Порог.

Дорога.

Машина дрожала на разбитой дороге. Казалось, она отказывалась везти нас дальше. Колёса глухо ныряли в ямы, кузов подскакивал — и каждый удар отзывался внутри меня сжатием.

— Мам? — спросил Кирилл сзади, и его голос выдернул меня из мыслей.

— Скоро будем, — сказала мама, стараясь быть сдержаннее. Но её плечи дрожали — узкие, как будто не рассчитанные на этот груз.

Ветер загонял в салон запах сырости. Словно, он шептал что-то, что мне пока не дозволено знать.

Навигатор мигнул и выдал: «Сигнал потерян». Экран погас.

— Он опять завис. — Брат наклонился вперёд, почти лёг на подлокотник, загораживая маму. Пальцы метались по экрану — раздражённо, как будто это он, а не навигатор, потерял связь с миром.

— Немного осталось, — мама неуверенно улыбнулась, бросив на него взгляд.

— Который раз ты это повторяешь? — спросил он.

Наконец, Кирилл сдался. Он всплеснул руками — и вместе с ним машина резко покосилась.

— Кирилл! Сиди смирно, пожалуйста. Мы доедем.

Он упал обратно на своё сиденье и вытянул ноги. Цокнув, поджал губы и резко отвернулся к окну.

Мама тяжело выдохнула.

Я вжалась в плечи, пытаясь уменьшиться.

Я представляла, что вокруг меня огромное, тёплое одеяло. Стоит мне только укутаться в него с головой — все беды уйдут сами по себе.

Я распахну глаза и увижу маму — счастливую и красивую, как прежде.

Её хрупкая спина сегодня выглядела ещё меньше. Плечи напоминали острые холмы, а тонкие пальцы сжимали руль. Маленькие трещинки и лепестки сухой кожи покрывали её пальцы, костяшки время от времени белели.

Она изредка ловила мой взгляд в зеркале, криво улыбалась и снова стыдливо отводила глаза — будто врала мне. Они были лишены привычного света, казалось, и померкли вовсе.

Солнце садилось за лесом, и алый свет разливался по стеклу, искажая отражения.

На несколько мгновений мне показалось, что рядом с нами сидят чужие люди: их лица проступали на поверхности окна и исчезали, стоило моргнуть. Я искала их глазами снова и снова, потирая усталые веки. Однако как неожиданно появлялись — так же бесследно они исчезали.

Хруст бумаги под пальцами притянул меня в настоящее.

Я сильнее прижала к коленям рисунок — листок, на котором был он.

Мой папа.

Он держал в руке воздушный шарик. Рядом стояла я — с косичками и улыбкой во весь рот. Линии были кривые, детские, но именно в этой корявости и заключалась моя память о нём.

Слабая улыбка растянулась на моём лице.

Каждый раз, когда машина подпрыгивала на кочке, линия шарика дрожала, и я боялась, что вот-вот она сотрётся, исчезнет с бумаги с каждым новым ударом.

Глаза округлились, когда макушки коснулись неловкие пальцы. Они обожгли кожу теплом.

Я перевела взгляд на брата.

Он всегда казался мне отстранённым, но сейчас между нами и вовсе был океан. Бескрайний. Тихий. Глубокий.

Он потерянно смотрел в окно, опустив подбородок на кулак. Несколько прядей подзасаленных волос ниспадали на его глаза. Они казались серыми. Маленькие кусочки кожи торчали возле его ногтей, обнажая кровавые ранки. Изредка он гулял по ним пальцами. Вздрагивал. Делал это нехотя, но явно намеренно. Челюсть была сжата, мышца одиноко гуляла по щеке, будто под ней кто-то ползал.

Мне хотелось привлечь его к себе.

Казалось, что ещё немного — и он вовсе растворится в тумане.

Притянув его руку со своей головы, я обвила наши пальцы друг с другом. Он чуть опустил подбородок и шумно выдохнул. Крепче сжал мою руку.

— Ещё н-немного, — сказала мама. — Да, Кирюш, как я уже говорила.

Её голос звучал нарочито бодро, но я видела, что пальцы на руле дрожали. Последняя фраза протянулась неловко, заставляя Кирилла криво поджать губы и сморщить нос. Он молча передразнил мать, и, хоть я не видела его лица, — тихо засмеялась.

На коленях у неё лежал бумажник — старый, с потёртой кожей. Он напоминал шкурку.

В воспоминаниях пронёсся жаркий летний вечер.

Солоноватый привкус на сухих губах. Потные ладони, на которые налипал песок. Мы с Кириллом сидели на корточках перед маленькой ящеркой. Брат аккуратно водил кончиком тонкой ветки по её спинке, вызывая небольшие подрагивания, и рассказывал о линьке.

Говорил, что, скорее всего, это девочка. В шутку сравнивал нас. Я обижалась и злилась на него тогда, невпопад сталкивала наши плечи.

Он оставил нас вдвоём, куда-то убежав без объяснений. Я нервно искала его глазами, но отчего-то застыла на месте, будто не могла бросить её одну.

Кирилл вернулся с небольшой пластмассовой плошкой, наполненной едва тёплой водой. Опустив ящерку в неё, он продолжал свой рассказ о пресмыкающихся. Ящерка в воде оживилась. Она подняла на нас свои маленькие, блестящие глаза, напоминающие россыпь чёрного бисера. Казалось, будто она хотела попросить меня о чём-то. Помню, как мои пальцы немощно сжимались на краю платья, и я то и дело вздымала взгляд на брата. Он медленно начал стягивать с неё шкурку.

Я жутко испугалась.

Хотела закричать, но, застыв от ужаса, молчала.

Так же, как и сейчас, брат нырнул пальцами в мои волосы, утешая меня. Когда он стянул с неё остатки шкурки, ящерка весело побежала по ёмкости, брызгая водой так, что капельки долетали до моих колен. Её новый наряд блестел множеством оттенков, и она казалась мне самой счастливой.

Так, глядя на мамин кошелёк, мне тоже захотелось стянуть с него лишнее. Освободить, облегчить его ношу.

«Может, если бы он сбросил старую кожу, то и маме стало бы легче?»

Она всегда держала его рядом, словно там было что-то большее, чем деньги и документы. Будто в складках этого кожаного прямоугольника спрятан её последний шанс.

— Тошно уже, — пробурчал брат, пронзая тишину. Он мягко провёл большим пальцем по тыльной стороне моей ладони. Его колкие слова и мягкие касания настолько не подходили друг другу, что я по сей день не могла понять, какой он человек.

Дом.

Половицы тихо застонали, когда мы переступили порог. Этот стон был похож на слова — шёпот, который невозможно разобрать.

Я медленно переступала с ноги на ногу, отчётливо слыша, как туфли скрипят в такт древесине. Половицы немного прогибались вниз с каждым моим шагом, будто я передвигалась по матрасу.

Я провела по деревянным перилам у лестницы. Шершавые, иссушенные, в мелких трещинах — они напоминали пальцы мамы. Местами облупилась краска. Пальцы бежали по дереву, будто по рельсам.

Я заворожённо наблюдала за кончиками ногтей, которые едва касались выступающих заноз.

— Прекращай, — за спиной раздался сухой возглас брата, заставив меня вздрогнуть. — Поранишься.

Предупредив меня, его спина исчезла за дверью крыльца.

Резкая, противная боль пронзила мой палец, заставив шумно выдохнуть. Я выставила перед собой ладонь, разглядывая длинную тонкую занозу, которая торчала из-под кончика ногтя. Вытянув её, я тихо прошипела, сморщив нос. Мерзкое, раздражающее ощущение напомнило ядовитые комментарии брата.

Деревяшка была в толщину с тонкую иголочку.

Я крепко сжала её в ладони — беззвучный хруст ощутился внутри.

Я точно не двигала рукой. Откуда же она взялась?

Отбросив навязчивые мысли, я медленно направилась дальше.

Гостиная встретила нас полумраком и странным, гнилостным запахом. Окна были занавешены старыми шторами, через которые почти не проходил свет. В мрачном свете, пробивающемся через ткань, кружили крупные пылинки и маленькие ниточки шерсти.

В углу стоял массивный шкаф с тяжёлыми дверцами.

Он был покрыт резными, изящными узорами, которых я никогда прежде не видела. Тёмный шоколадный оттенок казался манящим и приятным. Я медленно провела ладонью по гладкой дверце. Уголки губ невольно дрогнули в слабой полуулыбке.

Хоть что-то в этом доме ощущалось новым.

Взгляд неспешно опустился, и губы сами приоткрылись.

На его ручке белел отпечаток маленькой ладони.

Почти как моя.

Я неспешно протянула чуть дрожащие пальцы и коснулась холодного металла. Лёд впился в кожу, я вздрогнула и прижала обожжённую ладонь к груди. Отпечаток будто расплылся, когда я снова решилась на него посмотреть. Теперь там было обычное белое пятно.

— Наверное, кто-то оставил, — сказала мама, стараясь звучать спокойно.

Я повернулась к ней и увидела, как её плечи вжались вверх, и она встряхнула руками.

***

Марина.

Я неспешно прогуливалась по дому. Смотрела на стены — трещины, облупившуюся краску, старые обои. Всё вокруг походило на сон. Жуткий кошмар, если быть точной. Каждый новый изъян вызывал спазм где-то в груди.

Среди этой бедности жили следы прежних хозяев: запахи, забытые вещи, может быть, даже обрывки голосов. Дом впитал их в себя, а потом выплюнул остатки, как ком шерсти.

В гостиной моё внимание привлекли часы, тихо постукивающие над головой. Когда я подняла голову, я будто снова услышала его голос: живой, задорный.

Наша первая встреча случилась на университетском балу. Мероприятие, для хвастовства одних влиятельных людей перед другими. Мать с самого утра причитала о важности этого события, о том, как именно я должна выйти к декану. Она напоминала комара в знойную ночь.

Я стояла в дальнем углу большого зала. Подруга, скрываясь от пристальных глаз, протянула мне украденный бокал шампанского. Трепет от нарушения запрета и кисловатый вкус на кончике языка веселили меня куда больше танцев и музыки вокруг. Я чувствовала, как щеки алеют, а платье особенно дискомфортно перетягивает живот.

Первое, что я увидела, когда он подошёл – это наполированные туфли. «Сноб» - пронеслось в моей голове, когда они остановились перед моими стопами. Я нехотя подняла взгляд и шампанское почти выпало из моих рук, когда озорные, горящие глаза упрямо всматривались в меня.

Наш разговор вышел нелепым и колким. Но каким-то дивным образом, он увлёк меня танцевать. Не знаю – шампанское ли, вскружило мне тогда голову… Но я по сей день чувствовала гладь паркета под ногами, вспоминая тот вечер.

Мы сбежали, не дождавшись вручения и долго гуляли в саду. Он что-то встревожил во мне тогда. Он говорил со мной прямо, открыто и смело. Так, как ни один мужчина не говорил прежде. С ним я постоянно смеялась.

Когда мы вернулись, мать долго и монотонно отчитывала меня за то, что я пропустила важную часть мероприятия. Я должна была показать её главный трофей – себя.

Но, даже запертая позже в комнате, я не могла забыть вкус шампанского на своих губах. И не могла перестать думать о нём.

И вот сейчас, смотря на застывшие в вечном танце фигурки, у сломанных часов, я так же ощущала это покалывание на языке.

На кухне пахло сыростью и пылью.

— Плевать, — вырвалось у меня, когда я наверняка осталась одна.

Из крана раздражающе отбивала капля. Я наклонилась, повернула вентиль — он прохрипел и почти рассыпался в пальцах. Металл оставил на коже грязный след.

Я отдёрнула руку.

— Ладно, да, плевать… Приведём всё в порядок. Все матери должны держать себя в руках.

Вот и я старалась держаться.

Только не понимала — для кого.

Мысли путались, липли одна к другой, как пыль к мокрым рукам. Новая жизнь угнетала.

В коридоре я остановилась, глядя на детей — в их лицах перемешались наши черты.

Кирилл… Тот же надменный взгляд. С каждым днём всё взрослее. С каждым днём всё больше похож на него.

Напоминание о прошлом, которое не хочет умирать.

— И ради чего всё это? Зачем я им? — горькая усмешка дрогнула на губах.

Я долго смотрела на сына, выискивая в его движениях следы мужа.

Голову свело болью в затылке.

Я было хотела уйти, но перед глазами мелькнула Аня. Стыд полоснул с отчаянной силой. Стыд за собственные мысли. Хрупкая, маленькая. Но уже такая взрослая. Она стояла в нескольких метрах, с моими глазами, моим носом и руками. Но ощущалась незнакомо.

Первый день.

Жёсткая ткань простыни царапнула кожу под носом.

Я нехотя распахнула глаза и какое-то время просто собиралась с мыслями.

Кажется, проснулась раньше всех.

Утро в новом доме встретило нас необыкновенной тишиной. Но это была не та тишина, к которой я привыкла в городе, где даже ночью слышались шаги соседей, лай собак или шум машин за окном.

Здесь тишина была плотной, вязкой. Она словно ложилась на плечи, осаживала, вдавливая в матрас. Напоминала о том, что вокруг нас — только лес, стены, этот дом.

Растрепав запутавшиеся волосы, я всё-таки поднялась.

Медленно оглядела комнату.

Мир вокруг был словно на полпути между сном и явью — и я не сразу поняла, что изменилось.

Взгляд резко остановился, сухие губы поджались, из горла вырвался тихий хриплый кашель.

Медвежонок сидел у двери.

Я помнила, что оставила его рядом с собой на подушке, помнила, как отвернула его к стене, боясь настойчивых глаз из моих фантазий, но он словно пересел ночью сам. Его глаза отражали слабый утренний свет, и мне снова казалось, что он следит за мной.

Я медленно встала с кровати.

Опасливо крадясь, я подошла к нему, чувствуя, как каждый шаг даётся с непосильным трудом. Моя собственная ладонь обвилась вокруг шеи с лёгким давлением, я снова хотела прокашляться.

Я взяла его на руки: лапки были холодные и влажные, как будто игрушка гуляла под дождём. Но в целом ничего в нём не изменилось. И это меня немного утешило.

Я шумно выдохнула, вытерла лапки о пижаму и постаралась отогнать навязчивые идеи.

Стоило только мне протянуть ладонь к двери, та сама послушно отворилась с весёлым скрипом.

Она будто лукаво посмеивалась надо мной, говорила: «Ну же, сходи, посмотри». Я нахмурилась и, прикусив кончик ногтя, пошла.

Своим решительным шагом я ответила ей: «Я тебя не боюсь».

В коридоре стояла мама.

Она стояла так, будто свет пронизывал её насквозь, делая полупрозрачной. Казалось, что немного — и она рассеется в воздухе, закружившись в танце с пылинками, парящими на свету.

Может, ей бы даже это понравилось.

Она уже успела одеться и смотрела в окно, отдёрнув занавеску. Тонкие пальцы скользнули вдоль плотной ткани. Лицо её было сосредоточенным, напряжённым, будто залитым бетоном. Когда она заметила меня, быстро натянула улыбку.

— Ты рано встала, Ань, — сказала она мягко, чуть склонив голову. — Хорошо спала?

Я кивнула, сглотнув.

Мне хотелось спросить её: «Тебе тоже страшно? Ты тоже это чувствуешь?»

Но я не решилась.

Лишь безучастно поджала губы и притупила взгляд.

Я смотрела на дерево под собственными туфлями и вслушивалась. Тишина изредка перебивалась шумом чайника с кухни и скрипом половиц откуда-то сверху.

Я подняла глаза, обои покрывали даже потолок. Будто дом пытался спрятать под ними сам воздух.

***

Марина.

Ночь прошла в полудрёме: я лежала с открытыми глазами, слушая, как дом шевелится изнутри.

Слышала, как скрипят стены. Как что-то шепчет внизу, за дверью подвала. В мелкой ритмичной дрожи чувствовала, как под деревяшками пола кто-то бегает.

Мне казалось: если закрою глаза, то этот гадкий, забытый всеми дом войдёт в меня. Начнёт дышать через меня.

Но сверху спали дети, и я стремилась хоть как-то учиться ответственности, храня их покой.

Я стояла у окна и смотрела на сад, безнадёжно ища в нём ответы.

Смотрела в него и не могла понять — почему трава стала выше, а деревья будто придвинулись.

Я напряжённо думала: «Как я могла этого не заметить? Нужно к врачу… Но когда? Времени совсем нет… Если состояние ухудшится…» Но стоило моргнуть — всё возвращалось в норму. И сад, и мои собственные, блуждающие мысли.

Я убедила себя, произошедшее ночью — усталость. Или побочный эффект лекарств, депрессивная фаза, просто, в конце концов — фантазии, навеянные излюбленными фильмами.

Но, несмотря на любые оправдания, в груди жила неумолимая тревога.

Я чувствовала: дом наблюдает. И, кажется, ждёт — не меня, а чего-то во мне.

***

Аня.

После завтрака мама предложила разобрать вещи.

Брат без единого звука крепко сжал пальцами виски. С самого утра он не заводил ни с кем разговор — только безучастно скрёб вилкой по пластику, перекидывая кусочки иссохшего яйца.

Один раз мы встретились взглядами.

Его губы медленно приоткрылись, будто он хотел что-то сказать, но тут же сомкнулись обратно. Он ничего не ел.

Я протянула ему свой ещё не начатый тост. Когда-то он любил их.

Кирилл покрутил его в пальцах и, откусив один раз, прожевал с таким упорством, будто мешал бетон. Наконец, отодвинув измученную тарелку от себя, он молча пошёл наверх.

Его шаги гулко отдавались по лестнице и раздваивались.

Казалось, что поднимается он не один — за ним кто-то повторяет шаг в шаг.

Постучав пальцем по столу в такт его шагам, я проследила глазами за ним и, спрыгнув со стула, пошла следом.

Зайдя в комнату, я новыми глазами прошлась по ней.

Моё внимание остановилось на шкафе.

Высокий, тяжёлый, с дверцами из потемневшего дерева. Он напоминал тот, что в гостиной. Только царапины на стенках звучали другими мотивами.

Я медленно, словно крадясь, шагала к лицевой стороне шкафа.

Каждый новый шаг давался мне сложнее предыдущего.

И, наконец, мой неуверенный взгляд упал на ручку — всё внутри в мгновение похолодело.

На ней белел отпечаток маленькой ладони. Я крепко сжала лицо в руках, чтобы не закричать, только глупо хватала ртом воздух.

Я больше не могла притворяться, что это случайность. Мне точно не показалось. Ни сегодня, ни вчера.

Подбежав, я резко схватила ручку.

Попыталась его стереть — но он не исчез.

Я тёрла без устали — руки уже начинали саднить и отекать. Но, будто он становился только ярче, насмехаясь надо мной.

Дом дышит.

Аня.

Тихий, уже такой привычный скрип постепенно вытягивал меня из сна.

Я долгое время блуждала между реальностью и вымыслом, периодически всем телом сжимаясь от осязаемого ужаса.

Мне снилось падение: сердце замерло, пуская волны удушающего холода по крови, заставляя пальцы неметь.

Это падение не прекращалось.

Я истошно кричала, когда в беспросветной тьме мелькали едва освещённые силуэты. Они были слабо очерченными и невнятными, но само нутро взывало к ним — я понимала: это или мама, или брат.

Но они не помогали.

Они мелькали сгустками света где-то надо мной и с каждым появлением казались всё дальше и дальше.

Я кричала с такой силой, что срывала голос: горло отекало и болезненно саднило изнутри. Но я не могла. Боялась прекратить.

По ощущениям, это продолжалось немыслимо долго. В какой-то момент я уже настолько устала плакать, бороться и кричать, что просто поддалась этому падению. Видела, как маленькие капельки слёз слетают вверх, растворяясь во мгле.

Я не понимала, как могла разглядеть их так отчётливо, если источника света не было, — и эти мысли заполнили всё пространство в моей голове.

Наконец, тело начало чувствовать что-то кроме бесконечного полёта.

Сначала я думала, что у меня немеют конечности, но потом поняла, что эти ощущения беспорядочны, навязчивы.

Они скользили по щиколоткам. К коленям и обратно. Словно искали возможность остановиться.

Я пыталась поднять голову — не получалось. Пыталась взмахнуть ногами — тоже нет.

Позже это ощущение скользнуло по запястьям, вызывая холодную, резкую боль. Я повернула голову. Но далось мне это с такой тяжестью, будто кто-то с усилием вжимал мой лоб назад. Глаза вмиг округлились, и я стала беспомощно хватать воздух ртом, из которого не могла больше выдавить и звука.

Вокруг кистей обвились лески, с усилием перекручивающиеся каждый раз. Они давили так настойчиво, что кожа собиралась в некрасивые складки, напоминая тело гусеницы.

Голова затряслась сама собой, щёки снова обжигали слёзы. Мне казалось, что ещё немного — и они просто разорвут мне кости.

Я видела, как маленькие струйки крови спускались по бледной коже, и сжалась всеми мышцами в теле — только бы стерпеть эту мучительную боль. Нити обвили мой живот, шею и даже рот. Уголки губ сначала просто саднило, а потом боль стала невыносимой.

Когда я была готова выдохнуть в последний раз, на миг, прежде чем распахнуть глаза, я увидела лицо мамы.

Оно выглядело точно так же, как обычно: те же скулы, те же пухлые губы и разрез глаз.

Но что-то в этом лице казалось мне другим.

Может быть, её жестокое, надменное выражение, которого я не видела никогда прежде? Или пара потемневших, сколотых зубов?

Я не успела различить, что именно так сильно меня задело.

Сегодня окончательно проснулась я не от света. Не от голоса. А от того, что воздух в комнате пах как-то иначе. Не прохладой окна или травой из сада... Влажной кожей. Это было нечто между запахом старой мебели и запахом пота, который остаётся после утомительной дороги.

Этот запах словно сгустился в тугое облако над моей головой, проникая в каждую пору, сквозь ресницы.

Я долго лежала, боясь пошевелиться.

Мне казалось: стоит мне поднять глаза — и я увижу, как изуродовано моё тело. Собственные скрученные конечности, алеющие на белом полотне простыней.

Всё-таки я собралась с мыслями. Решилась. И, не двигая головой, глазами проследила за кистью.

Найдя её здоровой и невредимой, я осмелилась вытянуть руку перед собой.

Всё в порядке.

Только на внутренней стороне ладони — небольшие царапины. Видать, от ногтей.

Я поднялась, чувствуя, как всё тело жутко ломит.

Мама частенько раньше жаловалась на боль в спине, и, кажется, сегодня я впервые сама ощутила, какого это.

Я бесцельно сверлила взглядом игрушку в углу кровати и пыталась вспомнить, когда в последний раз мне было так тревожно. Но память сбивалась на отдельные мелкие образы: шарик на рисунке, рука папы... Его искажённый отвращением взгляд... Мама, которая запивала горсть лекарств золотисто-коричневой жидкостью с ужасным запахом...

Всё это вдруг казалось хрупким, как стекло. Которое может в любой момент треснуть.

Мои мысли вернулись к игрушке.

Медвежонок — тот самый, которого я всегда держала при себе, — сидел на краю кровати, чуть свесив лапки. Ещё немного — и он весело бы ими закачал.

Я была уверена, что оставила его на подушке. Но он был так аккуратно усажен, как будто кто-то переложил его, проверив, удобно ли он устроился. Шерсть у лапок снова была влажная — не от воды. От чего-то прохладного и тяжёлого, как роса раннего утра.

Я провела пальцами по шерсти, и прикосновение показалось мне очень важным: если он решит уйти от меня, то вслед за ним может уйти и память об отце.

Я поджала ноги к груди, поставив на колени подбородок.

Продолжая гулять пальцами по влажной шерсти, пыталась вспомнить: «С каких пор я начала называть этого человека отцом?»

Помню, как вычитала это слово в какой-то умной книжке.

Мне тогда было примерно шесть-семь лет.

Я подбежала к нему похвастаться тем, что могу называть его теперь серьёзнее. Что я сама стала старше и серьёзнее — вместе с этими четырьмя буквами. Но отчего-то тогда он жутко разозлился. Помню, как тяжёлый удар обжёг моё лицо. Как первый зуб, окровавленный и слюнявый, выпал на мою маленькую ладонь.

Я совсем не поняла, что тогда случилось. Замерла. Не нашла слов.

Мама вбежала в комнату.

Выронила из рук стакан.

Разбился.

Я медленно подняла на неё глаза. Ладонь у щеки дрожала.

Она была в ужасе.

Её красивые, большие глаза впервые при мне наполнились слезами. Она дрожала, сжимая рот ладонями, не в силах что-либо выдавить.

Тогда мне казалось, что она предала меня. Я чувствовала борьбу обиды и вины внутри собственной маленькой головы.

Подвал.

Я оделась, не включая света, и словно ведомая кем-то, спустилась по лестнице.

Коридор, как обычно, был прохладен и дышал стариной. Только стены отдавали особенным холодом, свойственным только ночному времени суток.

Соответственно каждому шагу, который я совершала, стены будто сжимались, напоминая сокращённую мышцу.

Голову пронзила резкая пульсирующая боль, и я оперлась на стену, давая себе возможность отдышаться. Пока стояла, восстанавливая мысли, глаза уловили движение — казалось, щели в самих стенах, между деревяшками, то увеличиваются, то сужаются.

Как будто дом дышал вместе со мной, осторожно, чтобы не разбудить остальных. Сглотнув густой ком, я продолжила идти.

Внизу, в гостиной, было темно.

Но в глубине гостиной, у шкафа, где стены сливаются с тенью, свет откуда-то пробивался и обрисовывал силуэт, который я точно не могла видеть прежде.

Я подошла ближе и увидела — там, где раньше был обычный пустой угол, покрытый паутиной, красовалась едва заметная дверца.

Она притаилась, как зверёк в тумане, и из небольшой щели веял влажный холод. Дверца была новой, совсем неподходящей этому строению: деревянная, свежеокрашенная, с чёткими очертаниями внутри и выбитым, обшарпанным замком, который свисал, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

Она напомнила мне двери, что когда-то стояли в нашей квартире, и голову снова пронзила резкая, непонятная боль.

Я положила руку на выломанный замок.

Дверь чуть приоткрылась, прижимаясь металлом к моей ладони, словно кот, готовый принять ласку. Металл был тёплым, таким, как если бы кто-то, только что держал эту дверь.

Ритм биения стал отчётливей, и я услышала голос, хотя... скорее… не совсем голос — просто ощущение в груди.

Оно отчётливо дало понять: «Иди».

Я попыталась отдернуть руку, но что-то держало её на месте — не сила. Притяжение.

— Не надо, — прошептала я сама себе, стараясь быть разумной. — Это дом. Это просто старый дом. Я боюсь его, и мне мерещатся всякие странности. Но… дверца… её точно не было раньше…

Несмотря на оправдания, где-то глубоко внутри меня давно поселялось знание: этот дом не похож на другие

Я отдернула руку и шагнула назад, но уже через секунду почувствовала, что замок оставил на коже тёплый отпечаток — тонкую линию, как след от чужой ладони.

Он не болел. В нём слабо пульсировал какой-то ритм, словно дом принял меня как свою.

Я прижала ладонь к груди и ощутила, как сердце откликается: оно билось не только в моей грудной клетке, но и где-то рядом — в стенах и в полу.

Можно было бы сказать, что я испугалась... Но если копнуть глубже — это было нечто другое: не тот страх, что вызывает внезапный шум, а нечто более глубокое. Сродни тому чувству, когда теряешься в незнакомом городе... Или слышишь поворот ключей в дверях в самый неподходящий момент.

Подвал этого дома стал своего рода табу. Когда мама показывала нам дом в первый раз, его закрывали на вековую замочную полосу, и она говорила, что там хранятся старые вещи, которые трогать никому нельзя.

Я не могла понять, почему такая отрешённость именно от этого помещения.

Это разжигало наивный интерес, но каждый раз пресекалось особенно холодным тоном мамы.

И вот я стояла у его дверей, чувствуя, как сердце беспорядочно ускоряет ритм.

Я хотела вернуться в свою комнату и спрятаться под одеялом, но ноги больше мне не принадлежали: я стояла перед дверью будто на натянутом канате — напряжённо и скованно.

Я сразу поняла, что это именно он. Настоящий подвал. Не тот, в который пытался пробраться брат в последний раз. И он открылся мне сегодня так, как будто хотел показать что-то именно мне. Я провела пальцами по дверце, чувствуя, как пульс на коже усиливается.

В нашей старой квартире был маленький подвал, в котором складывались лыжи и коробка с новогодними игрушками. Он выглядел абсолютно так же. Только дверь была в разы больше.

Здесь же подвал был как рот — тёмный, глубокий и манящий.

Глаза спешно пробежали вокруг и наткнулись на старую лампу, на дне приоткрытого шкафа. От неё всё ещё веяло теплом. Она ждала меня, загоревшись от одного неловкого касания.

Я спускалась по ступеням с ней в руках — лампа дрожала, как будто боялась собственного света.

Ступени ощущались под ногами немного иначе: они были уже не деревянными, а какими-то влажными и скользкими. В полумраке мне не удавалось отчётливее разглядеть, чем они покрыты; единственное, что мне было понятно, — это цвет. То, что он другой.

Я хотела присесть, рассмотреть их ближе, но удушающее чувство тревоги не позволяло моим коленям согнуться.

Каждый шаг отзывался далеко, растягиваясь. И с каждым шагом мне казалось, что лестница удлиняется.

Я несколько раз останавливалась, чтобы перевести дух, но дыхание было тяжёлым — как будто не я спускалась по лестнице, а кто-то спускался по мне. Чем-то это напомнило мне сон, который я видела минувшей ночью, и неприятное чувство от этой ассоциации оставило кислый привкус на слизистых.

Наконец, я спустилась.

Чувство облегчения заставило меня улыбнуться.

Нижняя дверь была приоткрыта. Из неё вырывался запах, более резкий, чем любая остальная вонь в доме: смесь земли, старого железа и чего-то, похожего на сточные воды.

Я крепче сжала ручку лампы, зажмурилась и решительно шагнула внутрь.

Подвал встретил меня влажностью и холодом, вызывая табун мурашек по всему телу.

Я медленно приоткрыла один глаз, затем вслед за ним — второй. Проморгалась.

Каменные стены были покрыты чем-то блёклым, и из них свешивались тяжи, как корни ствола. Свет лампы прятался в этих тяжах, и тени разбрасывались по полу.

Я решила не задерживаться взглядом долго на одном предмете, боясь, что кто-то из этого полумрака посмотрит на меня в ответ. Просто шла дальше.

В углу показалось движение — тень... Вернее, подобие тени, которая не принадлежит человеку.

Сердце.

Сегодня сон был совсем неуловим.

Я не понимала, сколько дней прошло.

Не понимала уже и момент, когда утро перетекает в ночь и обратно.

Я плохо спала. Не могла есть. И от маминых таблеток, которые я зачем-то продолжала пить, — меня постоянно подташнивало.

Страх медленно перерастал в звенящую, багрящую злость и неизвестное прежде желание.

Я просто устала это игнорировать.

Решено. Сегодня я не буду ждать, прятаться.

Я встала, нырнула в туфли и снова пошла к той двери, что вела в сердце дома. Дорога до неё оказалась на удивление простой, радушной.

Дверь подвала с радостью отворилась.

С губ сорвался несдержанный, ядовитый смешок. «Ты ведь только этого и ждал?»

Только спуск казался длиннее прежнего, и лампа в моих руках дрожала ещё сильнее. Она почти била меня по ладони.

Я нахмурилась и зло ударила ей по стене. Вслед за звонким стуком стекла, раздался глухой, хлюпающий звук. Будто молоток, ударяющий по мясу.

Я поднесла лампу к лицу, внимательно вглядываясь в стекло в полумраке. На стекле осталось неаккуратное, грязное пятно.

Когда я провела по нему пальцами, нос сам по себе сморщился. Гадко. Скользко. Жирно.

Я спешно обтерла руку о джинсы и, бросив виноватый взгляд на лампу, обтёрла и её.

Она будто немного успокоилась после того, как согрелась в моих ладонях, и сама взглянула в моё лицо. Настоящее, живое лицо. Мне казалось, ей было страшно не столько от ужаса, что мы видели в прошлый раз, сколько от перспективы снова остаться с ним наедине, забытой всеми.

Я крепко вжала её в грудь, кончики пальцев опаляло тепло, а приглушённый свет у моего лица рассеивал мглу, делая ту более безобидной.

Когда я заходила в дверь, дверца у шкафа точно была приоткрыта. Но, подняв на неё глаза, я заметила, что света сверху не было. Закрылась. Беззвучно, я даже не успела заметить.

Набрав в рот воздуха, я чуть сощурила глаза и накрыла ладонью ручку второй двери. Я ещё не успела открыть её, но уже ощущала веяние знакомого влажного запаха.

Хоть я и храбрилась войти сразу, даже не закрыв глаза, духу у меня не хватило.

Я отпустила руку и села на корточки, крепче вжимая лампу в себя.

Тело потряхивало.

В памяти пронеслась мелодия — та, что мама часто напевала на кухне. Губы сами разомкнулись, и мой хриплый голос пронзил тишину.

Сначала напевание казалось мне нелепым и постоянно сбивалось, ведь я и сама начала забывать завывание шкатулки. Но чем упорнее я копалась в воспоминаниях, тем отчётливее и слаще становилось звучание. Это действительно помогало. Я чувствовала, как даже лампа совсем перестала дрожать в моих руках, а её свет казался ярче. Я улыбнулась ей в ответ.

Боковое зрение неожиданно зафиксировало шевеление, и я перевела взгляд на стену. Шумный выдох сорвался с моего рта, плечи взлетели вверх. Я чуть не потеряла равновесие.

Стены были мягкими, бордовато-коричневыми и шевелились в такт биения сердца.

По поверхности тянулись тонкие провода, как разбухшие вены. Всё блестело и шевелилось.

Я долго разглядывала странную текстуру стен, напоминавшую мне воспалённое нёбо, и чем дольше смотрела — тем тошнотворнее мне становилось.

Вынырнув из транса, я резко встряхнула плечами, словно усаживала их обратно.

Восстановив дыхание, я выпрямилась.

Теперь я могла отчётливо слышать стук сердца, шепот стен:

— Иди, — подтрунивали они. — Подойди.

Сквозь влажную ткань стен раздавались сдавленные стоны, всхлипывания, похожие на плач.. Казалось, внутри дома были ещё комнаты, о которых я не знала, и в этих комнатах был кто-то запечатан. Эта мысль посеялась где-то в кромках моего сознания, взывая к новым необъяснимым чувствам.

Дыхание стен смешивалось с моим, и я всё меньше понимала, где я, а где — они..

Наконец я решилась.

Крепко сжав ручку, которая будто податливо проминалась под моими пальцами, я отворила дверь. Зайдя, вытянула лампу перед собой, и та, будто поняв меня, засветила ярко, как никогда прежде.

***

Передо мной раскрывался зал — огромный, как внутренность живого существа.
И сердце, которое я слышала всё это время, действительно было там.

Оно было огромным, как шар — животный мешок, вплетённый в балки пола и потолка.

Я хотела отвести взгляд, рассмотреть всё вокруг, но просто не могла.

От него тянулись толстые сосуды — они вплетались в стены и пол, как живые корни. Они двигались, вздымаясь то вверх, то вниз. Медленно, но иногда подрагивали, словно от удара, вместе с огромным куском плоти.

Сердце било так, что звук отскакивал от моей груди в воздух. Мне казалось, если я встану на цыпочки, поднесу ухо, то услышу беды и тайны, которые хранил дом все эти годы.

Я собралась.

Несмотря на ужас, поселившийся глубоко внутри, его величественность манила. Я чувствовала трепет — оно позволило мне увидеть себя. Я словно открыла страшный секрет, доступный только для меня. Это наполняло меня восторгом — и странным чувством исключительности..

Я подошла ближе.

Сердце было тёплым и влажным под моими пальцами.

Оно не противилось касаниям, и отчего-то не казалось мне отвратительным. Я гладила его подушечками пальцев, а после опустила всю ладонь.

Такое…

Живое.

Оно по-настоящему жило и было не чуждо дарить жизнь в ответ.

Это трепетное касание перевернуло что-то важное внутри меня.

Я сразу почувствовала собственную к нему принадлежность, будто вернулась туда, где меня очень долго ждали.

— И чьё же ты? — прошептала я, больше себе, чем ему.

Тишина. Только пульс под ладонью.
Потом — чужая мысль, скользнувшая в меня:

— Моё... Скоро и ты станешь моей.

Я долго не отрывала от него ладони. Пальцы медленно скользили из стороны в сторону, словно я поглаживала животное. Оно же, в свою очередь, трепетно мне отвечало пульсациями или теплом.

Дивный день.

Сегодня утро встретило меня шумным скоблением — будто кто-то точил нож о пол — и тихими стонами дерева.

Дверь с тихим скрипом отворилась, и первое, что я увидела, — это огромный кусок дерева, вплывающий в мою комнату.

Я взвизгнула и отползла назад, сердце колотилось в горле. Дерево вздрогнуло и почти упало, когда из него вынырнула макушка мамы.

Тонкие пальцы едва успели поймать предмет, и она гулко вздохнула.

— Анечка… н-напугала меня, ты почему не спишь?

— М-мама? — я растерянно захлопала глазами, но как увидела, с каким усилием мать тащит огромный деревянный прямоугольник, резво соскользнула с кровати. Я подбежала, не успев надеть туфли, и впилась ладонями в грубую огранку, пытаясь помочь ей удержать равновесие. — Я только проснулась.

— А-а-а… Я нашла его в гостиной, за шкафом. Удивительно, да, как мы его не замечали? — она наконец поставила огромное зеркало у стены, — Такое красивое. Нужно будет его отмыть. Я думаю, тебе оно здесь встанет отлично.

— За шкафом… — протянулось где-то в воздухе моим голосом. Я даже не заметила, когда успела это сказать.

На миг в моей голове скользнула мысль о лампе. Если мама убирала в гостиной… Она наверняка выбросила её? Тревога сжала грудную клетку, но я не могла найти повода задать ей этот вопрос.

Я скользнула по ней глазами.

Что-то сегодня в ней отличалось. Легкий запах алкоголя, исходящий от неё прежде всегда, будто, исчез вовсе. Она выглядела отдохнувшей и даже цвет её щек показался мне каким-то приятным. Но несмотря на довольное выражение лица, глаза у нее казались пустыми потемневшими стёклами – без единого отражения. Её грудь вздымалась так редко и медленно, что казалось будто она и не дышала вовсе.

Мама довольно выдохнула. Потрепав меня по голове, она закивала сама себе и вышла прочь, оставив дверь чуть приоткрытой.

Я смотрела ей вслед, чувствуя сладковато-химический аромат. И думала, что же всё-таки с ней случилось. Она вызывала во мне смесь странных чувств. Как если ты ждёшь подарок… Но не тот, что давно хотел получить. А тот, что по собственным подозрениям – разочарует.

Какое-то время я медлила. И, наконец решившись, медленно подошла к зеркалу.

Оно было невероятно огромным.

Его обрамляла резная, блестящая от лака рама. Оно выглядело так величественно — мне даже в какой-то момент захотелось оставить ему реверанс.

Казалось, что это было самое старое из всего, что я видела в доме. Зеркальная гладь была мутной и вся в налипшей грязи.

Отражение было, но настолько размытое, что я даже не могла узнать собственного лица. Где-то в углу красовалась совсем маленькая трещина, и казалось, от неё всё в отражении выглядело каким-то искажённым. Я упрямо вглядывалась в отражение, ища в нём хоть что-то от себя, и вспоминала, как в детстве меня ставили перед зеркалом, чтобы смирить и приучить к порядку.

"Глянь, такая хорошенькая девочка не может так себя вести", — говорили мне, поглаживая плечи.

Когда-то я смотрела передачу по телевизору, и там красивая, полноватая женщина в узких очках рассказывала о дрессировке выставочных собак.

Иногда она поднимала животное, вытягивала его как тряпку перед собой и что-то рассказывала об ушках, лапках, хвосте. А после сажала обратно, угощала и, поглаживая по голове или спинке, рассказывала о характере.

Каким он должен быть.

Каждый раз, когда родители стояли со мной так у зеркала, я почему-то вспоминала эту передачу. Тогда мне даже нравилось думать об этом.

А теперь воспоминания приобрели какой-то странный раздражающий мотив, будто что-то во мне противилось теплоте, которую я ощущала от этого воспоминания.

Я улыбнулась и подмигнула.

Отражение ответило тем же — на долю секунды позже.

Будто подумало.

***

Кухня была тёплой; от сковородки шёл запах обжаренного хлеба и чего-то сладкого, что пробуждало аппетит.

Желудок отозвался мгновенно, будто вспомнил, каково это — хотеть есть. Мама была у плиты — её волосы аккуратно собраны в высокий пучок, открывая тонкую бледную шею, покрытую дорожкой волос. На плечах красовался атласный платок нежно-розового цвета.

Отец подарил ей его на одну из годовщин — помню, как она радовалась.

«И когда она успела переодеться?»

Когда она повернулась ко мне, я почувствовала странное ощущение в животе, будто тревога смешалась с голодом.

Я разглядела: на губах у неё была странная тёмная линия, словно остаток того самого следа, что уже исчез с моей ладони. Она мягко улыбнулась, обнажив рябь ровных зубов, и пообещала, что сегодня будет хороший день.

Я было хотела улыбнуться в ответ, но она смотрела на меня так долго и прямолинейно, что уголки губ сами поползли обратно, вызывая неловкое напряжение.

Мне показалось, будто она изучает меня на наличие чего-то неказистого, чего можно исправить. Такому взгляду меня научил отец.

Брат стоял у окна и молча жевал уже холодный, подсохший кусок хлеба. Его рот двигался с аккуратностью механизма, не оставляя даже крошек на губах — как будто он боялся испачкаться.

Вскоре его взгляд скользнул по мне, и я словила его, склонив голову.

Его пальцы чуть дрогнули, и он прыснул тихим смехом. Казалось, будто этим смешком он вернул кислород в помещение: мои плечи расслабились и опустились.

Добить несчастный хлеб он так и не смог: прицелившись, он прямо отправил его в мусорное ведро ловким броском.

Мама тут же скрестила руки на груди и вскинула бровь, пристально смотря на Кирилла. Я метнула взгляд в ожидании очередного склока, но, не успев меня напугать, брат снова засмеялся. Его ладони схлопнулись в извинительном жесте. Мама театрально замахнулась на него и продолжила готовить.

Кирилл спешно направился прочь, но, застыв на пороге, вернулся.

Он так же быстро подошёл ко мне, заставив нелепо приоткрыть рот, и с усилием растрепал волосы. Он грубым жестом сгрёб мою челку ладонью и оставил влажный, холодный поцелуй на лбу.