После развода жизнь только начинается

«Реквием по любви»

Марина, сейчас

«Жизнь полная чаша» — звучит великолепно, да и на деле это тоже великолепно. Я — жена успешного бизнесмена с огромной властью и огромными, серьезными деньгами. Мой мир — это мир дорогих вещей, хороших машин и огромных домов в живописной местности. Лучшей местности.

Все, чего только душа пожелает! И когда-то моя душа мечтала выбиться хотя бы на какой-то средний уровень, а тут...

И так ведь действительно когда-то было. Я — ребенок из неблагоприятной среды, поэтому всегда знала, что помощи мне ждать неоткуда. Крутилась бешеной белкой. Просто как сумасшедшая! Когда-то... С родителями не общаюсь давно, даже не уверена, что они еще живы. Последний раз я видела своего отца, когда он пьяным заявился на мою свадьбу и чуть не устроил скандал. Его ликвидировал мой муж, который уже двадцать пять лет оберегает меня и защищает.

Точнее, защищал.

Мы стоим посреди просторной гостиной, где…нет тепла. Прошлое уродливой паутиной теней лежит на полу, будто насмехаясь. Наши с ним тени тоже как будто бы тянутся друг к другу, потому что они помнят…все помнят.

Это были прекрасные двадцать пять лет. Я не боялась, а наконец-то сняла свой панцирь и доверилась мужчине, который обещал любить меня всю свою жизнь. Наверно, он и любил. В этой любви мы родили троих детей, и в этой любви тянулись друг к другу на самом деле. Пальцами, дыханием, губами…телами.

А сейчас остались лишь тени. Былых нас и былых чувств, потому что любви не осталось тоже. Дети выросли, и мы изменились. Время слишком беспощадно, а жизнь и подавно. Особенно к такому хрупкому чувству, как любовь и близость…

Он смотрит на меня исподлобья, сжимая пальцами спинку дивана за несколько тысяч долларов. Он мне никогда не нравился.

Я стараюсь держаться. Стараюсь! Но к такому разговору никогда нельзя быть готовой — все-таки нельзя. Любовь умирает больно, рассыпаясь сожалениями и обрывками былого счастья по нутру подобно точечным гранатам.

Бам-бам-бам!

И все внутри сносится в ноль…и ничего не остается больше…

Я облизываю пересохшие губы, но раньше, чем успеваю что-то сказать, Григорий вновь предупреждает меня:

- Марина, я советую тебе сейчас очень хорошо подумать. Прежде чем что-то сказать.

- Ты не ответил на мой вопрос, - голос вырывается из горла, как будто проходясь наждачной бумагой по его стенкам.

В груди давит.

Я перехватываю трясущиеся пальцы и поднимаю подбородок, давая понять, что назад сдать уже не получится. Там тупик. За нами — завал из твоей лжи и обмана, ублюдок! Из твоей измены!

- У тебя есть другая…

- Да, - перебивает меня резко.

Его глаза чуть прищуриваются.

Забавно, прошло двадцать пять лет, из которых мы ни разу не расставались. Я жила с ним двадцать пять лет! Но сейчас абсолютно не узнаю его…

Конечно, это логично. Возможно. Он давно перестал быть Гришей, в которого я влюбилась по уши, как под лед провалилась. Тот шальной мальчишка и говорит мне все эти слова, которые я сейчас слышу из тихого шепота теней на полу. Он произносит мое имя, как будто это самая красивая серенада…

Но он был мальчишкой, а передо мной мужчина, вставший во главе маленькой компании своего отца и приумноживший ее в несколько раз.

Он заматерел. Он вырос. Он оброс щитами и броней. В нем нет больше хулиганства, озорства. Есть только холодный цинизм этого мира, с которым он сейчас будет меня казнить.

- Да, у меня есть другая женщина. Довольна?

- Как ты мог…

- Ой, сука… - чуть прикрыв глаза, Григорий откидывает голову назад и шумно выдыхает в потолок, - Как я не хочу этих разборок…

- Ты пришел в мой дом…

- В твой дом?! - с губ срывается грубый смешок, - Все, что тебя окружает, мое! Не твое! Ты ни хрена не сделала, чтобы у тебя самой был хотя бы засранный угол в хрущёвке! Как у твоих конченных родителей!

Замираю.

Глаза широко распахиваются. Многое можно ожидать от мужчины, который перестал тебя любить. Так говорят, по крайней мере. Но! Я никогда не думала, что ожидать можно вообще всего. Даже удара по самому больному…

Резко опускаю глаза в пол, чтобы не показать своих слез. Григорий снова издает смешок и делает ко мне шаг с пугающей осторожностью, ведь он не собирается извиняться. Нет. Не будет этого — мне показывают мое место.

- Ты помнишь, я тебя предупреждал, чтобы ты заткнулась, но тебе нужна была правда, да? Тебе нужно было меня заколебать и вытащить ее? Получай. Кушай.

Возвращаюсь к его глазам.

- …кого мне любить и хотеть, м? - от гнева у мужа даже верхняя губа дергается, пока я стою и просто смотрю на него.

Не в силах даже вздохнуть.

- Кого, Ма-ри-ша?!

Короткий, жестокий смешок. Когда-то мое имя звучало в его устах, как самая красивая поэма о любви. Мягкая, словно ласковый плед в холодную, зимнюю ночь. Способная согреть даже при самой низкой температуре. С ней по жизни все казалось проще, ведь за спиной всегда был этот нежный шепот, произносящей мое имя так, будто ничего не сможет меня сломить.

А теперь он очернил даже это.

Мое имя звучит, как оскорбление, пока его глаза смотрят пристально, с ненавистью и раздражением…

Григорий тяжело вздыхает, массирует переносицу, а когда снова смотрит на меня, в его глазах не остается ничего. Оглушающая зима — и всего-то.

- Ты старая кабала, Марина. Вот что я чувствую, когда нахожусь в этом доме, рядом с тобой. Ты хотя бы помнишь, когда мы в последний раз трахались?

- Замолчи…

- Ах, теперь замолчи?! Нет уж, дудки, дорогая. Ты будешь это слушать! Может быть, в следующий раз, прежде чем высказывать мне претензии, ты подумаешь! Своим куриным мозгом! Или я, по-твоему, не хочу секса?! Раз ты его не хочешь! Я перебиваюсь дрочкой в душе?! Мне пятнадцать лет, да?! Скажи, Марина! Мне...

- Нет. Не пятнадцать, - цежу.

Он усмехается и кивает.

- Была бы ты умнее, поняла бы, что если мужик тебя не трахает несколько месяцев, значит, у него есть кто-то другой. Я тебе не дрочер гребаный и не сантехник!

Акт I. Агония

Дан выбор был и выбор сделан ,
Оставлен позади кровавый след.
Я вас люблю, я вам так предан,
и предан вами стал в ответ.

Зачем? За что? И почему?
Отчасти вас я понимаю ,
Но все же как-то я в плену,
В плену я вашем, погибаю.

Ваш выбор заточил меня,
Теперь в тюрьме я сожалений.
В апатию погружаясь день ото дня,
Теперь живу я без стремлений.

Теперь мой мир совсем иной,
Он полон боли ,осуждений.
Я вас любил, я был слепой,
Сейчас не ждите слов, прощений.

Дан выбор был и выбор сделан,
Потух горящий пламя свет.
Я вас любил, я был вам предан,
и предан вами был в ответ.

Чувства на ветер - МИР, аманиэль

«Карамелька»

Марина, несколько недель назад

- Марин, присядь, пожалуйста. Я хочу поговорить.

Я сразу же напрягаюсь, спиной ощущая взгляд себе между лопаток. Так умеет смотреть исключительно моя свекровь — сильная, но абсолютно ледяная женщина. От нее ни похвалы не дождешься, ни какой-то там поддержки.

Но я понимаю и не ропщу.

Людмила Павловна никогда меня не обижала. Да, не хвалила особо, и мы не стали пресловутыми подружками, как времена хотелось бы очень, но она не сказала мне ни единого плохого слова. Ни одного! А относилась всегда и вовсе внимательно.

Возможно, это максимум который можно получить. Я на большее, честно, и не рассчитывала, когда Гриша вез меня к своим родителем еще тогда. Двадцать пять лет назад. Я и не знала, что такое большее! Долгое время ее подчеркнуто уважительный, спокойный голос был для меня супер-нежной колыбельной. С моей-то матерью…хах, неудивительно.

Она никогда не говорила вот так. Спокойно. То есть, вообще никогда. Моя мать — алкашка, и я не стану изобретать колесо и называть ее как-то «популярно» и «обтекаемо-вежливо». Нет, не стану поддаваться модным течениям, потому что в действительности «проблемы с алкоголем» не передают всего того ужаса, через который я прошла. И от которого сбежала еще в пятнадцать лет из дома, но я об этом не хочу думать.

То есть, вообще.

Я была благодарна даже таким скудным отношениям со свекровью. Да и благодарна до сих пор. Только в этом-то и проблема. У нас действительно скудные отношения, а сегодня утром она сама позвонила и попросила приехать к ним с Александром Ивановичем в гости. На чай. С клубничным джемом.

Дергаюсь…

Из-за этого я и дергаюсь так сильно, твою мать! Не могу сидеть на месте, поэтому сама проявляю несвойственный мне, как говорит младший сын Марк, кипиш.

Черт возьми! А если он опять что-то натворил?!

На миг замираю, до боли закусывая губу.

Марк у нас с Гришей родился последним. Ему сейчас шестнадцать лет, и, к сожалению, в голове у него бушуют ураганы. Гормоны, то есть, хотя нет. Все-таки ураганы. С моим первым сыном Вани никогда не было таких проблем. Он родился у нас с Гришей почти сразу, и ему сейчас двадцать четыре. Он спокойный — и всегда был таковым. Мечтает стать похожим на отца. Как и в детстве. Разве что, теперь у него свои пиджаки, а не отцовские. И они ему по размеру, он в них не тонет.

А может быть, дело в Вике?

Нашей дочери девятнадцать. Вика растет настоящей красавицей, но вот незадача. Всех удивила выбором профессии.

Возможно, вы бы подумали, что я говорю о своей дочери так, потому что я ее мать, но она действительно очень красива. Ростом пошла в Людмилу Павловну — высокая, статная, с длинными, идеально ровными ногами. Ее темно-коричневые, почти черные волосы вьются, как у меня когда-то, но она с ними что-то делает, и у нее они не торчат во все стороны. Как у меня когда-то. Ровные, крупные пряди пышной копны обрамляют еще немного, по-детски кукольное лицо. Большие, густо зеленые глаза — мои. Пухлые губки. Вике все пророчили потрясающую карьеру в модельном бизнесе, красавца мужа и полный дом детей, а она бах! И сломала систему. Пошла на бизнес-факультет, на котором учился Ваня, забросила тусовки, на которые, вообще-то, и так не особо ходила. Перестала заниматься танцами и моделингом. Наконец, пошла против всей семьи…

Она была такой смелой, как я когда-то…Помню, как в тот день, когда она созвала ужин и всем сообщила о своем решении, я смотрела на нее с восхищением…но остальные назвали такое поведение не восхитительным, а «сумасбродным». Потом, конечно, подтверждения их словам тоже были: по итогу Вика не стала там учиться. За месяц до начала учебного года, она пришла и сказала, что передумала. Теперь она хочет стать фотографом, однако...я до сих пор считаю ее ход смелым и потрясающим. Я ей горжусь. Но молчу об этом...

Может быть, она? Что-то натворила? Еще что-то?

- Марин, ты меня слышишь?

Пару раз моргаю, а потом оборачиваюсь. Из крана все еще бежит чуть теплая вода. Мои свекор и свекровь сидят рядом за столом в углу кухни. У них большой дом, где есть даже библиотека! Так что, конечно, и столовая тоже имеется, но ее, конечно же, используют редко. Теперь редко. В основном они едят тут — в уголке их уютной кухоньке, рядом с панорамными окнами с видом на ухоженный пруд.

- И что? Мне действительно надо будет выйти? - бурчит Александр Иванович.

Перевожу на него взгляд. Волнение внутри становится туже.

Они странно переглядываются. Когда я впервые увидела их вместе, то не поняла: что их держит рядом, если любви нет? Потому что мне показалось, что ее действительно нет. Это потом я узнала, что в мире, куда я попала — а они уже были частью этого мира, пусть и не такой весомой, как сейчас — совершенно другие правила. Здесь эмоции принято скрывать за тяжелой маской вежливых улыбок.

А любовь все-таки есть…

Со временем я и это поняла. Они одним взглядом все могут друг другу передать! Что-то, что понятно только им. Исключительно им. Особая связь и близость, любовь — и в итоге…только их язык.

Поэтому мне не разгадать шифр взглядов. И так только страшнее…

Прикусываю щеку изнутри, а Людмила Павловна тихо говорит:

- Зачем тебе слушать женские пересуды?

Она все решила. Разговор состоится, и плевала она, что он там не одобряет.

Ой, кажется, все-таки немного я могу понять, о чем они говорят, схлестнувшись взглядами…

Свекор вздыхает, но покорно кивает. Однако прежде чем уйти, он оставляет поцелуй на ее виске, а до меня доносится тихий шепот:

- Только не делай глупостей, Мила. Не делай, пожалуйста, глупостей…

Уходит. На меня даже не смотрит, а вот его жена…

- Прости за эту сцену.

Откашлявшись, она поправляет платок на шее и кивает в сторону стула напротив. Слишком нервно. Или это я тут слишком нервная? Кажется? Да? Мне ведь кажется…

- Садись.

Послушно подхожу ближе. Деревянные ножки скрипят по плитке, как старые петли — сердце замирает. Я жду замечания, но получаю лишь тишину. Видимо, что-то действительно случилось, раз мне не говорят, что я повела себя неприлично…

«Дорога из хлебных крошек»

Марина

Ребенок асоциальных родителей любит их вопреки.

Вы когда-нибудь задумывались об этом? Нет? Но так и случается. Притом, чем хуже «ответственный родитель», тем больше этой любви. Какой-то абсолютной, слепой, бешеной. Желание защищать и отстаивать бурлит в крови, как лава, а желание угодить и того сильнее.

Я знаю все о том, как любить таких вот родителей. До пятнадцати лет я только этим и занималась: они меня били, а я сильнее обнимала. Они оскорбляли, а я все это ела с блюдечка со знаменитой голубой каемочкой и причмокивала. Может быть, не заслонив меня Гриша от пагубного влияния родителей когда-то давно, я бы до сих пор за них переживала. Мне сорок четыре, но порой, когда я вспоминаю маму и папу, у меня глаза сразу режет. Под аккомпанемент разбитого сердца…

Я все это прошла. Мое детство — не то детство, которое хочется вспоминать, но именно там я приобрела некоторые навыки.

Например, как найти то, что найти невозможно: собственных родителей во время запоя.

Сейчас я, конечно, не ищу то, что найти невозможно. Я ищу то, что найти очень просто — собственного мужа.

В голове жжет. В груди обвал, и дышать мне совсем нечем. Думаю, держусь на чистом адреналине и делаю то, что делала уже много раз. Оказывается, это как с велосипедом — главное, составить дорогу из хлебных крошек.

На звонки он не отвечает, хотя я не особо пытаюсь. Это бессмысленно — соврет. Оказывается, он научился очень хорошо врать, а я и не замечала.

Господи, какая же дура…

У меня в висках пульсирует тихий шепот, который вдруг вылез из завалов памяти, а после таких новостей там нет четкой системы. Это именно завалы. Как если бы в библиотеке произошло жуткое землетрясение, все книги попадали с полок, перемешали в кучу и создали хаос. Но эти слова вырываются и душу в лоскуты раздирают:

- Ты мне веришь?

Я помню его глаза в тот момент, когда он протянул мне руку и задал такой короткий, глупый вопрос. А меня обуял ужас. Может быть, как сейчас? Так сказать, мимическая память. Он ведь и сейчас меня обуял. Настолько сильный, насколько был тогда.

Боялась…

Я так боялась коснуться его теплой ладони и ответить «да», потому что мне казалось, что весь мир — это место, где все тебя хочет убить. Уничтожить. Но он смотрел так открыто, так влюбленно, и я…

С глаз падают крупные слезы. В это мгновение мне хочется вернуть время вспять, отшатнуться и сбежать от него, ведь я поверила…вопреки всему. Поверила. А он…

Выдыхаю.

Нельзя сейчас терять благоразумие. Я знаю, что это ничем не поможет. Дорога из хлебных крошек имеет свойство слишком быстро исчезать.

Я бросаю взгляд на смятый лист на сидении рядом. Там мои каракули. Это помогает держаться.

Сначала офис. Я еду в его офис. В надежде, что он будет там. Однако…

- Простите, Марина Алексеевна. Григория Александровича нет на месте. Он…на встрече.

Как же.

Я держусь прилично. Надеюсь. Стискиваю только до боли лямки сумочки и киваю, а потом говорю:

- Где встреча? Мне срочно нужно поговорить.

Она врет.

Я это знаю, и я это вижу по ее глазам. Его ассистентка — девочка Аня. Хорошая и милая. И если честно, безумно страшно, что он с ней…хотя я не хочу в это верить. Не хотела; сейчас, очевидно, мои страшные мысли все равно себя не оправдали. Мне ведь нравится Аня. Кажется, она очень милая. Когда встречаемся, она всегда мне улыбается и предлагает кофе или чай, а я приношу ей угощения. Просто так. Потому что она хорошая! Вежливая, аккуратная. Было бы больно еще и в ней разочароваться. Возможно, она бы стала последней точкой в этой калейдоскопе моей агонии. Не потому что важнее мужа, само собой. Просто иногда последняя точка может быть совсем крошечной, но свергнуть целую лавину, которую уже не остановить.

Я киваю пару раз и прикусываю губу. Бросаю взгляд на свое отражение в панорамном окне приемной моего мужа. Если честно, немного страшно. В смысле…пока я не разберусь, нельзя, чтобы ходили какие-то слухи. Понимаете? Это важно. Репутация — это важно. Нельзя! Обвинять его, пока я не буду уверена окончательно. Нельзя устраивать разнос. Потом не кто иной, как я, останусь дурой — да, Людмила Павловна, вы бы сейчас мной гордились. Я помню ваши уроки о мудрости, или это просто многолетняя муштра? Мне нужно сохранять лицо, и это одно из главных правил этого мира.

Но ничего. Все нормально. Я пятнадцать минут сидела в машине на парковке. Успокаивалась. Вытирала слезы, потом красила губы дрожащими руками — все ради маски, все ради репутации. Мои усилия себя оправдали, дамы и господа. От страха, паники и боли почти ничего не осталось. Только слегка покрасневший нос.

- Марина Алексеевна?

- Да? - резко перевожу на нее взгляд.

Аня мнется пару мгновений, будто решается на что-то, а потом…вдруг двигает ко мне свой открытый ежедневник и нарочито громко говорит:

- Мне нужно отойти за документами. Не подождете меня? Я быстро. Пара минуточек.

Моргаю.

Еще.

Она ждет моего ответа, но в глазах — горячая, обжигающая решимость.

Говорят, что дети из плохих семей не только любят своих родителей безумно и вопреки. Из-за своей тяжелой жизни, они с раннего детства учатся хорошо разбираться в людях, и, кажется, это тоже как с велосипедом.

Аня на моей стороне. Она все знает, она не может ответить мне прямо, но…она за меня. И она дает мне сама еще одну крошку к моей дорожке.

Киваю.

- Хорошо, - шепчу.

Анечка кивает в ответ, выходит из-за стола, а когда подходит ближе, вдруг останавливается и заглядывает в глаза.

- Я не скажу, что вы здесь были, пока он меня прямо не спросит, - шепот.

На миг становится чуть проще дышать. Но лишь на миг.

Аня уходит, а я тут же кидаюсь к ее столу и заглядываю в ежедневник.

На раскрытой странице короткий адрес, а рядом одно слово: розы.

Розы…

Замечательно. Когда в последний раз он дарил мне…цветы? Господи, да хоть что-нибудь! Что выбрал сам.

«Пустота»

Марина

Я возвращаюсь домой абсолютно опустошенная. То есть, серьезно — абсолютно. Мне кажется, что внутри меня сияет не душа, как всегда и у всех она зажигается, а зияет бездна.

Пустой дом встречает меня тишиной и каким-то неестественным, диким эхом. Я ставлю сумочку на небольшой столик. Прямо рядом с пышным букетом белых пионов, на которых я внезапно застываю. Просто смотрю. Красивые бутоны, безупречный оттенок — это мягкая слоновая кость, а кто разбирается в декорировании и чувствует оттенки, должен понимать, что такой оттенок найти сложно. Особенно в мире флоры и фауны — то есть, созданном природой мире, а не искусственно подобранном человеческими руками.

Да, это очень сложный оттенок, четко балансирующий на грани с гнилью, но не переходящий ее, тем и кажущийся таким притягательным. Он мягкий, нежный. Он тянет на себя внимание. Я два года потратила на поиск поставщика цветов для нашего дома именно с таким идеальным оттенком, и кто-то закатил бы глаза. Сказал бы: ну ты и дура, делать тебе нечего совсем! Господи, да двадцать пять лет назад я сама закатила бы глаза и фыркнула, если бы услышала такую вот глупую на первый взгляд историю. Только тогда я жила другую жизнь, а сейчас в моей слишком странные и абсолютно другие правила…

На приемах, которые я устраиваю ради бизнеса своего мужа, все завидуют моим цветам. Они «просят поделиться контактами», а потом просят рецепты, потом спрашивают про идеально подобранную мебель нашего дома или хвалят интересные решения для гостиной или столовой…Так принято, понимаете? И так нужно, чтобы партнеры — в особенности иностранные, — приходили в дом человека, с кем собираются заключить потенциально жирную сделку и…чувствовали себя…расслабленно. Внешний облик расслабляет; красивая картинка успокаивает нервы, если они есть. И это была моя зона ответственность. Помогать мужу…была моей зоной ответственности, и видит Бог. Я сделала все, чтобы делать это хорошо и правильно. Сколько его партнеров я встретила в этом доме? На идеальном ужине с учетом всех их гребаных, культурных особенностей? Сколько книг перечитала? А сколько подарков выбрала?

Сколько стен видело эти конченые рожи, которые порой меня дико бесили, но я стискивала зубы покрепче…ради него? Потому что я была женой, его опорой. Я помогала…а теперь…

Вот так.

Дом пуст, внутри меня тоже пустота, а от пионов тошнит. Их создала природа, а не искусственно вывел человек, но в этих стенах больше нет того, что создала природа. Лишь фальшивое притворство, лишь фальшивое притворство, которое создали руки — мои руки…

В голову ударяет адреналин. После столько лет! После всего, что я для него сделала! После всего, отчего отказалась — ради него! Теперь его тупой охранник считает, будто имеет право так со мной разговаривать! Словно я ничтожество!

Срываю вазу со столика и несу ее на кухню. Даже не несу — бегу с ней, чтобы выбросить. Чтобы убрать подальше с глаз это липкое, пустое притворство, словно…насмешку. Надо мной.

Я сама покупала эти цветы. Не он. У него розы теперь с другой женщиной, которую оберегают. Чей покой охраняют, не дай Бог! Заявится жена и устроит выволочку — конечно! Так нельзя. Разумеется…

Тварь!

Мне так хочется заорать в голос благим матом, но я же приличная женщина. Я не имею на это права.

Молчу.

Кусаю щеку изнутри и молчу, стоя над мусорным ведром, где валяются мои любимые пионы.

- Кхм-кхм.

- Господи!

От внезапного, тактичного кашля за спиной, вздрагиваю всем телом. Оборачиваюсь. Моя свекровь сидит за небольшим столиком в углу нашей кухни. Она пьет чай, точнее — наблюдает за мной.

Приехала. Разумеется. Кто бы сомневался.

- Людмила Павловна… - устало выдыхаю, - Что вы здесь делаете?

- Чем пионы не угодили?

Ясно. Ответ на мой вопрос необязателен, так как в целом…этот вопрос был риторическим, и я ее понимаю. Как понимаю и то, что она здесь делает в целом — либо приехала меня проконтролировать, либо развести нас в стороны, чтобы скандал не достиг максимального масштаба.

Интересно, она понимает, что он уже его достиг?…

Отворачиваюсь, чтобы закрыть ведро. В нашем доме есть горничная — вообще-то, их даже две. Они работают посменно. Но только сейчас я понимаю, что меня на пороге никто не встретил.

Ясно, дубль два. Людмила Павловна об этом позаботилась.

Горько усмехаюсь.

- Чего вы хотите? Оставим светскую беседу. У меня нет настроения.

- Прямо в лоб?

- Прямо в лоб.

- Уже успела устроить бессмысленную истерику? - она не медлит.

Наверно, я даже ценю это. Правда. Не хочу играть в игры, я устала. Пустота, как оказалось, отнимает очень много сил.

Отставляю вазу в сторону, горло сдавливает удушающий спазм.

- Не успела.

- Это хорошо.

Конечно. Разумеется! Это просто прекрасно.

Плавно поворачиваюсь, прижавшись спиной к кухонной гарнитуре, а потом дергаю плечами.

- Точнее, его охранник мне не позволил.

Свекровь выгибает брови, ожидая объяснения. А что? Мне не жалко. В конце концов, ты сама сюда приехала, я тебя не звала. Слушай. Какой твой сын ублюдок на самом деле.

- Ваш сын запретил…мешать его грязным развлечением. А может быть, он просто оберегает свою…как там было? Ах да. Карамельку.

Она молчит.

Мне в грудь опять ударяют воспоминания, и пусто расширяется. Не больно — или больно слишком сильно? Но я ничего не чувствую. И ничего не хочу.

Страшно, что это как с анестезией, и она пройдет через время, когда меня все-таки догонит резкая боль и горькое разочарование. Еще страшно, что не отпустит и меня навсегда заморозит изнутри. Вот такой вот ребус. Я будто нахожусь за толстой стеной, но чувствую, как за ней что-то переворачивается. Волнами. Одна на другую.

Ежусь, но запрещаю себе показывать боль; на первый план вывожу сарказм. Как защиту.

- Кстати, это действительно страшная пошлость. Карамелька…

«Мудрая женщина»

Марина

Когда я медленно открываю глаза, то состояние разбитости тут же погружает в секундное оцепенение. Болит голова, а тело ноет так, будто я бежала пару километров без подготовки. Даже переворачиваться сложно, и все настолько плохо, что почти минуту у меня не получается узнать в комнате свою спальню. Представляете? А я провела в ней почти пятнадцать лет — ровно столько нашему «гнездышку».

Которое теперь, однако, рухнуло в пропасть.

Странно. Как я здесь оказалась? Вспомнить не получается. Сажусь, потирая лоб, а когда бросаю взгляд на вторую половину постели — там никого нет.

Естественно.

Густая обида заползает под кожу. В голове возникает образ, как он блаженно улыбается в это самое утро, пока я тут умираю. Чего ему умирать? Рядом ведь Карамелька, и она явно умеет все.

Стоп.

А если серьезно, как я здесь вообще оказалась?

Знаю, глупо. Но во мне еще жива надежда, поэтому приятно на мгновение думать, что все это мне просто приснилось. Муж. Его шлюха. Объятия, дорогие пакеты и Рома — все это сон! Такого просто быть не могло, как это вдруг стало реальностью, да? Та не бывает.

Однако глупости заканчиваются, когда я спускаюсь вниз. За окном светло. Сколько сейчас времени, я не понимаю, а на часы из-за слишком резких мыслей просто не посмотрела. Да и не знаю я, где мой телефон…если честно.

С усилием прикусываю щеку изнутри и осматриваюсь. Я словно ищу подтверждения…чему? Тому, что у меня произошел нервный срыв, от которого я запуталась в пространстве? Или же, что мне просто приснился сон?…

Нет, это был не сон. Я понимаю все, когда захожу на кухню. Мы, подобно родителям мужа, не используем столовую, когда в этом нет необходимости. Едим на кухне, а там сейчас восседает Людмила Павловна.

Стол накрыт. Блинчики, йогурты, вафли — почти фуршет! Рядом с ней сидит Марк. Он лениво жует бутерброд, смотрит в экран телефона, но когда я захожу, отвлекается.

- С добрым утром.

Жаль, что только на мгновение. Он сразу теряет ко мне интерес, снова утыкается в телефон, а я лишь киваю. Пристальный, настороженный взгляд свекрови немного пугает. Она прячется за чашкой с чаем, но глаз от меня не отрывает — словно ждет. Что же будет дальше?

Я чуть хмурюсь и опускаюсь на стул напротив.

- Что вчера произошло? - тихо спрашиваю я, - Я не…

- Что случилось вчера, пусть останется там. Я на тебя не злюсь.

Что?!

Недоумеваю. Марк снова бросает на меня взгляд, будто бы оценивает, ждет. А что я скажу?

Она на меня не злится, серьезно?!

Вспыхиваю. Чуть сильнее, чем положено, сжимаю вилку, и вдруг…до меня доходит.

Прям врезается! Так будет честнее.

Мой взгляд тут же тяжелеет, а воздух сгущается. Даже сын это почувствовал. Теперь его внимание длится дольше одной секунды, и уже не кажется, будто он чего-то ждет. Он ждет!

Но свекровь выступает против.

- Марк, тебе пора в школу.

- Ну…

- Без «ну». У тебя уроки, ты опоздаешь. Иди. Водитель уже ждет тебя.

В нашей семье спорить с бабушкой не принято. Это почти правило и аксиома — нельзя! И Марк это знает. Он закатывает глаза, но встает, потом поднимает сумку и уходит.

Я смотрю ему вслед.

Мне бы хотелось остановить ему, оставить тут. Пусть сидит! Только опять же: правило. И я молчу. Я это съедаю…

Хлопает входная дверь. Людмила Павловна молчит почти минуту, мы ведем тихую войну взглядами.

Выигрывает никто. Надеюсь, что проигрывает тоже никто. Победила дружба? Конечно, как же.

- Я сказала им, что мы сильно поссорились, - наконец-то говорит она, - Поэтому ты пошла спать. Мигрень.

- Вы меня накачали, - шепчу.

Конечно, накачала! Гребаным чаем с ромашкой, который она в меня влила почти против воли. Да. Я вспомнила.

Старая ведьма!

- Опять ты драматизируешь, - поджимает губы в тонкую нитку, - Накачала. Громкое выражение.

- А как это называется?! Вы…

- Я дала тебе поспать, Марина. И проследила, чтобы ты не наделала глупостей.

- Вы…в своем уме?!

- Я как раз да, а вот насчет тебя у меня есть вопросы.

Шумно выдыхаю.

Я помню, что говорила: мы никогда не были подругами. Но знаете? Я ее уважала. По крайней мере, старалась уважать всегда! А сейчас мне хочется воткнуть вилку ей в глаз.

Кажется, желание написано на моем лице, потому что она криво усмехается и кивает, но в следующее мгновение ошарашивает.

- Гриша улетел.

Забываю о злости и растерянно моргаю.

- Что?

- Улетел, Марина.

- Но…

- В командировку. На неделю. Просил тебе передать. Я осталась у вас в гостевой спальне. Сказала, что понимаю свою вину и хочу прямо с утра с тобой поговорить, чтобы не упрочнять обиду.

Мне плевать на тот бред, который она несет про какие-то абсолютно безумные, непонятные игры в шпионов. Я не понимаю, что она делает, и я не хочу понимать.

Он улетел.

И нет, не в командировку. Глупо думать, что я бы поверила. И она…тоже не дала мне шанса на надежду — глупой моей части.

Никакой надежды, нет. Мы за этим столом прекрасно понимаем, куда он улетел, а главное — с кем.

Ненавижу эту девку. Господи! Как я ее ненавижу! Мне плевать, насколько разумно звучит то, что я сейчас скажу, ведь в жизни так бывает. Любовь проходит, я это понимаю — а может быть, и нет? Вот мои родители. Казалось бы, конченные люди, но я уверена, что вместе до сих пор. Хотя это разве о любви? И при чём здесь опять мои родители?

Мысли начинают подниматься. Скоро закрутит безумный торнадо…

- Я хочу, чтобы вы ушли.

- Нет.

- О чем нам говорить?! - повышаю голос.

Воспитания, даже муштра, вылетает в трубу. Мне сложно дышать — грудь сдавливает. Я за нее хватаюсь, а свекровь двигает ближе чашку с чаем и цыкает.

- Выпей, а то тебя удар схватит.

- Не буду я пить…ваш чай!

- Хочешь помереть назло всему миру? Уже не девочка.

Визуал

https://litnet.com/shrt/Q820

«Руки»

Марина

Чтобы осознать такое предательство и понять, что дальше делать со всей своей жизнью, которая была выстроена в определенном темпе и под определенным углом, одной недели мало.

Непростительно мало.

Это как попробовать уместить зимний гардероб в маленький, женский ридикюль — вот насколько смешно звучит все то, о чем мне говорила свекровь.

Давай, мол! Дерзай! Поплачь немного, а потом бери себя в руки и переставай быть тряпкой. Никаких слез, никаких истерик, но главное — ни слово о правде. Забудь, что это такое.

Все забывают.

«Такова наша участь», - сказала она, - «Таков наш долг». Почти прозвучало дальше. Поддерживать, заботиться, выстраивать за спиной своего мужа надежный тыл и тихую гавань. Это звучит разумно, и я правда не роптала. Делегировать обязанности — разумно, особенно если на твоих плечах уже очень многое висит. Делая все это, соглашаясь на такую роль, мне казалось, что я поступаю правильно. При любых других раскладах муж мог свалиться с сердечным приступом уже в сорок! Если бы он тащил все на себе и дергался вообще по каждому поводу, то так бы, по итогу, и вышло. Я этого не хотела. Я этого боялась, и я его защищала, улыбаясь на приемах, даже если мне не хотелось улыбаться.

А в итоге так…

Я сижу в нашей столовой, и сегодня тот день, когда мы используем именно ее. Традиционный семейный ужин по воскресеньям мы решили проводить пять лет назад, когда Ване исполнилось восемнадцать, и он заявил, что с поступлением в университет будет жить отдельно. Так мы хотели сохранить близость, хотя теперь это выглядит смешно, конечно же.

Я сижу во главе стола, потому что глава стола не должна пустовать, даже если в данный, конкретный момент глава стола трахает свою молодую любовницу. Я снова улыбаюсь, хотя совсем не хочу этого делать. Я не подаю вида.

Недели непростительно мало, чтобы пережить предательство, которое кто-то не переживет и за всю жизнь. Я чувствую боль от него под ребрами, и мне сложно дышать. Да, сложно. Но так поступают все, а значит, и я смогу…

Ваня рассказывает о том, как устроился в новом кабинете. Отец повысил его до помощника начальника одного из отделов, но:

- …Отец сказал, что год-два поработаю, наберусь опыта, а потом заменю Киреева. Ему пора на пенсию.

На губах появляется ядовитая насмешка. Я знаю Киреева, и совсем не уверена в том, что он того же мнения. Но кто его спросит?

А кто меня спросил?...

Да…

О жестокости мужчин, которые перестают любить, наверное, можно говорить бесконечно. Про холодность взгляда, про действия, которые он совершает, потому что хочет их совершать. Совершенно не беспокоясь о последствиях для той женщины, которую уже не назовешь любимой. Я стала лишь тенью, и правы были классики: когда говорят про «звериную» жестокость, это, должно быть, невероятно обидно для зверей. Ведь они не могут быть настолько же жестоки, как люди. Так артистически, так художественно жестоки.

Провожу пальцем по краю бокала. Вика насмехается на Ваней:

- …как ты жить будешь, если внезапно папочка скажет, что ты облажался? Наверное, с ума сойдешь…

Ваня бросает на нее злой взгляд исподлобья. Он — папин сын, изо всех сил старающийся заслужить его уважение. Ваня повторяет каждое его слово. Верит в каждое его слово и смотрит, как на Бога. Вика по этому поводу каждый раз находит новый способ его поддеть, потому что глубоко внутри, она такая же. Единственный, кому плевать на отцовское одобрение — это Марк. Но ему на все плевать. В шестнадцать о таком совсем не думаешь, вот и сейчас он старается абстрагироваться, уставившись в экран своего телефона.

Для него наши ужины — пытка. А я обычно стараюсь сгладить любую ссору, но сейчас у меня на это не осталось сил. Маска тяжела, и невольно вспоминаются мои подруги…

В основном мы все примерно одного возраста. Разброс пару лет, и он не существенен. И в кризисе тоже разброс у каждой всего-то пара лет. Я вспоминаю поочередно каждую пару, которую знаю, и прихожу к выводу, что в диапазоне пары лет у них всех случались какие-то…кхм, ситуации.

Нет, о них никто не знает. Лишь единожды моя приятельница была настолько пьяна, что рассказала детали своей семейной драмы, но остальные? Тишина и штиль. Они молчат, а я вспоминаю…примерно три года назад у одной подруге было такое, потом у второй. Полгода назад у третьей. Ты видишь пару, например, в опере. Ваша встреча проходит привычно. Вы здороваетесь. Невесомые поцелуи для дам, крепкое рукопожатие для мужчин. Дальше привычная шарманка из комплиментов, похвалы и обыкновенной, светской беседы. Женщина говорит больше и улыбается шире, а мужчина мерно кивает с усталостью в глазах.

Все кажется обыденно и просто. И ты ничему не удивляешься, а потом происходит хлопок.

Трещина.

На вашу следующую встречу привычные схемы повторяются, но теперь женщина меньше говорит и улыбается почти искусственно, как пластмассовая кукла. Она предельно вежлива и внимательна, но в эту встречу кажется, что упорней подбирает слова — еще больше, чем прежде, хотя, казалось бы! Это возможно?!

Да, возможно.

Но главное, что ты понимаешь и чувствуешь — это холод. Между супругами, которые пусть и не показывают ярких чувств на публике, все равно работают, как одна команда. А теперь этого нет, зато есть холод. Они не касаются друг друга даже мимолетно, они не шутят друг с другом, они не смеются. Мужчина бросает не просто усталые, а раздражительные взгляды. Он будто бы хочет сбежать, изредка может позволить себе даже пару острых шпилек в сторону жены. Чего раньше никогда бы не позволил, и такое очень остро ощущается.

Кожей.

И душой, которая волнуется после такой шпильки особенно сильно, а потом особенно долго смотрит на мужчину, который лежит с тобой в одной постели и думает: ты тоже однажды станешь таким?…

Ответа нет. А если он и есть, ты притворяешься, что его нет, и еще больше стараешься, потому что боишься: это неизбежно.