Последний вагон

Морриган

Это случилось в новогоднюю ночь, когда зима плела хитроумные кружева на окнах, а снег под ногами скрипел, как старая лестница. Немногие повидали старую, крошечную станцию, да и тех, кто знал её, то ли уже не было в мире живых, то ли о ней не помнили. Станция выглядела выдуманной кем-то, кому захотелось спрятать её от глаз людей. Старые фонари горели невзрачно, скамейки на платформе покрывал толстый слой инея, а единственная табличка с названием покосилась от времени.

В эту ночь творилось что-то странное.

Плотный снегопад обрушился на землю, и весь мир затаил дыхание. Издалека, как из другой реальности или другого измерения, донёсся гул.

Поезд.

Он возник из снежной завесы, точно призрак, с мерцающими окнами и сероватым густым дымом, который пробивался из трубы. Поезд был старинным, таких больше не делают, о чём говорили деревянные вагоны с потускневшими гербами на дверях, массивные колёса, которые стучали, как сердце огромного великана.

Но был ли это поезд? Или что-то совсем другое?

Двери распахнулись без звука, и морозный воздух устремился внутрь любопытным гостем. В одном из купе, освещённом настольной лампой, сидел человек. Или… Нечто.

Длинное пальто укрывало незнакомца с головы до пят. Руки, сложенные на маленькой книге, отбивали ритм пальцами.

Книга…

Книга выглядела старше самого поезда. На её потёртом кожаном переплёте были выбиты буквы, но так глубоко, что напоминали рубцы.

Фигура открыла её, и свет лампы упал на страницы. Ни один пассажир никогда не увидел бы их, но если бы кто-то рискнул, то прочёл бы странные строки.

Имя. Ещё имя. Целая вереница, каждая запись короткая, сделанная будто бы взмахом пера.

Ночь, такая же тёмная и безмолвная, как и единственный пассажир в старом поезде, заглядывала в окна, интересуясь: а кто будет следующим?

На платформу вышел мужчина. На вид ему было около сорока пяти. Пальто, тёмное и безукоризненно сидящее, подчёркивало статус, а шаги по скрипучему снегу звучали так, чтобы все услышали — здесь проходит хозяин своей судьбы. Но стоило мужчине замереть под фонарём, как его самоуверенность дала трещину. Быть может, его насторожил зверский холод, быть может, странная тишина перрона.

Поезд стоял перед ним неподвижно в своей громоздкой мощи. Он ждал именно его. Ни стука, ни скрипа дверей, ни уставших голосов — только поезд и ночь.

Мужчина шагнул внутрь.

Двери сомкнулись за ним так тихо, что он не сразу это заметил. Вагон оказался совершенно пустым. Он остановился в проходе, всматриваясь в тёмные ряды сидений. Всё было настолько безмолвным, что даже его дыхание казалось лишним.

— Что за чертовщина… — он почесал затылок и осмотрелся.

Перед ним тянулись ряды мягких кресел, обитых пыльно-зелёной тканью. На их поверхности не было ни складок, ни пятен, ни следов недавних пассажиров. Вагон застыл где-то вне времени, храня безупречность для особого случая.

Мужчина зашаркал вперёд. От былой надменности не осталось ни следа.

И тут он услышал это.

Шаги. Негромкие, вкрадчивые, они доносились из дальнего конца вагона. Мужчина замер, крепко сжимая ручку портфеля и медленно обернулся, фокусируясь на звуке.

Из полумрака выступила фигура.

Её очертания были размытыми. Свет не мог решить, как её осветить. Высокая, закутанная в длинное пальто, которое слегка шевелилось от невидимого ветра, она вселяла ужас. Шляпа с широкими полями укрывала лицо, но под ними угадывались глаза. Они блестели, как жар непогашенных углей, забытых в потухшем костре.

Мужчина сглотнул.

— Добро пожаловать, — произнесла фигура хриплым голосом, от чего не удавалось понять, кто перед ним — женщина или мужчина. Она жестом указала на боковое сидение у окна и добавила: — Присаживайся.

Человек подчинился, сам не понимая, почему.

— Я что, один здесь? — спросил он, пряча портфель под стол. — Что это за поезд?

— Новогодний экспресс. Ночь, когда люди верят в чудеса, а я выбираю, кому их даровать.

— Не понял?

Фигура устало вздохнула и села напротив:

— Сегодня, в полночь, ваш мир сделает последний выдох, прежде чем вдохнуть новое начало. Границы между прошлым и будущим сотрутся. Души ещё помнят, кем были, но уже строят планы на то, кем могут стать. Это время завершений и новых начал. Я прихожу из года в год, чтобы преподнести свой подарок — направить к окончанию пути или дать шанс прожить его иначе.

Мужчина сдавленно фыркнул, отводя взгляд к окну. Снег продолжал кружиться за стеклом, скрывая за собой абсолютно всё, кроме странного поезда.

— Повезло же, в канун Нового года застрять в дороге с психом. Долго нам ехать, не знаешь? Я опаздываю.

— А куда ты торопишься?

— На встречу.

Фигура не ответила сразу. Она перевернула страницу в книге и закивала:

— Ага, всё ясно. А расскажи-ка о своей жизни.

— С чего бы вдруг?

— Быстрее расскажешь — быстрее приедем.

— Думаю, это не так работает.

— Тогда скажи, который час?

Он посмотрел на наручные часы и удивленно вскинул брови:

— Половина десятого… но…

— Но ты выключал рабочий компьютер и точно запомнил другие цифры, не так ли?

— Да… Что здесь происходит?!

— То, что неизбежно должно произойти, — фигура оторвала взгляд от книги и посмотрела прямо в глаза мужчине. — Здесь время подчиняется другим законам. Компьютеры, часы, память… Всё теряет смысл, когда человек переступает грань.

Он хотел что-то ответить, но фигура продолжила, не давая возможности опомниться:

— Ты сам чувствуешь. Что-то здесь не так, что-то… знакомое, но ускользающее. Этот поезд не просто транспорт, а место, где ответы ищут те, кто их давно потерял. Или боятся найти.

— Что за граница?! — он хмурился, искренне не понимая, что происходит. — Что значит «поезд не просто транспорт»? Что за чушь ты несёшь?!

— Граница между тем, что было, и тем, что должно быть, — спокойно ответила фигура, переворачивая страницу в книге. Её пальцы бесцельно скользили по пожелтевшим строкам, а лицо не выражало никаких эмоций. Ей словно бы надоело каждый раз говорить одно и тоже. — Проще говоря, это граница между началом и концом. Ты не первый и не последний, кто задаёт вопросы. И каждый раз ответ один: здесь ты должен встретить самого себя. Понять, что сделал, и что теперь делать.

Адам

Адам родился в маленьком старом доме на краю небольшого города. Дом был тесным, с покосившейся верандой и окнами, которые скрипели, когда их открывали. Штукатурка давно опала, а забор не помешало бы не то, чтобы покрасить, а заменить. Крыша протекала, на чердаке водились крысы. Его отец, Том, был человеком молчаливым, суровым. Он работал на фабрике, которая производила мебель, и приходил домой, пропахший древесной стружкой и машинным маслом. Мать, Сара, была его полной противоположностью. Она любила болтать, придумывать семейные праздники и ухитрялась растянуть последние деньги так, чтобы её трое детей всегда были одеты и сыты, даже если приходилось жертвовать собственными потребностями.

Старший брат Джейк любил лидировать. Ему хватало уверенности на троих, а иногда и больше. Он мог уговорить соседских мальчишек построить что-нибудь на заднем дворе, при этом «одолжив» материалы у их же семей, мог стащить из магазина продукцию на приличную сумму, а бывало, что мог затеять драку на школьном дворе. И всегда ему всё сходило, как с гуся вода.

А младшая сестра Лиза была солнечным лучиком. Её единственной заботой оставалось собрать как можно больше бабочек в банку или украсить стены рисунками, приклеив их на скудные остатки пластилина или давно не липкий слой маленького кусочка скотча, который удалось заиметь после открытой упаковки макарон. некоторые упаковки имеют дополнительную защиту благодаря скотчу

Адам оказался посередине. Средний ребёнок. Тот, кого редко замечают. Когда Джейк лез на крышу, чтобы спасти мяч, и получал нагоняй от родителей, Адам просто сидел на ступеньках и ждал. Когда Лиза забивалась в угол с котёнком, которого принесла с улицы, Адам помогал ей строить для него коробку-домик, а потом отхватывал подзатыльника от родителей, принимая вину за принесенное животное на себя. Он не требовал внимания, но всё равно надеялся, что кто-то его заметит.

Ему нравилось писать. Когда другие дети играли в мяч или бегали по улице, он сидел с тетрадью и ручкой, придумывая миры, которые были лучше, чем его собственный. Его мать однажды нашла тайник с историями, которые он тщательно прятал в комнате, которую делил с Джейком.

— Твои? — спросила она, держа лист бумаги с неровными строчками.

Смущённый Адам кивнул, хотя очень злился. Ему не нравилось, что мама копошилась в их вещах, но он понимал, что она целилась на его брата, а его записки с историями просто случайно попали под руку.

— У тебя дар, — сказала она, погладив его по голове. — Ты, наверное, писателем станешь.

Но мечты о писательстве были роскошью, которую семья не могла позволить. Том возвращался домой поздно, уставший, с болью в спине, которую он терпел. Сара работала допоздна в супермаркете, приходила домой не менее уставшей, но старалась приготовить ужин и собрать семью за одним столом.

Когда Адаму исполнилось восемь, всё начало меняться.

Джейк, которому тогда было шестнадцать, начал пропадать на улице, возвращаясь домой с синяками или запахом алкоголя. Сначала Том кричал на него, но потом просто махнул рукой. Сара пыталась говорить с сыном, но и её слова отскакивали от него, как град от крыши.

Однажды вечером Адам услышал, что родители ссорятся на кухне.

— Том, ты не видишь? Джейк скатывается. Ему нужен отец, а ты просто молчишь, вообще ничего не делаешь. Ты хоть раз спрашивал его, как он? — голос Сары не срывался на крик, но было слышно, что она вот-вот расплачется.

— А у меня есть на него время? — так же спокойно отвечал Том. — Я работаю, чтобы этот дом держался, чтобы у нас был свет и еда. Может, тебе стоит больше внимания уделять детям?

В грудной клетке Адама больно кольнуло. Он сидел за дверью, обхватив колени, и смотрел на трещину в полу, которая напоминала маленькую молнию.

Вскоре Джейк ушёл из дома, хлопнув дверью и не попрощавшись. Всё, что осталось Адаму — поднять с пола старую рубашку брата, которую тот бросил, прежде чем уйти. Сара сидела на кухне, уставившись в пустую тарелку, а Том молча смотрел телевизор.

Голосов в доме стало меньше, крики почти исчезли. Сара чаще задерживалась на работе, а отец даже перестал желать «доброго утра» или «спокойной ночи». Здорово, если он хотя бы кивал в приветствии своим домочадцам.

Когда Адаму исполнилось двенадцать, Сара заболела.

Сначала её настигли головные боли, а затем слабость. Она перестала носить яркие платки, которые так любила, ведь их шила ещё её мама; начала красить щёки губной помадой, которую выскрёбывала потасканной ушной палочкой, лишь бы придать лицу немного румян и здоровый вид. Она стала лежать на диване дольше, чем обычно, а её улыбка исчезла.

Однажды вечером Том пришёл домой раньше обычного. Он долго стоял на пороге, глядя на жену, которая лежала с закрытыми глазами. Лиза пыталась напоить её водой. Адам сидел рядом с тетрадью, но не писал.

— Ты не можешь больше работать, — сказал Том.

— А кто тогда будет? — слабо ответила Сара. — Нам и двух зарплат не хватает, а если ты один будешь работать… Мы тогда не сможем помочь нашим детям, да что уж там! Нам едва будет хватать на дом.

Адам слушал их разговор, но ничего не говорил. Он не знал, как помочь.

Когда Сары не стало, Адаму было тринадцать. На похоронах он стоял рядом с Лизой, которая не отпускала его руки. Том выглядел потерянным. Он не плакал, но ему было не менее больно.

Смерть Сары разрушила семью. Том приложился к бутылке. Лиза замкнулась. Адам взял на себя всё, что мог. Он бросил занятия в школе, чтобы работать; научился готовить, планировать покупки, экономить; он следил за тем, чтобы Лиза ходила на все занятия и получала должное образование. Но он не знал, как помочь ей справиться с болью. Он и сам не мог справиться.

Когда Тома нашли мёртвым в кресле, Адаму было двадцать. Лиза уехала к тёте, и он остался один. Стоит упомянуть, что дом достался Лизе, но он был совершенно непригодным для жизни. Хорошо, если она вообще сможет продать его хотя бы по самой низкой цене.