожа на голове приятно тянулась; она осторожно подняла руку и провела гребнем, лежавшим на сундуке, по прядям.

Ни одной серой точки на зубьях.

Маленькая победа номер один, — отметила она мысленно.

Комната тоже немного изменилась. С полки у стены исчезла старая, засаленная скатка какой-то ткани; взамен на столике возле кровати стояла чистая глиняная миска с водой и сложенное полотенце. Зола в очаге была аккуратно сгребена, край тлеющего полена пододвинут ближе к центру.

Либо Нори, либо Айне. Дом понемногу слушал. Пока не понимал, но уже прислушивался.

— Леди Морвен спрашивала, — неуверенно начала Айне, поправляя край подола, — сможете ли вы спуститься в нижнюю залу к трапезе.

— Она не спрашивала, — ровно сказала Элайн. — Она велела.

Айне смутилась, но кивнула.

— Да, миледи. Спрашивает — так у вас говорит только лекарь и отец Энох, когда про душу говорят. Леди… приказывает.

Отлично, ещё один тонкий штрих к картине власти, — подумала Элайн.

— Скажи леди Морвен, — продолжила она, — что я спущусь. Но мне нужно одеться как человек, а не как больная. Поможешь?

Айне вспыхнула, закивала.

— Конечно, миледи!

Она поставила тюк на сундук и развернула его. На свет вывалился знакомый набор: нижняя рубаха — льняная, чуть грубая на ощупь; сверху — платье из плотной, но выцветшей зелёной шерсти; поверх — корсаж, простроченный, без косточек, но достаточно плотный, чтобы держать форму; шерстяные чулки; пояс из толстой кожи с простой пряжкой.

— Это лучшее, — виновато сказала Айне. — У вас было платье с вышивкой по подолу, но… нитки местами слезли.

Элайн провела пальцами по краю зелёной ткани. На локтях кое-где были аккуратные заплаты в тон, по подолу — следы старой грязи, застиранной до блеклых разводов.

Обедневший род, — снова всплыло. — Даже лучшие вещи в прошлом времени.

— Это подойдёт, — ответила она. — Давай начнём.

Подниматься стоя было сложно, но с опорой на плечо Айне получилось. Рубаха цеплялась за повязку, подол бил по голым голеням, холод от каменного пола поднимался по ступням вверх. Каждый шаг давался непривычно тяжело, но тело слушалось.

Когда платье было надето, корсаж затянут, а шерстяные чулки натянуты, Элайн получила возможность взглянуть на себя.

Зеркала здесь не было — но было что-то лучше: небольшая, вылизанная до блеска металлическая пластина, полукруглая, укреплённая на стене. То ли отполированный старый щит, то ли кусок какого-то трофея. Поверхность всё равно искажала, как вода в колодце, но при определённом угле она могла различить лицо.

Она подошла, опираясь ладонью о стену, и посмотрела.

Лицо смотрело в ответ — очень похожее на то, к которому она привыкла в двадцать первый век, но… чуть иное. Те же русые волосы, только сейчас тяжелее и длиннее, собранные в простую косу; те же серо-зелёные глаза, но в них было больше тени, чем у архивной Элеонор; чуть более высокие скулы, тоньше губы, резче линия подбородка.

Чужой нос со своим оттенком упрямства. Её лицо — но такое, каким оно могло бы стать, родись она в другую эпоху.

Вот она, Элайн, — подумала она. — Не маска. Не чужой череп. Я — это я. Только в другом времени.