Порох и яд

Глава 1. Замок Клермон

Кабинет помещался на четвёртом, верхнем этаже башни, и все три его узких стрельчатых окна смотрели на море. На западе, над лесом, ещё догорали последние отблески заката, но здесь, на прибрежных скалах, уже легли глубокие синеватые тени. Они съели острые очертания утёса, на котором стоял замок, и размыли белые барашки волн, тяжело ворочающихся у его подножья. Тени длинными цепкими пальцами протянулись вдоль бухты, превратив могучие ели на её берегах в косматых злобных великанов – и казалось, что те вот-вот двинутся с места, подступят к древним стенам и ударами палиц обрушат их.

У стола, подперев ладонью правой руки лоб, сидел человек лет тридцати. Перо в его левой руке стремительно металось над листом бумаги, оставляя за собой мешанину линий, букв и цифр. Погружённый в свои расчёты, человек не замечал ни подступивших сумерек, ни большого ворона, сидевшего на каминной полке и время от времени переминавшегося с лапы на лапу.

Тонкие черты лица, горбатый нос, острая бородка клинышком и аккуратно подстриженные, завитые на концах усы, выдавали в хозяине кабинета потомка «дворян шпаги». Поколения и поколения династических браков, межевых войн, разрастания владений – и служения трону. Легко можно было представить, как эти умные, хотя сейчас и покрасневшие от усталости глаза, всматриваются в поле боя сквозь пороховой дым; как хмурятся тонкие, иронично изогнутые брови, следя за манёврами неприятеля. И как голос – сорванный до хрипоты, надтреснутый – перекрывает грохоты выстрелов и лязг стали, отдавая приказы терциям.

Однако одежда человека говорила скорее о его принадлежности к «дворянству мантии»: бурая накидка и маленькая круглая шапочка ей в тон, украшенная вышитым символом Триединства – вписанным в круг равносторонним треугольником. Правда, вместо традиционного для Зимних Братьев шнура, хозяин кабинета использовал широкий кожаный пояс, усыпанный множеством крохотных медных гвоздиков, а грубым сандалиям на деревянной подошве предпочёл высокие кавалерийские сапоги.

Ворон на камине в очередной раз переступил с лапы на лапу, потом поднял правую и когтём постучал по стеклу стоявших на полке часов.

– Запаздывает, – отчётливо проворчала птица. – Стоят они у тебя, что ли?

– Часы в порядке, – отозвался человек, не поднимая головы от листка.

– Когда-то я знавал одного мудреца, – задумчиво заметил ворон, – который тоже имел привычку работать в сумерках, не зажигая свечей.

– И?

– Он, знаешь ли, ослеп.

Хозяин кабинета вздохнул, отложил перо и потёр пальцами глаза. Потом взял со стола колокольчик на деревянной ручке и позвонил. В дверь тотчас просунулась голова слуги.

– Огня.

– Да, ваша милость.

Человек поднялся из-за стола и потянулся, разминая затёкшее от неподвижности тело. Росту он был выше среднего, худощавый и жилистый, с гордой осанкой, которую не испортила даже необходимость много работать с бумагами. Повернувшись к ближайшему окну, хозяин кабинета левой рукой машинально провёл по шее, тронув тройную витую цепочку, уходящую под мантию. Посмотрел в окно и, заложив руки за спину, неспешно пошёл вокруг стола к камину.

– Впрочем, – продолжил рассуждения ворон, – темнота, говорят, очень способствует появлению самых неожиданных и мудрых мыслей. Что ты решил?

– Я приму предложение короля. Если только ты не ошибся, – человек чуть приподнял правую бровь, явно поддразнивая птицу. Ворон раскрыл клюв, изображая смесь возмущения и обиды:

– Я?! Да когда такое было? Говорю же – что-то с часами. Или, – тут он побарабанил когтями по каминной полке, – курьера перехватили.

– Всё может быть, – спокойно заметил человек, шагая дальше, мимо двери, вдоль уставленной книжными шкафами стены и обратно к столу. – Хотя это было бы глупо. Смерть курьера ровным счётом ничего не изменит, лишь отстрочит назначение.

– В их положении даже лишний день – это день, – заметил ворон.

В дверь осторожно постучали, и вслед за тем слуга внёс два массивных пятисвечника с уже зажжёнными свечами. Синеватые сумерки разом отпрянули, тени стянулись в углы кабинета и стали словно плотнее. Поставив пятисвечники на две колонки по бокам от стола, слуга поклонился хозяину:

– Ваша милость, к вам гонец из столицы.

– Веди.

Прошло минуты две, и за неплотно прикрытой дверью послышалось позвякивание шпор: кто-то торопливо шёл по каменному переходу, соединявшему четвёртый этаж башни с главным зданием. Слуга, поспешивший вперёд, придержал для курьера дверь, ещё раз поклонился хозяину и удалился.

Гонец снял широкополую шляпу с пером и посмотрел на человека в мантии.

– Ваше величество!

– Тише, герцог, – курьер, которому на вид было не больше двадцати, невольно оглянулся на дверь. – Или вы вполне доверяете своим людям? Хотя… – по его губам скользнула печальная улыбка. – Вы всегда умели выбирать тех, кто служит из любви, а не из корысти.

– Вам тоже служат из любви, сир, – дипломатично заметил хозяин кабинета.

– Действительно, – согласился король, проходя мимо собеседника и тяжело опускаясь в кресло перед столом. – Только сейчас те, кто так поступает, умирают на лесных дорогах между Дрё и Клермоном, – он устало откинулся на спинку кресла. – Вы ведь знаете, зачем я здесь?

Глава 2. Дела столичные

Жители славного Дрё по праву считались первыми смутьянами в королевстве. Примерно семь из десяти всевозможных бунтов и погромов происходили именно в столице Тарна, причём поводом к недовольству мог стать сущий пустяк. Здесь же нередко начинались восстания, поскольку горожане рассматривали саму возможность взяться за оружие как одну из своих вековых привилегий.

Король Генрих самостоятельно правил лишь второй год, и не успел ещё заработать себе репутацию в народе. Вдовствующая королева Беатрис, напротив, воспринималась как супруга покойного Гвидо Четвёртого, прозванного в стране «Добрым», и за её плечами были тринадцать лет регентства. Слава Гвидо, словно невидимый плащ, окутывала и его жену, а королева-мать не торопилась развеивать сложившееся у подданных впечатление.

Король Гвидо был задирой, любителем хороших застолий и красивых женщин, отцом как минимум двух дюжин бастардов – не считая трёх законных сыновей и четырёх дочерей – и любимцем Тарна. При нём государство шагнуло за озёра, в край вековых лесов, тесня их исконных обитателей, сетенов. При нём получила взбучку заносчивая Карпия. При нём был собран флот, завоевавший для королевства Острова Блаженных в Восточном океане.

Добрый король окружил себя людьми дела, действительно ставившими величие и процветание Тарна выше личных амбиций – однако это не уберегло его. Скоротечная неизвестная болезнь, слухи о яде, многотысячная траурная процессия, которая сутки напролёт тянулась мимо установленного на самом высоком холме Дрё обелиска – и Гвидо стал историей. Началось правление королевы Беатрис при семилетнем Генрихе. Когда же подошёл срок передать трон законному наследнику, соблазн власти оказался слишком велик.

Королева-мать не сразу поняла, что её сын, по характеру совершенная противоположность отцу, всё-таки унаследовал от Гвидо одну черту, но зато черту самую важную: упрямство. Мальчик видел, как ликовал народ, когда добрый король на вороном коне показывался на улицах Дрё. Мальчик хорошо усвоил уроки недавней истории, а стараниями доброжелателей узнал немало и о тех планах, которые Гвидо не успел осуществить. Мальчик имел все задатки, чтобы стать достойным преемником своего отца – и когда Генрих вырос в молчаливого, серьёзного юношу, вопрос был лишь в том, как скоро он избавится от амбициозной материнской опеки.

* * *

Филипп Шаброль, студент колледжа Святой Магдалины, раздобыл себе протазан, а на пояс подвесил мясницкий топорик. Он с удовольствием обзавёлся бы мушкетом, пистолем, или хотя бы старой аркебузой, но такая роскошь была недоступна для человека, жившего в столице на три медных турна в день.

Впрочем, финансовое положение Филиппа, как и его приятелей, за минувшие сутки несколько поправилось. Для компании студентов разгоравшийся бунт был щекочущим нервы приключением и одновременно возможностью под шумок ловить рыбку в мутной воде. Кто в итоге окажется на троне, их решительно не волновало. Однако сейчас в Дрё грабили дома сторонников короля – и потому, грозно лязгая своим вооружением, ватага семнадцатилетних оболтусов спешила на улицу Белого Петуха, где, по слухам, самые расторопные горожане уже выломали ворота в усадьбу графа Берто.

– Дорогу! – вопил коротышка Анри, бежавший впереди и размахивавший ржавой алебардой. – Дорогу!

Немногочисленные безоружные прохожие шарахались в стороны, а те, кто считал себя участником восстания, присоединялись к спешащим на грабёж студентам. Когда Филипп и остальные миновали последний перекрёсток и, свернув влево, оказались возле владения графа Берто, их отряд уже насчитывал человек пятьдесят.

Ворота усадьбы в самом деле были высажены, а двор затянут пороховым дымом. В этой пелене где-то на уровне второго этажа то и дело коротко вспыхивали язычки пламени, сопровождаемые грохотом мушкетных выстрелов. Внизу, во дворе, копошилась в дыму человеческая масса. Масса эта стреляла в ответ – хотя не так интенсивно и явно менее успешно – вопила, ругалась, чертыхалась, божилась, и время от времени выплёскивала обратно на улицу отдельных окровавленных личностей.

– Что там такое? – поинтересовался Шаброль, перехватив какого-то верзилу, зажимавшего правый глаз. Щека здоровяка была залита кровью.

– Королевские прихвостни! – процедил тот. – Тряпка есть?

– В «Свинье и дудочке», – посоветовал кто-то из толпы, махнув рукой назад. – Папаша Мартен обрабатывает раненых и наливает каждому стаканчик за счёт заведения.

Во дворе трескуче прокатился слаженный залп, в ответ послышались вопли и хрипы.

– Чтоб их черти взяли, – проворчал Этьен, своими косматыми бровями и глубоко посаженными глазами очень походивший на сетена. – Что будем делать?

– Я думал, тут давно уже закончили, – неуверенно подал голос ещё один студент.

– Закончат, – задумчиво заметил Филипп. – А закончат – так нас к делёжке не позовут. Дело жаркое, кто не участвовал – проходи мимо.

– Пулю словить недолго, – заметил тот же доброжелатель, что рассказывал про «Свинью и дудочку».

Анри, запрокинув голову, огляделся по сторонам.

– Нужны доски, – заявил он.

– На что?

– Перекинуть с крыши на крышу. Оттуда на галерею второго этажа. Граф вряд ли ждёт, что мы заявимся сверху.

Отряд рассыпался по окрестным дворам, выдирая доски из хлипких заборов и вытаскивая из домов оторванные столешницы. Где-то слева послышался звон бьющегося стекла и женский вскрик, справа залился плачем младенец. Разгорячённые нетерпением, несколько повстанцев скрылись в ближайшем к усадьбе доме, а спустя две-три минуты уже показались на крыше, сбрасывая товарищам внизу верёвки. Вверх поползли приготовленные для перелаза средства, в дом повалила оставшаяся часть отряда.

Глава 3. Утро в Тарбле

Ги Робер с угрюмым видом сидел на перевёрнутой бочке и грыз подсолнечные семечки. Шкурки он сплёвывал прямо в воду, и хмуро наблюдал, как они льнут к потемневшим опорам пристани. Два десятка аркебузиров – в большинстве своём уже немолодые, закалённые в боях ветераны – грузили последнее длинное каноэ, укладывая между банками бочонки и тюки. Две других лодки ушли часом раньше и должны были ждать у первого островка на озере. Иногда кто-нибудь из солдат оглядывался на Робера, но, помедлив, возвращался к работе. Заговорить со своим сержантом ни один не решался.

Три дюжины бойцов составляли альферу, и сейчас из этих трёх дюжин у Ги – по документам – осталось только шестнадцать. На практике же сержант Робер имел в своём распоряжении девять человек, но даже не это раздражало его до крайности, а то, что капитан велел ему остаться. Четыре альферы – тэнья, дюжина дюжин. Четыре тэньи – рота. Д'Озье, чертей ему в печёнки, торговался с королевским курьером, как барышник за лошадь, но в итоге, ворча и ругаясь, уступил тому шестьдесят семь человек. Включая двух сержантов. А Робера – оставил. И теперь Ги с такой яростью разжёвывал семечки, словно каждую звали Шарль.

– Готовы к выходу, сержант, – решился нарушить скорбное бдение Мишель, коренастый, с низко повязанным под широкополой шляпой красным платком – так, чтобы закрывать место, где когда-то было левое ухо. Он прослужил с Ги больше двадцати лет, и потому остальные надеялись, что уж на Мишеля-то Робер не сорвётся. И правда, тяжело вздохнув, Ги высыпал остаток семечек с ладони обратно в мешочек, затянул завязки и сунул мешочек в карман потёртого камзола. Потом ещё раз напоследок смачно сплюнул в озеро и соскочил с бочки.

– Доброй дороги, – он хлопнул по плечу старого товарища и прошёл до края пристани. Аркебузиры уже рассаживались и готовили вёсла. Мишель спрыгнул в каноэ и встал у руля. Ги, навалившись на высокую корму, оттолкнул лодку, и та плавно заскользила по озёрной глади.

– Удачи, сержант! – решился кто-то напоследок.

– Удачи, бандиты. Постарайтесь вернуться живыми.

Робер постоял немного, глядя, как каноэ под дружными взмахами вёсел быстро набирает ход, ускользая в редкий стелющийся над водой туман. Им предстояло пять дней плавания и волоков через озёрную систему Гран-Ленн, а затем ещё дней десять форсированного марша. Королевские курьеры добирались в пограничье за неделю, но для этого они почти сутками напролёт не покидали седла и регулярно меняли лошадей на постоялых дворах, а через озёра пролетали на лёгоньких одноместных каноэ.

Такие судёнышки из-за малой осадки без проблем преодолевали перекаты и пороги, заступавшие путь большим лодкам, и к тому же курьеры плыли вниз по течению объединяющих Гран-Ленн рек. Как раз один из этих курьеров и принёс в Заозёрье новости о разгорающейся гражданской войне, и из здешних гарнизонов – если верить всё тому же курьеру – призывали ветеранов, помочь королю Генриху, законному наследнику короля Гвидо. Так что вверх по Гран-Ленн в этот раз отправлялась целая флотилия, что, конечно, снижало риск для каноэ быть пойманными где-нибудь на переходе сетенами. Зато серьёзно повышало риск, что лесные племена, прослышав про уменьшившиеся гарнизоны, не упустят шанс устроить рейд на Заозёрье.

Ги служил на границе уже пятнадцать лет, с тех пор, как король Гвидо заложил на северных берегах Гран-Ленн первые фактории. Тогда же, с переводом Шалонской роты в только что основанный Тарбле, он получил повышение до сержанта. С тех пор Робер успел привыкнуть к Заозёрью и даже полюбить его. В здешних бескрайних лесах сам воздух, казалось, был иным, и колонисты поначалу стремились в новый край толпами. Десять акров земли и пять лет без налогов – сказочное предложение, но заверенное королевской печатью и висящее на всех площадях страны.

Однако потом выяснилось, что к десяти акрам прилагались болотная лихорадка и стрелы сетенов, дикие звери и даже кое-что похуже медведей, волков и туров. Ги мог бы немало порассказать на этот счёт – про шагавшие сквозь чащу деревья, разрывавшие на куски всадника вместе с лошадью. Про кошмарные порождения ночи, являвшиеся к неосторожно разожжённым кострам, и оставлявшие вокруг них к утру только трупы с обезумевшими от ужаса лицами. Про голоса и огоньки над топями.

Да, Робер мог. И рассказывал всякий раз, когда в его альфере появлялось пополнение. Но со временем это стало происходить всё реже и реже, колонистов становилось всё меньше и меньше. Ни меха, ни слухи о найденном в сетенских ручьях золоте, уже не манили людей так, как прежде. Те, кто уцелел спустя все проведённые в Заозёрье годы, и сами давным-давно познакомились с мрачной стороной здешних бесконечных лесов. Ну а новоприбывшие редко верили старожилам на слово – пока не становилось поздно.

Единственное, что ещё влекло выходцев с побережья на запад, это смола мёртвых деревьев асиль. Сетены называли их асиль-шун и почитали как святыни, а пришельцы – грабили без зазрения совести. Асиль-шун представляли собой огромные пни, в обхват двух-трёх взрослых мужчин, и всегда обломанные где-то в десяти-пятнадцати метрах над землёй. Встречались они нечасто, а после опустошения скопившихся внутри запасов смолы – чёрной и горькой, растворявшейся только в самом крепком бренди – становились бесполезны для собирателей. И те шли дальше, всё глубже в чащобы, пропадая и погибая, а если повезёт – возвращаясь с драгоценной добычей. Кое-кто из колонистов рассказывал со слов сетенов, будто деревья асиль со временем вновь заполняются смолой, но для этого нужны годы и годы. Лично Ги ни разу не видел, чтобы опустошённое дерево вновь стало полным.

Глава 4. Король, который сжёг Дрё

Мелкий дождь моросил вторые сутки кряду, и Филипп Шаброль, кутаясь в изрядно подранный камзол, стучал зубами от холода. Впрочем, дождь хотя бы немного уменьшил окружавшую бывшего студента вонь. Во рву, куда его пинками загнали доставившие очередную партию пленных драгуны, к тому моменту уже набилось человек триста, и этот каменистый распадок у стен замка Сен-Берг стал повстанцам разом и постелью, и туалетом, и кладбищем. Правда, барон Антр всё-таки позаботился о том, чтобы дважды в день снабжать вверенных его присмотру пленников жидкой капустной похлёбкой, и – тоже дважды в день – выдавать им по кружке воды.

В итоге дождь заодно избавил людей от мучившей их жажды, но зато количество закоченевших тел, уставившихся невидящими глазами в низкое серое небо, стало увеличиваться. Сверху на сбившихся в кучу пленных, пытающихся хотя бы немного согреться, бесстрастно смотрели пушки замка. Сержант, командовавший караулами – по обеим сторонам рва неспешно прохаживались по двое пикинёры – недвусмысленно дал понять, что при попытке бегства или нападении на стражу артиллеристы немедленно откроют огонь.

Впрочем, самые горячие головы это не остудило, и какой-то подмастерье из последних пригнанных солдатами повстанцев, всё-таки попытался бежать. Он и ещё четверо, вооружившись камнями, ночью выбрались из рва и напали на патруль. В итоге оскалившиеся головы всех пятерых теперь украшали ряд аккуратно выстроенных по краю рва пик, а сержант – в назидание остальным и в отместку за двух раненых пикинёров – вывел и расстрелял прямо у этих самых пик ещё двадцать человек. После такой демонстрации последствий бежать, а тем более нападать на стражу, никто не рисковал.

Филипп прекрасно понимал, что жив вовсе не по великодушию короля. Среди сидящих во рву ходили перешёптывания о том, что Генрих Шестой поклялся расправиться со всеми, кто принял сторону его матери в разгорающейся войне. Ещё говорили, будто король заявил, что для предателей и мародёров смерть – чересчур лёгкое наказание. И Шаброль, слушая, как чавкает грязь под сапогами бредущих над его головой патрульных, прикидывал, что именно ему выпадет. Вариантов было много, один хуже другого: галеры, рудники или Заозёрье.

Посиневшие губы студента скривила усмешка: забавно, это ведь именно вдовствующая королева Беатрис впервые ввела принудительные наборы. Кто-то из её министров подсчитал, что кормить заключённых накладно, даже если они днями напролёт надрываются в шахтах. Галерный флот после смерти короля Гвидо сократили (знак доброй воли к Карпии, где сейчас сидел на троне двоюродный брат королевы) – так что сажать на вёсла арестантов стало попросту некуда. И тут то ли тот же самый министр, то ли другой, не менее щедрый на выдумки, предложил пополнять из тюрем гарнизоны Заозёрья.

Это – как посчитали при дворе – решало разом несколько проблем. Во-первых, больше не требовалось загонять в солдаты крестьян, теряя рабочие руки на полях. Во-вторых, отпадала необходимость заботиться о пропитании осуждённых. Содержание, которое получали полки в Заозёрье, в народе справедливо считалось ещё более скудным, чем тюремные харчи. Однако колонистам даровалась полная свобода в охоте и возделывании земли, чем они (как считали в столице – с радостью, а на деле – от неимения альтернатив) активно пользовались. Таким образом, вопрос довольствия становился целиком и полностью проблемой уже гарнизонных командиров, а не королевских министров.

В-третьих, осуждённые постоянно оставались под присмотром сослуживцев, которые в случае бегства и поимки попросту вешали дезертиров на первом же удобном для этого дереве. К тому же выбраться из чащоб в одиночку, миновав все порты на озёрах и реках Гран-Ленн, и не попавшись при этом в руки солдат или сетенов, было практически нереально. Впрочем, шанс получить помилование – для этого требовалось отбыть положенные двадцать лет или совершить подвиг – выглядел не менее призрачным.

Шаброль, в последний раз бывший в храме ещё до того, как отправиться на учёбу в столицу, горячо и даже искренне взмолился про себя: «Трое, не оставьте! Не дайте подохнуть тут! И не дайте попасть в Заозёрье!». В этот миг дождь кончился – внезапно и разом, словно кто-то наверху, выжимая выстиранное бельё, наконец-то закончил свою работу. Налетел ветер, разметал по небу досуха растратившие себя тучи, и спустя полчаса нежаркое осеннее солнце, наконец, осветило каменные стены замка и мокрых людей во рву. Даже пикинёры прекратили расхаживать туда-сюда: стоя в своих длинных плащах, откинув капюшоны, они щурились на солнышко и радовались перемене погоды.

Сержант, появившийся на краю рва, окинул пленников благодушным взглядом доброго пастыря. После всех пополнений, которые поступили из Дрё и окрестностей за время боёв, даже с вычетом умерших или вот-вот готовых умереть из-за ран и болезней, здесь слабо копошились почти восемь сотен человеческих существ. Теперь эта масса замерла, на командира стражников смотрели измождённые лица и усталые глаза, в которых не осталось места ни страху, ни злости.

– Милостью Его Величества Генриха Шестого, – прокричал сержант, – вы все получаете прощение. Вместо того, чтобы отправить каждого на виселицу, как вы того заслуживаете, король решил даровать вам шанс на новую жизнь и исправление.

«Всё-таки Пуща», – подумал Филипп, и скривился, рассматривая голубые кусочки вымытого дождём неба. У богов явно было своеобразное чувство юмора.

* * *

– Я уже говорил, что мне скучно?

– Две минуты назад.

– В самом деле? – огромный змей с деланным удивлением взглянул на покрытые затейливой резьбой часы с кукушкой, висевшие на стене напротив. Словно издеваясь над ним, жестяная птичка выскочила из-за дверец и трижды прощебетала, отмеряя новый час.