Последний вор. книга 3. Наследие ростовских реформаторов.

Уральская крытка

Уральская крытка.

Сегодня Максим проснулся как обычно, еще до завтрака, однако, покидать свою нару не спешил, оставаясь лежать с закрытыми глазами. Дед Туляк проснулся намного раньше его, а возможно вообще не спал, дед часто страдал бессонницей. Дед заставил подняться Олега Катерка, вполголоса наставляя того по хозяйству. Сокамерники Максима готовились к празднику, мудрили и варганили тюремный торт из скудного ассортимента продуктов. В ход шли толчёные до пыли сухари из ржаного хлеба, купленное в тюремном ларьке печенье, расплавленный сахар с карамельками и взбитый из маргарина крем. Для тюремных сидельцев редкостное лакомство, которое нечасто удаётся попробовать.

«Не верится, что мне уже пятьдесят лет стукнуло, - подумал Максим, уставившись в покрытую цементной шубой стену. – Как скоротечна жизнь и неумолимо время».

Уже пошёл третий год его пребывания в этой уральской крытой тюрьме, и весь этот срок его содержат в изолированном от всей остальной тюрьмы «бункере», так здесь называют первый этаж одного из двух крыльев первого корпуса. Сейчас он находился в шестиместной камере под номером восемнадцать. Вместе с ним сидели двое из честных арестантов. Оба, как и сам Максим, имели по десять лет тюремного заключения по суду, и довеском по пять лет лагерей, куда их потом отправят, досиживать и искупать свою вину перед народом.

Дед Туляк вряд ли досидит до конца своего срока, ему уже за семьдесят лет. Под занавес жизни сосватали старику «красную» зону, пришлось зарубить топором одного беспредельщика, который попытался Туляка «обучать» беспрекословному подчинению. Впрочем, у Максима было основание подозревать, что на убийство дед Туляк пошёл не только ради лютой ненависти к бывшему колхозному бригадиру, ставшему в зоне ярым стукачом-активистом, но ещё из-за страха перед свободой, ставшей для старика абсолютно чужой и даже чуждой. Что его ждало там? Перспектива бомжа, собирающего объедки, или просящего милостыню? Смерть под забором? В тюрьме Туляку проще, здесь его уважают арестанты, знают воры и особо не донимают вертухаи. Когда умрёт, не будет валяться бесхозным трупом, а здесь закопают в землю бесконвойники, поставят табличку. О первой половине жизни деда Туляка и, особенно о его молодости, никто из арестантов не знал. Даже Максиму старик ничего не рассказывал, арестантская жизнь для Туляка началась с тридцать восьмого года, когда в стране стремительно раскручивался беспощадный молох сталинских репрессий. По доносу состряпали Никифору Леонтьевичу Короткову, уроженцу города Тулы, дело о вредительстве и хищении, десять лет лагерей для начала. Протащило родное государство безобидного фраера по самым ужасным ямам советского Гулага, сделав из человека матёрого уголовника. Побывал он и в Воркуте и на Уральских зонах, даже на Колыме. Всегда подле воров в законе, стараясь быть полезным им, но не в качестве «шестёрки». Близость к ворам помогала выжить, хотя и подвергала немалым рискам. Суки с вертухаями часто воспринимали Туляка за урку, пару раз был ранен серьёзно, но выжил. Но не прошлые заслуги деда позволили ему быть в сокамерниках у знаменитого вора в законе Максима Метлы. Просто лёгким человеком оказался Туляк, никого не раздражал своим присутствием в камере. Для тюремного арестанта очень полезное качество. С появлением Максима Метлы на «крытке», старик добился перевода к нему, ни с кем другим сидеть не соглашался.

Второй из сокамерников вора, Олег Катерок, сравнительно молодой парень, двадцати пяти лет от роду. Внешне чем-то напоминал Максиму Серёгу Пузыря, только не хватало его чудаковатости и детской непосредственности. Катерок чрезмерно серьёзен и молчалив. Если не спросишь, может и год молчать, слова его не услышишь. В камере очень полезен, умеет быстро любую связь с соседями наладить, вкусный чифир на факелах сварить, по хозяйству у него всё получается, днями колготится, без дела сидеть не станет.

Четверть века прошло со дня гибели Серёги Пузыря, а у Максима всё болит, не проходит чувство безвозвратной утраты и вины за эту смерть. В памяти сохранились последние слова Серёги, его последний вздох. Ему и теперь иногда снится сон, что они снова бегут, потом преодолевают реку с холодной водой. Снится, как он пытается согреть, прижимая к груди остывающее тело друга. Снова его душат, не дают дышать рвущиеся изнутри рыдания. Максим всё помнит, ничего не забыл. Помнит и поминает, и не только Пузыря.

За два года вор успел привыкнуть к своим нынешним сокамерникам, по крайней мере, они не провоцировали морального отторжения, как это часто бывает в условиях тюрьмы. С годами Максим научился ценить и дорожить такими качествами людей. Даже с братьями ворами, за редким исключением, он с трудом уживался в общей камере, а потому предпочитал общаться на расстоянии. Чем реже видишься, тем крепче дружба и меньше неприязни. В общем пространстве обязательно начинает искрить, приходится сдерживать в себе рвущиеся на волю чувства и эмоции, фактически насилуя себя. Очень мудра и верна поговорка о двух медведях в одной берлоге.

В «бункере» всего одиннадцать камер, в шести из них находятся воры в законе. Где по двое, где по трое, а где и четверо сидят. Все ждут утренней проверки, сразу после неё начнут поздравлять с юбилеем Максима Метлу. Передадут через корпусного старшину подарки, от подписанных открыток до шерстяных носков и расшитых крестиком кисетов для табака. Станут кричать здравницы через продол, присылать малявы по межкамерной связи. А когда «бункер» выведут на прогулку, из всех окон первого корпуса будут кричать Максиму здравницы, уже от фраеров и мужиков-работяг. Метлу в тюрьме искренне ценят и уважают. Кто бы ни обратился к нему, всегда подскажет, поможет советом. Научит как разрулить сложную ситуацию, в которые арестанты периодически попадают. Никогда не навязывает собственной воли, в отличие от воров-кавказцев, которых в тюрьме большинство. Если даёт совет, то обязательно обстоятельно мотивирует его, чтобы человеку было понятно всё от «А» до «Я». Конечно вор не сам, не напрямую общается с фраерами, арестанты пишут деду Туляку и Катерку малявы, те разъясняют им все вопросы в ответных малявах, предварительно проконсультировавшись с Максимом Ивановичем. Максим знает, какая суета начнётся сразу после утренней проверки, не хочет он в этом участвовать, но и отменить свой юбилей не в силах, таковы уж тюремные традиции. Поэтому, притворившись спящим, он продолжал лежать на своей наре. Хотя обычно поднимался очень рано, иногда даже до общего подъёма.

***

***

Эта Уральская тюрьма строгого содержания справедливо считалась самой страшной «крыткой» в системе советского Гулага. Именно в эту тюрьму отсылались на перековку самые знаменитые криминальные авторитеты, легенды воровского мира, отъявленные негодяи и маньяки. Те, чьё психологическое и даже физическое уничтожение являлось главной целью руководства системы исполнения наказания, как и их кураторов. Одни попадали в тюрьму по приговору суда, за особо тяжкие преступления, другим на зонах менялся режим за систематические нарушения режима и неповиновение администрации. Суд посчитал, что их исправление возможно только в условиях строгой тюрьмы.

Глядя на персонал таких тюрем, может создаться впечатление, что сотрудников сюда на службу набирают посредством специального кастинга. Большая часть надзирателей безжалостные садисты, получающие особое удовольствие от вида чьих-то страданий. Хотя и это заключение может быть неверным, садистами могут оказаться нормальные люди посредством трансформации сознания и восприятия окружающей действительности. Система ставит человека перед выбором: либо принимать её правила и быть как все, либо уходить на другую работу. Если руководство тюрьмы имеет садистские наклонности, рядовые надзиратели обязательно начнут лютовать, исполняя их прихоти, ибо каждый человек прячет в себе две сущности, светлую и чёрную. Какую выпустит на волю, та сущность и будет доминировать. «Каков поп – таков и приход».

Уральская крытая тюрьма являлась сосредоточием садистов-изуверов, по крайней мере, они сами так представляли себя, демонстрируя свою лютую свирепость каждому переступившему порог их тюрьмы. Хотя в любых правилах возможны исключения, хоть и не сразу бывают они заметны. Сразу тебе демонстрируют злобу и ненависть, пытаясь внушить, что ты уже не человек, а бесправное ничтожество. Особо жёсткий приём тюремные садисты устраивают для тех, кто пришёл по «раскрутке», с прибавкой срока за дезорганизацию работы исправительного учреждения.

- Против наших выступал, сволочь, - возмущались садисты.

Доставалось заодно и всему этапу, особенно если принимавшие этап вертухаи находились в подпитии. Повод для «профилактики» всегда найдут.

Сама тюрьма занимает довольно обширную территорию. В комплексе тюрьмы три основных корпуса, два из которых в три этажа, третий корпус новый, четырёхэтажный. Самый старый корпус под номером один, имеет два крыла. Если смотреть сверху, выглядит буквой «П». Второй корпус обычный, в нём расположены камеры для подследственных, а в полуподвальном помещении находятся карцера. В комплекс тюрьмы входит также рабочий корпус с производственными цехами, административное здание, также хозяйственные постройки, разбросанные по всему просторному двору.

Раз в неделю тюрьма отправляет и принимает этап. Специальный конвой сформирован из самых опытных, зарекомендовавших себя тюремщиков, считай из самых отъявленных садистов и негодяев, которые отправляются на автозаках к железнодорожной станции, к проходящим составам. За десять минут остановки состава необходимо успеть сдать один этап и принять другой, иногда до полусотни голов. Вагон-зак обычно находится в хвосте состава, в конце платформы заранее организовывается оцепление, стоят в ожидании автозаки, это, конечно же, привлекает внимание многочисленных зевак из числа отъезжающих и провожающих граждан. Когда прибывает поезд, к любопытствующим присоединяются ещё и пассажиры поезда, всем интересно увидеть преступников.

Состав только ещё прибывает к платформе, как свирепые овчарки начинают лаять и давиться на поводках. Псам передаётся нервозное состояние их хозяев. Из вагона на платформу поочерёдно спрыгивают одноликие люди-тени, в серо-чёрных одеждах, с котомками в руках.

- Первый-первый, второй-второй, третий-третий, - в голос отсчитывает солдат-конвоир, за которым эхом повторяют все остальные конвоиры, мимо которых пробегает зэк. – Девятый, десятый, одиннадцатый, за последним закрыть. Следующее купе открыть.

Солдаты срочники с нескрываемым восхищением наблюдают за работой тюремных вертухаев, те не смущаясь многочисленных зевак, избивают бегущих к автозаку арестантов, кто дубиною, кто сапогами. Тюремщикам даже в радость устроить прямо на перроне театральное представление. Избивать невольников для них давно привычное занятие. Им плевать на мнение всех, кроме непосредственного начальства. А начальство их, такие же изуверы-садисты, а то и похлеще. Власть, она подобно наркотику, развращает сознание. Тем более власть безнаказанная, над невольниками считающимися изгоями, отбросами общества. Сами вертухаи, как и скотобои, со временем лишаются всякого сострадания, эмоции и чувства притупляются. Такова уж специфика их службы.

Схема приёмка этапов годами отработана, практически, до механизма. Тюремщики принимают очередную партию «скота», присланного сюда на заключение. Избиение на перроне, это всего лишь прелюдия, основное представление начнётся по прибытию в саму тюрьму. Одно расстройство, в тюрьме отсутствуют зрители, не перед кем покрасоваться.

Среди прибывших этапом арестантов встречаются и бывалые зэки, кому уже доводилось побывать в этой тюрьме, которые знакомы с порядками и с правилами при приёмке этапов. Они стараются подсказать новичкам оптимальную линию поведения, хотя эти советы мало кому помогают.

От железнодорожного вокзала до тюрьмы совсем близко. Дольше приходится стоять в ожидании разгрузки, чем ехать. Для каждого прибывшего этапом зэка тюрьма начинается с административного здания, в полуподвальных помещениях которого расположены боксы-отстойники, помещение для проведения обыска и склады с обмундированием. Автозаки загоняют во двор тюрьмы, арестантов разгружают в присутствии дежурного офицера, сразу размещая их по боксам-отстойникам. Дежурный разбирается с личными делами прибывших зэков, заполняют на каждого индивидуальную карточку, после чего личные дела передаются начальнику спецчасти. Карточка это своего рода паспорт зэка, только что не выдаётся на руки ему, а хранится у корпусного надзирателя. Эта карточка будет сопровождать зэка до завершения тюремного срока. Но пока дежурный офицер передаёт эти карточки вертухаям, после чего всех прибывших поочерёдно начинают шмонать, изымая всё лишнее, оставляя лишь смену носков, трусов, тёплое солдатское бельё по сезону, майку. У кого нет своего белья, можно выписать казённое бельё, тут же выдадут. С началом шмона тюремщики начинают наглеть, оскорбляют, выискивая любой повод для избиения новичка. Всё, как в басне Крылова про козлёнка и серого волка. Чтобы ни ответил ты, всё равно будешь виноват, слова твои перевернут с ног на голову, исказив первоначальный смысл. Ответил – оскорбил, промолчал – ещё хуже.

***

***

Мы уже упоминали о том, что первый корпус самый большой и старый в комплексе тюрьмы. Главное здание и два крыла образуют букву «П», если смотреть сверху. В центре этой буквы «П» расположены прогулочные дворики: большое кольцо поделено на дольки-треугольники, в центре помост для часового. Часовой одним поворотом головы держит в обзоре каждый треугольный прогулочный дворик.

На первом корпусе расположена и кухня, оттого здесь постоянно особо специфический запах, а если точнее, настоящее зловоние. Букет из гниющей квашеной капусты и вечно забитой, протекающей канализации. Всё дело в том, что изначально в камерах первого корпуса стояли бочки-параши, которые дважды в день выносили, во время оправки. Канализацию провели не так давно, но сделать это в старом здании непросто. А ещё каждая тюрьма обязана самостоятельно заготавливать овощи на зиму, должна иметь овощехранилище, и колодец для закваски рубленой капусты. Деревянные бочки использовать под капусту жалко. Технология закваски капусты упрощена до примитивизма. Баландёры из хозобслуги рубят кочаны капусты, как получится, сбрасывая в бетонированный колодец, и топчут их резиновыми сапогами. Предполагается квашение, но получается гниение. От такого колодца круглый год исходит ужасное зловоние, особенно когда баландёры извлекают гнилую капусту для варки баланды. Это зловоние распространяется не только по первому корпусу, но по всему тюремному комплексу. Тем более что отношение к приготовлению пищи здесь также крайне специфическое. Что бы ни варили, получится баланда и ничего кроме баланды.

В центральной части первого корпуса, по одну сторону продола многоместные камеры, по другую камеры человек на восемь-десять. В больших содержат исключительно работяг. На одну камеру одна бригада. По вторую сторону продола, в маломестках содержат слесарей-наладчиков, электриков и уборщиков с грузчиками.

В крыльях корпуса маломестные камеры, есть даже «двойники» и одиночки. Над «бункером» шести и семиместные камеры, большинство из которых закреплены за медсанчастью. Там содержат тех, кому полагается дополнительное, более качественное питание, которое в тюрьмах именуют диетой. В общие камеры такое питание не выдаётся, положено получать только по болезни.

Первый этаж первого корпуса, его центральная часть, отдана под кухню и хозобслугу, там же многие кабинеты начальства. Ну а про одиннадцать камер «бункера» мы уже рассказывали достаточно подробно.

Камеры медсанчасти умышленно заселили над «бункером», кумовья, таким образом, искушают воров с целью их дальнейшей дискредитации. Знают кумовья, что воровские принципы запрещают брать от больных продукты питания, чай и сигареты. По арестантским понятиям: всё, что попало в камеру, закреплённую за медсанчастью, там и остаётся. Даже если это будет транзитный «груз», его уже никто не посмеет принять от больных, тем более воры в законе. Исключение составляют малявы и всякая мелочь необходимая арестантам в быту: нитки разных калибров, иголки, резачки, наждачная бумага, краски, клей, нихромовая проволока для спирали электроплитки и многое другое.

Правда, подобного рода принципы очень раздражали «пиковых» жуликов, которые считали фраеров обязанными заботиться о ворах, невзирая на то, где эти фраера находятся и в каком состоянии. У себя на родине особо не заморачивались разными условностями, да и в российских тюрьмах тоже, когда рядом не было настоящих законников. У больных брали даже пайку, не брезговали. В основном мясо, сахар и кусочек масла, что выдавалось на диету.

Многие из «пиковых» жуликов перебрались из «бункера» на третий корпус в десятиместные камеры. За это платили тюремным кумовьям ежемесячную дань, до тысячи рублей из воровского общака. Денег им не жалко, мужики в зонах ещё заработают и пришлют. Естественно, все эти сделки и платежи тщательно скрывались, особенно от патриархов воровского мира.

Максим не сразу, но всё же привык к своим сокамерникам. Олега Катерка особенно уважал за его умение быть почти незаметным, но в то же время очень полезным в камере. Труднее было с дедом Туляком, тот любил поспорить на любые темы, годы, проведённые в лагерях и тюрьмах, сделали из него ярого антисоветчика. Затронув больную тему, вор рисковал завести старика минимум на сутки. А ещё дед Туляк, сравнительно неплохо играл в шахматы, но чаще проигрывал Максиму, отчего невероятно злился. Злился ещё потому, что вор постоянно комментировал игру, давая понять о том, что умственные способности не позволяют деду выигрывать. Невзирая на годы, дед Туляк хорошо вязал, хоть спицами, хоть крючком, благо Максим помог достать ему нормальные очки. Умел дед Туляк и крестиком вышивать, настоящие «крытчики» почти поголовно это умеют. Отличное времяпрепровождение, успокаивает нервы и тренирует пальцы. Максим тоже вышивал и вязал в охотку. Для вышивания распускали безразмерные носки, а для вязания шарфы и голенища от вязаных носков. В тюрьмах всё шло в дело, ничего не выбрасывалось. Из невзрачных ниток плели бечёвки «кони», связываться «дорогами» с соседними камерами, а яркие цветные нитки употреблялись для вышивки. Для вышивания крестиком в каждой камере имелись разные трафареты картинок. Подробно размечено, сколько крестиков, и какого цвета необходимо прошивать. Необязательно самому быть художником. Расшитые кисет и портмоне дарили друг другу на день рождения, вязали себе шапочки, майки-безрукавки. Их, конечно же, изымали при шмонах, но зэки вязали заново, стараясь постепенно приучить вертухаев к подобному одеянию. Арестанты забивали время до упора, стараясь не распыляться на пустое времяпровождение. Некогда им было портить друг другу жизнь, и трепать нервы. Хотя и без этого не обходилось.

Максиму хватало терпения и усидчивости заниматься рукоделием, мог много часов подряд корпеть над очередным рисунком с вышивкой. Срывался иногда, играя с дедом Туляком в карты или в шахматы. Прозевав угрозу какой-нибудь из своих фигур, вор пытался переходить по-другому, на что дед Туляк естественно не соглашался.

***

***

Тогда, в 1960 году, после короткого случайного свидания с Настей Орловской, когда она приходила к ним в бур в составе спецкомиссии, Максима накрыло сильнейшей депрессией, сопровождавшейся полнейшей апатией ко всему, даже к самой жизни. Ни к чему интереса не было, чудо, что руки на себя не наложил. Был замкнут, пытаясь избежать любого общения.

А жизнь везде бурлила и кипела, даже в лагерях в тюрьмах. Из уст в уста передавались слухи о серьёзных реформах во имя исполнения обещания Никиты Хрущёва полностью искоренить преступность в стране. Ждали скорого принятия новых уголовного и процессуального кодексов. Учёные-криминалисты изобретали режимные заморочки, направленные на перевоспитание заматерелых преступников. Экспериментировали различными способами принуждения. На воле также постепенно «подкручивали гайки», после короткой оттепели, которая случилась в стране сразу после разоблачительного двадцатого съезда Коммунистической партии, где Никита Хрущёв впервые признал существование культа личности Сталина. Многие репрессированные граждане получили свободу и даже были полностью реабилитированы. Хотя сама Гулаговская система и её внутреннее устройство оставались прежними. Система требовала себе новых жертв. Раскрученному молоху трудно было остановиться, продолжал дробить кости, ломать судьбы людей. Хрущёв захотел видеть подданных свободными, а потому сам возмутился их вольнодумствам. Хотел, чтобы люди обожали его и коммунистическую партию, а люди начали высказывать критические замечания, да ещё перенимать западные ценности, которые в представлении Хрущёва являлись чуждыми советским людям. Это он и доказывал повсеместно, впадая в ярость, если видел, что его отказываются понимать.

Пока Максим скитался по пересылкам и бурам, из зон незаметно исчезли воры в законе. Пусть не совсем исчезли, но их осталось единицы, хотя прежде в каждой воровской зоне до сотни душ находилось, а иногда и двести. Многие, кого он лично знал, отреклись от семьи воровской, ушли на свободу пробовать фраерскую долю. Оставшихся при своих принципах упрямцев, изолировали от основной массы арестантов, подвергая лишениям и даже пыткам. Те из воров, кто находились на воле, начали осторожничать, зная о том, какие процессы происходят в лагерях и тюрьмах. Многие просто попрятались по «норам», а то и вовсе начали жить фраерской жизнью, обзавелись семьями, устроились работать.

Некому было заявлять воровские сходки, предъявлять претензии отступникам.

Максим второй год заканчивал в буре, оставалось ещё два месяца очередного водворения, а по сути продления наказания, когда его вдруг заказали с вещами на этап. Ситуация совершенно неожиданная для него, обычно зэку дают отбыть до конца наложенное наказание и лишь затем отправляют в другое учреждение. До срока избавиться могут лишь при крайней необходимости, каковой в случае с Максимом не просматривалось.

Погрузили в «воронок» и на центральную пересылку Краслага, а дальше по этапу в Столыпинском вагоне, транзитом через Томск, Новосибирск, Свердловск, приземлили в Пермском крае, на пересылке Усольлага. Дорогой Максим встречал воров, все храбрились, даже хорохорились, но в глазах была тревога. Также как и его самого, братьев перебрасывали из управления в управление, приземлиться не позволяя. Дальше бура не пропуская. С некоторыми из воров общался, но уже не понимал их, словно разговаривали на разных языках. В другое время устроил бы выволочку, мог за язык уцепиться, благо поводов для этого хватало. Но Максим не делал этого, хоть и психовал часто, выговаривая и упрёкая. Воров и без того стало мало числом, чтобы ещё и ему устраивать чистки. Теперь, по прошествии семнадцати лет, сожалел о том, что миндальничал с неполноценными. За эти годы их расплодилось столько, что и претензии не предъявишь, станут друг дружку поддерживать и защищать. Хвостиками намертво сплелись.

На пересылке в Усольлаге Максим более месяца ожидал распределения, уверен был, что местное руководство лагерями не может для себя решить, что делать им с матёрым уголовником, знаменитым вором в законе. Но с другой стороны душа Максима была неспокойна, на каком-то ему неведомом уровне вор предчувствовал приближающуюся беду, своим почти звериным нюхом. Сама царившая на пересылке атмосфера была какой-то тягостной, даже зловещей. Лица вертухаев словно у зомби, восставших из могил. Их слова, их недобрые, косые взгляды. Казалось, они выжидают момент, чтобы наброситься на жертву, но в то же время опасаются прежде времени напугать её. А ещё ужасные, смрадные и грязные камеры пересылки. Ржавые решётки на окнах густо окутанные пыльной паутиной. Всё это вместе угнетает, давит на психику зэка. И даже приход весны уже не грел душу, не было ощущения радости, пробуждения новых надежд. Раздражали кричащие под окном воробьи и звенящая капель от умирающих под солнечными лучами сосулек. Словно всё это происходит не в жизни твоей, а в каком-то другом, возможно параллельном мире. Как будто вся эта благодать тебя совершенно не касается, не имеет к тебе никакого отношения.

«Не для тебя пришла весна и связанные с этим восторги. Какие могут быть восторги для того, кто уже находится в склепе. Из могилы весны всё равно не прочувствовать».

Первый месяц пребывания на пересылке Усольлага Максима содержали одного, в камере, рассчитанной на восемь человек. Отдельно выводили и на оправку с прогулкой, хотя на самой пересылке народу было битком, одних привозили, других развозили по зонам. К вору никого не подсаживали, словно он прокажённый. Немалого труда стоило раздобыть у придурков газету, из которой смастерил игральные карты. Сидел, часами вытусовывая схемы, третьевые таблицы, или разбирая пасьянс. Даже прохаживаясь по камере из угла в угол, Максим не выпускал из рук карт. Изученные в детстве таблицы хорошо сохранились в памяти вора. Руки восстановили прежнюю эластичность, пальцы шустрили как у иллюзиониста. Первое время по возвращению из Колымского края у Максима не получалось воспроизводить многие приёмы картёжников. Думал, никогда не избавится от мозолей, огрубевшие пальцы не смогут восстановиться.